Книги, научные публикации Pages:     | 1 | 2 | 3 | 4 |   ...   | 6 |

П АМЯТН И КИ ЛИ ТЕ РАТУ Р Ы П АМЯТН И КИ ЛИ ТЕРАТУ Р Ы. М. Достоевскй. ...

-- [ Страница 2 ] --

они тотчасъ же легли спать. Мое мсто на нарахъ приходин лось у самой двери. Съ другой стороны наръ, голова съ головой со мною, помщался Акимъ Акимычъ. Часовъ до десяти или до одинадцати онъ работалъ, клеилъ какой-то разноцвтный китайскiй фонарикъ, заказанн ный ему въ город, за довольно хорошую плату. Фонарики онъ длалъ мастерски, работалъ методически, не отрываясь;

когда же кончилъ рабон ту, то акуратно прибрался, разостлалъ свой тюфячекъ, помолился Богу и благонравно улегся на свою постель. Благонравiе и порядокъ онъ прон стиралъ по видимому до самаго мелочного педантизма;

очевидно, онъ долженъ былъ считать себя чрезвычайно умнымъ человкомъ, какъ и вон обще вс тупые и ограниченные люди. Не понравился онъ мн съ перван го же дня, хотя помню, въ этотъ первый день я много о немъ раздумын валъ и всего боле дивился, что такая личность вмсто того, чтобъ успвать въ жизни, очутилась въ острог. Впослдствiи мн не разъ прiйдется говорить объ Аким Акимыч.

Но опишу вкратц составъ всей нашей казармы. Въ ней приходин лось мн жить много тъ, и это все были мои будущiе сожители и тован рищи. Понятно, что я вглядывался въ нихъ съ жаднымъ любопытствомъ.

Слва отъ моего мста на нарахъ помщалась кучка кавказскихъ горн цевъ, присланныхъ большею частью за грабежи и на разные сроки. Ихъ было: два лезгина, одинъ чеченецъ и трое дагестанскихъ татаръ. Чечен нецъ былъ мрачное и угрюмое существо;

почти ни съ кмъ не говорилъ и постоянно смотрлъ вокругъ себя съ ненавистью, изъ подлобья и съ отравленной, злобно-насмшливой улыбкой. Одинъ изъ лезгиновъ былъ уже старикъ, съ длиннымъ тонкимъ горбатымъ носомъ, отъявленный разбойникъ съ виду. Зато другой, Нурра, произвелъ на меня съ перваго же дня самое отрадное, самое милое впечатлнiе. Это былъ человкъ еще не старый, росту невысокаго, сложенный какъ геркулесъ, совершенн ный блондинъ съ свтлоголубыми глазами, курносый, съ лицомъ чухонн ки и съ кривыми ногами отъ постоянной прежней зды верхомъ. Все тло его было изрублено, изранено штыками и пулями. На Кавказ онъ былъ мирной, но постоянно узжалъ потихоньку къ немирнымъ горцамъ и оттуда вмст съ ними длалъ набги на русскихъ. Въ каторг его вс любили. Онъ былъ всегда веселъ, привтливъ ко всмъ, работалъ безрон потно, спокоенъ и ясенъ, хотя часто съ негодованiемъ смотрлъ на ган дость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всякимъ вон ровствомъ, мошенничествомъ, пьянствомъ и вообще всмъ, что было не честно: но ссоръ не затвалъ и только отворачивался съ негодованiемъ.

Самъ онъ во все продолженiе своей каторги не укралъ ничего, не сдлалъ ни одного дурного поступка. Былъ онъ чрезвычайно богомон ленъ. Молитвы исполнялъ онъ свято;

въ посты передъ магометанскими праздниками постился какъ фанатикъ и цлыя ночи выстаивалъ на мон литв. Его вс любили и въ честность его врили. Нурра Ч левъ, говон рили арестанты;

такъ за нимъ и оставалось названiе льва. Онъ соверн шенно былъ увренъ, что по окончанiи опредленнаго срока въ каторг, его воротятъ домой на Кавказъ, и жилъ только этой надеждой. Мн кан жется онъ бы умеръ, еслибъ ея лишился. Въ первый же мой день въ острог, я рзко замтилъ его. Нельзя было не замтить его добраго, симпатизирующаго лица, среди злыхъ, угрюмыхъ и насмшливыхъ лицъ остальныхъ каторжныхъ. Въ первые полчаса какъ я пришолъ въ каторн гу, онъ, проходя мимо меня, потрепалъ меня поплечу, добродушно смясь мн въ глаза. Я не могъ сначала понять, что это означало. Говон рилъ же онъ по-русски очень плохо. Вскор посл того онъ опять подон шолъ ко мн и опять, улыбаясь, дружески ударилъ меня по плечу. Пон томъ опять и опять и такъ продолжалось три дня. Это означало съ его стороны, какъ догадался я и узналъ потомъ, что ему жаль меня, что онъ чувствуетъ какъ мн тяжело знакомиться съ острогомъ, хочетъ показать мн свою дружбу, ободрить меня и уврить въ своемъ покровительств.

Добрый и наивный Нурра!

Дагестантскихъ татаръ было трое и вс они были родные братья.

Два изъ нихъ были уже пожилые, но третiй, Алей, былъ не боле дван дцати двухъ тъ, а на видъ еще моложе. Его мсто на нарахъ было рян домъ со мною. Его прекрасное, открытое, умное и въ тоже время доброн душно наивное лицо, съ перваго взгляда привлекло къ нему мое сердце, и я такъ радъ былъ, что судьба послала мн его, а не другого кого-нин будь въ сосди. Вся душа его выражалась на его красивомъ, можно даже сказать, прекрасномъ лиц. Улыбка его была такъ доврчива, такъ дтн ски простодушна;

большiе чорные глаза были такъ мягки, такъ ласковы, что я всегда чувствовалъ особое удовольствiе, даже облегченiе въ тоск и въ грусти, глядя на него. Я говорю не преувеличивая. На родин старн шiй братъ его (старшихъ братьевъ было у него пять;

два другихъ попали въ какой-то заводъ), однажды веллъ ему взять шашку и садиться на коня, чтобъ хать вмст въ какую-то экспедицiю. Уваженiе къ старн шимъ въ семействахъ горцевъ такъ велико, что мальчикъ не только не посмлъ, но даже и не подумалъ спросить, куда они отправляются?

Тже не сочли и за нужное сообщать ему это. Между прочимъ вс они хали на разбой, подстеречь на дорог богатаго армянскаго купца и ограбить его. Такъ и случилось: они перерзали конвой, зарзали армян нина и разграбили его товаръ. Но дло открылось: ихъ взяли всхъ шен стерыхъ, судили, уличили, наказали и сослали въ Сибирь, въ каторжныя работы. Всю милость, которую сдлалъ судъ для Алея былъ уменьшенн ный срокъ наказанiя;

онъ сосланъ былъ на четыре года. Братья очень любили его и скоре какою-то отеческою, чмъ братскою любовью. Онъ былъ имъ утшенiемъ въ ихъ ссылк и они, обыкновенно мрачные и угрюмые, всегда улыбались, на него глядя, и когда заговаривали съ нимъ (а говорили они съ нимъ очень мало, какъ будто все еще считая его за мальчика, съ которымъ нечего и говорить о серьезномъ), то суровыя лица ихъ разглаживались, и я угадывалъ, что они съ нимъ говорятъ о чемъ нибудь шутливомъ, почти дтскомъ, по крайней мр они всегда переглядывались и добродушно усмхались, когда бывало выслушаютъ его отвтъ. Самъ же онъ почти не смлъ съ ними заговаривать: до того доходила его почтительность. Трудно представить себ, какъ этотъ мальчикъ во все время своей каторги могъ сохранить въ себ такую мягн кость сердца, образовать въ себ такую строгую честность, такую задун шевность, симпатичность, не загрубть, не развратиться. Это впрочемъ была сильная и стойкая натура, не смотря на всю видимую свою мягн кость. Я хорошо узналъ его впослдствiи. Онъ былъ цломудренъ какъ чистая двочка, и чей нибудь скверный, циническiй, грязный или нен справедливый, насильный поступокъ въ острог, зажигалъ огонь негодо н ванiя въ его прекрасныхъ глазахъ, которые длались оттого еще прен красне. Но онъ избгалъ ссоръ и брани, хотя былъ вообще не изъ тан кихъ, которые бы дали себя обидть безнаказанно и умлъ за себя пон стоять. Но ссоръ онъ ни съ кмъ не имлъ: его вс любили и вс ласкан ли. Сначала со мной онъ былъ только вжливъ. Мало по малу я началъ съ нимъ разговаривать;

