Жертвенный
| Вид материала | Книга |
Святослав
ХРЫКИН
ЖЕРТВЕННЫЙ
КАМЕНЬ
Избранные стихотворения
г. Чернигов
2008
ББК 84.4УКР6–РОС
Х 85
Хрыкин Святослав.
Х 85 Жертвенный камень: Избранные стихотворения.
Чернигов, 2008.
Хрыкин Святослав Евдокимович родился 22 октября 1939 года в Низовье Амура, там же – на таёжных золотых приисках – прошли детство и отрочество. В Чернигове с 1955 года. Окончив школу, работал на строительстве канала «Северский Донец – Донбасс», в 1959 году вернулся в Чернигов; работал токарем на заводе «Октябрьский Молот». С 1971 года – художник-оформитель. Печататься стал в начале 60-х годов в газете «Деснянська Правда». Также публиковался в газете «Комсомольський Гарт», (Чернигов), в литературной газете «Зеркальная Струя» (Харьков), в журнале «Радуга» (Киев), в альманахе «Ковчег» (Житомир).
В сборник одного из ярчайших русскоязычных поэтов Черниговщины Святослава Хрыкина вошли избранные стихотворения из созданных в разные годы поэтических циклов «Времена года», «Астарта», «Рядом со мной – люди», «Спокойствие», «Огонь рябины» и других. Некоторые из этих стихотворений публиковались в газетах и журналах, звучали на радио.
Книга рассчитана на широкий круг читателей.
© Святослав Хрыкин: стихи, составление.
© Станислав Репьях: редактирование, предисловие.
СОНЦЕ З-ЗА ХМАРИ
З автором цієї збірки ми знайомі вже майже півстоліття. Вди-вляюсь в далеч минулих літ і бачу худорлявого, трохи сором`язли-вого, ще безвусого юнака, із засмаглим обличчям і густими темно-русими кучерями. І ніби чую його голос: «Ничего особенного не было; просто – ранним утром, в тишине жаворонок, кувыркаясь в небе, о своей влюблённости звенел…».
Ці ранні рядки молодого члена літературної студії при редак-ції газети «Деснянська правда» характерні і для сьогоденного Свято-слава Хрикіна. За зовнішнім спокоєм, ба навіть холоднуватістю хо-вається сердечне тепло. Щось подібне на сонце за хмарами.
Цим і привабили тоді мене вірші робітника заводу «Жовтне-вий молот». Разом з Кузьмою Журбою ми готували його добірки до друку в обласній газеті. Поет трудового гарту писав просто про про-сте: про чернігівську Ялівщину – «Не вздохнёт, не шелохнётся в тихой дрёме лес печальный…», про задеснянські луки – «…В траве густыми капельками сини темнели незабудки…», про нічне місто – «…И опять несказанно простой красотою мне душу дурманят окна луж в молчаливом дворе…», про юнацьку закоханість – «…так и во мне живёт желание уйти в зовущие глаза…».
Безперечно, в цих рядках проблискує талант, який, на щастя, набирав оригінальних контурів, розгорався животворним полум`ям. Початківець поступово підвищував свою майстерність, розширював тематичні обрії своєї поезії. Пам`ятаю, яке глибоке враження спра-вили на всіх його вірші з циклу «Жертвенный камень». Присутні на студії київські письменники Борислав Степанюк, Євген Гуцало, Во-лодимир Дрозд, Олексій Довгий одноголосно відзначили і високу техніку віршування, і глибину їх філософського змісту.
А такі ось рядки: «Прости, Вселенная, нам нашу боль и дым сожжённых нами человечьих судеб…» – в той час навіть читати бу-ло боязко.
Святослав дещо замкнувся в собі, став рідше заходити до «Де-снянської правди», вірші його на її сторінках з`являлися дуже рідко і невзабарі зовсім зникли.
Але це не означало, що Хрикін перестав писати. Навпаки, він перетворювався на зрілого майстра, сягав нових поетичних верхо-вин. Про це свідчить хоча б епізод після того, як він прочитав на сту-дії поезію «Феофан Грек». Рядки: «Как давит, как душит глухая ночь раздоров и беспощадных нашествий… Быть может, не скоро, но ночь пройдёт: мы сами когда-нибудь вызовем солнце!» – глибоко зворушили чудового поета Дмитра Куровського, той підвівся і при-вселюдно обійняв і розцілував молодого автора.
За цей час Святослав Хрикін написав десятки поетичних цик-лів, сотні віршів, опублікувавши їх переважно в самвидаві, або озву-чивши на радіохвилях Чернігова і Москви. Він розшукав і упоряд-кував вірші талановитого поета Ігоря Юркова, постійно виховував молоде російськомовне пагіння. Вже немає його густих кучерів, їх залишки густо присипані снігом, а обличчя поета ховається в сивій бороді. Проте, читаючи нові твори Святослава Хрикіна, чітко бачиш, що він не тільки зберіг, а й розвинув юнацьке захоплення життям, закоханість в безмежну його красу, поглибив любов до людей, до навколишнього світу. Не зменшилась і його тривога за долю кож-ного з нас, всього людства:
…Вокруг меня так много
бурлит людских страданий и невзгод,
что мне ночами смутная тревога
за судьбы их
покоя не даёт…
Віриться, що ця збірка його вибраних поезій (до речі – взагалі, перша в його житті, хоча він міг би за ці роки видати не один, ма-буть, десяток поетичних книжок) знайде щирий відгук в читацьких душах.
Станіслав Реп`ях,
голова Чернігівської обласної організації
Національної Спілки письменників України.
I
ОБЫДЕННОЕ ЧУДО
* * *
Открыл окно полуустало,
обряд обыденный творя…
А там –
в полнеба полыхала
безумно-алая заря!
И необыденною былью
брели в неистовой заре
зеленовато-голубые
огни бесстрастных фонарей…
* * *
Проснулся новый день и пробудил
к обычной жизни город. Загудели
по улицам троллейбусы, машины,
и заспешили, и заторопились
к своим заботам люди…
Вот и я
привычною недолгою дорогой
спешу с другими вместе на работу
и на ходу – впиваю красоту
неброскую сегодняшнего утра:
сырой асфальт, туманной пеленой
охмуренное небо, голоса
летящих возбуждённо воробьёв…
И радуюсь тому, что влажный ветер
приятно освежает мне лицо.
* * *
Большая и единственная…
Разве
она бывает? –
Думаю, что нет.
