Geum.ru

Ахиезер А. С., Гольц Г. А., Давыдов А. П., Кондаков И. В, Туркатенко Е. В., Яковенко И. А., Яковенко И. Гр

Вид материалаСеминар

Содержание


Советская модернизация в антропологическом ключе
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   21
Социокультурная методология анализа российского общества
Независимый теоретический семинар

г.Москва
9 октября 1996 г.

Тема семинара: Советская модернизация в антропологическом ключе
Докладчик Н.Козлова

 

Присутствовали:

Члены-учредители:
А.Ахиезер, Г.Гольц, А.Давыдов, Е.Туркатенко, И.Гр.Яковенко.

Участники:
У.Баранова, И.Беседин, Е.Васильева, Ю.Вешнинский, Н.Володина, Б.Ерасов, Земсков, И.Клямкин, Н.Козлова, Н.Коршунова, Б.Левин, Л.Машезерская, Е.Мещеркина, Б.Орлов, В.Переведенцев, Д.Подкосов, Н.Рогалина, Э.Сайко, О.Свиридова, С.Сергеева, Э.Скакунов, Смирнов, Столповский, Э.Шиманская, И.А.Яковенко.

 

Н.Козлова: Результаты советской модернизации -

предпосылка процессов, имеющих место "здесь и теперь". Мы

испытываем потребность в антропологических подходах,

когда имеем дело с "иным" объектом. И тогда конкретные

формы существования представляют для нас эмпирические

границы мышления. Здесь мы имеем дело с существованием в

его предельной конкретности. Что же касается Модерна, то

я согласна с А.Гидденсом, что Модерн - ключевая

теоретическая проблема конца ХХ века.

Западные исследователи отмечают, что Модерн никогда

не сводится к институциональным измерениям. Можно назвать

темы, которые пронизывают человеческую жизнь при

вхождении в Модерн: индивидуация, абстракция, будущность.

Последние годы я занимаюсь неофициальными текстами

советской эпохи, так называемыми "человеческими

документами", прослеживая по ним возникновение тем

Модерна. В этом есть свой резон, ведь целый ряд

исследователей называет Модерн цивилизацией письма.

Действительно, традиционные люди мало оставляли

письменных следов.

Почему интересно анализировать "человеческие

документы"? Различается письмо дискурсивное и письмо

денотативное (или наивное). Наивное письмо (письмо

"некультурных") неотделимо от пишущего агента, здесь ниже

степень объективации, меньше игры с самим собой. "Наивный

писатель" пишет об отдельных случаях, о фактических

деталях. Письмо культурного человека как правило

дискурсивное. Человек ловко пользуется дискурсивными

единицами, тем самым склоняясь перед историей и

предлагаемыми этой историей дискурсами. Однако любой

неофициальный документ в какой-то степени "наивен".

Мы с коллегой начинали исследование с писем советских

людей в органы печати на закате советского общества. Так

мы вышли на проблему письменного неофициального

источника.

В Народном архиве мы смогли погрузиться в такие

документы, как воспоминания, которые писали советские

люди в старости, их дневники, переписка. Для

интерпретации были отобраны тексты, авторы которых

идентифицировали себя как "советских людей". Образцы

"чистого" наивного письма встречаются очень редко. Только

что нами опубликован текст большого объема (одиннадцать

авторских листов), написанный женщиной с образованием в

пять классов украинской школы (Н.Н.Козлова,

И.И.Сандомирская. "Я так хочу назвать кино". "Наивное

письмо": опыт лингво-социологического чтения. "Гнозис",

1996. Серия "Документы жизни: Интерпретации"). Оказалось,

что у этой украинской женщины, пишущей "наивно",

идентичность текучая, ситуативная. Она "советская" тогда,

когда противопоставляет себя "немецким". Она играет

эпизодически в дискурсивные игры эпохи, и порою

пользуется идеологическим языком, когда ей это надо по

жизни, хотя и не всегда ловко. Но были люди, советская

идентичность которых была не ситуативной, а длительной,

непрерывной. Эта длительная, непрерывная идентичность

была представлена в связном нарративе. Эти люди меня

очень заинтересовали, ибо появилась возможность

проследить, как человек традиционный входит в Модерн.

Практически все люди, которые считали себя

советскими, вышли из крестьян. Это подтверждают и

демографические труды: к началу советского периода более

80% российского населения были крестьянами, к 50-м годам

их стало 20%. 60% городских жителей - бывшие крестьяне.

По "человеческим документам" (с помощью обширного

методологического чтения) мне удалось проследить - каким

образом на уровне отдельного человека стали возникать

темы Модерна: и индивидуация, и абстракция, и будущность.

Сама биографическая идентификация считается

антропологическим признаком Модерна. И когда я обратилась

к документам людей с непрерывной советской идентичностью,

обнаружилось, что воспоминания, написанные в старости,

как правило, написаны "дискурсивно". Для описания своей

жизни эти люди пользуются готовыми нарративными моделями,

предоставленными или моделью "Краткого курса", или

соцреалистическими романами. Впечатление это производит,

я бы сказала, болезненное. Я получила подтверждение

сказанному Андреем Платоновым: "реально существуют люди,

мыслящие языком плаката". Человек пишет о своей

единственной и неповторимой жизни, а из-под пера

выливается: "Годы первых пятилеток явились величайшим

событием в жизни советского народа, за короткое время

была создана индустриальная база страны, проведена

массовая коллективизация сельского хозяйства. В 29 году

вступила в свои права массовая коллективизация и это

коренным образом изменило личную жизнь крестьян, в том

числе и мою". Я читала достаточно "человеческих

документов", свидетельствующих о том, как люди подгоняют

собственную жизнь под официальный метанарратив.

Не стоит отмахиваться от этого как от проявления

"идиотизма советской жизни". Не следует ли рассмотреть

такое письмо как симптоматику вхождения в Модерн? Об этом

пишут и западные авторы: человек Модерна способен не

только проектировать свое будущее в форме жизненного

проекта, но и переписывать прошлое, вписывать его в

историю.