въ нсколько мсяцевъ онъ выучился прекрасно говорить по-русски, чего братья его не добились во все время своей кан торги. Онъ мн показался чрезвычайно умнымъ мальчикомъ, чрезвычайн но-скромнымъ и деликатнымъ и даже, много уже разсуждавшимъ. Вообн ще скажу заран: я считаю Алея далеко необыкновеннымъ существомъ и вспоминаю о встрч съ нимъ, какъ объ одной изъ лучшихъ встрчъ въ моей жизни. Есть натуры, до того прекрасныя отъ природы, до того награжденныя Богомъ, что даже одна мысль о томъ, что они могутъ когда-нибудь измниться къ худшему, вамъ кажется невозможною. За нихъ вы всегда спокойны. Я и теперь спокоенъ за Алея. Гд-то онъ тен перь?..

Разъ, уже довольно долго посл моего прибытiя въ острогъ, я лен жалъ на нарахъ и думалъ о чемъ то очень тяжоломъ. Алей, всегда рабон тящiй и трудолюбивый, въ этотъ разъ ничмъ не былъ занятъ, хотя еще было рано спать. Но у нихъ въ это время былъ свой мусульманскiй праздникъ, и они не работали. Онъ лежалъ, заложивъ руки за голову, и тоже о чемъ то думалъ. Вдругъ онъ спросилъ меня:

Ч Что теб очень теперь тяжело?

Я оглядлъ его съ любопытствомъ, и мн показался страннымъ этотъ быстрый прямой вопросъ отъ Алея, всегда деликатнаго, всегда разборчиваго, всегда умнаго сердцемъ: но взглянувъ внимательне, я увидлъ въ его лиц столько тоски, столько муки отъ воспоминанiй, что тотчасъ же нашолъ, что ему самому было очень тяжело и именно въ эту же самую минуту. Я высказалъ ему мою догадку. Онъ вздохнулъ и груст н но улыбнулся. Я любилъ его улыбку, всегда нжную и сердечную. Кром того, улыбаясь, онъ выставлялъ два ряда жемчужныхъ зубовъ, красот которыхъ могла бы позавидовать первая красавица въ мiр.

Ч Что, Алей, ты врно сейчасъ думалъ о томъ, какъ у васъ въ Дан гестан празднуютъ этотъ праздникъ. Врно тамъ хорошо?

Ч Да, отвчалъ онъ съ восторгомъ, и глаза его просiяли. Ч А пон чему ты знаешь, что я думалъ объ этомъ?

Ч Еще бы не знать? что, тамъ лучше чмъ здсь?

Ч О! зачмъ ты это говоришь...

Ч Должно быть теперь какiе цвты у васъ;

какой рай?..

Ч О-охъ, и, не говори лучше! Онъ былъ въ сильномъ волненiи.

Ч Послушай, Алей, у тебя была сестра?

Ч Была, а что теб?

Ч Должно быть она красавица, если на тебя похожа.

Ч Что на меня! она такая красавица, что по всему Дагестану нтъ лучше. Ахъ, какая красавица моя сестра! Ты не видалъ такую! У меня и мать красавица была.

Ч А любила тебя мать?

Ч Ахъ! что ты говоришь! Она врно умерла теперь съ горя по мн. Я любимый былъ у нея сынъ. Она меня больше сестры, больше всхъ любила... Она ко мн сегодня во сн приходила и надо мной план кала.

Онъ замолчалъ, и въ этотъ вечеръ уже больше не сказалъ ни слон ва. Но съ этихъ поръ онъ искалъ каждый разъ говорить со мной, хотя самъ изъ почтенiя, которое онъ неизвстно почему ко мн чувствон валъ Ч никогда не заговаривалъ первый. За то очень былъ радъ, когда я обращался къ нему. Я разспрашивалъ его про Кавказъ, про его прежн нюю жизнь. Братья не мшали ему со мной разговаривать, и имъ это было даже прiятно. Они тоже, видя, что я все боле и боле люблю Алея, стали со мной гораздо ласкове.

Алей помогалъ мн въ работ, услуживалъ мн чмъ могъ въ кан зармахъ, и видно было, что ему очень прiятно было хоть чмъ-нибудь облегчить меня и угодить мн, и въ этомъ старанiи угодить не было ни малйшаго униженiя или исканiя какой-нибудь выгоды, а теплое, дружен ское чувство, которое онъ уже и не скрывалъ ко мн. Между прочимъ у него было много способностей механическихъ;

онъ выучился порядочно шить блье, точалъ сапоги и, впослдствiи, выучился, сколько могъ, стон лярному длу. Братья хвалили его и гордились имъ.

Ч Послушай, Алей, сказалъ я ему однажды, Ч отчего ты не вын учишься читать и писать по-русски. Знаешь ли какъ это можетъ теб пригодиться здсь въ Сибири, впослдствiи?

Ч Очень хочу. Да у кого выучиться?

Ч Мало ли здсь грамотныхъ! Да хочешь, я тебя выучу?

Ч Ахъ, выучи, пожалуйста! и онъ даже привсталъ на нарахъ и съ мольбою сложилъ руки, смотря на меня.

Мы принялись съ слдующаго же вечера. У меня былъ русскiй переводъ Новаго завта, Ч книга, не запрещенная въ острог. Безъ азн буки, по одной этой книг, Алей въ нсколько недль выучился превосн ходно читать. Мсяца черезъ три онъ уже совершенно понималъ книжн ный языкъ. Онъ учился съ жаромъ, съ увлеченiемъ.

Однажды мы прочли съ нимъ всю нагорную проповдь. Я замтилъ, что нкоторыя мста въ ней онъ проговаривалъ какъ будто съ особеннымъ чувствомъ.

Я спросилъ его, нравится ли ему то, что онъ прочелъ.

Онъ быстро взглянулъ, и краска выступила на его лицо.

Ч Ахъ, да! отвчалъ онъ, Ч да, Иса святой пророкъ, Иса Божiи слова говорилъ. Какъ хорошо!

Ч Чтожъ теб больше всего нравится?

Ч А гд онъ говоритъ: прощай, люби, не обижай, и враговъ люби.

Ахъ, какъ хорошо онъ говоритъ!

Онъ обернулся къ братьямъ, которые прислушивались къ нашему разговору и съ жаромъ началъ имъ говорить что-то. Они долго и серьезн но говорили между собою и утвердительно покачивали головами. Потомъ съ важно-благосклонною, то есть чисто-мусульманскою улыбкою (котон рую я такъ люблю и именно люблю важность этой улыбки), обратились ко мн и подтвердили: что Иса былъ Божiй пророкъ и что онъ длалъ великiя чудеса;

что онъ сдлалъ изъ глины птицу, дунулъ на нее и она полетла... и что это и у нихъ въ книгахъ написано. Говоря это, они вполн были уврены, что длаютъ мн великое удовольствiе, восхваляя Ису, а Алей былъ вполн счастливъ, что братья его ршились и зан хотли сдлать мн это удовольствiе.

