Культуры
| Вид материала | Документы |
- «Методы изучения культуры», 536.8kb.
- Методические указания для подготовки к госэкзамену по истории зарубежной культуры Вопрос, 396.76kb.
- Концепция развития культуры К. Леонтьева, Н. Данилевского. Концепция развития культуры, 61.28kb.
- Культурология, 260.24kb.
- Краткое содержание темы, 353.84kb.
- Положение о проведении XV областного фестиваля Дни русской духовности и культуры "Сияние, 456.41kb.
- Проблемы современной культуры, 97.35kb.
- Программа для поступающих на направление подготовки магистратратуры 033000 «культурология», 52.29kb.
- Трансляции культуры, 54.03kb.
- М. К. Аммосова Факультет якутской филологии и культуры Кафедра культурологии рабочая, 62.5kb.
образчик «деконструкции», здесь выявляются предпосылки «идеологического» зрения: свои глаза — ликование, чужие — ненависть. Так пересекается граница своего и чужого, проведенная оптически, доведенная властью до анонимного, скрытого гештальта.
Маргинал — это новое разграничение «внешнего» и «внутреннего»: интеллектуала он поражает телесностью, а с точки зрения повседневности — он выглядит индивидуалистом. Такой барьер — особенность нашего культурного ландшафта, где сфера частного, приватного, отдельного, личного, интимного весьма мало развита на уровне народного, общего тела и, напротив, чрезмерно интенсифицирована у благородных сословий и интеллектуалов. Если люди духа стыдятся своего тела и не считают его почвой духа, то в сфере обыденного коллективного сознания, наоборот, духовность, интеллигентность — признаки вырождения. Маргинал пересекает эту границу, которая ранее достаточно четко разграничивала народ и интеллигенцию. «Мне очень вредит моя деликатность, — пишет Ерофеев, — она исковеркала мне мою юность. Мое детство и отрочество... Скорее так: скорее это не деликатность, а просто я безгранично расширил сферу интимного». Ерофеев описывает феномен «коллективного тела», формирующегося в результате совместного проживания людей в «общаге», где все акты осуществляются демонстративно и словесно оформляются: если человек пьет пиво, он ликует и говорит: «Я пью пиво»; если он испытывает нужду, он встает и говорит: «Я пошел опорожняться». Если человек не называет прямо то, чем занимается, то это расценивается как «сокрытие», как обособление и утаивание: такой человек ненадежен, он может и предать.
Замечательной деконструкции Ерофеев подверг структуру труда и его коллективной организации в бывшем СССР: «Наш производственный процесс выглядел следующим образом: с утра мы садились и играли в сику, на деньги (вы умеете играть в сику?). Так, потом вставали, разматывали барабан с кабелем и кабель укладывали на землю. А потом, известное дело: садились, и каждый по-своему убивал свой досуг... один пил вермут, другой, кто попроще, одеколон "Свежесть"». «Став бригадиром, я упростил этот процесс до мыслимого предела. Теперь мы делали вот как: один день играли в сику, другой — пили вермут, на третий — опять в сику, на четвертый — опять вермут».
Замечательно выявлен Ерофеевым феномен революционного сознания. Больше половины разговоров у подвыпивших людей на Руси занимает политика. Остальное — женщины. По мере того как алкоголик взвешенно и методично принимает дозы спиртного (тут целая наука: подобно психологу, экспериментирующему с наркотиками, вызывающими те или иные фантазмы (С. Грофф)), его образы становятся все более изощренными. Исходным является тоска: «И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. Я не верю, чтобы кто-нибудь еще из вас таскал в себе это горчайшее месиво». Пьяница болен душой, но чтобы не умереть от этой разрывающей грудь тоски, он вынужден протезировать свою больную душу алкоголем: «Как же мне не быть скучным
214 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры
и не пить кубанскую». Этот пассаж напоминает описание Несчастнейшего у Кьеркегора. «Неутешное горе» в изображении классических художников (Крамской) выглядит в сравнении с ношей, которую несет маргинал, как легкомыслие. Такую тоску не может забить обыкновенная водка, нужен чудодейственный эликсир, «абсолютный алкоголь», задача которого не валить с ног, а давать полное забвение: «если я доберусь до Петушков "невредимый", я создам коктейль, который можно было бы без стыда пить в присутствии Бога и людей». Автор далее предлагает несколько рецептов, включающих те чудовищные химические вещества, которые пьют опустившиеся пропойцы: денатурат, одеколон, жидкость для волос, политура, спиртовой лак, клей, тормозная жидкость и т. п. Как венец алхимических изысканий предлагается коктейль под названием «Сучий потрох» — напиток, затмевающий все, это уже не напиток — это музыка сфер. Его состав:
Пиво «Жигулевское» .................................................... 100 г
Шампунь «Садко — богатый гость» ................................ 30 г
Резоль для очистки волос от перхоти .............................. 70 г
Клей БФ ...................................................................... 12 г
Тормозная жидкость ..................................................... 35 г
Дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых.......... 20 г
Все это неделю настаивается на табаке сигарных сортов и подается к столу. «Что самое прекрасное в мире? — вопрошает автор этой поэмы и отвечает: Борьба за освобождение человечества. А еще прекраснее вот что» — и предлагает осушить адский напиток.