Исследуемые мной документы показывают, что цитаты

вошли в плоть и кровь. Еще в одном документе человек

пишет, что хочет описать собственную жизнь как жизнь

человека, "жизненный путь которого мог пройти в двух

направлениях - или по пути мелкого крестьянина-

собственника или по пути развития нового человека с

коммунистическими мировоззрениями". Блокадный

ленинградский дневник одного партийного работника, тоже

бывшего крестьянина, - образец дискурсивного языка.

Метанарратив превращается в пословицу, он часть интимной

семейной коммуникации. "И не случайно в нашем советском

народе сложилось поверье - "Как Сталин сказал, так и

будет"; "С нами Сталин. Привет, папаня". В письмах

неграмотной женщины то же самое - Ленину приписываются

искаженные слова апостола Павла: "Как говорил Ленин, кто

работает, тот и ест". В этих записях реальная жизнь

проглядывает лишь в оговорках и в обращениях к деталям

повседневной жизни. Как, например, заявление: "Мы, жильцы

такой-то квартиры, 35 человек, два месяца живем без

туалета". Записи на языке плаката в дневниках часто

предназначены только для самих себя. Даже в предсмертной

записке самоубийцы написано: "Всеми силами сохраняй

семью, маленькую ячейку государства".

Лично мне ощутить прагматику, социальную функцию

идеологического дискурса в период раскрестьянивания помог

один дневник. Когда люди доходят до крайности, они хотят

зацепиться за какой-то большой "пароход", который, как им

казалось, вывезет. Когда читаешь эти документы, рушится

представлении о феноменальной эффективности тогдашней

пропаганды, о существовании веры в модель как в какую-то

доктрину. Читая документы, вступаешь в область социальных

игр, где внешнее насилие сочетается с насилием над собой,

цивилизация сверху с самоцивилизацией индивида, внешний

контроль с самоконтролем.

Женщина с пятью классами образования, о которой я

говорила, в силу своей неграмотности находилась за

пределами воздействия идеологической системы. Никаких

"Кратких курсов" она не читала и над собой не работала.

Другие документы свидетельствуют о работе над собой.

Работа над своим телом и над овладением дискурсивным

языком идет рядом. Иногда спрашивают, что первично -

дискурс или телесные практики? Это вопрос о курице и

яйце. Женщина, которая не работала над собой, не

вырабатывала стиль своей жизни, была в стороне от работы

пропагандистской машины, не овладевала идеологическим

языком, осталась там же, где и была. Вся ее социальная

мобильность составила 15 километров: из деревни в

шахтерский городок. Из ее записок встает только картина

распада традиционного общества и ничего больше. С точки

зрения соотношения контроля и самоконтроля -

разнузданность, элиминация традиционных механизмов

регулирования конфликтов. Эта женщина не владеет

литературным языком, она не может выстроить

биографический нарратив, рассказ ее идет кругами. Время

традиционного общества - круг.

Люди с длительной советской идентичностью овладевали

и языком идеологического дискурса, и новыми телесными и

жизненностилевыми практиками, которые воплощались в

представлении о культурности. Овладение литературным

языком и новыми культурными практиками шло рядом. Все

увлекались театром, кино. Партийный работник в маленьком

северном городке, сын раскулаченного, вспоминает, что в

юности очень любил Чарли Чаплина, хотя теперь не

понимает, что он в нем находил. Театр здесь - ключевая

идеологема. Хождение в театр - знак культурного

времяпровождения, знак нового жизненного стиля.

"Культурный" - ключевое слово 30-х - 50-х годов.

Интересные коллажи о культурности я составляла из

различных документов. "Культурно оделся, сходил в кино,

очень хотелось сходить в Парк культуры и отдыха - денег

не хватило". О квартирах и жильцах: "Его дом - громадина,

и вообще там люди высшего сословия, вход по пропускам".

Или: "Она была весьма развитой дивчиной из культурной

состоятельной семьи, семьи советской аристократии".

"Вращаясь в кругу делекторов и вообще людей материально

обеспеченных, хорошо одевающихся, всегда чистых, я сам

всегда старался быть одетым аккуратно, с накрахмаленным

воротничком и выглаженным костюмом. Это прививало мне

внешнюю культуру." Стремясь к "культурности", вчерашние

крестьяне одновременно использовали испытанные

крестьянские жизненные техники. Рядом шло овладение

идеологическим языком и выработка нового жизненного

стиля. Подражая культурным "привилегированным" студентам,

автор вышеприведенных записей считал необходимым не

только соблюдать телесную чистоту, но и в тетрадочку

выписывать "душепроницающие фразы". Это были слова из

задаваемого обществом дискурса.

Для одной группы людей вхождение в Модерн совпало с

вхождением только в орбиту действия систем

государственного насилия. Их перемалывало, их как бы

"выпекали", регулировали (закон о 20-минутном опоздании и

т.д.). Автор дневника отмечает, что есть ребята, тоже

приехавшие из деревни, но "они прогуливают, пьянствуют,

пляшут, девок лапают". Он хочет себя от них отделить, а

потому "работает над собой". Он хочет быть культурным:

ходить в кино, в театр, читать книги (в этой среде письмо

и книги представляли огромную ценность). Другая группа

людей попадала в орбиту действия идеологических систем

легитимации, которые представляют собой важный параметр

Модерна.

Ключевым кодом советской цивилизации был вербальный

код. Когда ленинградский партийный работник попал в

освобожденный от немцев Выборг, где работал до войны, его

больше всего удивило, что там сохранились плакаты,

которые еще при них были развешаны. Он удивляется: и как

же это финны и немцы не обратили внимания на эти плакаты?

Почему их не сняли. В советском обществе иделогическая

игра выполняла ключевую роль, в западном она не была

центральной.