Письмо у насъ пошло тоже чрезвычайно успшно. Алей досталъ бумаги (и не позволилъ мн купить ее на мои деньги), перьевъ, чернилъ и въ какихъ-нибудь два мсяца выучился превосходно писать. Это даже поразило его братьевъ. Гордость и довольство ихъ не имли предловъ.

Они не знали чмъ возблагодарить меня. На работахъ, если намъ случан лось работать вмст, они наперерывъ помогали мн и считали это себ за счастье. Я уже не говорю про Алея. Онъ любилъ меня, можетъ быть такъ же, какъ и братьевъ. Никогда не забуду, какъ онъ выходилъ изъ острога. Онъ отвелъ меня за казарму и тамъ бросился мн на шею и заплакалъ. Никогда прежде онъ не цловалъ меня и не плакалъ. Ты для меня столько сдлалъ, столько сдлалъ Ч говорилъ онъ, Ч что отецъ мой, мать мн бы столько не сдлали: ты меня человкомъ сдлалъ, Богъ заплатитъ теб, а я тебя никогда не забуду... Гд-то, гд-то теперь, мой добрый, милый, милый Алей!..

Кром черкесовъ въ казармахъ нашихъ была еще цлая кучка пон ляковъ, составлявшая совершенно отдльную семью, почти не сообщавн шуюся съ прочими арестантами. Я сказалъ уже, что за свою исключин тельность, за свою ненависть къ каторжнымъ русскимъ, они были въ свою очередь всми ненавидимы. Это были натуры измученныя, больн ныя;

ихъ было человкъ шесть. Нкоторые изъ нихъ были люди образон ванные;

объ нихъ я буду говорить особо и подробно впослдствiи. Отъ нихъ же я иногда, въ послднiе годы моей жизни въ острог, доставалъ кой-какiя книги. Первая книга, прочтенная мною, произвела на меня сильное, странное, особенное впечатлнiе. Объ этихъ впечатлнiяхъ я когда-нибудь скажу особо. Для меня они слишкомъ любопытны, и я увренъ, что многимъ они будутъ совершенно непонятны. Не испытавъ, нельзя судить о нкоторыхъ вещахъ. Скажу одно: что нравственныя лин шенiя, тяжеле всхъ мукъ физическихъ. Простолюдинъ, идущiй въ кан торгу, приходитъ въ свое общество, даже можетъ быть еще въ боле развитое. Онъ потерялъ конечно много Ч родину, семью, все, но среда его остается та же. Человкъ образованный, подвергающiйся по закон намъ одинаковому наказанiю съ простолюдиномъ, теряетъ часто несравн ненно больше его. Онъ долженъ задавить въ себ вс свои потребности, вс привычки;

перейти въ среду для него недостаточную, долженъ прiун читься дышать не тмъ воздухомъ... Это Ч рыба, вытащенная изъ воды на песокъ... И часто для всхъ одинаковое по закону наказанiе, обращан ется для него въ вдесятеро мучительнйшее. Это истина... даже еслибъ дло касалось однихъ матерiальныхъ привычекъ, которыми надо пон жертвовать.

Но поляки составляли особую цльную кучку. Ихъ было шестеро, и они были вмст. Изъ всхъ каторжныхъ нашей казармы они любили только одного жида и можетъ быть единственно потому, что онъ ихъ зан бавлялъ. Нашего жидка впрочемъ любили даже и другiе арестанты, хотя ршительно вс безъ исключенiя смялись надъ нимъ. Онъ былъ у насъ одинъ и я даже теперь не могу вспоминать о немъ безъ смху. Каждый разъ, когда я глядлъ на него, мн всегда приходилъ на память Гогон левъ жидокъ Янкель, изъ Тараса-Бульбы, который раздвшись, чтобъ отправиться на ночь съ своей жидовкой въ какой-то шкафъ, тотчасъ же сталъ ужасно похожъ на цыпленка. Исай омичъ, нашъ жидокъ, былъ какъ дв капли воды похожъ на общипаннаго цыпленка. Это былъ чен ловкъ уже немолодой, тъ около пятидесяти, маленькiй ростомъ и слабосильный, хитренькiй и въ тоже время ршительно глупый. Онъ былъ дерзокъ и заносчивъ и въ то же время ужасно трусливъ. Весь онъ былъ въ какихъ-то морщинкахъ, и на бу и на щекахъ его были клейма, положенныя ему на эшафот. Я никакъ не могъ понять, какъ могъ онъ выдержать шестьдесять плетей. Пришолъ онъ по обвиненiю въ убiйств.

У него былъ припрятанъ рецептъ, доставленный ему отъ доктора его жидками, тотчасъ же посл эшафота. По этому рецепту можно было пон лучить такую мазь, отъ которой недли въ дв могли сойдти его клейма.

Употребить эту мазь въ острог онъ не смлъ и выжидалъ своего двнан дцати-лтняго срока каторги, посл которой, выйдя на поселенiе, нен премнно намревался воспользоваться рецептомъ. Не то нельзя бун детъ зениться, сказалъ онъ мн однажды, Ч а я непремнно хоцу зен ниться. Мы съ нимъ были большiе друзья. Онъ всегда былъ въ превосн ходнйшемъ расположенiи духа. Въ каторг жить ему было легко;

онъ былъ по ремеслу ювелиръ, былъ заваленъ работой изъ города, въ котон ромъ не было ювелира, и такимъ образомъ избавился отъ тяжолыхъ ран ботъ. Разумется, онъ въ тоже время былъ ростовщикъ и снабжалъ подъ проценты и залоги всю каторгу деньгами. Онъ пришолъ прежде меня и одинъ изъ поляковъ описывалъ мн подробно его прибытiе. Это пресмшная исторiя, которую я разскажу впослдствiи;

объ Иса он мич я буду говорить еще не разъ.

Остальной людъ въ нашей казарм состоялъ изъ четырехъ стан рообрядцевъ, стариковъ и начетчиковъ, между которыми былъ и старикъ изъ Стародубовскихъ слободъ;

изъ двухъ-трехъ малороссовъ, мрачныхъ людей, изъ молоденькаго каторжнаго, съ тоненькимъ личикомъ и съ тон ненькимъ носикомъ, тъ двадцати трехъ, уже убившаго восемь душъ, изъ кучки фальшивыхъ монетчиковъ, изъ которыхъ одинъ былъ потшн никъ всей нашей казармы и наконецъ изъ нсколькихъ мрачныхъ и угрюмыхъ личностей, обритыхъ и обезображенныхъ, молчаливыхъ и зан вистливыхъ, съ ненавистью смотрвшихъ изъ подлобья кругомъ себя и намревавшихся такъ смотрть, хмуриться, молчать и ненавистничать еще долгiе годы, Ч весь срокъ своей каторги. Все это только мелькнуло передо мной въ этотъ первый, безотрадный вечеръ моей новой жизни, Ч мелькнуло среди дыма и копоти, среди ругательствъ и невыразимаго цин низма, въ мефитическомъ воздух, при звон кандаловъ, среди проклятiй и безстыднаго хохота. Я легъ на голыхъ нарахъ, положивъ въ голову свое платье (подушки у меня еще не было), накрылся тулупомъ, но долго не могъ заснуть, хотя и былъ весь измученъ и изломанъ отъ всхъ чудовищныхъ и неожиданныхъ впечатлнiй этого перваго дня. Но новая жизнь моя только еще начиналась. Многое еще ожидало меня впереди, о чемъ я никогда не мыслилъ, чего и не предугадывалъ...

