Geum.ru

Вампир арман часть I тело и кровь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   ...   36

Но в самой глубине души я сохранил негаснущий, жаркий огонь благоговения перед русскими монахами из Печерской лавры. Мельком увидев несколько слов святого брата Исаака, я находился под постоянным впечатлением от его учений – брат Исаак, раб божий, отшельник, способный видеть духов, жертва дьявола и его победитель во имя Христа.

Вне всякого сомнения, я обладал религиозной душой и, получив на выбор две великих модели религиозного мышления, отдавшись войне между этими двумя моделями, я разжег войну внутри себя, поскольку с одной стороны я не намеревался отказаться от роскоши и великолепия Венеции, сияющей в веках красоты уроков Фра Анжелико и потрясающих достижений его последователей, творивших Красоту во имя Христа, я втайне канонизировал проигравшего в моей битвы благословенного Исаака, который, как воображал мой юный мозг, избрал истинный путь, ведущий к Богу.

Мариус знал о моей борьбе, он знал, какую власть имеет надо мной Киев, он знал, что все это для меня жизненно важно. Никто за всю мою жизнь лучше его не понимал, что каждое существо сражается с собственными ангелами и дьяволами, каждое существо становится жертвой необходимого набора ценностей, одной темы, без которой немыслимо жить настоящей жизнью.

Для нас жизнью была жизнь вампиров. Но она оставалась во всех отношениях жизнью, причем жизнью чувственной, жизнью плотской. Я не мог укрыться в ней от давления и наваждений, мучивших меня в смертной детстве. Напротив, они теперь усилились.

Через месяц после возвращения я понял, что задал тон новому подходу к окружающему миру. Да, я погрязну в пышной красоте итальянской живописи, музыки и архитектуры, но делать это буду с рвением русского святого. Я превращу все чувственные переживания в добро и чистоту. Я буду учиться, я достигну нового уровня понимания, я буду с новым сочувствием относиться к окружающим меня смертным, и ни на миг не прекращу давить на себя, чтобы душа моя стала, по моим представлениям, хорошей.

Быть хорошим прежде всего означало быть добрым; быть мягким. Ничего не упускать зря. Рисовать, читать, учиться, даже молиться, хотя я толком не знал, кому молюсь, а также пользоваться каждой возможностью поступать великодушно с теми смертными, кого я не убивал.

Что касается тех, кого я убивал, с ними необходимо расправляться милосердно, и мне предстояло достичь небывалых вершин милосердия, чтобы не причинить жертве боли, не вызывать в ее душе смятения, по возможности ловить жертву в ловушку чар, наложенными либо моим мягким голосом, либо глубокими глазами, созданными для выразительных взглядов, либо какой-то иной силой, которой я, видимо, обладал, и которую был в состоянии развить, силой проникать своими мыслями в мысли бедного беспомощного смертного и помогать ему вызывать собственные успокаивающие душу картины, чтобы смерть становилась восторженной вспышкой пламени, а наступившая тишина – блаженством.

Я также сосредотачивался на том, чтобы наслаждаться кровью, проникать глубже, дальше бурной потребности собственной жажды, чувствовать вкус жизненно важной жидкости, которой я лишал мою жертву, в полной мере прочувствовать, что она несет в себе к неизбежному концу – судьбу смертной души.

Мои занятия с господином на какое-то время прекратились. Но в конце концов он ласково пришел ко мне и сказал, что пора начать серьезно заниматься, что нас ждут определенные вещи.

- У меня свои занятия, - сказал я. – Ты прекрасно это знаешь. Тебе известно, что я не слоняюсь без дела, ты знаешь, что мой ум так же голоден, как и мое тело. Так что оставь меня в покое.

- Все это прекрасно, маленький господин, - доброжелательно сказал он, - но ты должен вернуться в школу, которую я для тебя устроил. Тебе нужно многому у меня учиться.

Пять ночей я его отталкивал. Потом, когда я дремал на его кровати, уже после полуночи, так как ранний вечер я провел на Пьяцца Сан-Марко на большом празднестве, слушая музыкантов и наблюдая за жонглерами, я подскочил от неожиданности, когда его хлыст обрушился на мои ноги.

- Просыпайся, дитя, - сказал он.

Я перевернулся и поднял голову. Я был поражен. Он стоял надо мной, скрестив руки, держа наготове длинный хлыст. Он был одет в длинную подпоясанную тунику из фиолетового бархата, а волосы убрал назад и перевязал у основания шеи.

Я отвернулся от него. Я решил, что он устраивает сцену, и в результате уйдет. Но хлыст снова опустился со свистом, и на сей раз на меня обрушилась лавина ударов.

