Geum.ru

В рамках программы "пушкин" при поддержке министерства иностранных дел франции и посольства франции в россии ouvrage réalisé dans le cadre du programme

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   31   32   33   34   35   36   37   38   ...   45

Лакан: - Понимая латынь, мы понимаем способ, которым организуются в ней различные лексические и грамматические элементы, понимаем то, как отсылают друг к другу различные значения, понимаем распределение ролей. Почему же Вы говорите, будто там, внутри нее, системы собственных Я не существует? Наоборот, система эта полностью включена туда.

Маннони: — Мне пришел на память анекдот про экзамен на бакалавра, анекдот уже с бородой, где за экзаменующегося принимают не того человека. Экзаменатор показывает ему листок и говорит: Но это же вы написали. Вот и заглавие -Письмо Сенеке. Но что тот отвечает: Помилуйте, сударь, да кто я такой, чтобы писать Сенеке? Человек воспринимает сказанное на уровне речи. Он мог бы, если бы надо было, сделать перевод, но вместо этого отвечает просто: Это не я, это слова не мои. Перед нами, разумеется, ситуация шуточная. Но смысл в ней, как мне кажется, именно этот. Читая письмо, ни отправитель, ни адресат которого мне не известны, я все же спосо-

397

бен его понять, я нахожусь в мире языка.

Лакан: - Когда Вам показывают письмо к Сенеке, то написали его, естественно, именно Вы. Приведенный Вами пример ведет в сторону прямо противоположную Вами указанной. Если мы сразу же занимаем в игре различных интерсубъективностей свое место, то говорит это лишь о том, что любое место в ней - наше. Мир языка и возможен как раз постольку, поскольку где бы мы ни находились в нем, мы всегда находимся на своем месте. Маннони: — Когда налицо речь.

Лакан: — Разумеется, в том-то и заключается весь вопрос -достаточно ли этого, чтобы явилась речь? Психоаналитический опыт как раз на том и основан, что далеко не любой способ включиться в язык одинаково эффективен, в одинаковой степени является тем телом бытия, corpse of being, благодаря которому психоанализ и существует, благодаря которому далеко не каждый заимствованный у языка фрагмент имеет для субъекта одну и ту же ценность.

Д-р Граноф: - Язык ни от кого не исходит и никому не адресован, речь же всегда обращена кем-то одним к кому-то другому. Ибо речь представляет собой образующее начало (constituante), а язык - готовое образование (constitué).

Д-р Перье: - В настоящее время речь идет о том, чтобы ввести проблему экономики языка в речь. И я полагаю - не знаю, может быть, я ошибаюсь, - что экономическая проблема будет исчезать по мере того, как значащая ситуация субъекта будет все более полно формулируема — во всех своих измерениях, а особенно в измерениях с тремя координатами - с помощью речи. Если язык станет полной, как бы трехмерной речью, экономический фактор более не будет заявлять о себе в плоскости задействованных в анализе аффектов или инстинктов в количественном их выражении, а станет просто субстратом, двигателем того, что включится в ситуацию совершенно естественно по мере того, как она окажется во всех своих измерениях осознана.

Лакан: - Я обращаю Ваше внимание на слово, которое Вы только что неоднократно в различных формах произнесли, - измерение.

398

Д-р Леклер: — Ответ, который мне пришел в голову, состоит в следующем. Он звучит как формула: язык выполняет функцию коммуникации, передачи, а речь - функцию основания, откровения.

Аренсбург: — Выходит, что именно посредством речи может язык выполнять определенную экономическую роль. Вы это хотели сказать?

Д-р Перье: - Нет, я говорю о включении экономики в символический порядок посредством речи.

Лакан: — Ключевое слово кибернетики — это слово message, сообщение. Язык для этого и предназначен. И тем не менее язык - это не код, он носит характер принципиально двусмысленный, его семантемы всегда имеют по несколько значений, порою чрезвычайно между собою несходных. Что же касается фразы, то смысл ее уникален. Я хочу сказать, что лексикализации он не поддается — словарь для слов, их употреблений и фразеологических оборотов составить можно, но словаря фраз не бывает. Некоторые из присущих семантическому элементу двусмысленностей разрешаются в контексте использования фразы и ее произнесения. Теория коммуникации, ставя себе задачу формализовать эту тему и выделить определенные единицы, опирается скорее на коды, которые, в отличие от языка, двусмысленности избегают - невозможно спутать один знак кода с другим, разве что по ошибке. Мы, таким образом, имеем дело с языком - категорией, чья функция по отношению к сообщению далеко не проста. Но эти предварительные замечания оставляют покуда вопрос о сообщении в тени. Скажите мне прямо сейчас, экспромтом, не задумываясь — как по-вашему, что такое сообщение?