И незарубцевавшуюся язву,
таимую в душе полжизни,
мне б
любовью не хотелось называть.
…Но почему-то
с возрастом
всё чаще
мне голос твой,
столь явственно звучащий,
ночами долгими
мешает спать…
* * *
… Всё дальнее вдруг стало ближе
(« Как знать: на радость иль беду?..») –
и вновь отчётливо я вижу
в твоём заснеженном саду
крыльца привычные ступени;
там, зачарованно застыв,
стоят
жасмина и сирени
заиндевелые кусты…
* * *
Пусть изредка, но вглядываюсь в память
полузабытых дней, и вижу, как
в красивом вальсе кружащимся парам
ударник отбивает мерный такт.
Поблёскивает медь звучащих труб.
Гул голосов. Смеющиеся лица.
В толпе летит счастливой белой птицей
та девушка, чьих глаз и жарких губ
я втайне и хочу, и опасаюсь.
Она летит, едва-едва касаясь
ногами пола.
И счастливый вид её
во мне рождает голубые
фантазии… –
…В те дни ко мне впервые
явилось
ощущение любви…
* * *
В тот день я был в безлюдной стороне,
наедине с собой и дрёмой леса.
Смеркалось.
Шёл пушистый тихий снег.
Во мне звучала баховская «Меssа»
и вызревала смутная мечта
о чём-то чистом, звонком и счастливом…
А лес был изумительно красивым!
И снег всё шёл…
…И я не знал, что там –
за сумеречной далью, средь огней,
движения и гула
ты замкнулась
в себя, и что-то странное проснулось
в твоей душе… –
Как знать: не обо мне ль
ты думала?..
А город блеском улиц
слепил глаза
и мягко падал снег…
* * *
В короткие часы, когда стихают
и гул дворов, и взвизги тормозов,
когда душа и тело отдыхают,
мне слышится отчётливей
твой зов.
Твой странный зов мне слышится всегда,
но до чего же он далёк,
неявствен! –
Как будто в остывающем пространстве
затерянная древняя звезда!..
И вот уже бог знает сколько лет
до слёз в глазах я всматриваюсь в свет
твоей звезды,
и с долгим напряженьем
я вслушиваюсь в тени смутных слов.
А по ночам
твой беспокойный зов
ко мне приходит странным сновиденьем…
* * *
– И тихой ночью, и бурлящим днём
охвачен я тревожным беспокойством…
– Бессмертное, оно всегда во всём
живёт одной связующею осью…
– Я переполнен силою…
К чему же
во мне огонь незримый разогрет?
– Свет льётся в мглу. Заря идёт к заре.
Дождь входит в землю… –
Каждый круг – всё уже…
– Что
жадно так мою бунтует кровь?
– Ему давно название:
Лю-бовь!
– Что делать мне с моим горящим телом?
В какую глушь уйти?
В какую даль?
– Неси себя на жертвенный алтарь
любовных тайн…
Да возликует Эрос!..
* * *
– И в блеске дней, и в тесноте молчанья
ночей, и в душном шелесте травы,
и в лицах встречных – смута ожиданья…
Что это?
– Ожидание любви.
– Озвученность и свежесть древних слов,
восторг над протяжённостью мгновений,
жар бдений, краткотечность сновидений…
Что это?
– Обретённая любовь.
– Наплыв багровой боли, как закатных
сияний…
Ощущение утраты…
Что это?
– Зарожденье новых чувств.
– Возвышенная, строгая холодность
ума…
От прежних чувств освобождённость…
А это что?
– Об этом
умолчу…
* * *
Ещё не ночь. Но всё спокойней дышит
автомобильным гулом тишина.
Мороз крепчает. И над дальней крышей
встаёт огромно-красная луна,
стеснённая огнями фонарей,
шагающих вдоль улиц к горизонту.
Спешу домой…
А в мыслях – «Письма с Понта»,
«Метаморфозы»…
Плиний…
Апулей…
* * *
На город опустился вьюжный вечер,
как будто запахнул в свою полу… –
Опять
холодный ветер
рвёт и мечет
заполненную синим снегом мглу.
Под крышами домов –
свет и тепло:
там пьют,
поют,
разыгрывают гаммы,
вникают в смысл чужой семейной драмы,
стирают,
моют пол,
готовят плов,
вздыхают:
«До весны б скорей дожить…»
Хозяйка-мать развесила сушить
на батарее детскую одежду…
Всё глубже вечер.
Снег уже занёс
безлюдный двор…
Бездомный старый пёс
пугливо жмётся
к дальнему подъезду…
* * *
Вокруг царит зима.
Почти что зримо
от холода в лесу трещит кора.
А в комнате стоит нерастворимый
вечерний сумрак.
Весело горят,
трещат в печи смолистые поленья.
Кипит привычный чайник.
Громко бьют
старинные часы, внося уют
в теченье дней моих… –
Но с нетерпеньем
я жду весны. Жду пробужденья сил
природы.
Жадно жду расцвета сил
моей души.
Жду
во-о-душевленья!.. –
А в окна смотрит снеговая синь.
Стоит вечерний сумрак. Бьют часы.
Трещит мороз.
Трещат в печи поленья…
* * *
Днём таял снег на тёмных ветках,
как будто бы согрел их март,
а ночью снова – снег и ветер,
и вновь – глубокая зима… –
Вот так и люди: улыбнутся,
и полон света тёплый взгляд,
но тут же вновь в себя замкнутся,
свои заботы затаят…
* * *
Снова всё как было прежде:
славя утреннюю тишь,
звон оттаявшей надежды
мелодично каплет с крыш,
на деревьях – лёгкий иней,
меж деревьями – туман… –
В душу
светлым и старинным
настроеньем
входит март.
* * *
…Полнится небо утренним светом,
и свет – всё ярче!
Всё пробудилось, даже – деревья,
что так черны.
С гвалтом высоким мечутся стаи
ворон и галок:
видимо, криком славят идущий
весенний день!..
* * *
Как в майском дне таится ранняя,
в сады влюблённая гроза,
так и во мне живёт желание
уйти в зовущие глаза,
всем существом отдаться музыке
твоих волнующих речей,
чтоб билась кровь в прожилках узеньких
всё горячей
и горячей…
* * *
Пока я сплю, ночь создаёт
своё обыденное чудо:
под утро вновь из ниоткуда
неотвратимо наплывёт
наполненная чаша дня,
и неожиданно прольётся
всё сразу:
свежесть,
птицы,
солнце –
на мир,
на город,
на меня!
