Geum.ru

Вампир арман часть I тело и кровь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   36

После этого избавься от тела, или же убедись, что слизал с горла жертвы все следы укуса. Одна капля твоей крови на кончике языка поможет тебе этого добиться. В Венеции трупы – обычная вещь. Не обязательно прилагать особые усилия. Но когда мы будем охотиться в прилегающих к ней деревнях, тебе часто придется хоронить останки.

Я слушал эти уроки с энтузиазмом. Совместная охота была величайшим удовольствием. Я достаточно быстро осознал, что Мариус совершил те убийства, которым я перед превращением стал свидетелем, с намеренной неловкость. Тогда я понял, наверное, это ясно следует из моего рассказа, что он хотел, чтобы я почувствовал жалость к тем жертвам; он хотел, чтобы я пришел в ужас. Он хотел, чтобы я рассматривал смерть как чудовищное явление. Однако из-за моей молодости, из-за преданности ему и из-за насилия, увиденного мной за мою короткую жизнь, я отреагировал не так, как он рассчитывал.

В любом случае, теперь он был куда более искусным убийцей. Мы часто вместе убивали одну и ту же жертву, я пил их горла нашего пленника, а он – из его запястья. Иногда он наслаждался тем, что крепко держал жертву, пока я выпивал всю кровь.

Будучи молодым вампиром, я испытывал жажду каждую ночь. Да, я мог прожить, не убивая, три ночи, или даже дольше, иногда так и было, но к пятой ночи голодания – это было проверено – я становился слишком слаб, чтобы подняться из гроба. Таким образом, это означало, что если мне когда-нибудь вдруг придется остаться одному, я должен убивать по меньшей мере каждую четвертую ночь.

Первые несколько месяцев были настоящей оргией. Каждое новое убийство возбуждало меня еще больше, чем предыдущие, меня еще больше парализовало от восторга. Простой вид обнаженного горла доводил меня до такого состояния, что я становился похож на животное, не в состоянии ни говорить, ни сдерживаться. Открывая глаза в холодной каменной темноте, я представлял себе человеческую плоть. Я чувствовал ее своими голыми руками и мечтал о ней, и никаких других событий для меня не существовало, пока я не прикоснусь своими сильными руками того, кого принесу в жертву своей потребности.

Долгое время после убийства мое тело вздрагивало от приятных ощущений, пока теплая ароматная кровь забиралась во все уголки моего тела, накачивая удивительным теплом мое лицо.

Одного этого хватало, чтобы полностью меня поглотить, ввиду моей молодости.

Но в намерения Мариуса не входило позволять мне погрязнуть в крови, нетерпеливому юному хищнику, не думающему ни о чем, кроме того, чтобы обжираться ночь за ночью.

- Ты должен всерьез начать заниматься историей, философией и юриспруденцией, - сказал он мне. – Теперь тебя ждет не университет Падуи. Тебя ждет выживание.

Так что по завершении наших тайных вылазок мы возвращались в теплые комнаты палаццо, и он усаживал меня за книги. Он в любом случае хотел отдалить меня от Рикардо и остальных мальчиков, чтобы они ничего не заподозрили о произошедших со мной переменах. Он даже сказал мне, что они “знают” об этой перемене, сознают они это или нет. Их тела знают, что я больше не человек, хотя их умам потребуется время, чтобы принять этот факт.

- Проявляй по отношению к ним только внимание и любовь, только полное снисхождение, но держись на расстоянии, - говорил мне Мариус. – К тому моменту, когда они осознают, что свершилось немыслимое, ты уже убедишь их, что ты им не враг, что ты остался прежним Амадео, которого они любят, что несмотря на перемены в себе самом, к ним ты не переменился.

Это я понял. И тотчас проникся еще более глубокой любовью к Рикардо. И к остальным мальчикам.

- Но, господин, неужели они никогда тебя не раздражают, они же медленнее соображают, они так неуклюжи. Да, я люблю их, но ты, конечно, видишь их в более уничижительном свете, чем я.

- Амадео, - тихо сказал он, - они же все умрут. – Его лицо исказилось от скорби.

Я прочувствовал это моментально и всей душой, теперь я все так чувствовал. Чувства налетали, как вихрь, и мгновенно преподавали свой урок. Они все умрут. Да, а я бессмертен. После этого я уже никогда не мог бывать с ними нетерпелив и даже доставлял себе удовольствие, вволю наблюдая за ними и изучая их, никогда им этого не показывая, но упиваясь каждой их деталью, как будто они обладали особой экзотичностью, потому что… они все умрут.