Некоторые выводы. Анализ "человеческих документов"

советской эпохи позволяет ощутить, что Модерн не сводим к

капитализму, к индустриализму, что существует и другой

ряд измерений, в том числе антропологических,

жизненностилевых. Есть также такие измерения как

абстрактные идеологические системы легитимации,

централизованные системы насилия.

Что еще мне позволили почувствовать эти документы?

Автор приводимого мной дневника, который хотел быть

культурным, вписаться в общество, писать грамотно,

потерпел неудачу. Его разоблачали, он был в лагере и даже

работал мелким агентом ГПУ. Советскую идентичность он

утратил. Однако и он, и множество таких как он, вошли в

Модерн. При нем осталось его приватное пространство,

которого в крестьянском своем бытии он не имел. При нем

осталась способность к проектированию "я".

Сказанное не означает, что такое проектирование

носило целерациональный характер. Работали "логики

практики". Один чудак собирал свои личные листки по учету

кадров. Сопоставление этих листков с другими документами

позволяет понять, как происходила игра. Ему дают справку

(и она есть в его фонде), что он из семьи крестьянина-

середняка. А в личном листке по учету кадров он пишет,

что он из семьи бедняка и начинает играть, осознавая, что

эта игра - риск. Это уже свидетельствует о способности к

реконструированию биографии. Вообще, написание

автобиографий для этих людей - это новые техники,

недоступные крестьянину.

В нашей культуре никогда, как известно, Библию не

читали. "Краткий курс" - может быть первая книга, которую

читали все, и коллективно и индивидуально. Следует

отметить, что через приобщение к идеологическим

дискурсивным практикам бывшие крестьяне выходили из

традиционного времени-круга и входили во время-стрелу

Модерна. Из источников, о которых я рассказываю, хорошо

видно, что если бы не случилось то, что с ними случилось,

то они бы воспроизводили до бесконечности отношения

традиционного общества. Люди, к которым приросла

идеологическая речевая маска, были "удачниками". Они были

идеально вписаны с советское общество. Те, кто потерпел

неудачу, но, тем не менее, не плыл по течению,

культивировал самоконтроль, вместо кусочка власти

получали, например, дар "приватной" рефлексии. А

следующее поколение унаследовало то, что с трудом добыли

предыдущие. Часто пишут (Левада например) об узком

мировоззренческом горизонте советского человека. Но для

этих крестьянских ребят горизонт был немыслимо широк. Они

из общины входили в "большое" общество. Сейчас бывшие

советские люди так входят в большой мир.

Исследование советской модернизации в

антропологическом ключе позволяет сделать вывод, что

Модерн у нас состоялся. Другой вопрос, что задача

очерчивания социальных пространств Модерна, подробная

характеристика советской цивилизации потребуют больших

усилий разных специалистов.

Вопросы:

Давыдов: Что вы понимаете под идентичностью, что

такое идентификация или самоидентификация?

Козлова: Идентичность - это способность человека

ответить на вопрос "кто я есть?". Она подразумевает

языковую компетенцию, когда человек нормально себя

чувствует в каком-то окружении. Для меня важно, что

идентичность не сводится к вербальным обозначениям, что

она сопряжена с комплексом практик, включая телесные. Кто

я есть по отношению к другому. Этим другим может быть

какая-то социальная группа, страна, цивилизация,

принадлежность к религии и т.д. Сегодня я говорила о

самоидентичности как о черте Модерна, которая

подразумевает проектирование "я" и способность к

реконструкции биографического нарратива. Когда мы говорим

о самоидентичности как признаке человека Модерна, то

должны осознавать, что это возможно не для всех. Судя по

тем документам, с которыми я работала, вербальная работа

над собой вкупе со стремлением к культурности -

эпифеномен процесса социального конструирования так

называемого советского среднего класса (в данном случае

вышедшего из крестьян).

Беседин: У вас прозвучал вывод, что Модерн в

социальном ключе состоялся.

Козлова: В определенных социальных пространствах.

Беседин: В этом нет сомнений. Но как бы вы

прокомментировали тезис, что деревня в этой цивилизации

завоевала город, причем в самых разных слоях, в том числе

и в интеллигентных, и в элитных.

Козлова: Завоевавшая город деревня - уже не деревня.

То что деревня завоевала город, это клише. Этого нет.

Другой вопрос, насколько велики пространства этой уже не

деревни, но еще и не города в смысле цивилизованного

среднего класса. Для нашей страны это огромная проблема.

Ахиезер: Вы говорили, что рушится миф об

эффективности идеологического давления. Но вместе с тем

вы говорите, что все что они пишут, идеологически

структурировано. Как вообще соотносится внешнее

идеологическое давление и та ментальность, которая

сложилась у авторов этих материалов? Расстояние между

ними чем-то заполняется, или здесь вообще нет проблемы?

Козлова: Здесь есть проблема. Когда читаешь большие

массивы этих материалов, писем, то видишь что идет

пожирание идеологического дискурса, что люди пользуются

словами в каких-то своих целях, в целях продолжения

существования. И как только предлагаемый, задаваемый

дискурс, нормативные высказывания меняются, люди легко к

этому приспосабливаются. Здесь мы выходим на проблему,

которую можно обозначить как идеологические практики. Они

не сводятся к системе, когда одна сторона в форме

монолога чего-то задает, а другая принимает и усваивает.

Здесь идет некая игра. Сюда следует присоединить проблему

"тактик слабых". Люди используют этот дискурс, но

оборачивают его в свою пользу. И по контекстам хорошо

видно, что не верят они в этот дискурс на сто процентов.

Но - "а вдруг получиться?". Речь всегда идет о

реципрокности, об игре. Когда лингвисты работают,

например, с анекдотами, они представляют это как борьбу

двух субъектов - власти и народа. А на самом деле здесь

идет сложная поливалентная игра, в результате которой

устанавливается баланс власти.