* * *
Ещё не в силах глаз открыть,
а уж ликующе запело
наполненное жаждой жить
от сна очнувшееся тело.
И утверждает бытие:
минувший сон – не просто отдых,
и пробуждение моё –
как воскрешение из мёртвых.
* * *
Трав цветенье,
щедрая роса,
солнечного света неуёмность,
ласточек шальные голоса,
душные
распахнутые окна… –
…Боже!
Я ничтожно мало лет
прожил.
Но спасибо и за это:
за людское счастье на земле,
за моё
сегодняшнее лето!..
* * *
Не странно ли? –
В квартале от бурлящей
движением и напряженьем жизни,
пригрелся малолюдный уголок:
прильнув уютно к довоенным стенам
домов, отягощённых сонмом дрём,
в провинциально-будничной тиши
изнемогает ленью тротуар,
ласкаемый неодолимой тенью
многодесятилетнего каштана –
свидетеля интимных настроений
ушедших в безвозвратное людей… –
И поднялось щемящее:
не здесь ли
я испытал впервые приближенье
волнующее
к истинной любви?..
* * *
Незаметно, но всё же сильней и сильней
с каждым годом меняет лицо своё город,
хорошея…
И всё затруднительней мне
узнавать в обновившихся улицах город
моей первой любви, моих первых надежд,
первой ревности – этого сладкого ада…
Впрочем:
вот тротуар,
и каштан,
и подъезд,
и…
Но лучше – не надо…
Да, лучше не надо.
* * *
И нежностью, и беспредельной грустью
звучит во мне мелодия. И снова
твоё лицо, склонившееся низко,
перед собой я вижу, и глаза,
прикрытые неудержимой дрожью
решившихся забыть меня ресниц…
Мелодия звучит… –
Права ли ты,
так резко оборвавшая все нити,
столь близко нас связавшие?.. –
Пытаюсь
смириться с одиночеством, с обидой,
с усталостью, с глухим твоим молчаньем,
но вновь и вновь упрямо возвращает
меня к тебе неизъяснимой грустью
мелодия,
звучащая во мне…
* * *
Хотел я,
занавесив зеркала,
глухому одиночеству предаться.
И вдруг…
– Кто здесь?
– Любовь.
– Зачем пришла?
– Чтоб тёплым огоньком в тебе остаться.
– Та-ак мно-огие распахивали двери,
входя в меня и – уходя во тьму!..
– Но я – твоя любовь, и потому
довечно я верна тебе,
поверь мне!
– Не вечен даже вековой родник.
И может быть, однажды, в тёмный миг
ты от меня уйдёшь, и я – погибну…
– О нет!
и в горечь самых чёрных дней,
и в светлый час,
и в старости твоей,
и
ни-ко-гда
тебя я не покину!
* * *
Всплывает солнце – ровно, величаво.
Ни облачка. Июль в расцвете. Вот
летит пчела над ленью молочая
в цветущий луг, разыскивая мёд.
Давным-давно в бездонной вышине
звенит раздолье птичье. В придорожье
на росных травах (деланно-серьёзный)
малец пасёт стреноженных коней.
И глядя, как стреноженные кони
сбивают росы, хочется невольно
рукою тронуть влажную траву… –
Смотрю.
И – безотчётно улыбаясь –
иду, теплом и светом наслаждаясь
и радуясь тому, что я –
живу!..
* * *
Роскошь света,
растущий зной,
воздух – счастием напоённый…
Под бездонной голубизной
распростёрся до окоёма,
зачаровывая, пьяня,
душный луг… –
До чего ж он – русский!
…И куда-то манят меня
узкохвостые трясогузки…
* * *
Ничего особенного не было,
просто –
ранним утром,
в тишине
жаворонок,
кувыркаясь в небе,
о своей влюблённости звенел;
заполнял туман низины волнами,
прогибались травы под росой… –
Отчего ж
я до сих пор взволнован
этою
обычною красой?
* * *
На травах тяжело лежит роса.
Бежит тропинка, средь травы петляя.
Иду.
Смотрю на мир во все глаза,
и каждой клеткой жизнь благословляю:
благословляю медленный рассвет,
неслышно пробуждающий нас к жизни,
и этот уголок моей отчизны,
где – средь других – и мой затерян след;
благословляю лёт весомый пчёл,
душистость трав, улыбки встречных – всё,
что радует, щемит и изумляет
красою
душу жадную мою! –
…И даже боль, которую таю
в себе, я всей душой благословляю…
* * *
И в боли счастье есть, когда она
даруется не злобой, а любовью.
…Пусть лучший миг остался позади,
пусть долгой чередой грядущих лет
я обречён на боль воспоминаний,
но я ничуть об этом не жалею.
Я счастлив – потому что знаю: нить,
связавшая мою судьбу с судьбою
другого человека, чьим теплом –
пусть ненадолго, но – была согрета
моя душа, уже не оборвётся
до самого последнего мгновенья –
того,
что обрывает сразу всё.
…Так был привязан Данте к Беатриче…
* * *
Не помню чем, но был я оскорблён
до глубины души. В своём бессилье
унёс в луга едва сдержимый стон… –
В траве
густыми капельками сини
темнели незабудки. В вышине,
в потоках света, жаворонок звоном
дрожал… –
И здесь
задавленному стону
души,
слезам, скопившимся во мне,
я полную свободу дал!.. –
И зло
забылось вскоре. И ко мне пришло
прощающее боли облегченье.
…Теперь во мне живёт иная стать:
я научился молча принимать
любую боль,
любое пораженье.
* * *
Бестревожно-расцветший мир,
разморённый июлем солнечным,
душно дышит в окна квартир
и медком, и полынной горечью.
Юной, быстрой походкой дождь
прошумел за окном – и нет его…
…Сердце, сердце,
кого ты ждёшь?
Не меня ли –
двадцатилетнего?..
* * *
Вновь торжествует летний день
над дрёмою былого,
опять лазурью, солнцем, ароматом трав пьяня!
И где усталость лет? –
Иду
и чувствую, как снова
привязывает к жизни всё отчаянней меня
такое же, как в раннем детстве, благостное лето
высокою бездонностью небесной синевы,
роскошными каскадами ликующего света,
дурманящими запахами скошенной травы!..