Я чувствовал удары так, как никогда не чувствовал их в смертной жизни. Я стал сильнее и приобрел повышенную сопротивляемость, но на долю секунды каждый удар прорывал мою сверхъестественную оборону и вызывал крошечный взрыв боли.

Я пришел в бешенство. Я попытался выбраться из постели и, скорее всего, ударил бы его, так меня разозлило подобное обращение. Но он поставил колено мне на спину и продолжал хлестать меня, пока я не закричал.

Тогда он встал и, потянув меня за воротник, поставил меня на ноги. Меня трясло от гнева и смятения.

- Хочешь еще? – спросил он.

- Не знаю, - ответил я, сбрасывая его руку, и он с легкой усмешкой уступил. – Наверное! То мое сердце тебя беспокоит больше всего на свете, то ты обращаешься со мной, как со школьником. Так?

- У тебя было достаточно времени горевать и плакать, - сказал он, - чтобы переоценить все, что ты получил. Теперь возвращайся к работе. Иди к столу и будь готов писать. Или я еще раз тебя выпорю.

Я разразился целой тирадой.

- Я не собираюсь терпеть такое обращение; для этого не было абсолютно никакой необходимости. Что мне писать? В душе я исписал тома. Ты думаешь, что можно загнать меня в мерзкие рамки послушного ученика, ты считаешь, что это самый подходящий вариант для переворота в моих мыслях, который мне нужно обдумать, ты думаешь…

Он дал мне пощечину. У меня закружилась голова. Когда ко мне вернулась ясность зрения, я посмотрел ему в глаза.

- Я хочу вернуть твое внимание. Я хочу, чтобы ты закончил свои медитации. Садись за стол и напиши мне вкратце, что значило для тебя твое путешествие, и что ты теперь здесь видишь такого, чего раньше не видел. Пиши сжато, воспользуйся самыми точными уподоблениями и метафорами, пиши аккуратно и быстро.

- Примитивная тактика, - пробормотал я. Но в моем теле еще отдавалось эхо ударов. Совсем по-другому, чем боль смертного тела, но тоже неприятно, и мне было противно.

Я уселся за стол. Я собирался написать что-нибудь погрубее, например: “Я узнал, что я – раб тирана”. Но подняв глаза и увидев, что он стоит рядом с хлыстом в руке, я передумал.

Он знал, что сейчас наступил самый подходящий момент, чтобы подойти и поцеловать меня. Что он и сделал, и я осознал, что поднял лицо навстречу его поцелую еще раньше, чем он успел наклонить голову. Это его не остановило.

Я испытал сокрушительное счастье, уступая ему. Я поднял руки и обнял его за плечи.

После нескольких долгих сладостных минут он отпустил меня, и тогда я действительно написал много предложений, описывая примерно то же, что я уже объяснял. Я писал о том, что во мне воюют плотское и аскетическое начала; я писал о том, что моя русская душа стремится к высшему уровню экзальтации. Я достигал его, когда писал иконы, но иконы удовлетворяли потребности моего чувственного начала благодаря своей красоте. И по мере того, как я писал, я впервые начал понимать, что древнерусский стиль, византийский стиль, сам по себе воплощает борьбу между чувственным началом и аскетизмом - сдержанные, плоские, дисциплинированные фигуры среди ярких красок, и в целом представляющие собой настоящую усладу для глаз, одновременно символизируя самоотречение.

Пока я писал, господин ушел. Я это сознавал, но не обращал внимания. Я глубоко погрузился в рукопись, и постепенно я отошел от анализа и начал рассказывать старую повесть.

В древние времена, когда на Руси не знали Иисуса Христа, Владимир, великий киевский князь – а в те дни Киев был великолепным городом – послал своих посланников изучить три религии Господа: мусульманскую, которая, по мнению этих людей, дурно пахла и отдавала безумием; религию папского Рима, в которой эти люди не видели никакого великолепия; и, наконец, византийское христианство. В Константинополе русским показали удивительные церкви, где греческие католики поклонялись своему Богу, и они сочли эти здания такими прекрасными, что не могли понять, попали ли они на небеса или остались на земле. Никогда еще русские не видели подобной красоты; они исполнились уверенности, что Господь пребудет среди людей в религии Константинополя, поэтому на Руси приняли именно такое христианство. Таким образом, именно в красоте зародилась наша русская церковь.