Всего здесь не описать, слишком много всего происходило. Не знаю, каким образом записать все, что мне открылось в одни только первые месяцы. И все, что я выяснил в то время, впоследствии только углубилось.

Куда ни посмотри, повсюду я видел развитие; я чувствовал запах гниения, но также созерцал тайну роста, чудо цветения и созревания, и всякий процесс, будь он направлен к взрослению или к могиле, восхищал меня и завораживал, за исключением разрушения человеческого разума.

Изучение систем правления и законодательства было более сложной задачей. Хотя чтение теперь осуществлялось с бесконечно более высокой скоростью и с практически мгновенным восприятием синтаксиса, мне приходилось заставлять себя интересоваться такими вещами, как история римского права с древнейших времен и великий кодекс императора Юстиниана, именуемый “Corpus Juris Civilis”, который мой господин считал одним из превосходнейших письменных сводов законов во все эпохи.

- Мир меняется только к лучшему, - объяснял мне Мариус. – С каждым веком цивилизация все больше влюбляется в правосудие, обычные люди делают более широкие шаги к богатству, которое когда-то считалось привилегией правящих, а искусство от каждого подъема свободы только выигрывает, становится более образным, более изобретательным и более прекрасным.

Я мог это понять только теоретически. Я не питал к юриспруденции ни веры, ни интереса. Фактически, я в теории полностью презирал идеи моего господина. Я хочу сказать, что презирал не его, но в глубине души испытывал презрение к закону, к юридическим учреждениям и к правительству, причем мое презрение было настолько полным, что я сам его не понимал.

Господин же отвечал, что он понимает.

- Ты родился в темной, мрачной земле, - сказал он. – Жаль, что я не могу забрать тебя на двести лет назад, в эпоху, когда Батый, сын Чингиз-хана, еще не разграбил великолепный русский город Киев, во времена, когда купола Софийского собора действительно были золотыми, а люди славились своим мастерством и были полны надежды.

- Я до тошноты наслушался о былом великолепии, - тихо сказал я, не желая его разозлить. – В детстве меня напичкали сказками о старых временах. Дрожа у огня в жалкой деревянной избе, где мы жили, на расстоянии нескольких ярдов от обледенелой реки, я без конца слушал эту чушь. У нас в доме жили крысы. В нем не было ничего красивого, кроме икон и песен моего отца. Там были сплошные лишения, причем, как тебе известно, мы говорим о громадной стране. Невозможно представить себе ее масштабы, если не побывать там, если не путешествовать, как мы с отцом, в промерзшие северные московские леса, или в Новгород, или на восток, в Краков. – Я замолчал. – Не хочу думать о тех временах и о тех местах, – сказал я. – В Италии и помыслить невозможно, как люди выживают в подобных местах.

- Амадео, эволюция права, форм правления происходит в каждой стране и у каждого народа по-своему. Я уже давно рассказал тебе, что выбрал Венецию, поскольку это великая Республика, поскольку ее население прочно связано с родной землей благодаря тому, что оно состоит в основном из купцов и занимается торговлей. Я люблю Флоренцию, поскольку ее великая семья, Медичи – банкиры, а не праздные титулованные аристократы, которые презирают любой труд во имя того, что, как они считают, было дано им Богом. Великие города Италии создавались людьми работающими, людьми творческими, людьми деятельными, благодаря чему здесь существует большее сочувствие ко всем системам и бесконечно большие возможности для мужчин и женщин во всех жизненных сферах.

Этот разговор меня обескуражил. Какая разница?

- Амадео, мир теперь принадлежит тебе, - сказал господин. – Ты должен рассматривать более масштабные исторические циклы. Состояние мира со временем начнет тебя удручать, и ты обнаружишь, как обнаруживают все бессмертные, что просто не получится изолировать свое сердце, особенно у тебя.

- Почему бы это? – несколько резко спросил я. – Я думаю, что смогу закрыть глаза. Что мне за дело, банкир человек или купец? Какая мне разница, строит ли город, где я живу, собственный торговый флот? Господин, я могу целую вечность смотреть на картины в этом палаццо. Я еще даже не увидел всех деталей на “Шествии волхвов”, а здесь еще столько всего другого! А все остальные картины в этом городе?

Он покачал головой.

- Изучение живописи приведет тебя к изучению человечества, а изучение человечества заставит тебя либо скорбеть, либо прославлять состояние человеческого мира.

Я в это не верил, но изменить расписание мне не позволили. Я учился, как мне велели.