* * *
Пичуга с беспокойным хохолком
порхнёт в кустах; венцом своим ромашка
кивнёт тебе; над солнечным цветком
шмель прогудит весомо; сняв рубашку,
мальчишка сиганёт с обрыва в глубь
реки; прижмётся к матери девчонка;
рассыплет рядом кто-то смех свой звонкий –
и чувствуешь:
как светел, свеж и люб
тебе мир этих мелочей! Вдохнёшь
в себя и свет, и свежесть их, глотнёшь –
как радость родника – безбрежных далей
родной земли,
и – снова хочешь жить
полней, чем жил, и жадно хочешь пить
густой нектар
и счастья, и страданий!..
* * *
За редкий, краткий час уединенья,
насытив душу щедрой тишиной
полей, их ароматом и цветеньем,
вновь чувствую тоску по городской
в неведомо куда спешащей жизни…
Что делать? –
в череде ночей и дней,
сын века своего, я всё сильней
незримо проникаюсь урбанизмом.
И,
сколь мне ни приятны шум ветвей
берёзовых и россыпи в траве
ромашек и гвоздик, я – чуть сутулясь –
от них, уже мне чуждых, ухожу
в привычный мне многоголосый шум
переплетенья площадей и улиц…
* * *
Спадает зной.
Над юным месяцем
зажглась зелёная звезда.
Тишь
и покой…
И долго грезятся
полузабытые года,
когда ждалось необычайного:
бурь чувств!..
сожжённого моста!.. –
Но, мудрая и не-случайная,
жизнь прозаически проста.
* * *
Ещё не сентябрь. И плывущие дни
по-летнему ярки, красивы.
Но лето уже, к сожаленью, свои
исчерпало время и силы.
И воздух уже по-осеннему свеж,
и солнце встаёт с запозданьем…
И меньше душе остаётся надежд
на праздничность новых свиданий.
* * *
Мир на прощанье одарив теплом
роскошнейшим, уходит щедрый август
в минувшее, меня в смятенье бросив:
и понимает разум, что моё
«хочу!» не остановит цикл природы,
но всё-таки никак не хочет верить
в прощальность уходящего тепла. –
Вот так же
не хотим мы расставаться
с минутой ускользающего счастья,
стремясь хоть на мгновение продлить
своё – уже минорное – блаженство,
прекрасно понимая, что оно
всё – в прошлом,
и что мы, при всём желанье,
бессильны дать минуте этой
вечность.
* * *
Всё больше у каштанов ржавых листьев
находит взгляд. Всё чаще облака
затягивают серой влагой небо,
надолго пряча солнце. И всё чаще
срывается на землю хмурый дождь –
то гулкой дробью частых крупных капель,
то долгой серой моросью… Асфальт
уже усыпан оспинками жёлтых
опавших первых листьев. И трава
становится всё вялее, бурее,
безжизненней… –
И хоть земля ещё
заполнена оставшейся от лета
роскошной зеленью деревьев, но
во всём
вовсю хозяйничает осень.
* * *
Как-то сразу, вдруг, непрошено
листья стали яркомедными,
по утрам туман сиреневый
стал окутывать сады,
ночи стали молчаливее,
день струиться стал замедленней,
вечерами по околицам
заклубился пряный дым. –
Вот и осень… Что поделаешь? –
Время в беге не задержится.
Сколько раз оно негаданно
ошарашивало нас
то внезапным превращением
в мощный клён младого деревца,
то утратою наивности,
то морщинками у глаз…
Снова осень… Всё такая же,
как и в дни недавней юности:
с той же тонкой паутиною
и прощаньем журавлей,
только мне уже, наверное,
не наделать прежних глупостей –
не влюбиться, не покаяться,
и не стать чуть-чуть новей.
Грустно…
Осень опечаленно
сыплет листья яркомедные,
по утрам туман сиреневый
наплывает на сады…
Ночи стали молчаливее…
День струится всё замедленней…
Вечерами по околицам
заклубился пряный дым.
* * *
Ясными днями со мною и с городом
лето прощается. Мир обновляется
дымкой сиреневой, вкрадчивым холодом
утренних рос… И опять пробуждаются
прежние страсти, годами смирённые! –
И ежедневно приводит в волнение
душу, давно и светло утомлённую,
тусклое золото солнца осеннего.
* * *
Отвлёкшись от бесчисленных забот,
иду, найдя свободную минуту,
по городу. И удивляюсь: вот
откуда-то приятно пахнет рутой…
А вот куда-то с криком беспрестанным
промчались воробьи.… И как крупны
цветы в соседнем сквере!.. И видны
в тяжёлых кронах клёнов и каштанов
безропотно ржавеющие листья…
Над городом – в похолодевшей выси –
стада неторопливых облаков
пронизаны пресветлою печалью… –
И смутным,
но волнующим звучаньем
звучит во мне мелодия стихов,
ещё не созданных…
* * *
Смиренною птицею падает
к ногам моим лист золотой…
Увы,
почему-то не радует
меня он своей красотой.
Что я потерял?
Что утратил я? –
Бог весть…
Но томится душа
глухой, беспросветной апатией…
…А жизнь,
между тем,
хороша!
* * *
Неслышной птицей с ветки соскользнув,
кленовый лист упал к моим ногам,
и – взглядом зацепившись за него –
я загрустил (банально, тривиально,
как каждый из пришедших в этот мир)
о бренности живущих… –
Но, быть может,
мы потому-то и грустим, следя
за канущими листьями, что эта
приятно наполняющая нас
задумчивая грусть – роскошный жест
живого существа, что всею сутью
осознаёт привязанность свою
к неистребимой, беспредельной жизни,
свою причастность
к счастью бытия…
* * *
Ещё не кончен день. Ещё шумят,
толкаясь, нерешённые вопросы
бесчисленных обыденных забот,
выматывая силы из души,
взамен вливая шумную усталость.
Ещё не кончен день… –
Но постепенно
становится спокойней и трезвей
бег суетливых мыслей.
И глаза
вдруг замечают, как легко роняет
прозрачно-светлый ясень тихий лист.
Лист падает, кружась, в траву… А мне
вновь, как и год, и двадцать лет назад,
с приятной грустью
пушкинской строкою
подумалось: «Октябрь уж наступил…»
* * *
Вот и поплыли дни осенние… –
Теперь придётся долго ждать,
когда восторженным волнением
весна нагрянет к нам опять;
когда – намёрзшимися лешими
разбуженный – придёт апрель
и музыкой повеселевшею
забарабанит с крыш капель,
а над постылыми заборами,
огородившими дома,
проголосит петух со шпорами
о том, что
кончилась зима!..