Маршан: - Передача информации.

Лакан: - Что такое информация?

Маршан: - Некое указание.

Г-жа Одри: - Что-то, исходящее от какого-то лица и адресованное кому-то другому.

Маршан: - Это общение, а не сообщение.

Г-жа Одри: - Мне кажется, в этом суть сообщения и есть -это переданное извещение.

399

Маршан: — Сообщение и общение - это не одно и то же. Г-жа Одри: - Сообщение в прямом смысле слова - это нечто, кому-то переданное, с целью дать ему о чем-то знать.

Маршан: - Сообщение однонаправлено. Общение не однонаправлено, в нем есть прямой и обратный ход.

Г-жа Одри: — Я сказала, что сообщение делается кем-то одним кому-то другому.

Маршан: — Сообщение посылается кем-то кому-то другому. Общение — это то, что устанавливается, когда обмен сообщениями произошел.

Д-р Граноф: - Сообщение - это программа, которую запускают в некую универсальную машину, которая по истечении некоторого времени выдает на выходе то, что смогла с ней сделать.

Лакан: — Неплохо сказано.

Лефорт: - Но это расширение символического мира. Маршан: - Нет, это сужение символического мира. На базе языка речь будет делать выбор.

Лакан: - Госпожа Колетт Одри говорит о том, что там, где есть сообщение, необходимы субъекты.

Г-жа Одри: - Сообщение, оно не просто идет в одном направлении. Оно может быть передано через вестника, который не имеет к нему отношения. Вестник может понятия не иметь о том, что в сообщении говорится.

Маршан: — Оно может передаваться и от машины к машине. Г-жа Одри: - Но что имеется в любом случае, так это пункт отправления и пункт назначения.

Лакан: — Порою вестник смешивает себя с известием, с сообщением. Если у него на черепе под отросшими волосами что-то записать, он не сможет прочесть это даже с помощью зеркала -чтобы прочесть послание, надо выбрить ему тонзуру. Нельзя ли сказать, что перед нами в этом случае образец своего рода сообщения-в-себе? Не является ли вестник, чья весть записана под волосами на его черепе, вестью сам по себе? Маршан: - Полагаю, что да.

400

Г-жа Одри: - Это явно послание.

Маннони: - Нет нужды, чтобы оно было получено.

Маршан: — Сообщения, как правило, отправляют и получают. Но между тем и другим оно существует как сообщение.

Г-жа Одри: - Бутылка, брошенная в море, - это сообщение. Оно адресовано, по назначению оно может и не придти, но оно адресовано.

Маршан: - Это значение в движении.

Лакан: - Это не значение в движении, это знак в движении. Остается узнать, что же такое знак.

Маршан: - Это что-то, что обменивают.

Д-р Леклер: - Сообщение - это объективная речь.

Лакан: - Вовсе нет!

2

Расскажу вам притчу, которая, надеюсь, даст нам какие-то ориентиры.

Писатель по имени Уэллс пользуется репутацией мыслителя неглубокого. Между тем он, напротив, был человеком очень искусным, прекрасно знавшим, что он в идейных и сюжетных своих построениях делал, что отвергал и что выбирал.

В одном из произведений его - не помню, в каком точно -рассказывается о том, как два или три ученых попали на планету Марс. Там, на Марсе, они оказываются в присутствии существ, которые используют свои собственные, особые способы общения и, к великому удивлению своему, прекрасно понимают, что те им сообщают. Пораженные этим фактом, они начинают это обсуждать. Он мне сказал, что занимается исследованиями в области электронной физики, — говорит один. Он сказал, что исследует строение твердых тел, - молвит другой. А мне он сказал, что занимается поэтическими размерами и функцией рифмы, - возражает третий.

Всякий раз, когда мы отдаемся на милость речи — независимо от того, носит ли она личный или публичный характер — происходит нечто подобное. Это маленькая история, что она, по-вашему, иллюстрирует - язык или речь?

401

Г-жа Одри: - И то, и другое.