Люди, принадлежащие к поколению 1908 - 1925 годов

рождения, часто как бы защищают свою маску. Когда она в

опасности, они начинают свою идентичность все более яро

демонстрировать. А то, кто с аналогичной биографией

попали в число представителей советской элиты, легко

меняют свою идентичность. Для одного, двух, даже трех

поколений эти игры имели значение.

Ерасов: Можно ли перенести ваш способ исследования

дискурса низших слоев на дискурс высших слоев, высшей

партийной элиты?

Козлова: Надо пробовать. Когда я стала заниматься

этим, у меня был некий пафос: мне не нравилось, что

советское время объявили не-временем, не-пространством.

Мне не нравилось, когда говорили о советской утопии как

реализации дискурса. Но я для себя решила, что я буду

исследовать нечто по объективации. Если взять сумму

личных документов людей из высших слоев, а не написанных

спичрайтерами мемуаров, то я думаю, можно проделать ту же

работу, использовать тот же метод.

Вопрос из зала: Люди писали Брежневу, и им помогали.

Что в этом плохого?

Козлова: Плохого здесь нет ничего. Но по этим вещам

мы можем реконструировать значимые социальные игры.

Интересно даже то, как редактируются эти письма, какие

ответы дают на них из инстанций. Так одна полусумасшедшая

женщина из Таллиннского общежития пишет о том, что там

"творится чёрт те что, срут на лестницах, девки все

беременные", и т.д. и т.п. А консультант редакции ей

отвечает: "Дорогая такая-то, редакция не может понять, на

что вы собственно жалуетесь".

Яковенко И.Гр.: Заявленный подход мне очень близок и

работа в этом направлении мне представляется чрезвычайно

важной. Я занимаюсь традиционной русской ментальностью,

национальным характером. Обычно такие исследования

строятся на обращении к русской литературе, публицистике,

философии. Это не дает возможности реально "пощупать"

массового носителя той ментальности, о которой идет

разговор. Работа с "человеческими документами" дает

гораздо более подлинный и достоверный материал. Есть еще

социологические исследования, но их результат при всей

его значимости и интересности как бы отчужден и

абстрагирован от человека. Человеческие документы дают

целостную картину личности, позволяют провести

культурологический анализ, вытаскиваются очень тонкие

вещи, которые люди сами в себе не подозревают. И я хорошо

понимаю, почему раньше эти документы не разрабатывались.

Русская интеллигенция, с одной стороны, преклоняется

перед народом, а с другой, она его придумывает. А здесь

мы имеем дело с человеческой сущностью, реальностью.

Что мне представляется наиболее важным. А.Ахиезер

задал вопрос: как соотносилось идеологическое давление,

тот самый дискурс, который спускался сверху, и некоторая

традиция, которую воплощали эти люди, их собственные

интересы. Люди, которые воспринимали себя как советских

людей, при этом лукавили, "тащили под себя", прекрасно

умели использовать любые ситуации в свою пользу.

Традиционный человек и верит власти, и не верит. Как в

театре. Он верит, но знает, что это происходит на сцене.

Эта двойственность, видимо и характеризует то, о чем

спрашивал А.Ахиезер. Они живут в зазоре между идеологией

и традиционным сознанием. Это очень важный момент.

Н.Козлова работает с источниками, написанными людьми

1908 - 1925 годов рождения. Мне кажется, что люди,

уехавшие в город в 50 - 60-е годы, даже если они

оставляют такого рода источники, немного по-другому живут

и чувствуют, чем поколение, которое обвально пришло в

город. Это поколение сегодня выходит из жизни. Для

прослеживания динамики было бы интересно сопоставительное

исследование этого поколения и поколения следующей

генерации. Деревня разлагалась не самой деревней, город

проникал в нее сначала с помощью радио, потом

телевидения. Человек, приехавший в город в 50 - 60-е годы

уже по другому себя ощущал.

Революционная эпоха дала колоссальное упрощение, но

это вообще особенность русской культуры, российской

цивилизации. В периоды инверсии в России происходит

актуализация самых органических моделей, вылезает военная

демократия, вылезает язычество. Советская эпоха была

откатом к язычеству, в частности - по статусу сакральной

власти.

И еще раз хочу подчеркнуть, что важно проследить

динамику развития этих людей, авторов документов, не

ограничиваться моментальным снимком их жизни. Хочется

спросить, а что с этими людьми происходило дальше, что

происходило с их детьми, младшими братьями и т.д. Эта

динамика важна тем, что она задает сегодняшние процессы.

Козлова: Это очень трудно, так как нужна объективация

процесса.

Мещеркина: Социология отнюдь не в стороне от

биографических исследований, найдя в этом свою нишу.

Социология занимается поиском и воссозданием скрытых

субъективных смыслов человеческих действий, социально-

нормативных биографических образцов, возникновением,

трансформацией и исчезновением типичных биографий и т.д.

Актуальные же процессы индивидуализации, резкой и частой

смены социальных идентичностей выдвигают Биографическое

как социальный феномен на первый план, ставя даже под

сомнение эвристичность термина "идентичность".

Человеческая экзистенция приобретает устойчивость не за

счет внутреннего идентификационного стержня, а за счет

биографической формы или образа. Разработанная

методология типа объективной герменевтики Овермана,

технология нарративного интервью в версии Ф.Шютце,

реконструкция биографии Х.Буде и другие подходы и служат

как раз этой цели.

Земсков: Вопрос к И.Гр.Яковенко. Не слишком ли жестко

вы заявили о том, что возрождение элементов

предшествующих стадий развития в переломные,

революционные моменты в истории государства - это

свойство лишь русской цивилизации. Немецкая, французская

история дают очень близкие ситуации.

Яковенко: Да, но в России степень отката выше, до

самых базовых моделей культуры - до людоедства, до

язычества в чистом виде. У немцев это было менее

тотально, не так широко охватывало общество.

Ахиезер: Этот вопрос можно решить, сравнив модель

социализма и модель фашизма по степени отката. Тогда

многое становится ясно.