Освобождение человечества — забота алкоголика. Разговоры о справедливости и о политической борьбе — синдром советского сознания, вызванный веками угнетения со стороны власти: монополии власти соответствует тактика борьбы с нею, основанная на раздувании очагов протеста. Как кажется, многие политики у нас не избавились от такой тактики и сегодня. Поэтому в высшей степени парадоксально, что эту неподвижную границу взаимной игры угнетения и бунта преодолевает алкоголик — существо, осуществившее трансгрессию. Ерофеев набрасывает модель мировой революции, которая осуществляет эффективную функцию эмансипации от революции. Все более сильно напивающийся герой постепенно теряет чувство реальности и видит себя политическим вождем, революционером. Он едет в вагоне электрички, однако в его сознании возникают образы подпольной организации, построенной по модели политбюро. Обсуждается вопрос: назрела или нет ситуация. «Когда же выступать? Завтра? — А кто его знает! Я, как выпью немножко, мне кажется, что хоть сегодня выступай, что и вчера было не рано выступать. А как начинает проходить — нет, думаю, и вчера было рано, и послезавтра не поздно»-Далее идет весьма сочная пародия на революцию, в которую включены среди различных лозунгов и образ Лютера, вывесившего свой
Раздел II. Маргинальные пространства 215
тезисы на дверях церкви. Замечательно выписаны выборы президента, на роль которого выдвигают героя повести: «Я встаю с президентского кресла, — сказал я в своем выступлении, — я плюю в президентское кресло. Я считаю, что пост президента должен занять человек, у которого харю с похмелья в три дня не уделаешь. А разве такие есть среди нас? ...лучше сделаем так: все пойдем в луга готовить пунш, а Борю закроем на замок. Поскольку он человек высоких качеств, пусть он тут сидит и формирует кабинет». Тут Ерофеев обнаружил пророческий дар, ведь книга-то была написана еще в 80-х годах.
Алкоголик не чужд большой политики и больших мыслителей. Но и здесь Ерофеев выполняет роль «деконструктора» одной чисто русской мифологемы Запада. Европа для нас — это то же, что Греция для Европы и Рим для Америки. Но эти надежды иррациональны и напоминают веру в чудо: Запад нам поможет. Такое идолопоклонство в конце концов приводит к разочарованию. Более того, в то время как интеллектуалы обращают свои взоры к Европе, народ в анекдотах и грубых шутках исповедует самую махровую идеологию «чужого». Отчасти преодолению этой жесткой границы «своего» и «чужого» и служит весьма точно воспроизведенная концепция европейского культурного мира, которая существует в устной застольной (около пивных и рюмочных) традиции. Прежде всего волнует вопрос: кто сколько выпивал? «А Фридрих Шиллер — тот не только умереть, тот даже жить не мог без шампанского. Он знаете как писал? Опустит ноги в ледяную ванну, нальет шампанского — и пишет. Пропустит один бокал — готов целый акт трагедии. Пропустит пять бокалов — готова целая трагедия в пяти актах». Все великие в России и Европе пили. «И так до наших времен! Вплоть до наших времен! Этот круг, порочный круг бытия — он душит меня за горло! И стоит мне прочесть хорошую книжку — я никак не могу разобраться, кто отчего пьет: низы, глядя наверх, или верхи, глядя вниз».
