Жертвенный

Вид материала

Книга

Содержание Iv спокойствие Р. П. Товстухе Майе Богуславской Памяти Ивана Фёдоровича Куприенко Дмитру Куровскому Раисе Павловне Товстухе Александру Уманцу –

IV

СПОКОЙСТВИЕ

* * *


Утром

на берёзовом листке

влажно поблёскивала росинка.

К полудню её не стало.

Всё лето весело трепетал на ветке

берёзовый лист,

осенью он пожелтел и,

сорванный ветром, упал в увядающую траву.

Трава

то укрывалась снегом,

поблёкшая и поникшая,

то радовалась солнечному теплу

и тихим звёздным ночам,

радуя землю своим цветеньем.

День сменялся ночью. Века – веками.

Рушились и созидались миры,

и снова – зеленели травы,

трепетали листья,

обильно выпадали росы…

И ничто не сожалело

о своей краткотечности

в этом прекраснейшем из миров.

И только человек

ищет

бессмертия. –

Но найдёт ли?..


* * *

Две женщины – довольно молодая

и много старше – встретившись случайно

у своего подъезда, постепенно

разговорились: о базарных ценах,

о некоторых кухонных секретах,

о способах леченья детской «свинки»,

о малышах, то радующих их

растущим любопытством, то несущих

им огорченья уймою проделок… –

И, так проговорив, на солнце стоя,

едва ль не час, соседки разошлись,

довольные погодой, разговором,

собою… – И какое дело им

до Вечности

со всем её величьем!..


* * *


Нередко по ночам, когда вокруг

всё дышит сном, я мысленно вздымаюсь

над тёплою Землёй, входя в просторы

межзвёздные, манящие своим

спокойствием – холодным и безбрежным –

уйти от человеческих страстей,

выматывающих порой нам душу…

Но,

прикоснувшись к мертвенности звёзд,

я жадно рвусь назад, к людской юдоли,

с щемящей болью вновь осознавая,

как дорога,

как благостна она –

сжигающая нас дотла способность

искать,

страдать,

терзаться,

заблуждаться,

негодовать,

надеяться,

любить!..


* * *


Седею.

И стоят за сединою,

как в ореоле годовых колец,

и мать моя, не понятая мною,

и мой – пропавший без вести – отец.

Родные…

Мне прибавили седин

не только вы,

но и другие люди:

и те, что закрывали доты грудью,

и те, что умирали от ангин… –

Такой же, как и все,

хочу понять

и старика, и молодую мать,

и вечную трагедию Медеи… –

В чужое я вхожу житьё-бытьё,

и всё переживаю – как своё,

и всё – храню!

И потому – седею…


* * *


Дверь широко раскрыв, она вошла,

с мороза раскрасневшаяся, смело

в глаза взглянула, подошла ко мне

и крепким молодым рукопожатьем

расположила сразу к простоте

и тёплой откровенности.

Девчонка,

в счастливые свои семнадцать лет

охотница, привычная к далёким

таёжным переходам, зародила

во мне досель незнаемую зависть

к присущей ей естественности… –

А

она, притихнув, слушала, как сказку

заманчивую, мой рассказ о шумной –

неведомой ей –

жизни городской…


* * *


…Хотя уже не девочка, она

как следует ещё не знает жизни,

и жизнь к себе глубинами своими

её влечёт заманчиво и жадно.

В расцвете сил, в расцвете красоты

усталости не знающего тела

она идёт, почти не вспоминая

о столь недавнем безмятежном детстве. –

Что ж,

пусть подольше не приходит к ней

сознание того, что самый щедрый

свет жизни к нам приходит только в детстве

и в самой ранней юности, когда

мы только лишь готовимся пуститься

в пучину жизни –

сложной

и суровой…


* * *

Р. П. Товстухе

Немного книг. Духи. Два бюста:

Глинки

и Пушкина.

Дешёвое колье…

Шипит игла – торопится пластинка:

Нежданова поёт о соловье.

Растворено окно.

За ним – сирень

разросшаяся

дышит ароматом

своих цветов.

В преддверии заката

застыл в блаженстве

утомлённый день…

Нежданова поёт… – И набегает

тень памяти на древний лик… –

Кто знает,

кем был когда-то этот человек

из прошлого,

меня пригревший?

Где-то

прошли

его души весна и лето?

Что пережил он

за нелёгкий век?..