Ерасов: Честь и хвала докладчице, которая провела это

исследование на объективистском материале. Но я хотел бы

напомнить о том, что есть общие культурологические рамки,

в которых проходил модернизационный процесс и которые

позволяют сравнить этот процесс в нашей стране и за

рубежом. Модернизационный процесс подразумевает

ограничение, элиминацию народной культуры, которая не

соответствует требованиям нового индустриального

общества. Этот процесс элиминации происходит везде с

огромными издержками. Вся проблема в том, с какой

скоростью он происходит, каково соотношение внутренних и

внешних факторов. В Западной Европе эта элиминация заняла

два, или даже два с половиной века и привела в некоторых

странах к уничтожению половины населения и тотальному

уничтожению народной культуры. Большевики более или менее

справились с этой задачей, хотя, наверное, не до конца.

Сегодня происходит возрождение всяческого язычества.

Важен мотив лицедейства, лицемерия или, как вы

выражаетесь, игры. Из художественной литературы мы знаем,

какую роль играло ханжество - в высших слоях, средних

слоях, хотя и не в низших слоях. Низшие слои были

обречены на молчание, они подлежали уничтожению на

виселицах либо в работных домах.

Успех процесса модернизации измеряется именно

устранением, ограничением, контролем и регуляцией

народной культуры.

Мое вам пожелание иметь в виду эти общие

культурологические рамки.

Рогалина: Я хочу присоединить голос историка к

голосам философов, культурологов и социологов.

Двойственность сознания крестьянина, бинарность его -

изначальна, идет еще от общины. С одной стороны он

хозяин, с другой - поневоле включен в общность - мир,

община, колхоз. Н.Козлова эту идею продуктивно развивала

в своих статьях и я этим пользуюсь в преподавании.

Существует проблема одичания крестьянства (как и

всего народа) в 20-е годы. В этом смысле интересен

Питирим Сорокин, который писал, что воевали красные и

белые, а победили серые и сейчас будет плодиться материал

второго сорта. И это видно по письмам крестьян, особенно

когда сравниваешь их письма в газеты 20-х и 30-х годов. В

20-е годы они свободнее, чувствуют себя хозяевами, они

все время напоминают советской власти, что вся

промышленность и все начальники сидят на их плечах,

просят дать им экономическую организацию - Крестьянский

союз. А в тридцатые годы - это уже ситуация традиционной

крестьянской челобитной. Они уже, по выражению

Солженицына, "прибедниваются". Письмо 1938 года:

"Заберите от нас председателя. Он пьяница, бабник и

троцкист. Его отец был у белых, а брат - раскулаченный".

Или письмо с просьбой отстроить дом их товарищу

колхознику, который караулил колхозное добро и не отошел

от него, хотя видел, как горел его дом. То есть госопека

становилась доминантой в сознании, крестьянин теряет

постепенно свою хозяйственность, независимость,

самостоятельность, происходит слияние с системой - "я

твой, только не трожь меня". И в результате мы потеряли

человека-хозяина, поэтому и не идут у нас сейчас реформы.

Все упирается в философию хозяйствования.

Давыдов: Очень интересный доклад, но я бы хотел

попытаться на основе этого материала поставить вопрос -

что это за тип культуры, насколько он перспективен, куда

направлена его динамика. Это развитие или умирание?

Традиционный ответ, содержащийся в нашей прессе, что это

застойная культура, - это не ответ. Всякий застой когда-

то заканчивается и потом следует или развитие, или

умирание. Если так поставить вопрос, то с помощью

цивилизационного подхода можно будет анализировать нашу

культуру как православно-славянскую. Значительная часть

ядра этой культуры выглядит так, как нам сегодня

показали.

Но, наверное, это ядро не единственное в этой

культуре, можно попытаться проследить другую часть этого

ядра. Почему Россия - страна таких больших размеров?

Политика захвата - да. А как нравственно оправдать

движение от культурного центра на периферию простого,

нормального человека? Моя гипотеза заключается в

следующем: культурный центр, чтобы воспроизводиться на

традиционной основе, выдавливал наиболее пассионарный

человеческий материал на свою периферию. Этот материал,

для того чтобы самоидентифицироваться и как человеку, и

как русскому, должен был удалиться от своего культурного

центра, бежать от него. Вполне возможно, что это один из

мотивов расширения территории.

Таким образом, то, о чем сегодня шла речь, - это

некий пласт культуры, который вполне самоиндентифицировал

себя именно с культурным центром, а не с протестом против

него. Хотя, конечно, в форме модернизации,

приспособления. Этот пласт очень коротко можно

охарактеризовать простой формулой: "Человек - это звучит

гордо". И в письмах, мне кажется, прослеживается именно

эта формула. Ну как же, Я - это ведь тот самый человек,

который "звучит гордо". А Я - нахожусь вот в таком

состоянии, помогите мне. А мой сосед - отнюдь не

человек, который "звучит гордо", его надо наказать, он

враг народа.

Давайте представим себе, какова ситуация в Азии, на

Востоке - может ли там человек о себе сказать "Я - этот

тот человек, который "звучит гордо"? Над ним просто

посмеются. Формула азиатской нравственности - "Мы живем

тогда, когда живем друг для друга" (Фирдоуси). Именно Мы,

формулы Я нет. А европейский человек скажет : "Быть или

не быть".

Каково же содержание человека, который заявляет о

себе - "это звучит гордо". Цивилизационная модель анализа

общества подразумевает изучение религиозного пласта

культуры, нравственности. Если Бога понимать как некий

образ высшей нравственности, то тогда мы можем выделить в

славяно-православной культуре две крайности, о которых

говорилось на прошлом заседании семинара: теоцентризм и

антропоцентризм. Православно-славянский Бог, образ высшей

нравственности - теоцентричный и антропоцентричный - как

раз и порождает ту игру, ту наивность, а на самом деле,

по-моему, растерянность человека, который потерял

реальную опору в жизни под собой. Он ищет решения проблем

не в себе, а в неком культурном центре, - с одной

стороны. А с другой стороны не имеет сил бежать от него.