Несколько страниц своей повести Ерофеев уделяет описанию Запада. Эти страницы могут показаться обидными и даже оскорбительными. Следует учесть, что разговоры о «своем» и «чужом» — наиболее опасны и, может быть, не стоит их вести, чтобы не разжигать заснувшие обиды. С другой стороны, национализм нельзя преодолеть молча, и поэтому выведение таких разговоров в открытый дискурс, тем более в дискурс иронии, имеет эмансипирующее значение. Идеологический образ врага, которым живет тоталитарный режим, Ерофеев переводит в телесный план, а затем доводит до гротеска и тем самым Разрушает: «У них (в Америке) — я много ходил и вглядывался, — У них ни в одной гримасе, ни в жесте, ни в реплике нет ни малейшей неловкости, к которой мы так привыкли. На каждой роже изображается в минуту столько достоинства, что хватило бы всем нам на всю нашу великую пятилетку». Откуда же это достоинство, — размышляет герой и перечисляет множество клише из политических статей:
216 __Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры
игрушки монополий и рекламы, марионетки пушечных королей Однако в конце концов решает, что оно — от обжорства. Один из слушателей поддакивает: они там кушают, а мы почти уже и не кушаем... весь рис увозим в Китай, весь сахар увозим на Кубу... (Тут ведь тоже ирония: сахар-то шел с Кубы, другое дело, что все эти страны получали сырьем оружие, производство которого и вело к обнищанию людей.)
Далее герой повести переходит к образам европейской жизни в сознании русских: «Да мне в Италии, собственно, ничего и не надо было. Мне только три вещи хотелось там посмотреть: Везувий, Геркуланум и Помпею. Но мне сказали, что Везувия давно уже нет и послали в Геркуланум. А в Геркулануме мне сказали: "Ну зачем тебе, дураку, Геркуланум? Иди-ка ты лучше в Помпею". Прихожу в Помпею, а мне говорят: "Далась тебе эта Помпея! Ступай в Геркуланум!"». Герой подался во Францию и решил пожить у Луиджи Лонго. Однако попал в Сорбонну и решил учиться на бакалавра. Там спросили: «Если ты хочешь учиться в Сорбонне — тебе должно быть что-нибудь присуще как феномену». На это Ерофеев отвечает:
«Я из Сибири», — но, подумав, добавляет: «Мне как феномену присущ самовозрастающий Логос». За это он получает от ректора по шее и уходит обиженным. «Иду в сторону Нотр-Дама, иду и удивляюсь: кругом одни бардаки. Стоит только Эйфелева башня, а на ней генерал де Голль, ест каштаны и смотрит в бинокль во все четыре стороны. А какой смысл смотреть, если во всех четырех сторонах одни бардаки!..». Большое количество таких выдуманных встреч с Сартром, Триоле и др. — все это демистификация идеологических клише, засевших в народном сознании благодаря средствам массовой информации.
Особого внимания заслуживает образ женщины в прозе Ерофеева. Вообще, образ женщины в русской культуре включает довольно высокие требования: красоту, статную фигуру, выносливость и физическую силу, верность и жалость, ум и сноровку, а также способности к домашнему труду и рациональному ведению хозяйства. Можно сказать, что интеллигентская модель женщины в каком-то смысле маргинальна по отношению к этим традиционным представлениям. Лучше всего эта модель сделана у В. Соловьева, идеи которого шлифовал А. Блок и, более того, стремился воплотить их в жизнь. Может, наиболее здоровой реакцией на этот нежизнеспособный идеал (трагедия Блока и Менделеевой) была философия любви В. Розанова. Однако одним она казалась чересчур приземленной, а другим — вульгарной. Поэтому возобладали эротические фантазии Брюсова, Арцибашева и др., которые являются не чем иным, как следствием из романтических и символистских идей. Романтические представления о невинном белом теле — это идеал «чистой доски» (tabula rasa), на которой делает свои записи мужчина. У символистов происходит дальнейшая трансформация этого идеала: женщины-колдуньи,
Раздел II. Маргинальные пространства 217
женщины-ведьмы — это осознание того, что женщина есть маска и фикция, прячущая за красивой внешностью свою непостижимую мужским разумом сущность.
В западной литературе также давно делаются попытки пересмотра романтического идеала, и, к сожалению, этот процесс также движетдя в направлении эротизации дискурса о женщине. Прекрасная обнаженная женщина в нем тоже отодвинута на значительное расстояние, не позволяющее разглядеть ее микрофизику и микропсихику. Женщина современности меняет ширмы, занавесы, покрывала, сотканные из означающего. Однако «взгляд», «расстояние», «дистанция» — эти прежние условия возможности ее восприятия остаются непересмотренными.
Женщина в различных формах ее освоения, в различных функциях и ипостасях (мать, сестра, жена, любовница и др.), в различных типах ментальности и телесности (подруга, коллега, товарищ, баба и др.) — это гетерогенное существо, которое не в силах представить и изобразить универсальное сознание или монологичный дискурс. Маргинальный дискурс описывает женщину как бабу, которая созерцается, осязается, осваивается без всякого расстояния и связанных с дистанцией «точек зрения», «полей», «перспектив», «горизонтов». Глаз маргинала как микроскоп, его оптика — это оптика «близи», а не «дали». Речь идет при этом о трансцендентальных условиях: романтические герои, как Блок и Менделеева, жили в одном жилище, сидели за одним столом и спали в одной кровати, однако между ними была такая дистанция, такое множество «завес-облаков», что даже тесно прижавшись друг к другу, они не видели и не постигали друг друга. Это был символический обмен, а не физическое освоение. Как только последнее осуществляется романтиками, это ведет к кризису любви: влюбленные замечают недостатки друг друга, они страдают и в конце концов расстаются. Романтический брак — это брак идей, а не людей.