Прежде в Киеве можно было найти то, что стремился воссоздать Владимир, но Киев сейчас лежит в руинах, а в Константинополе турки захватили храм Святой Софии, и приходится ехать в Венецию, чтобы посмотреть на великую Теотокос, деву-богородицу, и ее сына, когда он становится Пантократором, божественным Творцом. В Венеции, в искрящихся золотых мозаиках и в мускулистых изображениях новой эпохи я нашел то самое чудо, которое принесло свет Господа нашего Иисуса Христа в страну, где я родился, свет Господа нашего Иисуса Христа, и по сей день горящий в лампадах Печерской лавры.

Я положил перо. Я оттолкнул страницу, уронил голову на руки и тихо заплакал про себя в темной тишине спальни. Мне было все равно, пусть меня бьют, пинают ногами или игнорируют.

В конце концов Мариус пришел за мной и отвел меня в наш склеп, и теперь, несколько веков спустя, я осознаю, что я навсегда запомнил те уроки, потому что он в ту ночь заставил меня писать.

На следующую ночь, прочтя все, что я написал, он сокрушался, что избил меня, и сказал, что ему сложно обращаться со мной не как с ребенком, но я не ребенок. Скорее, я дух, в чем-то похожий на ребенка – наивный, маниакально преследующий определенные темы. Он никогда не думал, что будет так меня любить.

Из-за истории с хлыстом мне хотелось держаться отчужденно и надменно, но я не смог. Я только удивлялся, что его прикосновения, его поцелуи, его объятья теперь значат для меня даже больше, чем при жизни.


12

Жаль, что я не могу оставить счастливую картину нашей с Мариусом жизни в Венеции и перейти к современной эпохе, к Нью-Йорку. Я хочу продолжить с того момента в нью-йоркском доме, когда Дора подняла перед собой покрывало Вероники, реликвию, принесенную Лестатом из его путешествия в преисподнюю, поскольку тогда мой рассказ разделится на две четкие половины — о том, каким я был ребенком и каким стал верующим, и о том существе, каким я являюсь сейчас.

Но нельзя так легко себя обманывать. Я знаю - все, что произошло с Мариусом и со мной в месяцы, последовавшие за нашим путешествием в Киев, - неотъемлемая часть моей жизни.

Ничего не поделаешь, придется пересечь Мост вздохов в моей жизни, длинный темный мост протяженностью в несколько веков моего мучительного существования, связывающий меня с современным миром. Тот факт, что Лестат уже так хорошо описал мою жизнь во время этого перехода, не означает, что я могу отделаться, не добавив от себя ни слова, и прежде всего не подтвердить, что я триста лет пробыл рабом Господа Бога.

Жаль, что мне не удалось избежать подобной участи. Жаль, что Мариусу не удалось спастись от того, что с нами случилось. Теперь совершенно ясно, что он пережил наше расставание с намного большей прозорливостью и силой, чем я. Но он был мудрецом и прожил много веков, а я был еще маленьким.

Никакое предзнаменование грядущих событий не омрачало наших последних месяцев в Венеции. Он с твердой решимостью продолжал преподавать мне свои уроки.

Одной из самых важных задач было научиться притворяться смертным среди людей. После своего превращения я не очень близко общался с другими учениками, и совершенно избегал общества моей любимой Бьянки, перед которой я был в огромном долгу не только за прошлую дружбу, но и за то, что она выхаживала меня, когда я так сильно болел.

Теперь же я должен был столкнуться с Бьянкой лицом к лицу, так велел Мариус. Именно мне предстоял написать ей вежливое письмо, объясняя, что из-за своей болезни я не мог зайти к ней раньше.

И вот рано вечером, после быстрой охоты, где я выпил кровь двух жертв, мы, нагрузившись подарками, отправились ее навестить и застали ее в окружении английских и итальянских друзей.

Мариус по этому случаю оделся в элегантный темно-синий бархат и, что было для него необычно, в плащ того же цвета, а меня заставил надеть свои любимые небесно-голубые вещи. Я нес ей корзину с винными ягодами и сладкими пирожными.

Ее дверь была, как всегда, открыта, и мы скромно вошли, но она сразу же нас заметила.

Едва увидев ее, я ощутил душераздирающую потребность в определенного рода близости, то есть, мне захотелось рассказать ей обо всем, что произошло! Конечно, это было запрещено, и Мариус настаивал, что я должен научиться любить ее, не доверяясь ей.

Она поднялась и подошла ко мне, обняла и приняла обычные пылкие поцелуи. Я сразу же понял, почему Мариус в тот вечер настоял на двух жертвах. От крови мое тело потеплело и вспыхнуло.