* * *
…Опять любуюсь утреннею синью
и слышу, как растёт в душе желанье,
чтоб каждый день, подаренный нам жизнью,
встречали люди
светлым ликованьем!..
* * *
…И был октябрь. И мы с тобой бродили,
взволнованно прильнув плечом к плечу,
отдав себя раскованности чувств,
единственные в беспредельном мире.
А мир был тих… Светло густел туман.
Прощался город с отшумевшим летом.
И осиял янтарным ровным светом
нас каждый клён, и ясень, и каштан… –
Всё минуло. И нам с тобою больше
блаженством изнуряющих минут
не испытать. Давно уже плывут
невзрачно наши дни… –
Но вновь
и столь же
волнующе-прекрасно, как и встарь,
возносят к небу клёны и каштаны
в густеющем медлительном тумане
прощальных крон светящийся янтарь.
* * *
Под вечер, торопясь от бездны дел
к другим – таким же суетным – заботам,
нечаянно зацепишь краем глаза
кленовый лист, спустившийся к ногам,
светящийся спокойным жёлтым светом,
и вдруг
забудешь «суету сует»,
замедлишь шаг, душой сливаясь с миром:
и льётся свет пылающей зари,
и льётся свет вечерних облаков,
и льётся свет – своё отживших – листьев,
даруя распахнувшейся душе
отдохновенье
от постылых мыслей… –
Не просто – отдых, а – отдохновенье,
и не – даря, а именно – даруя.
* * *
Работа.
Дом.
Дом и работа…
А
в коротких промежутках между ними –
гул улицы, снующая толпа,
троллейбусы, машины, магазины…
…Сегодня я случайно посетил
осенний парк. И сердцу стало больно.
И я у вяза старого невольно
замедлил… и совсем остановил
свой шаг. И оглянувшись («…нет ли рядом
так мне сейчас ненужных чьих-то взглядов?») –
кору ладонью тронул…
И к стволу
шершавому
щекой слегка прижался,
как к матери… –
Я так истосковался
по этому прохладному теплу!..
* * *
Брожу по городскому парку. Рядом –
гул улиц. Но давно уже нужна
мне тишина.
И мыслями, и взглядом
всё чаще останавливаюсь на
деревьях, уходя от городской
всегда спешащей жизни.
Равномерно
стоят дубы и вязы… Их, наверно,
садили наши прадеды…
Рукой
касаюсь огрубевших их стволов
и скрытое в них чувствую тепло… –
Когда-то люди их обожествляли,
молитвами стучались в них, как в дверь
судьбы, вверяя им себя… –
Теперь
людей влекут совсем иные дали…
* * *
Похолодало…
Что поделать? – осень!
Вновь неуютней стала наша жизнь.
А ведь ещё совсем недавно,
летом,
мир переполнен был теплом, но только
оно нас почему-то тяготило,
и – как ни странно – щедростью его
мы часто были недовольны… –
Что ж,
наверное, в природе человека
быть недовольным даденным нам благом:
так,
в юности мы не хотим ценить
тепла идущих нам навстречу душ;
зато потом, на склоне лет, как часто
мы втайне об утраченном тоскуем
и жадно ищем
встречного тепла…
* * *
Сколь многое приносит нам обиды! –
несправедливо сказанное слово,
неблагодарность, зависть, равнодушье…
Вот и вчера
я с болью проглотил
одну такую – горькую – обиду
и ночь провёл без сна, следя, как в душу
несут разлад безрадостные мысли…
Но вновь
меня позвало утро в путь,
и вновь иду, заботами влекомый,
под необъятным небом, сплошь загро-
мождённым облаками, и лицо
мне бодро освежает влажный ветер,
в душе – ещё подавленной – желанье
движенья в гущу жизни
пробуждая.
* * *
Опять дождём уныло сыплет осень.
Чуть держится рябиновая гроздь.
На краткий миг пробьётся в небе просинь,
и вновь её затягивает дождь.
Ты помнишь? – мы с тобой не так давно
в такие дни, забывшись на минуту,
ценя тепло домашнего уюта,
следили, глядя в мокрое окно,
как облака тянулись низко к югу
и зябко льнули голуби друг к другу,
забившись сиротливо под навес… –
Нам угнетали душу дождь и ветер!..
…А мать моя, поднявшись на рассвете,
ходила за грибами
в ближний лес…
* * *
Ночь.
Бессонница.
Поздняя осень… –
Снова я прихотливой судьбой
в тишину и раздумье заброшен,
и опять
несказанно простой
красотою мне душу дурманят
окна луж в молчаливом дворе
и –
в предутреннем сонном тумане –
световые шары фонарей…
* * *
Туманное, взлохмаченное небо
легло на крыши города, на кроны
его садов, цепляясь за асфальт
едва заметной моросью, во всё
стремясь проникнуть неизбывной влагой…
И надо ль знать,
зачем моей душе –
задумчиво притихнувшей – созвучны
и тающие в мороси дома,
и люди, исчезающие в дымке,
и свет на влажной мостовой, и низко
над мокрою травою, над асфальтом
безмолвно пролетающие стаи –
вдруг кажущихся вещими – ворон:
опять
они мне путь пересекают!..
* * *
…Было всё так прекрасно! Дышалось с таким наслажденьем!
Пахли травы душисто, цветы улыбались тепло,
Было столько – с утра и до вечера – птичьего пенья!.. –
Было… было… Да былью осенней, увы, поросло.
Соловьиные трели… – Дай бог вам хотя бы присниться!
И не скоро кукушка вернётся судьбу куковать.
Только самые скромные, самые верные птицы –
Воробьи да синицы остались со мной зимовать…
Да вороны… Да галки… – Косятся: не много ль утратил? –
Стаей топчут асфальт в неуютном, пустынном дворе…
Да в безлюдной Еловщине красною шапочкой дятел
Деловито кивает, стуча по сосновой коре…
* * *
…А где-то тоскуют полночи,
а где-то грустят закаты,
а где-то надежды робкие
блуждают в осенней мгле –
незнаемые, неведомые,
бредут и бредут куда-то –
в незнаемое,
в неведомое,
в не-сущее на земле…
* * *
Неторопливо обхожу я лужи
и вслушиваюсь в странную мою
взволнованность:
теперь из года в год
до самой смерти будут волновать
меня всё больше
будничные вещи:
задумчивость на утомлённых лицах,
работой обессиленные руки,
ребёнок, погрузившийся в игру
с самим собою – до самозабвенья,
бездомные собаки, с недоверьем
идущие на зов мой, сиротливость
опавших листьев на сыром асфальте,
и неуютом дышащие ветры,
и тёмных луж раскрытые глаза…
* * *
Моим испуганные приближеньем,
взмахнув крылами, несколько ворон
едва ль не из-под самых ног моих
взлетели и, скользнув за дом, исчезли
бесследно, как людская жизнь…
И я,
им глядя вслед, вздохнул невольно, ибо
опять в душе щемяще шевельнулась
столь ревностно скрываемая мною
по-юношески робкая надежда
уйти в свой час из благодатной жизни,
оставив людям (многим поколеньям!)