С одной стороны, он ищет решения проблем в некой

потусторонности - в Боге, царе, генсеке, партийном

секретаре и т.д. А с другой стороны, он заявляет, что

Бога нет, а есть человек -"который звучит гордо". Но в

условиях России такое обожествление человека, и уже

говорилось об этом, - это пугачевщина и большевизм.

И та и другая крайность в этом ядре непродуктивны. То

что мы сегодня услышали - это нравственность потерявшего

себя человека. Это псевдомодернизация, улыбка смерти, это

непродуктивное развитие. Застой, который в конце концов

кончится гибелью.

Вешнинский: По поводу выдавливание на периферию.

Можно вспомнить, что и в этологии описывается такое

явление: в животной популяции менее интеллектуальные

разновидности выдавливают на периферию более

интеллектуальных.

В связи с тем, что сегодня говорилось о роли театра в

жизни людей, поднявшихся наверх, хочу озвучить то, что

Ю.М.Лотман говорил о роли театра в становлении

наполеоновского двора в послереволюционной Франции. Для

Наполеона, бедного корсиканского офицера, моделью двора,

придворного поведения был театр. Не случайно главным

церемониймейстером у него был известный трагический актер

Тальма. Поэтому наполеоновский двор сильно отличался от

настоящих европейских дворов. Здесь тоже сработал

механизм быстрого освоения культуры во внешних,

имитационных формах, нередко наивных.

Козлова: Лотман писал о таких процессах и в России,

это общий процесс.

Вешнинский: Да, в результате революции поднимается

новый слой, который начинает осваивать подручными

способами элитарную культуру.

Левин: А.Давыдов затронул уже вопросы, связанные

больше с методологической стороной обсуждаемой темы. Наше

обществоведение наверстывает отставание по части изучения

процессов модернизации. И у нас этот анализ получается

часто комом. Во-первых, смешиваются модернизации в разных

континентальных, цивилизационных регионах, в разных

социально-экономических и культурно-исторических

условиях. Во-вторых, сам процесс модернизации рисуется

чем-то вроде движения парового катка, который ничто не в

силах остановить и который движется без перерывов. Между

тем, если более обстоятельно разложить аналитический

багаж изучения модернизации - по периодам, авторским

срезам и так далее - то можно вспомнить, что в 50 - 60-е

годы, вплоть до 70-х, пристально изучался вопрос о ломке

традиционного общества под воздействием индустриально-

урбанистических социальных укладов, делались попытки дать

ответ на вопрос: какой же уклад появляется в результате

этой ломки? Если судить по сегодняшнему докладу и

обсуждению, то получается, что процесс модернизации если

не совсем прямолинеен, то довольно телеологичен, потому

что в конце все равно побеждает индивидуация,

вырисовывается отдельно мыслящая себя личность,

использующая вполне рационально инструменты из любого

обихода для целей собственного выделения и утверждения.

Между тем, если вспомнить работы западных антропологов,

там речь шла о таком наблюдении: в результате

столкновения укладов появляется третий, промежуточный и

гибридный социальный уклад, но при этом не обреченный на

автоматическое исчезновение, а обладающий относительно

высокой устойчивостью и собственным динамизмом.

Специалисты, изучавшие эволюцию Латинской Америки за

последние десятилетия, хорошо знают, что появляется

социальный уклад, который относительно быстро, эффективно

использует внешние оболочки нового, индустриального

уклада, сохраняя социокультурное ядро общества

традиционного.

В докладе были приведены очень точные наблюдения о

рассуждении автора одного из рассматриваемых документов

"кругами". Это кристально чистый образец, модель этого

процесса, этой метаморфозы. "Хождение кругами" - типичная

манера разговора сельского жителя. Он к одному и тому же

возвращается по три раза. Это тысячелетиями выработанная

уловка защиты, выигрыша времени для понимания намерений

собеседника и так далее. Но это микромодель. А если

посмотреть ее в целом масштабе, это делает не таким

безусловным суждение, что модернизация возьмет верх.

Смысл в том, что здесь нет никаких заранее выданных

гарантий.

Сегодня довольно близко некоторые из выступавших

подходили к этнокультурной, национальной специфике. Мне

вспоминается Г.П.Федотов, который говорит: "Русские очень

религиозны, но часто меняют религию". Это наблюдение

находит подтверждение во многих исследованиях. Русские

православны? Да. Но христиане ли они - это вопрос. Эта

двойственность заставляет сосредоточить внимание на

сугубо конкретных и специфических аспектах этнокультуры.

Привлечение геополитических сюжетов, и тут я согласен с

Давыдовым, может быть полезным. Но оно, видимо, не должно

ограничиваться известными всем центробежными

макропроцессами, а вбирать в себя и многие другие сюжеты,

начиная от цивилизационных проекций, на осях которых,

собственно, и сформировалась Россия. Здесь есть разные

мнения. И.Гр.Яковенко полагает, что было пересечение двух

осей - южной, византийской и юго-восточной - как минимум.

Но перед ордынской была еще норманнская, а если

посмотреть еще более приближенно, то пожалуй можно

говорить о пересечении оси всех главных цивилизационных

мировых центров. И эти вещи, мне кажется, тоже надо

включать в этот анализ, в этот разговор.

Ахиезер: Я зачитаю одно место из статьи Н.Козловой

"Документ жизни: опыт социологического чтения ("Socio-

Logos'96", М., 1996). Она пишет, что рассчитывала

"погрузиться в мир осязаемых вещей и простых чувств, в

который так хочется вернуться, живя в сложном мире

мегаполиса". Она здесь выступила в роли традиционного

русского интеллигента, который хочет уйти от нашей

скверны - городской, урбанистской, советской,

постсоветской и т.п. - и погрузиться в чистоту народной

культуры, приобщиться к народной правде и т.д. Дальше она

пишет: "Однако сталкиваешься с чем-то тотально

незнакомым". Обратите внимание на слово "тотально". Слово

незнакомец - тоже старое слово русской интеллигенции (у

Тургенева есть образ крестьянина как незнакомца). Но

теперь этот незнакомец стал тотальным. Значит прожив

после Тургенева больше ста лет, мы опять вернулись к

формуле, что народ для нас - незнакомец, да еще и

тотальный.