V. ПЕРВЫЙ МСЯЦЪ.

Три дня спустя по прибытiи моемъ въ острогъ, мн велно было выходить на работу. Очень памятенъ мн этотъ первый день работы, хотя впродолженiе его не случилось со мной ничего очень необыкновенн наго, по крайней мр взявъ въ соображенiе все и безъ того необыкнон венное въ моемъ положенiи. Но это было тоже одно изъ первыхъ впечатн нiй, а я еще продолжалъ ко всему жадно присматриваться. Вс эти три первые дня я провелъ въ самыхъ тяжолыхъ ощущенiяхъ. Вотъ кон нецъ моего странствованiя: я въ острог! Ч повторялъ я себ поминутн но: Ч вотъ пристань моя на многiе, долгiе годы, мой уголъ, въ который я вступаю съ такимъ недоврчивымъ, съ такимъ болзненнымъ ощун щенiемъ... А кто знаетъ? можетъ-быть Ч когда, черезъ много тъ, прин дется оставить его, Ч еще пожалю о немъ!.. Ч прибавлялъ я не безъ примси того злораднаго ощущенiя, которое доходитъ иногда до потребн ности нарочно бередить свою рану, точно желая полюбоваться своей бон лью, точно въ сознанiи всей великости несчастiя есть дйствительно нан слажденiе. Мысль современемъ пожалть объ этомъ угл Ч меня самого поражала ужасомъ: я и тогда уже предчувствовалъ, до какой чудовищн ной степени приживчивъ человкъ. Но это еще было впереди, а пон камстъ теперь, кругомъ меня все было враждебно и Ч страшно... хоть не все, но разумется такъ мн казалось. Это дикое любопытство, съ кон торымъ оглядывали меня мои новые товарищи-каторжники, усиленная ихъ суровость съ новичкомъ изъ дворянъ, вдругъ появившимся въ ихъ корпорацiи, суровость, иногда доходившая чуть не до ненависти, Ч все это до того измучило меня, что я самъ желалъ ужь поскоре работы, чтн объ только поскоре узнать и извдать все мое бдствiе разомъ, чтобъ начать жить какъ и вс они, чтобъ войти со всми поскоре въ одну кон лею. Разумется, я тогда многаго не замчалъ и не подозрвалъ, что у меня было подъ самымъ носомъ;

между враждебнымъ я еще не угадын валъ отраднаго. Впрочемъ нсколько привтливыхъ, ласковыхъ лицъ, которыхъ я встртилъ даже въ эти три дня, покамстъ сильно меня обон дрили. Всхъ ласкове и привтливе со мной былъ Акимъ Акимычъ.

Между угрюмыми и ненавистливыми лицами остальныхъ каторжныхъ, я не могъ не замтить тоже нсколько добрыхъ и веселыхъ. Везд есть люди дурные, а между дурными и хорошiе, Ч спшилъ я подумать себ въ утшенiе: Ч кто знаетъ? эти люди можетъ-быть вовсе не до такой степени хуже тхъ, остальныхъ, которые остались тамъ, за острогомъ. Я думалъ это и самъ качалъ головою на свою мысль, а межн ду тмъ, Ч Боже мой! Ч еслибъ я только зналъ тогда, до какой степени и эта мысль была правдой!

Вотъ напримръ тутъ былъ одинъ человкъ, котораго только чен резъ много-много тъ я узналъ вполн, а между тмъ онъ былъ со мной и постоянно около меня почти во все время моей каторги. Это былъ арен стантъ Сушиловъ. Какъ только заговорилъ я теперь о каторжникахъ, которые были не хуже другихъ, то тотчасъ же невольно вспомнилъ о немъ. Онъ мн прислуживалъ. У меня тоже былъ и другой прислужн никъ. Акимъ Акимычъ еще съ самаго начала, съ первыхъ дней, рекоменн довалъ мн одного изъ арестантовъ, Ч Осипа, говоря, что за тридцать копекъ въ мсяцъ онъ будетъ мн стряпать ежедневно особое кушанье, если мн ужь такъ противно казенное и если я имю средства завести свое. Осипъ былъ одинъ изъ четырехъ поваровъ, назначаемыхъ арестанн тами по выбору въ наши дв кухни, хотя впрочемъ оставлялось вполн и на ихъ волю принять или не принять такой выборъ;

а принявъ, можно было хоть завтра же опять отказаться. Повара ужь такъ и не ходили на работу, и вся должность ихъ состояла въ печенiи хлба и варк щей.

Звали ихъ у насъ не поварами, а стряпками (въ женскомъ род), впрон чемъ не изъ презрнiя къ нимъ, тмъ боле что на кухню выбирался нан родъ толковый и по возможности честный, а такъ, изъ милой шутки, чмъ наши повара нисколько не обижались. Осипа почти всегда выбиран ли, и почти нсколько тъ сряду онъ постоянно былъ стряпкой, и откан зывался иногда только на время, когда его ужь очень забирала тоска, а вмст съ тмъ и охота проносить вино. Онъ былъ рдкой честности и кротости человкъ, хотя и пришолъ за контрабанду. Это былъ тотъ сан мый контрабандистъ, высокiй, здоровый малый, о которомъ уже я упон миналъ;

трусъ до всего, особенно до розогъ, смирный, безотвтный, ласн ковый со всми, ни съ кмъ никогда не поссорившiйся, но который не могъ не проносить вина, не смотря на всю свою трусость, по страсти къ контрабанд. Онъ вмст съ другими поварами торговалъ тоже виномъ, хотя конечно не въ такомъ размр, какъ напримръ Газинъ, потомучто не имлъ смлости на многое рискнуть. Съ этимъ Осипомъ я всегда жилъ очень ладно. Чтоже касается до средствъ имть свое кушанье, то ихъ надо было слишкомъ немного. Я не ошибусь, если скажу, что въ мн сяцъ у меня выходило на мое прокормленiе всего рубль серебромъ, ран зумется кром хлба, который былъ казенный, и иногда щей, если ужь я былъ очень голоденъ, не смотря на мое къ нимъ отвращенiе, которое впрочемъ почти совсмъ прошло впослдствiи. Обыкновенно я покупалъ кусокъ говядины, по фунту на день. А зимой говядина у насъ стоила грошъ. За говядиной ходилъ на базаръ кто-нибудь изъ инвалидовъ, кон торыхъ у насъ было по одному въ каждой казарм, для надсмотра за пон рядкомъ, и которые сами, добровольно, взяли себ въ обязанность ежен дневно ходить на базаръ за покупками для арестантовъ и не брали за это почти никакой платы, такъ разв пустяки какiе-нибудь. Длали они это для собственнаго спокойствiя, иначе имъ невозможно бы было въ острог ужиться. Такимъ образомъ они проносили табакъ, кирпичный чай, говядину, калачи, и проч. и проч., кром только разв одного вина.

Объ вин ихъ и не просили, хотя иногда и подчивали. Осипъ стряпалъ мн нсколько тъ сряду все одинъ и тотъ же кусокъ зажареной говян дины. Ужь какъ онъ былъ зажаренъ, Ч это другой вопросъ, да не въ томъ было и дло. Замчательно, что съ Осипомъ я въ нсколько тъ почти не сказалъ двухъ словъ. Много разъ начиналъ заговаривать съ нимъ, но онъ какъ-то былъ неспособенъ поддерживать разговоръ: улыбн нется бывало или отвтитъ да или нтъ, да и только. Даже странно было смотрть на этого геркулеса семи тъ отъ роду.

Но кром Осипа, изъ людей мн помогавшихъ былъ и Сушиловъ.

Я не призывалъ его и не искалъ его. Онъ какъ-то самъ нашолъ меня и прикомандировался ко мн;

даже не помню когда и какъ это сдлалось.

