Театр 30-х годов XIX века
Информация - Культура и искусство
Другие материалы по предмету Культура и искусство
учил кое-что из всеобщей истории и риторики. Курс он закончил благополучно.
Но это была инерция, дань обязанности, ещё не успевшее взбунтоваться привычное послушание. На самом деле он жил предчувствием. Мятежный союз со iеной был уже заключён в воображении. Внутри он услышал далёкий зов новой жизни. Навстречу ему шло будущее в образе Полиника.
Молодой Павел Степанович Мочалов с блеском дебютировал на московской iене в трагедии В.А. Озерова Эдип в Афинах, где он играл роль Полиника 4 сентября 1817 г. Этот спектакль был дан в бенефис его отца.
Трагедия Эдип в Афинах сочетала в себе элементы драматургии классицизма (тема государственного долга, три единства, развитие монологического элемента, риторичность языка) и сентиментальное содержание.
Молодой актёр блистательно справился со своей ролью. Восторженный отец Мочалова, - писал биограф, - лучше других мог понять его талант, мог постигнуть силу дарования, дававшую сыну возможность достигать того, над чем напрасно бились многие актёры. Отец готов был преклониться перед сыном и по своей увлекающейся натуре требовал того же преклонения от матери. Возвратясь домой, С. Мочалов крикнул жене, указывая на сына:
Снимай с него сапоги!
Жена, удивлённая необычным требованием спросила, для чего это надо делать.
Твой сын - гений - отвечал Мочалов-отец, а снять сапоги у гения не стыдно. В крепостническом обществе iиталось, что услужить таланту не унизительно, а почётно.
Русский театр находился в это время на важном историческом этапе: происходил отход от традиционной декламации классицизма к раскрытию внутреннего мира человека.
Павел Мочалов оказался несравненным мастером этого психологического раскрытия iенического образа. Он обладал хорошим голосом, верно передающим все переживания героев, у него было исключительно развитое воображение.
На iене Мочалов мог увидеть не холстинные кулисы, а подлинный дворец Тезея в Эдипе в Афинах или Дворец Дожей из Отелло. Сила воображения сообщала чувствам актёра правдивость и конкретность, а это захватывало публику.
Бывали случаи, когда Мочалов так сильно увлекался ролью, так накалял себя, что по окончании спектакля падал в обморок.
П.С. Мочалов стремился естественно и свободно выражать чувства. Он создавал образы пламенных бунтарей, вступающих в непримиримую борьбу с окружающим их миром зла, пошлости и бесправия. Артист-трагик призывал к подвигу, заражал зрителей оптимизмом, верой в будущее.
Его новизна приковывала, но трудно определялась. Его магнетизм завораживал, но не поддавался разгадке. Формально приёмы игры не повторяли игру предшественников. На iене он был раскованнее, чем в жизни. Стеснённость, ему так свойственную, он сбрасывал вместе с обычным платьем в своей уборной. На iену он выходил очищенным.
Тяжёлое облачение воина, рыцарские доспехи, рогатые неудобные шлемы, негнущиеся щиты, мечи, задевающие колени, жезлы и копья - всё это на первых порах поддерживало, раскрепощало, освобождало от бремени, превращалось в его надёжное и облегчающее укрытие. Он загораживался от откровенности бутафорией, но именно сквозь неё обнажал существенное. Он прятался в тексты роли, как прячется, закрывая глаза, ребёнок, iитая себя недоступным миру. Но тексты как раз обнаруживали его глубины, вели к неизведанным им - им даже менее, чем другими, - излучинам чувств. Чужие тексты его выдавали.
Нет, я не варваром, не извергом рождён:
Пороком мог я быть мгновенно побеждён
И уподобиться ужасному злодеютАж
Его Полиник говорил это лихорадочно, с горькой доверчивостью и таким ужасом, словно искал у зала спасения. Он резко кидался к рампе, прочь от уже содеянного и угрожающего ему зла, и, остановившись, внезапно, как на неверном краю обвала, протягивая за помощью руки, поникшим и вопросительным тоном - не признавал, признавался:
Но душу пылкую, чувствительну имею,
И сердце нежное тобою мне дано.
Руки соединялись бережно, как будто в ладонях у Полиника сейчас оказалось сердце.
Голос надломлено затухал. Полиник изгибался в наклоне, задержавшем падение, и из последних остатков мужества приникал своим тихим, но властным голосом к тишине зала.
Ты даровал мне жизнь, даруй её мне вновь,
Дай сердцу тишину и возврати любовь!
Нет, не Эдипа просил об этом виновный сын Полиник, а к зрителям обращался за пониманием один из них. То был воплотивший их помыслы голос из хора, гонец их времени. В магическом голосе звучала просьба, но вместе с ней повелительность, ей бесполезно было сопротивляться. Он умолял о любви, но напоминая, что нет, и не может быть успокоения, если рядом несправедливость.
Уже шумел, предвкушая жертву, афинский народ у храма. Уже примирились с судьбой Антигона и царь Эдип, готовые к смерти, когда их статично-парадную группировку вдруг рассекал напружинено-дерзкий прыжок Полиника. Очнувшийся от уже леденящей его слабости, он перемахивал iену одним движением. Какая-то властная сила придавала ему сверхъестественную стремительность, почти напряжённость полёта. Он был готов на сражение iелым миром, он шёл на единоборство. А голос внушал заклятие:
Не совершится, нет, сей замысел ужасный,
Доколе я дышутАж
Могучая вера в необходимость спасти безвинных и тем искупить вину перед ними заранее делала Полиника не побеждённым, но победителем.
В 20-х годах Мочалов выступал в романтических драмах. Такова, например, его роль Каина в произведении А. Дюма-отца Кин или Гений и беспутство