всю глубину и сложность
лучших чувств
и дум моих –
моей души частицу,
моей недолгой жизни долгий след…
* * *
Всё преходяще. Был кленовый лист –
и стал он прелью. День – сменился ночью.
В моих лесах умолк дроздиный свист,
в горах моих иссяк живой источник.
Всё преходяще: мартовская прель,
перегорев, травою новой всходит,
вплывает в мир рассвет, и звонко входит
в берёзовые рощи птичья трель!
Всё – преходяще! Слой отживших чувств
даёт ростки надежд. И вновь хочу
жить воедино с красотой Вселенной! –
…Пусть я умру… Но в мир придёт Другой –
с моей надеждой, страстностью, тоской… –
Всё – преходяще, и ничто – не тленно.
* * *
День угасает.
По-кошачьи мягко,
полулениво сумерки крадутся
по городу, усыпанному снегом,
среди нагих ветвей деревьев тёмных.
И мы невольно ощущаем, что
едва ль не все
земли живые силы
под благодатным снегом утомлённо
притихли в ожидании далёкой
весны с её разгульным половодьем
страстей и света…
Зимней грусти полный,
я осознал, что так же, как земле,
пресытившейся жарким буйством лета,
нужна и людям тихая усталость
и тела,
и души,
и долгих дум…
* * *
В неисчислимых праздничных огнях,
наполненная запахами хвои
и шумного вина, плывёт над миром
из всех ночей единственная ночь
всеобщего ликующего бденья,
ночь зарожденья новых ожиданий
прихода счастья… –
…Нравилось и мне
хмелеть когда-то этим настроеньем.
Теперь – не то.
Быть может, потому,
что с каждым годом за моей спиною
становится всё ощутимей груз
несбывшихся надежд, я стал трезвее,
и,
пряча грусть,
я с тихою улыбкой
встречаю эту праздничную ночь.
* * *
…И вновь (уже который год подряд!)
спешу привычной, будничной дорогой,
рождённою заботой о насущном…
В душе
живёт большой скребущей кошкой
скопившаяся за зиму усталость
и долгая тоска по красоте
и щедрому теплу любви и лета…
Но ярко светит солнце,
и морозно
снег под ногами спорыми хрустит;
и начинает музыкой мажорной
звучать в душе, отодвигая вглубь
мои (такие мелкие!) заботы,
знакомая со школьных лет любому
прекрасная строка:
«Мороз и солнце!..»
* * *
Заснеженный, седой, заледенелый,
мир залит солнцем, и его тепло
растущею надеждой полнит воздух.
Приятно растревоженный весенним
дыханием, я ощущаю, как
сквозь толщу многослойную забот
однообразных, сквозь тяжёлый ворох
усталости, скопившейся в душе
за долгие, бесчисленные годы
моих бесцветных, неизбывных будней,
с восторгом пробиваются ростки
по-детски безграничной, страстной жажды
впивать в себя
благословенный мир –
воздвигнутый гармонией и светом!..
* * *
День потеплел.
В конце аллеи – ель
вся в каплях («Почему бы не оттаять?..»),
и мне вдруг захотелось
под капель
прохладную
свою ладонь подставить.
…Когда-то
(«Сколько ж лет прошло с тех пор?..»),
когда я был в расцвете ожиданий,
сонм
самых сложных суетных желаний
меня одолевал; и даже вздор
(такой, как «почесть») благом мне казался. –
Как долго я, как трудно расставался
с теплом любой несбыточной мечты!
Теперь я стал скромнее и спокойней,
и так же, как проста в моих ладонях
вода,
мои желания просты.
* * *
Вот и настали дни отдохновенья
земли
от надоевших долгих стуж:
снег тихо тает, и почти весенний
стоит туман над зеркалами луж.
Нет-нет, да капнет вдруг мне на лицо,
на плечи
с повлажневших веток клёна.
Со мною рядом дерзкие вороны
нахально топчут мокрое крыльцо,
высматривая: нет ли тут какой
съедобной корки? –
Где-то далеко
притихли все мои смятенья, страсти,
и обретаю
вот сейчас,
вот здесь
по-кой ду-ши… –
Не в этом ли и есть
разыскиваемое мною
счастье?..
* * *
Давно ли было снежно и морозно?
Смотри: повсюду – лужи и ручьи,
в ветвях берёз сороки строят гнёзда,
и на поля уже летят грачи.
Вот-вот деревья переполнит сила
гудящих соков, душу в них вплеснув…
И как я рад, что жизнь нам подарила
ещё одну всесильную весну!
12 марта 1986
* * *
Майе Богуславской
Не стану зарекаться: может быть,
нечаянной пресыщенностью жизнью
в какой-то странный миг и я, подобно
седому Соломону, безнадёжно
отравлен буду – наша жизнь настолько
сложна, что невозможно нам предвидеть
её путей извилистых! – Быть может,
когда-нибудь и я отравлен буду
пресыщенностью жизнью… –
Но пока что
я бесконечно счастлив, что могу,
как в раннем детстве, радоваться всею
своей душой любому проявленью
великого земного бытия,
его безбрежью тихо изумляясь!..
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Петру Пинице
Всё в мире просто:
пёстрый мотылёк,
с усталых лапок отряхнув пыльцу
цветочную, летит над дрёмным лугом
в истому долгих снов; и воробей
несёт в раскрытом клюве крохи хлеба
в своё гнездо птенцам оруще-ротым;
и одуванчик, проводив тепло
дневного солнца, сонно закрывает
свой золотой, прекрасный глаз… – Вот так
живи и ты, «не мудрствуя лукаво».
Прошу – поверь мне.