Онъ сталъ на меня стирать. За казармами для этого нарочно была устроена большая помойная яма. Надъ этой-то ямой, въ казенныхъ корытахъ, и мылось арестантское блье. Кром того Сушиловъ самъ изобрталъ тысячи различныхъ обязанностей, чтобъ мн угодить: нан ставлялъ мой чайникъ, бгалъ по разнымъ порученiямъ, отыскивалъ что-нибудь для меня, носилъ мою куртку въ починку, смазывалъ мн сан поги раза четыре въ мсяцъ;

все это длалъ усердно, суетливо, какъ будто Богъ знаетъ какiя на немъ лежали обязанности, однимъ словомъ совершенно связалъ свою судьбу съ моею и взялъ вс мои дла на себя.

Онъ никогда не говорилъ напримръ: лу васъ столько рубахъ, у васъ куртка разорвана и проч., а всегда: лу насъ теперь столько-то рубахъ, у насъ куртка разорвана. Онъ такъ и смотрлъ мн въ глаза и кажется принялъ это за главное назначенiе всей своей жизни. Ремесла, или какъ говорятъ арестанты, рукомесла у него не было никакого, и кажется только отъ меня онъ и добывалъ копейку. Я платилъ ему сколько могъ, то-есть грошами, и онъ всегда безотвтно оставался доволенъ. Онъ не могъ не служить кому-нибудь и, казалось, выбралъ меня особенно потон му, что я былъ обходительне другихъ и честне на расплату. Былъ онъ изъ тхъ, которые никогда не могли разбогатть и поправиться, и котон рые у насъ брались сторожить майданы, простаивая по цлымъ ночамъ въ сняхъ на мороз, прислушиваясь къ каждому звуку на двор на случай плацъ-майора, и брали за это по пяти копеекъ серебромъ чуть не за всю ночь, а въ случа просмотра теряли все и отвчали спиной. Я ужь объ нихъ говорилъ. Характеристика этихъ людей Ч уничтожать свою личность всегда, везд и чуть не передъ всми, а въ общихъ длахъ разыгрывать даже не второстепенную, а третьестепенную роль.

Все это у нихъ ужь такъ по природ. Сушиловъ былъ очень жалкой ман лый, вполн безотвтный, и приниженный, даже забитый, хотя его и нин кто у насъ не билъ, а такъ ужь отъ природы забитый. Мн его всегда было отчего-то жаль. Я даже и взглянуть на него не могъ безъ этого чувства;

а почему жаль, Ч я бы самъ не могъ отвтить. Разговаривать съ нимъ я тоже не могъ;

онъ тоже разговаривать неумлъ, и видно что ему это было въ большой трудъ, и онъ только тогда оживлялся, когда, чтобъ кончить разговоръ, дашь ему что-нибудь сдлать, попросишь его сходить, сбгать куда-нибудь. Я даже наконецъ уврился, что доставн ляю ему этимъ удовольствiе. Онъ былъ не высокъ и не малъ ростомъ, не хорошъ и не дуренъ, не глупъ и не уменъ, не молодъ и не старъ, нен множко рябоватъ, отчасти блокуръ. Слишкомъ опредлительнаго объ немъ никогда ничего нельзя было сказать. Одно только: онъ, какъ мн кажется и сколько я могъ догадаться, принадлежалъ къ тому же товарин ществу, какъ и Сироткинъ, и принадлежалъ единственно по своей забин тости и безотвтности. Надъ нимъ иногда посмивались арестанты, главное зато, что онъ смнялся дорогою, идя въ партiи въ Сибирь, и смнился за красную рубашку и за рубль серебромъ. Вотъ за эту-то нин чтожную цну, за которую онъ себя продалъ, надъ нимъ и смялись арен станты. Смниться значитъ перемниться съ кмъ-нибудь именемъ, а слдственно и участью. Какъ ни чуденъ кажется этотъ фактъ, а онъ справедливъ, и въ мое время онъ еще существовалъ между препровождан ющимися въ Сибирь арестантами въ полной сил, освященный преданiян ми и опредленный извстными формами. Сначала я никакъ не могъ этому поврить, хотя и пришлось наконецъ поврить очевидности.

Это вотъ какимъ образомъ длается. Препровождается напримръ въ Сибирь партiя арестантовъ. Идутъ всякiе: и въ каторгу, и въ заводъ, и на поселенiе;

идутъ вмст. Гд-нибудь дорогою, ну хоть въ пермской губернiи, кто-нибудь изъ ссыльныхъ пожелаетъ смняться съ другимъ.

Напримръ какой-нибудь Михайловъ, убiйца или по другому капитальн ному преступленiю, находитъ идти на многiе годы въ каторгу для себя невыгоднымъ. Положимъ онъ малый хитрый, тертый, дло знаетъ;

вотъ онъ и высматриваетъ кого-нибудь изъ той же партiи попросте, позан бите, побезотвтне, и которому опредлено наказанiе небольшое сравнительно: или въ заводъ на малые годы, или на поселенье, или даже въ каторгу, только поменьше срокомъ. Наконецъ находитъ Сушилова.

Сушиловъ изъ дворовыхъ людей и сосланъ просто на поселенье. Идетъ онъ уже тысячи полторы верстъ, разумется безъ копейки денегъ, потон мучто у Сушилова никогда не можетъ быть ни копейки, Ч идетъ изнун ренный, усталый, на одномъ казенномъ продовольств, безъ сладкаго куска хоть мимоходомъ, въ одной казенной одеж, всмъ прислуживая за жалкiе мдные гроши. Михайловъ заговариваетъ съ Сушиловымъ, сходится, даже дружится и наконецъ на какомъ-нибудь этап поитъ его виномъ. Наконецъ предлагаетъ ему: не хочетъ ли онъ смняться? Я дескать, Михайловъ, вотъ такъ и такъ, иду въ каторгу не каторгу, а въ какое-то лособое отдленiе. Оно хоть и каторга, но особая, получше стало быть. Ч Объ особомъ отдленiи во время существованiя его, даже изъ начальства-то не вс знали, хоть бы напримръ и въ Петербург.

Это былъ такой отдльный и особый уголокъ, въ одномъ изъ уголковъ Сибири, и такой немноголюдный (при мн было въ немъ до семидесяти человкъ), что трудно было и на слдъ его напасть. Я встрчалъ потомъ людей служившихъ и знающихъ о Сибири, и которые отъ меня только въ первый разъ услыхали о существованiи лособаго отдленiя. Въ Свод Законовъ сказано объ немъ всего строкъ шесть: Учреждается при тан комъ-то острог Особое отдленiе, для самыхъ важныхъ преступниковъ, впредь до открытiя въ Сибири самыхъ тяжкихъ каторжныхъ работъ. Даже сами арестанты этого Отдленiя не знали: что оно, навчно или насрокъ? Сроку не было положено, сказано Ч впредь до открытiя сан мыхъ тяжкихъ работъ, и только;

Ч стало быть вдоль по каторг. Нен мудрено что ни Сушиловъ, да и никто изъ партiи этого не зналъ, не исн ключая и самого сосланнаго Михайлова, который разв только имлъ понятiе объ Особомъ отдленiи судя по своему преступленiю, слишкомъ тяжкому и за которое уже онъ прошолъ тысячи три или четыре. Слдн ственно не пошлютъ же его въ хорошее мсто. Сушиловъ же шолъ на поселенiе;

чего же лучше? Не хочешь ли смняться? Сушиловъ подъ хмлькомъ, душа простая, полонъ благодарности къ обласкавшему его Михайлову, и потому не ршается отказать. Ктому же онъ слышалъ уже въ партiи, что мняться можно, что другiе же мняются, слдственно необыкновеннаго и неслыханнаго тутъ нтъ ничего. Соглашаются. Безн совстный Михайловъ, пользуясь необыкновенною простотою Сушилон ва, покупаетъ у него имя за красную рубашку и за рубль серебромъ, кон торые тутъ же и даетъ ему при свидтеляхъ. Назавтра Сушиловъ уже не пьянъ, но его поятъ опять, ну да и плохо отказываться: полученный рубль серебромъ уже пропитъ, красная рубашка немного спустя тоже.