Д-р Граноф: — Универсальных машин существует, насколько я знаю, немного. Предположим, что мы в нее закладываем программу. Нужно иметь в виду, что задействована в этом не только сама машина, но и операторы. Итак, закладывается программа - это сообщение. Получив на выходе результат, мы говорим: "Это чепуха!" или говорим: 'Это похоже на правду!" В том смысле, что начиная с того момента, когда машина сообщение возвращает, начиная с момента, когда оно может считаться принятым (а оно не принято, если оператор его не понял), сообщение - при условии, что оператор нашел его приемлемым, понял его, принял в расчет и сомнений в исправности машины у него не возникло, — стало общением.

Маршан: - В данном случае поняли все трое, но поняли-то они по-разному!

Маннони: - Вовсе не по-разному. Когда математик пишет на доске уравнения, один скажет, что это уравнения магнитного поля, а другой - чего-нибудь еще. Уравнения могут описывать и то, и другое.

Лакан: - Но это совсем не тот случай.

Д-р Леклер: - Мне кажется, что дискуссия пошла в направлении, заданном вашими размышлениями о кибернетике.

Лакан: — Для меня это прекрасный случай узнать, как именно Вы их поняли.

Д-р Леклер: — Если язык нам удается разместить в этой перспективе сравнительно просто, гораздо труднее, по-моему — во всяком случае на данный момент — найти в ней место для речи. Говоря сейчас о речи, я говорил о ней в определенном смысле - когда я говорю о речи, я всегда имею в виду именно речь. Я хотел бы, чтобы вы сказали о полюсе речи несколько слов, это позволило бы нам определить по крайней мере, плоскость нашей дискуссии.

Маршан: - Можно ли вообще отделить речь от языка в процессе их проявления?

Лакан: - А что Вы об этом думаете, отец Бернерт?

402

Отец Бернерт: — Я думал, как и Риге, что это язык, но теперь оказывается, что я ничего не понял.

Риге: - Каждый понял по-своему.

Г-жа Одри: - Все это гораздо сложнее. Хорошо бы вначале узнать, что марсианин хотел сказать.

Лакан: - Мы никогда не узнаем, что марсианин хотел сказать. Если мы занимаем место по ту сторону, где слова определенного ответа не получают, сказать, будто речь и язык совпадают между собой, мы не можем.

Маннони: - Выходит, поначалу Вы делаете так, что язык исчезает, а потом ставите нас этим самым в тупик.

Лакан: - Согласен, эта притча требует разъяснения. Место языка занимает в ней присущая трем персонажам способность ее понимания. На фоне этого языка и функционирует воспринимаемая ими речь. Проблема же состоит в том, что нет кода.

Притча эта говорит о том, что именно в мире языка должен каждый человек расслышать тот зов, то призвание, откровение о котором оказывается ему предназначено. Кто-то из вас только что говорил сейчас об откровении и основании - именно об этом здесь и идет речь. Мы стоим с вами лицом к лицу с мифом языка, который время от времени оставляет у нас впечатление чего-то в принципе неясного, обезличивающего. Вы не найдете ни одного философа, который не настаивал бы совершенно справедливо на том факте, что сама возможность ошибки связана не с чем иным, как с существованием языка. Каждый субъект призван не просто познать мир, как если бы все происходило в собственно поэтической плоскости, он призван найти в этом мире свое место. И если психоанализ что-то вообще значит, то лишь потому, что он уже включен в нечто такое, что, будучи связано с языком, не идентично ему и в чем психоанализу как раз и предстоит найти свое место, - во всеобщую речь (discours).

Всеобщая речь, речь конкретная, не прекращающаяся от начала времен, - это все то, что в действительности было сказано, реально сказано (чтобы зафиксировать нашу мысль, можно даже выразиться и так). Именно по отношению к этому определяет себе место субъект как таковой, именно сюда он вписан, именно этим он уже заранее определен, причем определенность эта при-

403

надлежит к совсем другому разряду, нежели тот, к которому принадлежат определенности реального плана, материальные метаболизмы, обусловившие возникновение его в особом обличье существования, именуемом жизнью. Функция его, по мере того, как он эту речь продолжает, состоит в том, чтобы найти в ней свое место, не просто в качестве оратора, но и в качестве того, кто с самого начала получил от этой речи свою определенность.

Я часто подчеркивал, что с самого рождения своего субъект чувствует, что ему уже предназначено определенное место - не только в качестве того, кто сам ведет речь, но и в качестве атома конкретной речи. Двигаясь в кругу образуемого этой речью танца, он сам, если хотите, является сообщением. Сообщение это записали на его бритом черепе, и сам он, весь без остатка, вписан в последовательность сообщений. Каждый выбор, им совершаемый, есть не что иное, как слово.