* * *


Едва забрезжит над селом рассвет,

она уже бредёт, стуча клюкою,

согнувшаяся под избытком лет,

подаренных ей щедрою судьбою.

Уходит в поле, в лес иль на луга

и там,

вдали от наших треволнений,

разыскивает травы и коренья, –

темна лицом, безмолвна и строга.

«Яга!» –

порой кричат ей дети вслед;

«Яга…» –

при встрече морщится сосед;

«Яга!..» –

глядят насмешливо девчонки.

И некому сказать, что и она

в свой час была

юна,

мила,

стройна

и радовалась жизни смехом звонким!..


* * *


Кружась юлой в разбросанных игрушках,

играл котёнок со своим хвостом.

На кресле – платья, смятые подушки;

охапка старых тряпок под столом… –

Стояла,

прислонившись к косяку,

забыв на миг о стирке, беспорядке…

Отбившись от других, седая прядка

приклеилась к намокшему виску.

Прядь

бывшей

изумительной косы!.. –


Стояла,

словно вдруг лишилась сил,

и слушала…


А кто-то вдохновенно –

в иных мирах,

за много сотен вёрст, –

играл знакомый

(до нежданных слёз!)

седьмой

(такой далёкий!)

вальс Шопена…


* * *


Тревогой

ожидания часами

и долгой безысходностью тоски

набрякли под усталыми глазами

от слёз и мыслей тягостных мешки.

И всё-таки – в ответ на «не могу» –

отчаянной упрямостью потребность

жить

входит в неуверенность и нервность

забывших об улыбке

линий губ.

И руки обессиленные, на

коленях обессиленных

без сна

лежавшие до самого рассвета,

вновь потянулись гладить, штопать, шить,

носить, передвигать, стирать, варить –

в заботе о важнейшем в мире –

детях.


* * *


Майе Богуславской


За взмахом взмах – и медленно плывут

поросшие сосновым бором кручи

вдаль, за корму. И волны мерно бьют

в высокий борт под мерный скрип уключин.

За бородой не разглядеть лица.

Грудь – что скала: такой любое сдюжит.

А вёслам в такт: «Собрала наспех узел

и – что-то крикнув мне уже с крыльца –

ушла к нему…» –

Вздохнул: «Ну, да и – с богом!»

«А что же дальше?» –

Помолчав немного:

«Что ж врать-то… По рукам пошла она…»

«А как теперь?»

«Должно быть, истаскалась…»


В тяжёлый борт размеренно плескалась

холодная спокойная волна…


* * *


Памяти

Ивана Фёдоровича Куприенко


Напарник был и молод, и красив;

кивнул кассирше, сгрёб небрежно сдачу,

поставил пиво, жестом пригласил:

– Садись, Матвеич!

Выпьем за удачу!

– Ну, что ж, дай бог… –

«А ведь и я таким

когда-то был…» –

И вдруг

тяжёлой глыбой

обрушилось воспоминанье:

… взрывы

и визг осколков…

стелющийся дым…

и близкий треск немецких автоматов…

и на губах – соль крови…

и комбата

последний хрип:

«Что делать… знаешь сам…

крепись, братишка…

надо жить…

и верить…»


– Алё! О чём задумался, Матвеич?

– Да так…

Ну, что ж: дай бог! И – по домам…


* * *


Дмитру Куровскому


Тоскливый дождь.

Мычание коров.

Безрадостное шлёпанье по грязи

из школы

под отцовский ветхий кров…

И вдруг потом, ища разнообразья,

пренебрегая просьбами родни,

собрать котомку

и походкой спорой

решительно уйти в ближайший город:

пусть побегут бесчисленные дни

средь городских огней, среди движенья,

встреч, неудач, находок, напряженья!.. –

…Но доведёт когда-нибудь до слёз

очнувшаяся

память о разливах,

душистых травах, кликах журавлиных

и хороводах солнечных берёз…


* * *


…Неожиданно вспомнил:

безмятежный, как Будда,

я лежал в разнотравье, глядя ввысь, далеко,

и брело по лазури неизвестно откуда

бесконечное стадо полных тайн облаков.


И не знал ничего я о бескрылости будней,

поджидающих душу в дальнем мареве лет,

и не знал, что напомнит с болью острою, трудной

о счастливом мальчишке им оставленный след.


Седина – между нами.

В сердце – боль («…отлегло бы!..»).