Не хочешь, такъ деньги отдай. А гд взять цлый рубль серебромъ Сун шилову? А не отдастъ, такъ артель заставитъ отдать: за этимъ смотрятъ въ артели строго. Ктому же, если далъ общанiе, то исполни, Ч и на этомъ артель настоитъ. Иначе сгрызутъ. Забьютъ пожалуй, или просто убьютъ, по крайней мр застращаютъ.

Въ самомъ дл, допусти артель хоть одинъ разъ въ такомъ дл поблажку, то и обыкновенiе смны именами кончится. Коли можно бун детъ отказываться отъ общанiя и нарушать уже сдланный торгъ, уже взявши деньги, Ч кто же будетъ его потомъ исполнять? Однимъ слон вомъ Ч тутъ артельное, общее дло, а потому и партiя къ этому длу очень строга. Наконецъ Сушиловъ видитъ, что ужь не отмолишься и ршается вполн согласиться. Объявляется всей партiи;

ну тамъ кого еще слдуетъ тоже дарятъ и поятъ, если надо. Тмъ разумется все равно: Михайловъ или Сушиловъ пойдутъ къ чорту на рога, ну а вино то выпито, угостили;

Ч слдственно и съ ихъ стороны молчокъ. На перн вомъ же этап длаютъ напримръ перекличку;

доходитъ до Михайлова:

Михайловъ! Сушиловъ откликается: я! Сушиловъ! Михайловъ крин читъ я Ч и пошли дальше. Никто и не говоритъ ужь больше объ этомъ.

Въ Тобольск ссыльныхъ разсортировываютъ. Михайлова на посен ленiе, а Сушилова подъ усиленнымъ конвоемъ препровождаютъ въ особое отдленiе. Дале никакой уже протестъ невозможенъ;

да и чмъ въ самомъ дл доказать? На сколько тъ затянется такое дло? Что за него еще будетъ? Гд наконецъ свидтели? Отрекутся, еслибъ и были. Такъ и остается въ результат, что Сушиловъ за рубль серебромъ, да за красную рубаху въ лособое отдленiе пришолъ.

Арестанты смялись надъ Сушиловымъ, Ч не зато, что онъ смнился (хотя къ смнившимся на боле тяжолую работу съ легкой, вообще питаютъ презрнiе, какъ ко всякимъ попавшимся въ просакъ дун ракамъ), а зато, что онъ взялъ только красную рубаху и рубль серен бромъ: слишкомъ ужь ничтожная плата. Обыкновенно мняются за большiя суммы, опять таки судя относительно. Берутъ даже и по нскольку десятковъ рублей. Но Сушиловъ былъ такъ безотвтенъ, безн личенъ и для всхъ ничтоженъ, что надъ нимъ и смяться-то какъ-то не приходилось.

Долго мы жили съ Сушиловымъ, уже нсколько тъ. Мало-поман лу онъ привязался ко мн чрезвычайно;

я не могъ этого не замтить, такъ что и я очень привыкъ къ нему. Но однажды, Ч никогда не могу простить себ этого, Ч онъ чего-то по моей просьб не выполнилъ, а между тмъ только что взялъ у меня денегъ, и я имлъ жестокость скан зать ему: вотъ, Сушиловъ, деньги-то вы берете, а дло-то не длаете.

Сушиловъ смолчалъ, сбгалъ по моему длу, но что-то вдругъ загрун стилъ. Прошло дня два. Я думалъ: не можетъ быть, чтобъ онъ это отъ моихъ словъ. Я зналъ, что одинъ арестантъ, Антонъ Васильевъ, настоян тельно требовалъ съ него какой-то грошовый долгъ. Врно денегъ нтъ, а онъ боится спросить у меня. На третiй день я и говорю ему: Сушин ловъ, вы кажется у меня хотли денегъ спросить, для Антона Васильен ва? Нате. Я сидлъ тогда на нарахъ;

Сушиловъ стоялъ передо мной.

Онъ былъ кажется очень поражонъ, что я самъ ему предложилъ денегъ, самъ вспомнилъ о его затруднительномъ положенiи, тмъ боле, что въ послднее время онъ, по его мннiю, ужь слишкомъ много у меня зан бралъ, такъ что и надяться не смлъ, что я еще дамъ ему. Онъ посмотн рлъ на деньги, потомъ на меня, вдругъ отвернулся и вышелъ. Все это меня очень поразило. Я пошолъ за нимъ и нашолъ его за казармами.

Онъ стоялъ у острожнаго частокола, лицомъ къ забору, прижавъ къ нему голову и облокотясь на него рукой. Ч Сушиловъ, что съ вами? спросилъ я его. Онъ не смотрлъ на меня и я, къ чрезвычайному удивн ленiю замтилъ, что онъ готовъ заплакать: Вы, Александръ Петрон вичъ... думаете... Ч началъ онъ прерывающимся голосомъ и стараясь смотрть въ сторону, что я вамъ... за деньги... а я... я... ээхъ! Тутъ онъ оборотился опять къ частоколу, такъ что даже стукнулся объ него бомъ, Ч и какъ зарыдаетъ!.. Первый разъ я видлъ въ каторг чен ловка плачущаго. Насилу я утшилъ его, и хоть онъ съ этихъ поръ, если возможно это, еще усердне началъ служить мн и наблюдать меня, но по нкоторымъ, почти неуловимымъ признакамъ я замтилъ, что его сердце никогда не могло простить мн попрекъ мой. А между тмъ другiе смялись же надъ нимъ, шпыняли его при всякомъ удобномъ случа, ругали его иногда крпко, Ч а онъ жилъ же съ ними ладно и дружелюбно и никогда не обижался. Да, очень трудно бываетъ распон знать человка, даже и посл долгихъ тъ знакомства!

Вотъ почему съ перваго взгляда каторга и не могла мн предстан виться въ томъ настоящемъ вид, какъ представилась впослдствiи.

Вотъ почему я и сказалъ, что если и смотрлъ на все съ такимъ жадн нымъ, усиленнымъ вниманiемъ, то все-таки не могъ разглядть много такого, что у меня было подъ самымъ носомъ. Естественно меня поражан ли сначала явленiя крупныя, рзко выдающiяся, но и т можетъ-быть принимались мною неправильно и только оставляли въ душ моей одно тяжолое, безнадежно-грустное впечатлнiе. Очень много способствовала тому встрча моя съ А-вымъ, тоже арестантомъ, прибывшимъ незадолго до меня въ острогъ и поразившимъ меня особенно мучительнымъ впен чатлнiемъ въ первые дни моего прибытiя въ каторгу. Я впрочемъ узналъ еще до прибытiя въ острогъ, что встрчусь тамъ съ А-вымъ. Онъ отравилъ мн это первое тяжолое время и усилилъ мои душевныя муки.

Не могу умолчать о немъ.

Это былъ самый отвратительный примръ, до чего можетъ опун ститься и исподлиться человкъ и до какой степени можетъ убить въ себ всякое нравственное чувство, безъ труда и безъ раскаянiя. А-въ былъ молодой человкъ, изъ дворянъ, о которомъ уже я отчасти упомин налъ, говоря, что онъ переносилъ нашему плацъ-майору все что длаетн ся въ острог, и былъ друженъ съ его деньщикомъ едькой. Вотъ кратн кая его исторiя: Недокончивъ нигд курса и разсорившись въ Москв съ родными, испугавшимися развратнаго его поведенiя, онъ прибылъ въ Петербургъ, и чтобъ добыть денегъ, ршился на одинъ подлый доносъ, т. е. ршился продать кровь десяти человкъ, для немедленнаго удовлен творенiя своей неутолимой жажды къ самымъ грубымъ и развратнымъ наслажденiямъ, до которыхъ онъ, соблазненный Петербургомъ, его конн дитерскими и Мщанскими, сдлался падокъ до такой степени, что будун чи человкомъ неглупымъ, рискнулъ на безумное и безсмысленное дло.