То, что сделала Н.Козлова, это в некотором смысле

событие в науке. Она открыла для нас целый пласт

реальности и показала, что он доступен научному

исследованию. Когда русский крестьянин был неграмотным,

мы не могли получать от него какие-то первичные тексты. В

исследованиях его ментальности мы опирались на описания

людей со стороны, на "манифесты" Пугачева, на фольклор,

на русскую литературу, русскую философию. Сами по себе

эти источники необходимы, но они нуждаются в

принципиальном дополнении.

Возникла переломная эпоха, которая никогда не

повториться в России. Крестьяне научились грамоте. И еще

не стали цивилизованными городскими людьми. Они сделали

только один шаг к этому и уже начали оставлять след на

бумаге. Н.Козлова поймала исторический момент.

Речь идет, по-существу, о новой возможности

исследования того, что называют "народ", которого, как

говорят наши современные социологи, вообще-то, нет, а

есть группы и т.п. В России народ был и есть. Будет ли

он, это вопрос другой. В русском контексте слово "народ"

имеет специфический смысл. Это то, что противостоит

власти, интеллигенции и духовной элите. Благодаря

Козловой мы можем его, то есть народ, изучать, прямо

читая написанные этими людьми содержательные тексты.

Читать материалы, которые она собрала, крайне

увлекательно. Но что мы понимаем в них? Сначала,

действительно, испытываешь шок - это и не тот народ, о

котором народники говорили, и не тот народ, о котором

думал Гайдар, начиная реформы. И не тот народ, о котором

Ленин говорил, что он создаст советы и будет управлять

через них даже не государством, а просто сообществом

хороших людей. Так кто же эти люди? Что это такое?

Социология - она имеет другие задачи и никогда не сможет

дать того, что нам дают эти тексты. У социологии есть

преимущества. Когда социолог проводит исследование, он

ставит задачу и знает, что ему надо. А здесь текст сам по

себе еще требует постановки задачи, формулировки новых

вопросов. Что мы хотим выяснить? Мне кажется, что этот

материал еще очень долго будет давать пищу исследователям

для постановки разных задач. Наш семинар и должен как раз

пойти по такому пути. В сегодняшних выступлениях уже

прозвучали попытки интерпретации предложенного Н.Козловой

материала в русле тех задач, которые были сформулированы

на наших предыдущих семинарах и являются нашим

профессиональным делом.

Вывод, к которому мы пришли на нашем прошлом

семинаре, заключается в том, что Россия, вступившая на

путь модернизации, требующей новых людей, была вынуждена

в качестве средства использовать людей архаичного типа,

по своей ментальности, образу жизни, опыту не склонных

быть субъектами модернизации. Задействованные в этот

процесс, они создали особый тип общества, который для

решения целей либерализма, прогресса, технического

развития использовал архаичные, дофеодальные средства.

Эта модель в таких масштабах и зашедшая столь далеко,

вплоть до дорыночного постиндустриализма, в истории

уникальная.

Если это так, то что же это за основная масса

населения, которая представляла столь неадекватный для

модернизации слой? Это задача, которую общество, наука

должны решать. Если продолжать строить модель

модернизации, не учитывая этого фантастического по своим

последствиям опыта "консервативной модернизации"

(А.Вишневский), я бы сказал "архаичной модернизации", то

ничего путного не выйдет, кроме очередных катастроф и

очередных провалов.

Непосредственное чтение этих текстов не дает ответа

на эти вопросы. И это естественно. Когда мы пытаемся

оценить соответствие народа назревшим проблемам общества,

то надо вырабатывать язык, который в обобщенной форме мог

бы, с одной стороны, интерпретировать системы

нравственных ценностей, соответствующих задачам

модернизации, а с другой стороны, и к самому этому

материалу тоже подойти с этих позиций. Нужно создать

такие уровни знаний (между знаниями сути процессов,

которые мы обобщаем в слове "модернизация", и анализом

текста), которые пытались бы предложить достаточно

абстрактные модели нравственных ценностей. С этой позиции

мы могли бы ясно понять: для того, чтобы была

модернизации в том или ином варианте, нужная такая-то

система нравственных ценностей. В общем виде это понятно.

На первый план выдвигаются ценности динамики, развития,

способности людей изменять свои отношения, подчиняя их

новым целям. Но с другой стороны, анализ истории России

подсказывает, что в ней содержится набор, возможно,

ограниченный, этих нравственных идеалов, которые тоже

можно выразить в абстрактной форме. Важнейшая из них -

традиционная модель, которая господствовала почти на

протяжении всей истории человечества. Главная задача -

найти переходные формы между реальным нравственным

состоянием и тем, которое, как нам кажется, необходимо,

чтобы выжить.

Диалектика науки в том, что мы должны выводить модели

из текста, но без представления о сути этих моделей мы в

этом тексте их не увидим.

В докладе говорилось о том, что эти люди как бы

манипулируют своей идеологией. Это что - духовные

искания? Это утилитаризм. Это не традиционализм (жесткий

традиционализм предполагает срастание с моделью мира). Но

это и не современный плюрализм. Это манипулирование

реальными смысловыми структурами, это то, что большевизм

превратил в профессию. Идеология в советское время - это

сфера профессиональной деятельности, поставленная на

службу государства, которая превращает слова, понятия,

ментальность, нравственность в средство для достижения

каких-то целей, каких - в данном случае неважно.

Способность к этому говорит о революционном перевороте в

сознании, традиционный человек этого делать не может. Это

уже влияние утилитаризма.