Солнце в знойной лазури. И бредёт, как тогда,

бесконечное стадо облаков белолобых

неизвестно – откуда, неизвестно – куда…


* * *


…Вот и она – знакомая мне вишня.

Смотрю я на порывистый изгиб

её ствола, и кажется, что слышу

и долгий зов,

и стон,

и горький всхлип… –

Всю жизнь она, стремясь к теплу и свету,

вплетала в воздух кружево ветвей,

тянулась к солнцу, словно человек

к своей мечте…

Но бил упругий ветер

её,

трепал,

ломая ветви-руки,

срывая листья…

Приходили мукой

встревоженности

ливни гроз…

Мороз

выстуживал её… –

Крепилась, гнулась,

тянулась…

Но

так и не дотянулась

к мечтательной возвышенности звёзд.


* * *


…И вдруг прозрел (уже под старость лет!):

казалось, что когда-то с добрым пылом

жизнь начинал

и вёл её… –

Но нет!

Не так всё время жил,

как нужно было! –

Не так любил,

как мог и как хотелось;

не так смотрел на мир и на людей,

не так ценил привязанность друзей,

не там искал единственное дело

своей судьбы… –

И понял:

в полной мере

не испытал ни страстности,

ни веры,

ни встречного душевного тепла…

Зато забот насущных – в изобилье! –

Всю жизнь

перед глазами мельтешили

обы-денности

серых два крыла…


* * *


Он вышел в сад.

Уже совсем стемнело.

Поглаживая тихо грудь свою,

он,

вслушиваясь в стонущее тело,

бессильно опустился на скамью.

А боль плыла…

«Но это – не для всех…» –

Вздохнул.

Рукой коснулся ветки клёна…

Из дома доносился возбуждённый

гул голосов мужских и женский смех:

там близкие

к его же юбилею

готовились.

…Внезапно вдоль аллеи

пронёсся ветер, листья закружив.

Из окон полились вдруг звуки вальса…


Старик со вздохом медленно поднялся

и произнёс негромко:

«Надо

жить…»


* * *


Трава цветёт вовсю.

Жужжанье пчёл

слилось с неугомонным стрекотаньем

кузнечиков. И солнце горячо

льёт щедрый свет в земное ликованье

цветущей жизни:

лето раскрывает

свою красу!


…А в комнате старик,

весь посеревший, свой последний миг,

последнее мгновенье доживает.

В молящем взгляде глаз, в их напряженьи,

в губах иссохших, в трудном их движеньи

едва слышны последние слова –

последним криком уходящей мысли…


…А под огромной солнечною высью,

куда ни глянь,

вовсю цветёт трава!


* * *


Могучий вяз

могучими корнями

оплёл, укрыв от радостей и бед,

засыпанных когда-то в общей яме

парней,

что никогда уже к себе

единственных своих не позовут.

…А тёплым летним вечером

под старый

тенистый вяз подвыпившие пары

приходят и садятся на траву,

и снова пьют – смеясь – вино, и тут же,

по сторонам блудливо оглянувшись,

в бесстыдном сладострастье («Ну, скорей!»)

мнут торопливо трав цветущих пряди –

причём, не «продолженья рода ради»,

а ради

только похоти своей…


* * *


Двор полон детворы. Пусть шумно, но

играют все мальчишки и девчонки

не ссорясь; взрывы ненависти

их не безобразят.

И за их игрою –

подвижною и радостной – слежу я

с любовью ровной, светлою, спокойной,

не знающей различья меж детьми.

Ведь это позже,

это много позже

одних из них я буду ненавидеть

за подлость их; к другим же равнодушен

я стану; а великою любовью,

сочувствие и сопереживанье

рождающей к их судьбам, буду я

страдать до кома в горле

лишь к немногим…


* * *


Порою с долгим, пристальным вниманьем

вглядимся мы в минувшее своё –

и каемся, и внутренне казним

себя за всё, в чём были мы неправы,

прекрасно понимая, что была б

во много раз насыщенней и чище

сегодняшняя наша жизнь, не будь

так много нами сделано нелепых,

а то и подлых глупостей… –

Теперь

мы это всё прекрасно понимаем,

и потому

становится стократ

обиднее нам видеть, что ошибки,

однажды совершённые отцами,

упрямо повторяют сыновья…


* * *


Мне в душу низвергаются потоком

немолчный шум дворов и площадей,

заботы о насущном, многотолпье

куда-то торопящихся людей… –


Когда-нибудь, устав от суеты

обыденных забот, от их бездумья,

назойливой никчёмности, – уйду я

от них за триста тридцать три версты

в село, затерянное средь берёз,

и буду там всю ночь, при свете звёзд,

под аккомпанемент бессонной жабы,

пока не распоются петухи,

читать,

волнуясь,

мудрые стихи

Ду Фу,

Рубцова

иль Умберто Сабы…


* * *


Чуть в стороне от гула автострады

пройдёшь полузнакомым переулком

вдоль стен, что снизу – цвета шоколада,

а выше – свежевыпеченной булки;