Бьянка не почувствовала ничего, что могло бы ее испугать. Она обвила мою шею своими шелковыми руками. В тот вечер она блистала в желтом шелковом платье, усыпанном вышитыми розами, едва прикрывавшим белую грудь, что могла себе позволить только куртизанка.

Когда я начал целовать ее, следя за тем, чтобы скрыть свои крошечные клыки, я не почувствовал голода, поскольку крови жертв мне хватило с лихвой. Я целовал ее с любовью, только с любовью, мои мысли быстро перенеслись к жарким эротическим воспоминаниям, а мое тело, безусловно, проявило ту же настойчивость, что и в прошлом. Мне хотелось всю ее потрогать, как слепой может потрогать скульптуру, чтобы с помощью рук лучше увидеть каждый изгиб.

- О, да ты не просто поправился, ты в прекрасной форме, - сказала Бьянка. – Проходите, проходите оба, вы с Мариусом, идемте в соседнюю комнату.

Она небрежно махнула гостям, и без нее способным себя занять – они болтали, спорили, играли в карты, разбившись на небольшие группы. Она потянула нас за собой в более интимную гостиную, смежную со спальней, комнату, забитую устрашающе дорогими дамастовыми креслами и кушетками, и велела мне садиться.

Я вспомнил про свечи, что к ним никогда не следует приближаться, что я должен держаться в тени, чтобы никакой смертный не мог воспользоваться оптимальными условиями и рассмотреть мою изменившуюся, безупречную кожу.

Это оказалось не так уже сложно, поскольку она, несмотря на свою любовь к свету и склонность к роскоши, расставляла канделябры по разным углам для создания настроения.

Чем меньше света, тем меньше будет заметен блеск моих глаз; это я тоже знал. И чем больше говорить, тем больше я буду оживляться, тем больше я буду похож на человека.

Молчание и неподвижность опасны для нас, учил меня Мариус, ибо в неподвижности мы кажемся смертным безупречными, неземными, а в результате даже несколько жуткими, так как они чувствуют, что мы не те, за кого себя выдаем.

Я выполнял все эти правила. Но меня охватило волнение – ведь я никогда не смогу рассказать ей, что со мной сделали! Я заговорил. Я объяснил ей, что болезнь полностью утихла, но Мариус, куда более мудрый, чем любой врач, прописал мне отдых и уединение. Когда я не лежал в постели, я был один и пытался восстановить силы.

- Держись как можно ближе к правде, так ложь получится лучше, - учил меня Мариус. Теперь я следовал его указаниям.

- А я-то уже думала, что я тебя потеряла, - сказала она. – Когда ты, Мариус, прислал мне известия, что он выздоравливает, я сперва даже не поверила. Я решила, что ты хочешь смягчить неизбежный удар.

Она была прелестна, настоящий цветок. Ее светлые волосы разделялись на пробор, густые локоны с обеих сторон унизывал жемчуг, а инкрустированный жемчугом гребень стягивал их на затылке. Остальные локоны падали на плечи в стиле Ботичелли, ручейками блестящего золота.

- Ты вылечила его, как только мог вылечить человек, - сказал ей Мариус. - В мою задачу входило дать ему некоторые старые лекарства, кроме меня, о них никто не знает. А потом я дал лекарствам время сделать свое дело. – Он говорил искренне, но мне он показался грустным.

Меня охватила ужасная печаль. Я не мог рассказать ей, кем я стал, не мог рассказать, что теперь она видится мне по сравнению с нами совсем другой, яркой, светонепроницаемой благодаря человеческой крови, что ее голос приобрел новый, чисто человеческий тембр, от которого с каждым произнесенным ей словом мои уши ощущают нежный толчок.

- Ну, теперь вы оба здесь, и должны оба приходить почаще, - сказала она. – Давайте больше не допускать таких долгих расставаний. Мариус, я бы пришла к тебе, но Рикардо сказал мне, что ты хочешь тишины и покоя. Я бы сидела с Амадео в любом состоянии.

- Я знаю, милая, - сказал Мариус. – Но, как я и сказал, ему требовалось одиночество, а твоя красота опьяняет, да и твои слова – более сильный стимул, чем тебе кажется. – В его речи не присутствовало оттенка лести, она больше походила на искреннюю исповедь.

Она немного грустно покачала головой.

- Выяснилось, что без вас Венеция мне не дом. – Она осторожно посмотрела в сторону передней гостиной. – Мариус, ты освободил меня от тех, кто имел надо мной власть.

- Это было довольно легко, - сказал он. – На самом деле, это доставило мне удовольствие. Как же они были гнусны, твои, если не ошибаюсь, родственники, и как они стремились использовать твою репутацию несравненной красавицы в своих запутанных финансовых делах.