Далее, мой господин обладал многими дарами, которых я не имел, но он сказал, что они разовьются со временем. Он мог разжечь огонь силой мысли, но только при оптимальных условиях – то есть, он мог воспламенить уже просмоленный факел. Он мог без усилий забраться на здание, лишь несколько раз быстро цепляясь руками за подоконники, подталкивая себя наверх стремительными грациозными движениями, и мог заплыть на любые морские глубины.

Естественно, его вампирское зрение и слух были гораздо острее и сильнее моих, и в то время как голоса вторгались в мою жизнь, он умел намеренно изгонять их. Этому мне следовало учиться, и я над этим отчаянно трудился, поскольку временами мне казалось, что вся Венеция состоит из сплошной какофонии голосов и молитв.

Но величайшим его умением, которым не обладал я, была способность подниматься в воздух и на огромной скорости преодолевать огромные расстояния. Ее он демонстрировал мне много раз, но практически всегда, поднимая меня и унося с собой, он заставлял меня закрыть лицо и силой опускал мою голову, чтобы я не видел, куда мы направляемся и каким образом.

Почему он так скрытен относительно этой способности, я понять не мог. Наконец, как-то ночью, когда он отказался перенести нас как по волшебству на остров Лидо, чтобы посмотреть ночную церемонию с фейерверками и освещенными факелами кораблями, я настоял, чтобы он ответил на мой вопрос.

- Это пугающая сила, - прохладно сказал он. – Отрываться от земли страшно. На раннем этапе не обходится без ошибок и катастроф. С приобретением мастерства, гладкий подъем в верхние слои атмосферы, не только тело, но и душу пробирает дрожь. Эта способность не просто противоестественна, она сверхъестественная. – Я видел, что это причиняет ему страдания. Он покачал головой. – Это единственный талант, который кажется абсолютно нечеловеческим. Я не могу научиться у смертных, как его лучше использовать. Во всех других отношениях мои учителя – люди. Моя школа – человеческое сердце. Здесь же все иначе. Я становлюсь магом. Я становлюсь колдуном или ведьмой. Эта сила соблазнительна, можно стать ее рабом.

- Но каким образом? – спросил я.

Он оказался в затруднении. Ему не хотелось даже говорить об этом. Наконец он несколько потерял терпение.

- Когда-нибудь, Амадео, ты меня замучаешь своими вопросами. Ты спрашиваешь, как будто я обязан тебя опекать. Поверь мне, это не так.

- Господин, ты меня создал, ты настаиваешь на моем послушании. Разве я стал бы читать “Историю моих бедствий” Абеляра или труды Дунса Скота из Оксфордского Университета, если бы ты не заставлял? – Я остановился. Я вспомнил своего отца, как я не прекращал осыпать его ядовитыми словами, быстрыми ответами и оскорблениями.

Я был обескуражен.

- Господин, - сказал я. – Просто объясни мне.

Он сделал жест, как бы говоря: “Как же все просто!”

- Хорошо, - продолжил он. – Дело обстоит так. Я могу подняться очень высоко в воздух, я могу двигаться очень быстро. Я не часто могу проникнуть через облака. Зачастую они плывут надо мной. Но я передвигаюсь так быстро, что мир превращается в нечеткое пятно. Приземлившись, я оказываюсь в странных местах. Пойми, несмотря на волшебство, это глубоко неприятная и беспокойная вещь. Иногда я теряюсь, теряю почву под ногами, уверенность в своих целях или воле к жизни, после того, как использую эту силу. Перемещение происходит слишком быстро; может быть, дело в этом. Я никогда никому об этом не говорил, а теперь я говорю об этом с тобой, а ты еще маленький и даже отдаленно этого не понимаешь.

Я и не понимал.

Но очень скоро он сам пожелал, чтобы мы предприняли более длительное путешествие, чем те, что мы совершали раньше. Это было делом нескольких часов, но к моему полному изумлению, между заходом солнца и ранним вечером мы добрались до самой далекой Флоренции.

Там, очутившись в мире, в корне отличающемся от мира Венеции, тихо пройдясь рядом с итальянцами совершенно другой породы, я впервые понял, о чем он говорил.

Понимаешь, я и раньше видел Флоренцию, путешествуя в качестве смертного ученика Мариуса, с группой друзей. Но мои беглые наблюдения не шли в сравнение с тем, что я увидел, став вампиром. Теперь я обладал измерительными приборами небольшого бога.