пройдёшь вдоль окон, где за дрёмой стёкол

притихли сонно кактусы, герани,

и вдруг

на старых дождевых потёках

увидишь листья рыжие каштана.

От неожиданности тихо ахнув,

шаг оборвёшь, чуть приопустишь веки,

и в воздухе волнующе запахнет

уютом девятнадцатого века…

И дальше ты пойдёшь, уже замедлив

шаги

и непривычно весь притихнув,

любуясь красотой осенней меди,

стараясь нечто светлое постигнуть –

то,

что в минувшем безвозвратно тает…

Но вскоре, вновь утратив тиши крохи,

почувствуешь: как, всё же, не хватает

твоей душе

тревог твоей эпохи!..


* * *


Колеватову

Сергею Петровичу


…Внезапно надо мною пронеслись

два реактивных самолёта –

с рёвом,

заполнившим всё небо. И я долго

глядел им вслед, пытаясь заглушить

проснувшуюся вновь в душе тревогу

за будущность планеты и людей… –

О, как хочу я, чтобы и

спустя тысячелетья

кто-то из моих потомков

мог – в такой же тёплый вечер –

чуть приостановившись, глянуть ввысь,

в голубизну безоблачного неба,

вдохнуть всей грудью запах медуницы

и вслушаться в спокойный шелест листьев

и хлопотливый щебет воробьёв!..


* * *


Июльский полдень. Солнце знойно льёт

обильный свет в душистость трав цветущих.

Над озером размóренно плывёт

покоем

ожидание грядущей –

под вечер или к полночи – грозы…

Чудесен мир под солнечною высью! –

Чуть плещут волны. Радует нависший

над удочками стрекот стрекозы.

Кувшинка распустила свой цветок…

Ко мне, вздымая пятками песок,

бежит сынишка, наголо раздетый… –

Едва ль не всё блаженство мира здесь! –


…И хочется забыть о том, что есть

грозящие мне гибелью

ракеты…


12 июля 1977


* * *


Когда ничто тревожное

твою

не омрачает душу –

ни заботы

голодной плоти

(«…чем свою семью

сегодня прокормить?..»),

ни гнёт работы,

безмерно изнуряющей и не

вносящей в душу радость вдохновенья,

ни чья-то ложь, ни чьё-то злошипенье,

ни боль

в желудке, лёгких иль спине;

когда не надрывает душу боль

сознания, что снова где-то в бой

идут колонны танковых громадин;

когда душа спокойна и светла –

ка-ак ра-ад ты

морю света и тепла

над венчиком обыденной ромашки!..


* * *


Раисе Павловне Товстухе


…И распустился яблоневый цвет.

И сад, помолодев, стал пенно-белым.

Он древен – сад мой…


Вереницы лет

проносятся, швыряя оголтело

нам ворох бед. И не остановить

сгорания мелькающих минут!..


А яблони цветут…

Да как цветут! –

Так,

что невольно хочется забыть

и о слезах, и о смертях и стонах,

о лжи, насилье, бесконечных войнах,

кишащих на горчайшей из планет,

и думать: нет

ни разочарований,

ни страхов, ни бесплодных ожиданий! –

есть только этот

яблоневый цвет…


* * *


Воскресный вечер шёл по городам

планеты:

ярко загорались окна:

тут – праздновали новоселье, там –

в кафе сушились, под дождём намокнув;

старик мальцам рассказывал негромко

о том, что смог когда-то повидать;

и улыбалась молодая мать,

укачивая жданного ребёнка;

и на свиданье нёс влюблённый радость

свою;

и женский голос пел с эстрады

о том, как нужен людям добрый смех!..


…А в это время

на цементных плитах

от бесконечных

изуверских пыток

сходил с ума

такой же человек…


* * *


– Широким светом день вступает в мир.