Дискурс о женщине — это дискурс об идее, и от этого страдают как женщины, так и мужчины. Альтернативой этому является дискурс о женщине-бабе, который отторгается культурой по причине его грубости. Женщина-баба перечеркивает все тонкие различения, установленные культурой с целью дисциплинарных воздействий на поведение благородных рыцарей и дам. Женщина в маргинальном дискурсе — это машина удовлетворения похоти, которая обслуживает большое количество мужчин, каждый из которых терпеливо смотрит на работу другого и терпеливо ждет своей очереди. Переклассифицируются, создаются новые схемы и коды описания ее органов. Если в романтическом дискурсе в центре описания — лицо и глаза как «зеркало души», то в маргинальном — зад, ляжки, грудь, половые органы, а главное — не достоинства, а недостатки.
Разумеется, маргинальный дискурс тоже неоднороден: одно — устные рассказы в небольших коллективах, другое — поэзия в стиле Баркова, третье — проза в стиле Г. Миллера или В. Ерофеева. Однако
218 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры
мне кажется, есть нечто общее между этими типами описаний — они не романтичны и не эротичны. Для примера достаточно сравнить сочинения Миллера и Лоуренса. В России даже сегодня проза де Сада, Селина, Миллера кажется слишком грубой. Может быть в европейской культуре она имела некое эмансипирующее значение тем, что указывала романтикам на реалии, которые нельзя не учитывать. Однако в России мужчина и женщина в основном осваивают друг друга, так сказать, «физически», а не «символически». Конечно, это освоение на уровне повседневности тоже пронизано символами и мифами, но гораздо более жесткими, нежели мифы романтиков. В сегодняшней России возврат к прежним возвышенным представлениям, возможно, был бы прогрессом. Но это невозможно, и единственно эффективным является путь, связанный с расчисткой «конюшен», т. е. тех дисциплинарных пространств, в которых мужчины и женщины осваивают друг друга дома и на работе, на улице и в театре.
Дискурс В. Ерофеева о женщине соединяет несколько различных потоков. Прежде всего — это любимая женщина героя, к которой он, собственно, и едет в Петушки. Это женщина обетованной страны, и для ее описания автор использует образы «Песни песней» царя Соломона. Но это не та русская девушка, так мастерски описанная Тургеневым и восхищающая западного читателя, которая верно ждет своего возлюбленного. Верность женщине Ерофеева не присуща вовсе, зато у нее в избытке других качеств, освоить которые и пытается наш автор-герой. «Я был противоречив. С одной стороны, мне нравилось, что у них есть талия, а у нас нет никакой талии, это будило во мне — как бы это назвать? "Негу", что ли? — Ну да, это будило во мне негу. Но, с другой стороны, ведь они же зарезали Марата перочинным ножиком, а Марат был Неподкупен, и резать его не следовало. Это уже убивало всякую негу. С одной стороны, мне, как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, т. е. вот они вынуждены мочиться, приседая на корточки, это мне нравилось, это наполняло меня — ну чем это меня наполняло? Негой, что ли? — Ну да, это наполняло меня негой». Женщину Ерофеев постигает душой и телом, разумом и сердцем, но главное — он стремится прорваться сквозь сеть различий и различении, которая работает на всех уровнях человеческого сознания, и телесного, и духовного, и которая разделяет и определяет, что в женщине хорошо, а что — плохо, что — красиво, а что — нет, что — допустимо, а что — недопустимо и невозможно.
Для разрушения этой плотной сети означающих Ерофеев конструирует множество историй любви. Конечно, по уровню охвата и систематичности эти рассказы уступают «Фигурам любовной речи» Р. Барта, однако открывают неведомые французскому литературоведу и семиологу стороны женской натуры и дискурсы ее описания.
