Традиции народной баллады в творчестве английских романтиков (Кольридж, Вордсворт, Скотт)
Информация - Литература
Другие материалы по предмету Литература
ийского языка гэльский подлинник (Реизов Б.Г., 1965, 60). Следовательно, местный колорит Гленфинласа - чисто внешний, имеющий своею целью слегка приукрасить балладу и придать ей видимость народной.
Сюжет Иванова вечера был придуман самим Скоттом. Ничего народного нет и в Сером брате.
Баллада "Король огня была написана по заказу Мэтью Грегори Льюиса (1775-1828), друга Скотта, который хотел напечатать в своем сборнике стихотворения о духах или королях четырех стихий. Стихия огня досталась Скотту. В Tales of Wonder сообщалось, что она переведена с немецкого; в собрании поэтических произведений Скотта она печатается вместе с его переводами. Однако оригинал указан не был, а в кратком предисловии Скотт говорит, что она была написана (а не переведена) и что она отчасти исторична, так как в ней сообщается о фактах, происшедших во время войн в Иерусалимском королевстве.
Это история о предательстве некоего графа Альберта, которого спасла его возлюбленная, переодевшаяся пажом. Эта баллада с чертовщиной, с дьяволом в виде Короля огня и традиционным обращением менестреля к слушающим его рыцарям и дамам.
Наивысший творческий подъем Кольридж пережил в начале своего литературного пути в канун издания "Лирических баллад. Эта, по выражению биографов, пора чудес(1797-1798) длилась на деле менее года. 3а это время Кольридж создал Сказание о Старом Мореходе, начал Хана Кублу и Кристабель.
Ведущая поэтическая мысль Кольриджа - о постоянном присутствии в жизни неизъяснимого, таинственного, с трудом поддающегося умопостижению. В Сказании о старом мореходе, состоящем из семи частей, повествование излагается необычным рассказчиком - старым моряком, который остановил шедшего на свадебный пир юношу и вонзил в него горящий взгляд.
Читателю уготована роль этого юноши: поэма точно так же должна захватить его врасплох, и, судя, по реакции современников, Кольриджу в самом деле это удавалось, - под покровом обычного открывается фантастическое, которое, в свою очередь, неожиданно оборачивается обычным, а затем опять фантастическим. Старый моряк рассказывает, как однажды, закончив погрузку, их корабль пошел привычным курсом, и вдруг налетел шквал:
And now the storm blast came, and he
Was tyrannous and strong:
He struck with his oertaking wings
And chased us south along.
Шквал этот не просто шторм - метафизическое зло или месть настигают человека, нарушившего извечный порядок в природе: моряк от нечего делать убил альбатроса, сопровождавшего, как обычно, судно в море. За это стихия мстит всей команде, обрушиваясь на корабль то ветром, то мертвым штилем, то холодом, то палящим зноем. Моряки обречены на мучительную гибель главным образом от жажды, и если виновник несчастья один остается в живых, то лишь для того, чтобы понести особую кару: всю жизнь мучиться тягостными воспоминаниями. И старого моряка неотступно преследуют устрашающие видения, о которых он, чтобы хоть как-то облегчить себе душу, пытается поведать первому встречному.
Чеканные, поистине завораживающие строки гипнотизируют слушателя, а вместе с ним и читателя, создавая картины необычайные и неотразимые: сквозь корабельные снасти диск солнца кажется лицом узника, выглядывающего из-за тюремной решетки; корабль-призрак преследует несчастное судно; матросы-призраки погибшей команды обступают с проклятиями своего незадачливого сотоварища. В этих ярких (даже чересчур) картинах не всегда видна причинно-следственная связь событий, поэтому тут же на полях даются пояснения происходящего: The ancient Mariner inhospitably killeth the piouse bird of good omen.
Считается, что традиции народных баллад Кольридж развивает и в двух других балладах, опубликованных в сборнике Christabel and Other Poems (1816). Фрагмент Кубла-Хана (54 стихотворных строки) это все, что сохранилось в памяти Кольриджа из приснившейся ему наркотическом сне поэмы-видения, не менее 200-300 строк. Великолепный дворец Кубла-Хана; глубокая романтическая пропасть, на дне которой, кажется, содрогается земля, давая рожденье священной реке; патетическая фигура женщины, которая в бледном свете месяца призывает к себе своего любовника-демона; зловещие голоса, раздающиеся в грохоте водопада, - голоса предков, пророчащих Кубла-Хану войну; образ абиссинской девушки, играющей на дульцимере, если бы поэт смог воспроизвести эту музыку, то он бы силою звуков смог воздвигнуть в воздухе все те чудеса, которые описаны им и дворец, и ледяные пещеры! И, наконец, отрывок завершается образом одинокого поэта-мага, от которого в ужасе отшатываются люди: Берегись! Берегись его горящих глаз, его разметанных кудрей! Замкните его в тройной круг и закройте, в священном страхе, глаза ведь он вкушал медвяную росу и млека райского испил.
В этой картине магического экстаза, где поэт противостоит смертным как грозный и могущественный посланец неба, нельзя не уловить отголосков идеалистической эстетики Кольриджа, согласно которой индивидуальный творческий акт художника аналогичен творческому акту бога. Но эти заключительные строки Кубла-Хана не как обдуманная поэтическая иллюстрация эстетической теории Кольриджа, а скорее как стихийно подсказанная воображением поэта иллюзорная, фантастическая компенсация. Изображая триумф всемогущего поэта-мага, созидающего собственный великолепный мир, Кольридж как бы пытался психологически возместить себе ту действительную утрату творческого духа Воображения, которая ?/p>