…Я и сам живу
бесхитростно: уже давно я понял,
что истинная мудрость – не в старинных
и новых фолиантах, что она
не в усложненье наших настроений,
а в простоте,
в великой простоте
и слов, и дел, и чувств, и отношенья
людей друг к другу
и к самим себе…
* * *
Уже в полудрёме, я слушал, как капает с крыш
ночь звёздною тьмою и неодолимым молчаньем.
И вдруг я подумал: «Неужто же не одаришь,
о светлое утро, ты вновь мою душу сознаньем!..» –
И в сон погрузился.…
И ночь промелькнула, как миг.
И бодростью утро влилось в обновлённое тело.
И вновь мне раскрылся Вселенной ликующий лик,
и вновь меня жизнь повлекла в свою глубь
оголтело! –
И день пролетел. И, уже в предночной тишине,
утихло кипенье забот, успокоились дети…
И смутною памятью ожили предки во мне! –
Казалось, что слышу, как в бездне
минувших столетий,
ко сну отходя, жарко молится в звёздную темь
Андрея ль собрат или Стеньки лихой сотоварищ:
«О Боже великий, спасибо за прожитый день!
И верю, Господь: утром вновь меня жизнью
одаришь!»
…И, сном обессилив, надвинулась ночь на меня.
Но слышу, как жарко пульсирует жилка в запястье:
«Спасибо, о Боже, за радость прожитого дня,
и дай, Всемогущий, наутро такое же счастье!»
II
ОГОНЬ РЯБИНЫ
* * *
Бревенчатый – на косогоре – дом.
Перед окном – две тонкие берёзы.
Чуть дальше – начинаются покосы,
за ними – лес…
Когда-то мы вдвоём
туда с тобою бегали
босые,
по росам.
И была для нас Россия
в те дни – как детский мир – невелика:
пропахшее сосновой хвоей лето,
грибные тропы, долгие рассветы,
костры в ночном
и –
тихая река,
где под обрывом
мать бельё полощет,
забыв на время о беспутном сыне… –
Мир светел был,
но – тесен.
А Россия
была и есть
куда на-мно-го больше!
* * *
Россия… Русь…
Звучанье-то какое!
В нём – всё: и жаворонковый рассвет,
и тихое журчанье родниковья,
и лёгкий шелест ветра по траве.
Россия… Русь. –
В биении крови,
в движении берёзового сока –
во всём живёт издревле, издалёка
идущее дыхание любви
к тебе.
Любовь… – Как многое вобрали
в неё мы! – И Непрядву, и Каялу,
и дерзновенье Пушкина,
и грусть
Есенина…
Встаёт рассвет. И ранней
тропой иду к реке, а в подсознанье
мелодией звучит:
«Россия…
Русь…»
* * *
Весь день сегодня бродят облака
над городом, то открывая взгляду
чуть-чуть голубизны, то снова сплошь
загромождая небо теснотою
неспешно шевелящихся громадин,
меняющих свой величавый облик,
как будто бы в возвышенном раздумье
о беспредельных тайнах бытия.
И чудится мне в их неторопливом
движении
спокойствие богов
языческих, нечаянно забредших
в наш беспокойный век, на целый день
над городом бурлящим задержавшись,
оставшись равнодушными
к нему…
* * *
И опять время – заполночь. Тени домов,
в тишину погрузившись, дремотно плывут
в беспредельность… Я снова бессонен, и вновь
потерял ощущенье бегущих минут.
И опять это странное чувство не спит! –
Снова слышится мне зов бездонных веков:
где-то там, далеко, в предрассветной степи
ждёт меня, не дождётся стреноженный конь.
Ждёт, на тёмный курган влажным глазом кося;
ждёт, спускаясь в овраг к родниковой воде…
А на травы обильно ложится роса,
обещая огромный, безоблачный день,
обещая и запах полыни, и бег
необузданный – сквозь тишину и покой
знойной степи – в тревоги, мятущие век,
где в мгновении каждом – и поиск, и бой…
Обещая… – А степь предрассветно молчит,
конь стреноженный бродит, ушами прядёт,
ждёт… А в травах росистых ржавеют мечи… –
Милый конь!
Твой хозяин к тебе не придёт!
Твой хозяин бессонно стоит у окна
в дальнем будущем – в том, где неведом давно
твой порыв. Он молчит. И плывёт тишина
всех веков
в растворённое настежь окно.
* * *
Порывистым растрёпанное ветром,
ползёт туманной низкой пеленой
гнетущее мне душу небо. Дождь
то чуть притихнет, то опять сорвётся,
надолго зарядив – холодный, хмурый…
И мне
под этот неуютный дождь
вдруг почему-то вспомнился какой-то
далёкий – из времён прадавних – предок.
Он был во всём подобен мне:
любил,
негодовал, отчаивался, новой
надеждой воскресал, чтоб дальше жить… –
И был в его – неведомой мне – жизни
такой же
неуютный, хмурый дождь…
* * *
В ней каждый шаг хранит воспоминаньем
костры надежд
и перестук копыт
встревоженности,
миражи исканий
и утомлённость отшумевших битв.
В ней – всё:
и поиск щедрого тепла,
и зной любви,
и страх последней вехи… –
Родившаяся вместе с человеком,
она весь мир собою оплела.
Из века в век
зовущая войти
в простор рассветов,
в солнце и дожди,
она лежит у каждого порога –
вобравшая в себя мечту и сон,
всё время – вдаль, сквозь марево времён,
сквозь смех и стон
бегущая
дорога…
* * *
… Устало пламенеют облака,
устало обжигают ноги камни.
Пыль и закат. Дорога и тоска.
Молчанье неба. Стон воспоминаний… –
Там,
за спиной,
за долгой болью вёрст,
над шёлком трав такой же тает вечер,
у образов горят скупые свечи,
и мать своих не утирает слёз;
там, за спиной, журчит в тиши родник;
там, за спиной – как лебединый крик –
и свет берёз, и камень у порога…
А впереди –
пылают облака,
а впереди – ещё один закат,
чу-жой
закат!.. –
… Теперь их будет много…
* * *
Родимая… Забыть ли мне тебя,
когда я весь – в твоих рассветных росах,
крещенских стужах и июльских грозах,
в твоём полесье и в твоих степях.
Забыть ли мне, когда и ты – в моих
волнениях, надеждах и тревогах,
вся! – от простой просёлочной дороги
и до твоих страданий вековых…
Забыть ли мне,
когда среди камней
чужой страны я вижу – и во сне
и наяву – всегда одно и то же:
мать, постарев от боли, босиком
бредёт к истоку… А над родником
молчит – как плачет –
белая берёза…
* * *
Опять иду, лицо подставив ветру.