Встречают люди светлым гимном утро…

– Когда-то был такими же людьми

Сократ погублен чашею с цикутой…

– Потрескивает весело костёр.

Поют о красоте и дружбе струны…

– Был на костре сожжён Джордано Бруно,

не так уж много лет прошло с тех пор…

– Мир полнится поэзией!..

– Убит

Гарсиа Лорка…

– Юноша спешит

преподнести букет цветов любимой…

– То здесь, то там ревёт пожар войны…

– От счастья жизни мы полупьяны!..

– Забудется ли пепел Хиросимы?..


* * *


– Под звон мечей, под жёсткий стук камней

со стоном гибли воины и кони…


– В тени олив, на медленном огне

сгорала Сафо от любви к Фаону…


– Неся с собою смерть, вгрызались ядра

в грудь городских, на дыбу вставших стен…


– Цвела весна. И на своём холсте

выписывал «Мадонну» Леонардо…


– Земля изрыта взрывами. Под вой

снарядов кружит смерть над головой…


– В тепле ночей сплелись влюблённо руки…


– Маячат тени новых Хиросим…


– И загрустила мать: «Сгорит ли сын

на медленном огне любовной муки?..»


* * *


Весенним днём услышать, как в крови

зов юности

настойчивым приказом

звучит. И опьяняющей любви

отдаться всею сутью, с каждым часом

прекрасней становясь … – И отыскать ли

кого-либо счастливее во всём

необозримом мире?.. –

А потом

день изо дня, из года в год, по капле

всю красоту, всю силу передать

ребёнку своему… Самой же стать

невзрачною старухою…


…А сыну

подняться по приказу и – бежать

в густой пыли за танком и – стрелять

в чужие, обезумевшие спины?..


* * *


Случайно встретив, я залюбовался

идущим рядом с матерью мальчишкой:

как беззащитно к матери он жмётся!

как жизнерадостно на мир он смотрит!..

Но вдруг

меня на краткое мгновенье

мысль горькая волною захлестнула:

не столь же беззащитными когда-то

и столь же жизнерадостными были

Нерон,

Аттила,

Хлодвиг,

Темучин,

Наполеон,

Вильгельм,

Адольф,

Иосиф…? –

Я отогнал непрошенную мысль;

ведь были и другие («…много ль больше?»),

те, кто своею благородной жизнью

гуманности учили нас

и учат…


* * *


Опять терзает душу жёлчь обид.

Но снова пью зари неуходящей

спокойный свет, вдыхаю тёплый запах

сырой грибницы, слышу воркованье

беспечных голубей, –

и вновь хочу

упрямо – жить, упрямо – наслаждаться

и воркованьем сытых голубей,

и влажно-тёплым запахом грибницы,

и долгим светом поздних жёлтых зорь

над крышами домов,

в которых люди,

себе желая счастье, отравляют –

случайно иль умышленно – другим

их полное забот существованье

с такою же упрямой

жаждой

жить!..


* * *


И снова, лист газетный скомкав, я

горячим лбом к оконному стеклу

с тоской прижался, вглядываясь в ночь

разгневанно и недоумевая:

ведь

за тысячелетья бурной жизни

прошло уже

та-ак мно-го

по земле

и Дон-Кихотов, и Кола Брюньонов,

что мир людской давно бы должен стать

большой семьёю добряков и умниц,

творящих друг для друга счастье!.. –

Но

мы – к сожаленью горькому – всего лишь

вчера, корёжась в муках беспримерных,

родили «бесноватого» и иже… –

до ужаса

расширив дантов ад…


* * *


Ночь так ясна! –

Над сонною рекою,

чуть плещущеюся своей прохладой

среди безмолвья берегов, раскрылись

немыслимо-спокойные глубины

извечных звёзд… И душу наполняют

невольно

зависть к этой тишине

и жгучее желанье обрести

спокойствие высоких звёзд… –

Но только

как можно быть незыблемо спокойным,

когда живёт в молоденьком солдате

готовая свести с ума способность

недрогнувшим штыком вспороть ребёнку

живот?.. –

И коль подобное творится –

не подлость ли

спокойствие моё?..


* * *


Котёнок

с легкомысленным доверьем

к мальчишке незнакомому идёт.

В углу двора висит бельё.