Призвав на помощь отца Бернерта, я сделал это ради in principio erat verbum. Вы сказали как-то, что понятие речи (parole) лучше всего передается по-латыни словом fides. Интересно, что религиозная традиция не утверждает: in principio erat fides. Verbum — значит по-латыни "язык", даже просто "слово"! Греческий логос - это тоже язык, а не речь. Уже после Бог пользуется речью, говоря: Да будет свет!

Попробуем поближе присмотреться к тому, какова заинтересованность (в смысле латинского inter-essé) человека в речи. Мы чувствуем, разумеется, необходимость отличать то, что является сообщением (в смысле того, что является знаком, блуждающим знаком), от того способа, которым посвящается в него человек Если этот последний и включен во всеобщую речь, то вовсе не таким образом, каким включены в нее сообщения, блуждающие по миру в бутылках или на черепах. Может, глядя с Сириуса, и не грех то и другое спутать, но мы себе этого позволить не можем. В любом случае, что нас интересует, так это как раз понять, в чем тут разница.

Риге: - Могу я позволить себе написать кое-что на доске? Я просто хотел бы попробовать вкратце объяснить для начала, что подразумевают под языком математики.

Рассмотрим множество всех слов, которые можно составить из букв: ab, ас сa, ad, abdd, bb и т. д. Я расставляю буквы одни за другими в любом порядке; повторения тоже допускают-

404

ся. Слова эти я могу образовывать до бесконечности. Выделим в этой совокупности подгруппу WF (well formed, правильно образованных) — подмножество слов, образованных из этих символов по определенным правилам. Любая математическая теория состоит в том, что дано бывает определенное подмножество (это называется аксиомами) и некоторое множество правил вывода - например, синтаксического характера. Допустим, что если в слове имеется символ ab, я имею право заменить его символом р. В результате я смогу, исходя из слова abсd, образовать слово pcd Это и называется теоремой - множество всех слов, которые я могу образовать, исходя из аксиом с помощью синтаксических операций. Это подмножество WF и называем мы языком.

Выбор символов а, b, с и d, разумеется, чисто условный. Я мог бы выбрать и другие символы - u, v, x, y — создав с их помощью теорию, изоморфную первой. По сути дела, для математиков понятие языка определяется таким образом, что изоморфизм и, больше того, способ кодирования не имеют для него значения. Так, взяв множество символов, образованных с помощью нуля и единицы, я могу условиться, что а = 00, b = 01, с = 10, d = 11, и перевести затем все аксиомы и все продукты синтаксических операций на язык символов 0 u 1. Осторожность понадобится здесь лишь в том случае, если я захочу перекодировать новую теорию обратно в старую, ибо если какое-то слово закодировано у меня, например, в виде 00010111001, результат декодирования может оказаться двусмысленным. Так, если е = 000, то неясно, начинается ли это слово с а или с е, и т. д.

Мне представляется, что Ваше определение символов с этим определением не совпадает. Для Вас символы связаны с другим языком. У Вас имеется своего рода базовый язык общения, всеобщий язык, а символы, о которых Вы говорите, всегда закодированы, исходя из этого базового языка.

Лакан: - В сказанном Вами, если я Вас правильно понял, - а мне кажется, я вас понял - меня поражает вот что: когда феномен языка иллюстрируют на примере чего-нибудь всецело формализованного, вроде символов математики (и это одна из причин, по которым небезынтересно будет привлечь к нашему вопросу кибернетику), когда глагол, verbum, выступает в матема-

405

тической записи, как на ладони становится ясен тот факт, что язык существует от нас совершенно не зависимо. Число обладает свойствами, которые носят абсолютный характер. Они таковы, независимо от того, есть мы тут или нас тут нет. Число 1729 было и останется суммой двух кубов, наименьшим числом, представляющим собой сумму кубов двух последовательных чисел различной разрядности.

Все это прекрасно может циркулировать в универсальной машине, более универсальной, чем вы можете вообразить. Можно представить себе бесконечное число уровней, где все это находится в непрерывном круговращении. Мир знаков функционирует, не имея при этом ни тени значения. Значение ему дает лишь момент, когда мы эту машину останавливаем, когда мы создаем в этом потоке временные паузы. Если мы делаем это ошибочно, возникает порою трудноразрешимые недоразумения, которым, однако, рано или поздно какое-то значение все равно приписывается.