Его скоро обличили;

въ доносъ свой онъ впуталъ невинныхъ людей, друн гихъ обманулъ, и за это его сослали въ Сибирь, въ нашъ острогъ, на ден сять тъ. Онъ еще былъ очень молодъ, жизнь для него только-что начин налась. Казалось бы, такая страшная перемна въ его судьб должна была поразить, вызвать его природу на какой-нибудь отпоръ, на какой нибудь переломъ. Но онъ безъ малйшаго смущенiя принялъ новую судьбу свою, безъ малйшаго даже отвращенiя, не возмутился передъ ней нравственно, не испугался въ ней ничего, кром разв необходимон сти работать и разстаться съ кондитерскими и съ тремя Мщанскими.

Ему даже показалось, что званiе каторжнаго только еще развязало ему руки на еще большiя подлости и пакости. Каторжникъ, такъ ужь кан торжникъ и есть;

коли каторжникъ, стало-быть ужь можно подличать, и не стыдно. Буквально, это было его мннiе. Я вспоминаю объ этомъ гадкомъ существ какъ объ феномен. Я нсколько тъ прожилъ среди убiйцъ, развратниковъ и отъявленныхъ злодевъ, но положительно гон ворю, никогда еще въ жизни я не встрчалъ такого полнаго нравственн наго паденiя, такого ршительнаго разврата и такой наглой низости, какъ въ А-в. У насъ былъ отцеубiйца, изъ дворянъ;

я уже упоминалъ о немъ;

но я убдился по многимъ чертамъ и фактамъ, что даже и тотъ былъ несравненно благородне и человчне А-ва. На мои глаза, во все время моей острожной жизни, А-въ сталъ и былъ какимъ-то кускомъ мяса, съ зубами и съ желудкомъ, и съ неутолимой жаждой наигрубйн шихъ, самыхъ зврскихъ тлесныхъ наслажденiй, а за удовлетворенiе самаго малйшаго и прихотливйшаго изъ этихъ наслажденiй онъ способенъ былъ хладнокровнйшимъ образомъ убить, зарзать, словомъ на все, лишь бы спрятаны были концы въ воду. Я ничего не преувеличин ваю;

я узналъ хорошо А-ва. Это былъ примръ, до чего могла дойти одна тлесная сторона человка, не сдержанная внутренно никакой нормой, никакой законностью. И какъ отвратительно мн было смотрть на его вчную насмшливую улыбку. Это было чудовище, нравственный квазимодо. Прибавьте къ тому, что онъ былъ хитеръ и уменъ, красивъ собой, нсколько даже образованъ, имлъ способности;

нтъ, лучше пон жаръ, лучше моръ и голодъ, чмъ такой человкъ въ обществ! Я скан залъ уже, что въ острог все такъ исподлилось, что шпiонство и доносы процвтали и арестанты нисколько не сердились за это. Напротивъ, съ А-мъ вс они были очень дружны и обращались съ нимъ несравненно дружелюбне чмъ съ нами. Милости же къ нему нашего пьянаго майон ра придавали ему въ ихъ глазахъ значенiе и всъ. Между прочимъ онъ уврилъ майора, что онъ можетъ снимать портреты (арестантовъ онъ уврялъ, что былъ гвардiи поручикомъ), и тотъ потребовалъ, чтобъ его высылали на работу къ нему на домъ, для того разумется, чтобъ рисон вать маiорскiй портретъ. Тутъ-то онъ и сошолся съ деньщикомъ едьн кой, имвшимъ чрезвычайное влiянiе на своего барина, а слдственно на всхъ и на все въ острог. А-въ шпiонилъ на насъ по требованiю майора же, а тотъ, хмльной, когда билъ его по щекамъ, то его же ругалъ шпiон номъ и доносчикомъ. Случалось, и очень часто, что сейчасъ же посл побой майоръ садился на стулъ и приказывалъ А-ву продолжать порн третъ. Нашъ майоръ кажется дйствительно врилъ, что А-въ былъ замчательный художникъ, чуть не Брюловъ, о которомъ и онъ слын шалъ, но все-таки считалъ себя вправ лупить его по щекамъ, потому дескать, что теперь ты хоть и тотъ же художникъ, но каторжный, и хоть будь ты раз-Брюловъ, а я все-таки твой начальникъ, а стало-быть что захочу, то съ тобою и сдлаю. Между прочимъ онъ заставлялъ А-ва снин мать ему сапоги и выносить изъ спальни разныя вазы, и все-таки долго не могъ отказаться отъ мысли, что А-въ великiй художникъ. Портретъ тянулся безконечно, почти годъ. Наконецъ майоръ догадался, что его надуваютъ, и убдившись вполн, что портретъ не оканчивается, а напротивъ, съ каждымъ днемъ все боле и боле становится на него нен похожимъ, разсердился, исколотилъ художника и сослалъ его за накан занiе въ острогъ, на черную работу. А-въ видимо жаллъ объ этомъ, и тяжело ему было отказаться отъ праздныхъ дней, отъ подачекъ съ майн орскаго стола, отъ друга-едьки и отъ всхъ наслажденiй, которыя они вдвоемъ изобртали себ у майора на кухн. По крайней мр майоръ, съ удаленiемъ А-ва, пересталъ преслдовать М., арестанта, на котораго А-въ безпрерывно ему наговаривалъ, и вотъ за что: М., во время прин бытiя А-ва въ острогъ, былъ одинъ. Онъ очень тосковалъ;

не имлъ нин чего общаго съ прочими арестантами, глядлъ на нихъ съ ужасомъ и омерзнiемъ, не замчалъ и проглядлъ въ нихъ все, что могло бы подйствовать на него примирительно, и не сходился съ ними. Т план тили ему тою же ненавистью. Вообще положенiе людей, подобныхъ М., въ острог ужасно. Причина, по которой А-въ попалъ въ острогъ, была М. неизвстна. Напротивъ А-въ, догадавшись съ кмъ иметъ дло, тотчасъ же уврилъ его, что онъ сосланъ совершенно за противоположн ное доносу, почти за тоже, за что сосланъ былъ и М. М. страшно обрадон вался товарищу, другу. Онъ ходилъ за нимъ, утшалъ его въ первые дни каторги, предполагая, что онъ долженъ былъ очень страдать, отдалъ ему послднiя свои деньги, кормилъ его, подлился съ нимъ необхон димйшими вещами. Но А-въ тотчасъ же возненавидлъ его, именно за то, что тотъ былъ благороденъ, за то, что съ такимъ ужасомъ смотрлъ на всякую низость, за то именно, что былъ совершенно непохожъ на него, и все что М., въ прежнихъ разговорахъ, передалъ ему объ острог и о майор, все это А-въ поспшилъ при первомъ случа донести майон ру. Майоръ страшно возненавидлъ за это и угнеталъ М., и еслибъ не влiянiе коменданта, онъ довелъ бы его до бды. А-въ же не только не смущался, когда потомъ М. узналъ про его низость, но даже любилъ встрчаться съ нимъ и съ насмшкой смотрть на него. Это видимо дон ставляло ему наслажденiе. Мн нсколько разъ указывалъ на это самъ М. Эта подлая тварь потомъ бжалъ съ однимъ арестантомъ и съ конн войнымъ, но объ этомъ побг я скажу посл. Онъ очень сначала и ко мн подлизывался, думая, что я не слыхалъ о его исторiи. Повторяю, онъ отравилъ мн первые дни моей каторги еще большей тоской. Я ужаснулся той страшной подлости и низости, въ которую меня ввергнун ли, среди которой я очутился. Я подумалъ, что здсь и все такъ же подло и низко. Но я ошибался: я судилъ обо всхъ по А-ву.