При наличии теоретического аппарата можно почерпнуть

из текстов "человеческих документов" очень много, в

частности пласт примитивного утилитаризма. Но проблема,

как разработать такой теоретический аппарат, чтобы

перейти от анализа текстов к общим проблемам

социокультурной динамики России.

В вашем тексте много ссылок на западных коллег. Их

методика - она замечательна, но они не знают одной вещи,

которую мы должны знать. Эти тексты - свидетельство

раскола индивидуального сознания, смыслового поля в

обществе. Для человека навязываемая ему культура - нечто

чуждое ("барин дурит - надо придуриться"). Отличие России

от Запада, сформулированное еще Г.С.Померанцем,

заключается в том, что там инновационная культура

прорабатывалась до низов общества. У нас этот процесс

катастрофически отстает.

Яковенко И.Гр.: В качестве реплики. Что такое народ?

Жив он или мертв? Моя точка зрения, что сегодня в докладе

имело место паталогоанатомическое исследование.

Гольц: Эти тексты - хороший источник, но есть и

другие: надписи на заборах, анекдоты, походка, осанка,

выражение глаз, - все это будет характеризовать людей.

Так что, возможно, надо соединить разные подходы.

Козлова: Очень благодарна коллегам, за то, что меня

выслушали и высказали полезные для меня соображения.

Я должна сказать, что "человеческие документы", о

которых сегодня идет речь, без интерпретации читать не

очень-то и интересно. Для того, чтобы в этих текстах что-

то увидеть, нужна огромная методологическая работа. Мне в

данном случае помог опыт работы в секторе методологии

социального познания Института философии РАН. К работам

западных исследователей я обращалась сознательно. Я

прекрасно понимаю, что они работали на материале своего,

западного общества. Но я решила посмотреть, как их

методологии могут быть приложены к нашему материалу. Я

использовала введенные ими понятия как идеальные модели.

И я увидела разницу, эти модели работают по разному на

разном материале.

Б.Ерасов на прошлом семинаре говорил о необходимости

использования в таких исследованиях дискурса социальных

наук, а не абстрактной культурологии. Но, к сожалению,

все социальные науки - там, на Западе. И их понятия -

некая конвертируемая валюта, которой мы должны

пользоваться.

На Западе борются две методологии. Одна из них -

субъектная, другая основывается на том, что нет никакой

субъектности, человек - точка не пересечении социальных

связей. И мне показалось, что эти методологии применимы к

разным слоям и группам. К ядру культуры Модерна приложима

субъектная методология, а когда я обращаюсь к

"человеческим документам", которые дают постмодернистскую

картину разрушившегося традиционного сознания, я могу

работать с помощью слов из другой методологии.

Утилитаризм, о котором говорит А.Ахиезер, это вроде

бы уже нетрадиционное воспроизводство. Однако утилитаризм

предполагает рациональные цели субъектов. А здесь мы

сталкиваемся с целесообразностью без цели. Это как бы

игра, где цель просматривается потом, а в процессе этой

игры она не определена. Сам участвующий в игре эту цель

не определяет. И здесь мне помог П.Бурдье, который писал

о "логиках практики". Как через эти логики происходит

коллективная оркестрация, как люди желают неизбежного,

как этот оркестр играет без дирижера. Западные авторы

помогли мне и с терминами.

При работе с текстами мы улавливаем моменты сдвига.

Крестьяне, обращаясь к речевому жанру челобитных,

использовали наработанные веками практики, которые были

ориентированы на воспроизводство традиционной общности.

Когда они применяют эти практики уже в условиях Модерна,

то они оборачиваются против них самих. В связи с этим

специалисты по крестьяноведению пишут, что

раскрестьянивание в условиях больших индустриальных

обществ - это фактор огромного социального риска. Но

благодаря этим рискованным действиям возникают новые

практики, и участвуя в них, крестьяне меняются как люди.

Кто-то держится еще за счет старых традиций, а дети и

внуки их - спиваются, у кого-то все силы уходят на рывок

из традиционализма в Модерн, а дети их как бы уже лишены

энергии и жизнь у них не получилась. Мало у кого

получилась. Но благодаря этому "мало" происходили

социальные изменения, для которых, как пишет Бродель,

достаточно участия в новых практиках десяти процентов

населения.

Именно после чтения документов я смогла многое понять

в кинозаписи спектакля "Горе от ума", который ставили в

полку актеры Малого театра. После спектакля на сцену

выходит Чацкий в парике и фраке, срывает их, под ними -

стриженая голова и гимнастерка со значками ГТО. Это тоже

костюм и маска, которые напялены на тело бывшего

крестьянина. А ведь представление о том, что у человека

может быть одновременно две маски - это тоже точка

запуска процесса социального изменения. Потому что у

крестьянина нет представления о двух масках.

Западные исследователи, когда они опрокинули свои

методики на свое общество, они увидели, что там тоже

многослойность, там тоже всего много. Есть узкое

пространство гражданского общества, а за его пределами

самые разные практики, в том числе архаические. И поэтому

эти методологии для меня очень интересны.

По поводу народной культуры. Мне всегда было

интересно, исследуя современность, искать черты

традиционализма. У меня тогда родилась мысль, что в

традиционной культуре слиты культура и социальность, и

когда культурный слой соскребается, остается традиционная

социальность. И она уже начинает меняться, что-то на себя

надстраивать.

По поводу эпохи застоя. В такие эпохи вынашиваются

какие-то цивилизационные практики. Я считаю, что застой -

это не ругательство. Я не люблю характеристики

"псевдо..." применительно к обществу. Это своего рода

ловушка, когда мы какой-то тип социальности характеризуем

как "псевдо". Если уже и на Западе говорят о

множественности обликов Модерна и путей в модерн, то

давайте эти пути обсуждать. Другое дело, если мы говорим

о каких-то идеальных моделях (как правило, западных).

Там где реальность не совпадает с реальной моделью, там

как раз и происходит познание.