Риге: - Я так не думаю, потому что паузы эти могут возникнуть в результате вмешательства другой машины, и вовсе не факт, что человек сумеет расшифровать, что именно эта новая машина выдаст.

Лакан: - Совершенно верно. Но все же именно временной элемент, именно членение процесса на такты позволяет ввести в него нечто такое, что может получить для субъекта смысл.

Риге: - Да, но мне кажется, что существует наряду с этим и тот универсум символов, который является для людей общим достоянием.

Лакан: - Мы ведь только что сказали, что он ни в коем случае не является для них достоянием исключительным.

Риге: - Строго говоря, у машин такого общего для них символического универсума нет.

Лакан: - Это очень тонкий вопрос, потому что машины-то эти делаем мы. Достаточно сказать, что с помощью Ваших нуля и единицы, то есть простейшей символической записи присутствия и отсутствия мы способны выразить все то, что мы видим вокруг нас, — все, что было выработано в ходе определенного

406

исторического процесса, все результаты, полученные математическими науками. Да, мы совершенно согласны: все свойства чисел заключены здесь, в этих числах, записанных двоичными символами. Но открывают эти свойства, разумеется, совершенно иным путем. Для этого понадобилось изобретение таких символов, как, например, (— в день, когда он впервые появился записанным на бумаге, человечество сделало в науке гигантский шаг. Люди целые века смотрели разинув рот на уравнение второй степени, понятия не имея, что с ним делать дальше, и лишь научившись записывать его, сдвинулись, наконец, с места.

Мы оказываемся, таким образом, перед проблематической ситуацией, которая сводится к тому, что имеется знаковая реальность, внутри которой существует мир истин, какой бы то ни было субъективности начисто лишенных, а наряду с ней налицо историческое развитие субъективности, явно направленное на открытие истин, принадлежащих порядку символическому. Что, ничего не понятно?

Маршан: - Я не согласен. Вы сами определили язык - и я думаю, что это лучшее его определение, - как мир знаков, которым мы чужды.

Лакан: - Речь шла о том языке.

Маршан: - По-моему, определение это годится для языка вообще.

Лакан: - Да нет же. Ведь язык наш несет на себе отпечаток истории, он так же случаен, как символ V, и отмечен к тому же двусмысленностью.

Маршан: - На мой взгляд, к языку, определяемому таким образом, понятие ошибки неприменимо.

Лакан: - В мире нулей никаких ошибок нет.

Маршан: - Но в мире языка это, очевидно, ничего больше не значит. Есть вещи истинные и ложные. Вы говорите о том, что проводится исследование. В этот момент заблуждение и истина получают определенность. Но это ведь уже некий частный язык, мир математических символов.

Лакан: - В системе языка в существующем ее виде установить ошибку как таковую - дело возможное. Если Вы скажете мне, что

407

слоны обитают в воде, то с помощью ряда силлогизмов я смогу Ваше заблуждение опровергнуть.

Маршан: — Да, но это уже фраза, сообщение, посылка, которая может оказаться и ложной. Если мы определим весь язык как мир знаков, существующий независимо от нас, то понятие ошибки будет располагаться не на этом уровне, а на уровне более высоком, где имеют место сообщения. Общение и речь расположены на разных уровнях. Я помещаю язык на тот низший уровень, на основе которого и возникают уже общение, сообщение и речь. На мой взгляд, язык следует сохранять на уровне, где дифференциация едва ли не полностью отсутствует Как только Вы захотите расшифровать смысл языка, это уже будет не язык. Смысл, который можно расшифровать, есть только у речи. Их может у нее быть даже несколько — такая уж у нее роль.

Лакан: — Именно к этому я и веду. Я показываю вам, что вопрос о смысле возникает лишь с речью.

Маршан: — Конечно. Но вовсе не с языком. Язык создает условия, в которых смысл может установиться, а речь - сказаться.

Лакан: - Есть две разные вещи. С одной стороны, язык, получивший историческое воплощение и принадлежащий определенной общности, французский, например; с другой — язык, о котором говорите вы. И важно отдать себе отчет в том, что есть нечто такое, что мы можем получить в чистом виде и где уже находят свое проявление законы - законы, которые остаются полностью не расшифрованными до тех пор, пока наше вмешательство не придаст им какой-то смысл. Какой же именно смысл? Маршан: — Нет, не так, совсем не так!