Он покраснела, и я поднял руку, умоляя его быть поосторожнее в выражениях. Теперь я понимал, что во время бойни в обеденном зале флорентинца он прочел в мыслях жертв вещи, о которых я и не подозревал.

- Родственники? Может быть, - сказала она. – Мне удобнее было забыть об этом. Но без колебаний могу сказать, что они представляли страшную опасность для тех, кого они вынуждали брать дорогие займы и заманивали в опасные авантюры. Мариус, со мной произошли странные вещи, вещи, на которые я никогда не рассчитывала.

Мне нравилось серьезное выражение нежных черт ее лица. Она казалась мне слишком красивой, чтобы обладать мозгами.

- Я становлюсь богаче, - сказала она, - поскольку могу оставлять себе большую часть своего собственного дохода, а люди, вот что самое странное, люди, а благодарность за то, что нашего банкира и вымогателя больше нет, осыпают меня бесчисленными подарками, золотом и драгоценными камнями, да, даже это ожерелье, посмотри, видишь, это все морской жемчуг, одного размера, здесь его целая веревка, и все это мне просто дарят, хотя я сто раз уверяла их, что не имеют к тем событиям никакого отношения.

- Но как же обвинения? – спросил я. – Как же опасность публичного осуждения?

- Их никто не защищает и никто не оплакивает, - быстро ответила она.

Она осыпала мою щеку новым дождиком поцелуев.

- А сегодня, до того, как вы пришли, меня, как всегда, навестили мои друзья из Верховного Совета, почитали мне новые стихи, посидели в покое, отдыхая от клиентов и бесконечных требований своих семей. Нет, не думаю, чтобы кто-то меня в чем-то обвинил, и всем известно, что в ночь, когда свершились убийства, я находилась здесь, в обществе того ужасного англичанина, Амадео, того самого, кто пытался тебя убить, кто, конечно…

- Да, что с ним? – спросил я.

Мариус посмотрел на меня и прищурился. Он легко постучал по голове облаченным в перчатку пальцем. Прочти ее мысли, хотел он сказать. Но я и помыслить об этом не мог. Слишком она была хорошенькая.

- Англичанина, - сказала она, - который исчез. Подозреваю, что он где-то утонул, что он, слоняясь пьяным по городу, свалился в канал или, еще того хуже, в лагуну.

Конечно, господин говорил мне, что позаботился обо всех осложнениях, устроенных англичанином, но я никогда не спрашивал, что конкретно он сделал.

- Значит, считается, что ты наняла убийц, чтобы расправится с англичанами? – спросил ее Мариус.

- Похоже на то, - сказала она. – Находятся и такие, кто думает, что я также устроила расправу над англичанином. Я становлюсь могущественной женщиной, Мариус.

Оба они рассмеялись, он – низким, но металлическим смехом сверхъестественного существа, она – выше, но более хрипло, благодаря человеческой крови.

Мне захотелось проникнуть в ее мысли. Я попытался поскорее прогнать эту идею прочь. Я испытывал заторможенность, совсем как с Рикардо и самыми близкими мне мальчиками. Эта способность, на самом деле, казалась мне таким ужасным вторжением в чужую личную жизнь, что я использовал ее только во время охоты, чтобы опознать злодея, которого можно убивать.

- Амадео, ты краснеешь, в чем дело? – спросила Бьянка. – У тебя горят щеки. Дай, я их поцелую. Да у тебя жар, как будто лихорадка вернулась.

- Посмотри в его глаза, ангел, - сказал Мариус. – Они чисты.

- Ты прав, - сказала она, заглядывая мне в глаза с таким откровенным и милым любопытством, что показалась мне неотразимой.

Я отодвинул желтую ткань ее платья и тяжелый бархат ее темно-зеленой накидки без рукавов и поцеловал ее обнаженное плечо.

- Да, ты выздоровел, - проворковала она влажными губами мне на ухо.

Я посмотрел на нее и проник в ее мысли; мне показалось, что я ослабил золотую пряжку под ее грудью и раздвинул ее объемные темно-зеленые бархатные юбки. Я уставился на впадинку между ее полуобнаженными грудями. В крови было дело, или в чем-то другом, но я вспомнил, какую питал к ней жаркую страсть, и я испытал ее снова, странным всеобъемлющим образом, не сосредоточенную, как раньше, в забытом органе. Мне захотелось взять в руки ее груди и медленно их целовать, возбуждая ее, в ожидании ее влаги, ее аромата, в ожидании, когда она запрокинет голову. Да, я покраснел. Я погрузился в приятное смутное забытье.