А в сквере

среди деревьев

медленно плывёт

голубоватый дым:

горят в костре

отжившие своё сухие листья…

Молоденькая мать несёт малышку,

баюкая, домой. –

Во всём дворе

неторопливость,

будничность,

покой;

как будто всё невидимой рукой

отгородилось от тревог планеты! –


Висит бельё…

Идёт котёнок…

Мать

баюкает ребёнка…

И, – как знать?.. –

так и должно быть

всё

на этом свете?..


* * *


В моей рабочей комнате опять

перед окном раскрытым на столе

стоят цветы в полулитровой банке:

дня три назад я их принёс сюда,

нарвав по краю пыльному дороги,

которою уже не первый год

хожу день изо дня… –

И снова взгляд

покоя ищет в прелести ромашек,

щавеля, кашки… –

В горькие минуты

сомнений и встревоженности я

нередко успокаивал себя

безмолвною гармонией неброских

метёлок, лепестков, тычинок, листьев,

не ведающих,

что такое –

жизнь…


* * *


Мир первозданно ясен. Солнце нежно

всё прогревает. В утренней траве,

обласканной теплом и безмятежной

бесчисленно белеет деревей.


Когда-то (так давно, что и не помню!),

ещё мальчишкой, часто мог и я

вот так же, как трава, себя наполнить

счастливым ощущеньем бытия.


Теперь – не то. Вокруг меня так много

бурлит людских страданий и невзгод,

что мне ночами смутная тревога

за судьбы их

покоя не даёт,

и я порою горько сожалею,

что не могу, как прежде, обрести

благую безмятежность деревея,

кленовых листьев, тонких паутин…


* * *

Александру Уманцу –

младшему моему современнику


Наполняя мой город древний

грустно-праздничным ликованьем,

засветились кроны деревьев

золотисто-рыжим сияньем… –


Ах, не так же ль они светились

и в глубинах лихих столетий? –

Люди с горькой нуждою бились

и ложились с тоской под плети,

голодали, детей рожали,

с болью к Богу взывали: «…Просим!..» –

А над чёрной тоской пожарищ

золотисто

светилась осень:

что нужда ей, стоны, батыи? –

И,

спокойствием души грея,

золотистое пламя стыло

ликованием

в кронах деревьев…


* * *


Как обрести спокойствие титанов? –

Нам жизнь даётся слишком нелегко…


…Когда от долгих болей я устану,

пусть перед взором мысленным предстанут

любимые полотна Левитана,

несущие и мудрость,

и покой…


* * *


Всё глубже ночь. В бесчисленных домах

стихают постепенно отголоски

дневных забот, и гаснут за окном

окно, в дремоту город погружая.

Последние троллейбусы спешат

в депо. Всё реже встретишь пешеходов

на улицах. Всё глубже тишина

вползает во дворы и переулки,

чуть тронутые боязливым светом

бессонных редких фонарей… –

Теперь

над тёмными громадами домов

виднее стали звёзды, и в тиши

пустынных улиц стал слышнее голос

далёкой от людских сует

Вселенной…


* * *


«…и возвращается ветер

на круги своя…»

Экклезиаст

Год за годом, как в море волна за волной,

студят чувства мои. И всё дальше уходит

непосредственной юности благостный зной…

Боже мой! –

Сколь же многое мог я в те годы! –

Пылко радовался человечности чувств,

яро негодовал, видя несправедливость,

был в восторге, что много могу и хочу,

и пугался, когда наплывала сонливость… –

Жизнь

трепала и била меня. Только я,

после боли обид и удушья метаний,

каждый раз возвращался «на круги своя» –

каждый раз возрождаясь для новых исканий.


… Но всё глубже меня мчит в просторы свои

бытие, обнажая глубинные корни

и порывов моих, и деяний людских,

и всё чаще становятся, как ни прискорбно,

без-раз-лич-ными для существа моего

и враги, и невзрачные души, и други… –

И, уже понимая причину всего,

не могу

возвратиться на прежние круги…


* * *


Всё глубже в степь уходит стук колёс.

Всё глуше память о лесах полесских…

В каком краю он – мой вечерний плёс,

холодных волн размеренные всплески?

В каком краю незнаемая явь

моих обеспокоенных исканий?

И долго ль мне искать её – в мельканье

снов и событий, городов и трав?.. –

Остановиться…

Обрести уют

привычных слов,

привычных чувств и мыслей…

Перебирать, как жёлтый ворох листьев,

воспоминанья пройденных минут…

Забыться…

Но колёса всё стучат! –

Не задержусь

ни в прошлом,

ни в сейчас.