Первая большая история о женщине в повести Ерофеева — это романтическая история и ее «деконструкция». Был у меня приятель, говорит рассказчик, и он влюбился (помешался) в про-
Раздел II. Маргинальные пространства 219
славленную артистку Ольгу Эрдели. Он ее при этом ни разу не видел, а только слышал по радио. «Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается. Подай ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, Ольгой Эрдели, арфисткой, и только тогда — воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться, буду пить и курить и высунусь в окошко». Приятели влюбленного, желая его спасти, предлагали разные замены, но безумец не шел ни на какие уступки. Наконец, они находят пьяную проститутку, суют ей в руки балалайку и впускают в комнату влюбленного под видом Эрдели. «В итоге, — сообщает рассказчик, — и наутро смотрю: открылось окошко, он из него высунулся и потихоньку закурил. Потом потихоньку заработал, заучился, запил... И стал человек как человек». Душераздирающая история, и если мы романтики, то это про нас.
Слушатели протестуют против приведенного рассказа, ибо желают услышать что-то тургеневское. Вызывается один дед и начинает: «Председатель (видимо, колхоза. — Б.М.) у нас был... Лоэнгрин его звали, строгий такой... и весь в чирьях... и каждый вечер на моторной лодке катался. Сядет в лодку и по речке плывет... плывет и чирья из себя выдавливает... А покатается на лодке... придет к себе в правление, ляжет на пол... тут уже к нему не подступись — молчит и молчит». Рассказчик этим закончил и заплакал, а слушатели расхохотались. В структуре историй о любви этот пассаж призван выявить основное, означающее романтического любовника, который сидит в каждом из нас и который должен быть изгнан. Это возможно не путем критики сознания. Ерофеев приводит одну историю, которая вполне банальна по нашим масштабам, но именно героиня этой повседневной истории и раскрывает тот изменившийся ландшафт события любви, в котором мы пребываем сегодня. Да, романтическая любовь существует, но она существует в особом идеализированном пространстве, которое, собственно, и выстраивается в любом романе. Ерофеев, мне кажется, преследует иную задачу: показать условия зарождения, свершения любви как события в неком «реальном» пространстве или ландшафте российской повседневности. Именно производительную роль места события любви и выявляет Ерофеев.
Начало истории несколько ошеломляет. К собутыльникам подсаживается женщина и просит выпить. В конце концов компания, видя в ней нечто неординарное, наливает стакан «тети Клавы» — одного из адских коктейлей, описанных ранее Ерофеевым. Женщина открывает рот и, показывая на отсутствующие зубы, говорит, что их ей выбили за Пушкина. Публика заинтригована. «Все с Пушкина началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает:"'Мой чудный взгляд тебя томил?" Я говорю: "Ну, допустим, томил..." А он опять за икры: "В душе мой голос раздавался?" — "Конечно, — говорю, — раздавался". Тут он схватил меня в охапку и куда-то
220 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры
поволок. А когда уже выволок — я ходила сама не своя, все твердила: "Пушкин-Евтюшкин-томил-раздавался"». «Целых полгода, — продолжает рассказчица, — все шло хорошо, но потом все снова испортил Пушкин: я, как напьюсь, так сразу к нему и подступаю: "А кто за тебя детушек будет воспитывать? Пушкин что ли?"» Этот вопрос приводил в бешенство любовника, и, наконец, он не выдержал, избил свою пассию и скрылся. Потом вернулся и снова избил, выбил четыре передних зуба, а затем снова уехал «по путевке комсомола», и след его затерялся на бескрайних просторах бывшего СССР. Таков плачевный результат любви: огромное количество матерей-одиночек. Страдают не только женщины и дети-безотцовщина, но и сами мужчины. Символическая пассия героя Ерофеева — женщина; «с косой до попы» — это женщина, символизирующая смерть. Преследуемый убийцами, герой бежит по Москве (а ведь он ехал в Петушки, в землю обетованную) и намеревается укрыться в знакомом чреве Курского вокзала. Но в конце своего пути он натыкается на женщину с косой, к которой он не доехал, и приходит к Кремлю, который прежде ему никогда не встречался, хотя он колесил пьяный по всей столице. Итак, Кремль — символ власти и женщина — символ смерти раскрывают свое подлинное лицо и сбрасывают маски в самый последний миг жизни героя. Фальшивые кумиры? Да, но они управляли всей жизнью героя и остались непреодоленными. Именно в этом состоит опыт эмансипации маргинального писателя. Это — трагический опыт. Как мы его воспримем, это зависит от нас. Возможно, одни скажут, что жизнь — это дерьмо, и продолжат беспробудное пьянство, но мне хотелось, чтобы молодые читатели осознали свою ответственность не только перед великими идеями и ценностями духа, религии, науки, которые цивилизуют нас и оберегают жизнь от распада, но и перед тем фактом, что мы являемся телесными существами, проживающими свою жизнь в территориях повседневности, которые тоже нуждаются в улучшении и освобождении.