Но дело было ночью. В городе уже пробили обычный вечерний звон. И камни Флоренции выглядели темнее, неряшливее, они напоминали крепость, улицы были узкими и мрачными, так как их не освещали фосфоресцирующие полоски воды, как у нас. Во флорентийских дворцах отсутствовали экстравагантные мавританские орнаменты, свойственные венецианским домам, фантастические отполированные каменные фасады. Они скрывали свой блеск внутри, что чаще встречалось в итальянских городах. Но город при этом был богат, густо населен и полон радовавших глаз чудес.

В конце концов, это же была Флоренция – столица человека, которого прозвали Лоренцо Великолепным, неотразимая личность, доминирующая на копии великой фрески, сделанной Мариусом, которую я увидел в ночь моего темного перерождения, человека, умершего всего несколько лет назад.

Мы обнаружили, что в городе противозаконно много народа, невзирая на темноту, что группы мужчин и женщин задерживаются на жестких мостовых, что над Пьяцца делла Синьория, одной из главнейших площадей города, нависла зловеще нетерпеливая атмосфера.

В тот день состоялась казнь, едва ли из ряда вон выходящее событие во Флоренции, да и в Венеции, если на то пошло. Это было сожжение. Хотя до наступления ночи уже расчистили все следы, я почувствовал запах дров и горелой плоти.

Я испытывал природное отвращение к подобным вещам, что, кстати, свойственно не каждому, и я осторожно пробирался к месту событий, не желая, чтобы мое обостренное восприятие покоробило какое-нибудь жуткое свидетельство жестокости.

Мариус всегда предостерегал нас, мальчиков, не “наслаждаться” такими зрелищами, а мысленно ставить себя в положение жертвы, чтобы максимально научиться от увиденного.

Как ты знаешь из истории, толпы на казнях часто вели себя безжалостно и неуправляемо, иногда издеваясь над жертвой, думаю, из страха. Мы, мальчики Мариуса, всегда находили ужасно сложным мысленно разделять участь повешенного или сожженного. Короче говоря, он отнял у нас всю забаву.

Конечно, поскольку эти ритуалы совершались практически всегда днем, сам Мариус никогда на них не присутствовал.

И теперь, когда мы вошли на огромную Пьяцца делла Синьория, я увидел, что он недоволен тонкой завесой пепла, все еще витавшего в воздухе, и мерзких запахов.

Я также отметил, что мы легко скользили между людьми, две быстрые фигуры в черном. Наши шаги оставались практически неслышными. Благодаря вампирскому дару мы умели двигаться так незаметно, быстро, с инстинктивной грацией уклоняясь от внезапного случайного смертного взгляда.

- Мы как будто невидимые, - сказал я Мариусу, - как будто ничто не может затронуть нас, потому что наше место не здесь, и мы скоро покинем это место. – Я посмотрел на унылые крепостные стены, обрамлявшие площадь.

- Да, но мы не невидимы, не забывай, - прошептал он.

- Но кто здесь сегодня умер? Люди мучаются и боятся. Прислушайся. Здесь и удовлетворение, и страх. – Он не ответил. Я забеспокоился.

- Что случилось? Не может быть, чтобы что-то обычное, - сказал я. – Весь город не спит и волнуется.

- Это их великий реформатор Савонарола, - сказал Мариус. – Сегодня днем он умер, повешен, потом сожжен. Благодарение Богу, когда его охватило пламя, он был уже мертв.

- Ты желаешь милосердия по отношению к Савонароле? – спросил я. Он меня озадачил. Этого человека, может быть, и великого реформатора в чьих-то глазах, проклинали все мои знакомые. Он осуждал любые плотские удовольствия, отказывая в какой бы то ни было обоснованности той самой школе, где, по мнению моего господина, можно было научиться всему.

- Я желаю милосердия каждому человеку, - сказал Мариус. Он жестом позвал меня за собой, и мы двинулись по направлению к ближайшей улице. Мы уходили подальше от этого скверного места.

- Даже тому, кто убедил Ботичелли бросить свои собственные картины в Костры тщеславия? – спросил я. – Сколько раз ты указывал мне на мелкие детали своих копий с шедевров Ботичелли, чтобы показать фрагмент изысканной красоты, чтобы я запомнил ее навсегда?

- Ты что, собираешься спорить со мной до конца света? – воскликнул Мариус. – Я доволен тем, что моя кровь придала тебе новую силу во всех отношениях, но неужели обязательно сомневаться в каждом слове, которое слетает с моих губ? – Он окинул меня яростным взглядом, и свет факелов полностью озарил его полунасмешливую улыбку. – Бывают ученики, которые верят в этот метод, верят, что до истины можно докопаться путем бесконечной борьбы между учеником и учителем. Но только не я! Я считаю, что тебе стоит дать моим урокам хоть на пять минут спокойно улечься у тебя в голове, прежде чем начинать свои контратаки.