Дорога беззаботна и легка.
Наполненные влагою и светом
клубятся надо мною облака.
Иду я, не тревожась, что гроза
в пути меня застанет, что усталость
под вечер свалит с ног, что не осталось
в кармане ни гроша… –
Мои глаза
опять, как в раннем детстве, жадно пьют
простор и свет; без устали плывут
свободные, раскованные мысли
о красоте земной…
… А вёрст за сто,
там, за спиной, остался долгий стон
моей недавней
полурабской жизни…
* * *
– Ещё чуть-чуть, и облачною мутью
заглушен будет солнца жгучий луч…
– Ещё чуть-чуть, и выйду на распутье,
и там увижу камень бел-горючь…
– Ещё чуть-чуть, и глуби облаков
осветятся вдруг огненным мельканьем…
– Ещё чуть-чуть, и векового камня
коснусь я обессиленной рукой…
– Ещё чуть-чуть, и маревная зыбь
взбунтуется дыханием грозы…
– И зародится новая тревога…
– Гроза на мир обрушит долгий гром,
и дрогнет мир измученным нутром…
– Из двух – какую выбрать мне дорогу?..
* * *
Пожары, казни, подкупы, разбой,
Набеги, голод, вереницы пленных…
…Разгневанные, шли в неравный бой
и… наспех хоронили убиенных,
едва успев сказать: «Да будет прах
тебе…» –
и стон сжимали нервной дланью…
Ночь полнилась тревожным ожиданьем
всё новых болей, новых бед,
и страх
входил в рассветы…
А по вечерам
по сёлам скорбным и по городам,
над пажитями, над сосновым бором,
сгущая мрак,
кровавый плыл туман…
… И всё-таки: Андрей и Феофан
расписывали светлые соборы!
* * *
Нет ни дворца, ни княжьего венца,
ни шёлка, ни заморского печенья,
ни тройки с бубенцами у крыльца,
ни ключницы, готовой к услуженью, –
нет
ни-че-го… –
Откуда ж счастью быть? –
Нещадный холод влез во все прорехи,
и ветер бьёт в лицо колючим снегом,
и не перестаёт желудок ныть
от голода, и путь ещё далёк… –
Но кончится дорога, и –
дай Бог
очаг горячий, кус пахучий хлеба
да устланный сухим тряпьём настил, –
и ни-ко-го счастливей не найти
под необъятным
вековечным небом!
* * *
Брести с полузакрытыми глазами
среди дворов, покорно ждать, пока,
расщедрившись, какой-нибудь хозяин
не пригласит к остаткам пирога.
А пригласит –
войти, робея, в дом,
отбить радушью низкие поклоны
и, сев за стол (не слишком-то солёный),
угомонить боль голода… Потом
задуматься… И –
пальцами по гуслям
промчаться… И надолго окунуться
всем существом в величественный ритм
красивого старинного сказанья… –
…Потом молчать,
чуть слыша, как хозяин
те-бя
за щедрый дар благодарит…
* * *
Шли облака, как полчища татар,
весь окоём дождями занавесив.
Собрав котомку тощую, гусляр
пустился в путь, земной поклон отвесив
гостеприимным людям.
Под дождём,
под облаками, спрятавшими солнце,
он от жилья, вдоль строя мокрых сосен
ушёл в безлюдный, хмурый окоём.
Ушёл…
И смыл следы тоскливый дождь…
Под ветром и дождём шумела рожь,
шумел сосновый бор, шумел осинник… –
А за столом,
сжимая кулаки,
молчал корчмарь,
молчали мужики,
молчал проезжий княжеский дружинник…
* * *
То пыль глотать, то потом утираться,
то шорохом ползти в ночную темь,
встречать рассвет, и воедино с ратью
стоять на поле битвы.
А затем,
забыв на время страхи, боли, беды,
упругость ветра чувствуя лицом,
лететь к родным ликующим гонцом
слезой и кровью вскормленной победы.
И – пировать, гордясь самим собой,
бездумно петь, любить… –
И снова в бой
шагать с полком на утренней заре, –
чтоб, –
отстрадав,
отпев,
отвоевав,
отрадовавшись счастью дев и трав, –
окончить путь
слепцом
в монастыре…
* * *
– Вот и твоя последняя свеча.
Нет будущего. Есть воспоминанья…
Теперь скажи: нашёл ли ты хоть часть
того, за чем отправился в скитанья?
– Да.
– Что же?
– Ощущенье бытия,
взволнованность, мечты, духовный голод,
тепло надежд, когда кромешный холод
выстуживал родимые края…
– И что ещё?
– Ещё – бессонный зов
утрат… И одиночество часов
под этой всепрощающею крышей…
– Не много же нашёл ты.
– Ну и пусть.
Я не корю себя за скудный путь.
Быть может, сын мой большее отыщет…
* * *
Я был одним из княжеской дружины.
Век клокотал холерой и войной.
И скорбно пламенел огонь рябины
над нашей опустелой стороной.
И был поход – один из многих – в степь.
И был закат. И вороны кружили
над головой, когда меня ложили
на кровью увлажнённую постель.
Теперь лежу, не зная снов и чувств.
И не взойдёт рассвет, и не промчусь
я на кауром под осенней синью… –
Пройдут века. Осенним днём – Другой
коснётся загрустившею рукой
холодного огня родной рябины…
* * *
Я снова – витязь. День, с утра погожий,
играет солнцем по моей броне.
И еду я тропинкой малохоженной
на вороном коне.
Я еду тихо. Конь не спотыкается,
ушами не прядёт.
И, всё поняв, смиренно расступается
берёз притихших светлый хоровод.
Поляны, солнцем залитые, полнятся
порханьем бабочек, привычным пеньем птиц –
Как мир хорош, когда не мчится конница
сквозь запах медуниц!
Как мир хорош, когда в ветвях берёзовых
не слышен посвист стрел! –
Я еду тихо. Мной не потревоженный,
мир
дрёмно
онемел…
А где-то там, за дальними пригорками,
за полыханьем трав,
ты ждёшь меня, любимая и горькая,
лицом к окну припав.
Ты ждёшь меня уже который месяц,
не бьёшься плачем – лишь
застыв берёзой всё на том же месте,
отчаянно молчишь,
и смотришь…
Долго смотришь на дорогу…
А день играет солнцем всё сильней.
Любимая, оставь свою тревогу, –
я возвращаюсь к дому,
наконец.