- Ты стараешься разозлиться на меня, но не получается.

- Какая у тебя путаница в голове! – сказал он, как будто выругался. Он быстро зашагал впереди меня.

Та узкая флорентийская улочка была тоскливой и больше напоминала проход через большой дом, чем городскую улицу. Мне не хватало венецианского бриза, точнее, его не хватало моему телу, по привычке. Меня же это место просто завораживало.

- Ну не злись так, - сказал я. – Почему они обрушились на Савонаролу?

- Дай людям время, они обрушатся на кого угодно. Он утверждал, что он – пророк, вдохновленный божественной силой Господа, и что наступили последние дни, а это, ты уж мне поверь, самая старая, самая избитая христианская жалоба в мире. Последние дни! Сама христианская религия базируется на идее о том, что мы доживаем последние дни! Эту религию подогревает человеческая способность забывать все ошибки прошлого и в очередной раз наряжаться по поводу последних дней.

Я улыбнулся, но горькой улыбкой. Я хотел выразить свое острое предчувствие – мы всегда доживаем последние дни, и это написано в наших сердцах, потому что мы смертны, когда я довольно неожиданно, но окончательно осознал, что я больше не смертный, во всяком случае, не более смертный, чем весь мир.

Казалось, я всеми внутренностями понял намеренно мрачную атмосферу, нависшую над моим детством в далеком Киеве. Я снова увидел грязные катакомбы и наполовину погребенных монахов, приглашавших меня к ним присоединиться.

Я стряхнул с себя эти мысли, и тогда Флоренция показалась мне ужасно яркой – особенно в тот момент, когда мы вышли на широкую, освещенную факелами Пьяцца дель Дуорно, к великому Собору Санта Марии дель Флоре.

- А, значит, мой ученик хоть иногда меня все-таки случает, - иронично говорил Мариус. – Да, я больше, чем рад, что Савонаролы больше нет. Но радоваться концу чего-то не значит одобрять бесконечное шествие жестокости, которое и составляет человеческую историю. Хотел бы я, чтобы все было иначе. Публичные жертвоприношения во всех отношениях превращаются в гротеск. Они притупляют чувства масс. В этом городе это в первую очередь зрелище. Флорентинцы получают удовольствие, как мы от наших регат и процессий. Значит, Савонарола мертв. Что ж, если и был человек, который сам на это напрашивался, то это Савонарола, предсказывающий конец света, проклиная со своей кафедры принцев, убеждая великих художников сжигать свои работы. И к черту его.

- Господи, смотри, крещение, пойдем туда, пойдем к дверям, посмотрим. Площадь почти пуста. Пойдем. У нас есть шанс посмотреть на бронзовые фигуры. – Я потянул его за рукав.

Он последовал за мной и прекратил бормотать, но все еще был вне себя.

То, что мне хотелось посмотреть, и по сей день можно увидеть во Флоренции, на самом деле, практически все сокровища этого города, да и Венеции, что я тебе описал, можно увидеть до сих пор. Нужно только туда съездить. Роспись по дереву на двери, предмет моего восхищения, была создана Лоренцо Гиберти, но там сохранились и более старинные работы – творения Андреа Пизано, изображавшие житие Святого Иоанна-Крестителя, и я не собирался упустить их из виду.

Мое вампирское зрение было настолько острым, что, изучая эти разнообразные подробные картины в бронзе, я едва мог сдерживать вздохи удовольствия.

Я так хорошо помню этот момент. Думаю, тогда я поверил, будто ничто больше не сможет причинить мне зло или заставить меня отчаяться, что я обрел бальзам спасения в вампирской крови, и, что самое странное, сейчас, диктуя эту историю, я опять так думаю.

Хотя я сейчас несчастлив, и, наверное, это навсегда, я опять верю в первостепенное значение плоти. Мне на ум приходят слова Д. Г. Лоуренса, писателя двадцатого века, который, в своих описаниях Италии вспоминает образ Блейка – “Тигр, тигр, жгучий страх/ Ты горишь в ночных лесах…”. Вот слова Лоуренса:

Таково превосходство плоти – она пожирает все, превращаясь в великолепный пламенеющий костер, в настоящее огненное безмолвие.

Это и есть способ превратиться в неугасающий огонь – превращение посредством плотского экстаза.