Въ эти три дня, я въ тоск слонялся по острогу, лежалъ на своихъ нарахъ, отдалъ шить надежному арестанту, указанному мн Акимъ Акимычемъ, изъ выданнаго мн казеннаго холста, рубашки, разумется за плату (по скольку-то грошей съ рубашки), завелъ себ по настоятельн ному совту Акима Акимыча складной тюфячекъ (изъ войлока, обшитан го холстомъ), чрезвычайно тоненькiй, какъ блинъ, и подушку, набитую шерстью, страшно жосткую съ непривычки. Акимъ Акимычъ сильно хлон поталъ объ устройств мн всхъ этихъ вещей и самъ въ немъ участвон валъ, собственноручно сшилъ мн одяло изъ лоскутковъ стараго казенн наго сукна, собраннаго изъ выносившихся панталонъ и куртокъ, купн ленныхъ мною у другихъ арестантовъ. Ч Казенныя вещи, которымъ вын ходилъ срокъ, оставлялись въ собственность арестанта;

он тотчасъ же продавались тутъ же въ острог, и какъ бы ни была заношена вещь, все таки имла надежду сойти съ рукъ за какую-нибудь цну. Всему этому я сначала очень удивлялся. Вообще это было время моего перваго столкно н венiя съ народомъ. Я самъ вдругъ сдлался такимъ же простонарон дьемъ, такимъ же каторжнымъ, какъ и они. Ихъ привычки, понятiя, мннiя, обыкновенiя, Ч стали какъ-будто тоже моими, по крайней мр по форм, по закону, хотя я и не раздлялъ ихъ въ сущности. Я былъ удивленъ и смущенъ, точно и не подозрвалъ прежде ничего этого и не слыхалъ ни о чемъ, хотя и зналъ и слышалъ. Но дйствительность производитъ совсмъ другое впечатлнiе, чмъ знанiе и слухи. Могъ ли я, напримръ, хоть когда-нибудь прежде подозрвать, что такiя вещи, какъ такiе старые обноски, могутъ считаться тоже вещами? Ч А вотъ сшилъ же себ изъ этихъ старыхъ обносковъ одяло! Трудно было и представить себ, какого сорта было сукно, опредленное на арестантн ское платье. Съ виду оно какъ-будто и въ самомъ дл походило на сукн но, толстое, солдатское;

но чуть-чуть поношенное, оно обращалось въ какой-то бредень и раздиралось возмутительно. Впрочемъ суконное план тье давалось на годичный срокъ, но и съ этимъ срокомъ трудно было справиться. Арестантъ работаетъ, носитъ на себ тяжести;

платье обтин рается и обдирается скоро. Тулупы же выдавались на три года и обыкно н венно служили впродолженiе всего этого срока и одеждой, и одялами, и подстилками. Но тулупы крпки, хотя и нердкость было на комъ-нин будь видть, къ концу третьяго года, т. е. срока выноски, тулупъ заплан танный простою холстиной. Несмотря на то, даже очень выношенные, по окончанiи опредленнаго имъ срока, продавались копеекъ за сорокъ сен ребромъ. Нкоторые же, получше сохранившiеся, продавались за шесть или даже за семь гривенъ серебромъ, а въ каторг это были большiя деньги.

Деньги же Ч я уже говорилъ объ этомъ, Ч имли въ острог страшное значенiе, могущество. Положительно можно сказать, что арен стантъ, имвшiй хоть какiя-нибудь деньги въ каторг, въ десять разъ меньше страдалъ, чмъ совсмъ не имвшiй ихъ, хотя послднiй обезпен ченъ тоже всмъ казеннымъ, и кчему бы кажется имть ему деньги? Ч какъ разсуждало наше начальство. Опять таки повторяю, что еслибъ арестанты лишены были всякой возможности имть свои деньги, они или сходили бы съ ума, или мерли бы какъ мухи (несмотря на то, что были во всемъ обезпечены), или наконецъ пустились бы въ неслыханныя злодйн ства, Ч одни отъ тоски, другiе Ч чтобъ поскоре быть какъ-нибудь казн неннымъ и уничтоженнымъ, или такъ какъ-нибудь перемнить участь (техническое выраженiе). Если же арестантъ, добывъ почти кровавымъ потомъ свою копейку, или ршась для прiобртенiя ея на необыкновенн ныя хитрости, сопряжонныя часто съ воровствомъ и мошенничествомъ, въ тоже время такъ безразсудно, съ такимъ ребяческимъ безсмыслiемъ тратитъ ихъ, то это вовсе не доказываетъ, что онъ ихъ не цнитъ, хотя бы и казалось такъ съ перваго взгляда. Къ деньгамъ арестантъ жаденъ до судорогъ, до омраченiя разсудка, и если дйствительно бросаетъ ихъ какъ щепки, когда кутитъ, то бросаетъ за то, что считаетъ еще одной степенью выше денегъ. Что же выше денегъ для арестанта? Свобода или хоть какая-нибудь мечта о свобод. А арестанты большiе мечтатели. Объ этомъ я кой-что скажу посл, но, къ слову пришлось: поврятъ ли, что я видалъ сосланныхъ на двадцатилтнiй срокъ, которые мн самому гон ворили, очень спокойно, такiя напримръ фразы: ла вотъ подожди, дастъ-Богъ кончу срокъ, и тогда... Весь смыслъ слова ларестантъ означаетъ человка безъ воли;

а тратя деньги, онъ поступаетъ уже по своей вол. Несмотря ни на какiя клейма, кандалы и ненавистныя пали острога, заслоняющiя ему божiй мiръ и огораживающiя его какъ звря въ клтк, Ч онъ можетъ достать вина, т. е. страшно запрещенное нан слажденiе, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своихъ ближайшихъ начальниковъ, инвалидовъ и даже унн теръ-офицера, которые сквозь пальцы будутъ смотрть на то, что онъ нарушаетъ законъ и дисциплину;

даже можетъ, сверхъ торгу, еще покун ражиться надъ ними, а покуражиться арестантъ ужасно любитъ, то-есть представиться предъ товарищами и уврить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненно больше, чмъ кажется, Ч однимъ словомъ Ч можетъ накутить, набуянить, разобидть кого-нибудь въ прахъ и доказать ему, что онъ все это можетъ, что все это въ нашихъ рукахъ, т. е. уврить себя въ томъ, о чемъ бдняку и помыслить невозн можно. Кстати: вотъ отчего можетъ-быть въ арестантахъ, даже и въ трезвомъ вид, замчается всеобщая наклонность къ куражу, къ хван стовству, къ комическому и наивнйшему возвеличенiю собственной личности, хотя бы призрачному. Наконецъ во всемъ этомъ кутеж есть свой рискъ, Ч значитъ все это иметъ хоть какой-нибудь призракъ жизн ни, хоть отдаленный призракъ свободы. А чего не отдашь за свободу?

Какой мильонщикъ, еслибъ ему сдавили горло петлей, не отдалъ бы всхъ своихъ мильоновъ за одинъ глотокъ воздуха?

Удивляются иногда начальники, что вотъ, какой-нибудь арестантъ жилъ себ нсколько тъ такъ смирно, примрно, даже десяточнымъ его сдлали за похвальное поведенiе, и вдругъ, ршительно ни съ того, ни съ сего, Ч точно бсъ въ него влзъ, Ч зашалилъ, накутилъ, набуян нилъ, а иногда даже просто на уголовное преступленiе рискнулъ: или на явную непочтительность передъ высшимъ начальствомъ, или убилъ кого-нибудь, или изнасиловалъ и проч. Смотрятъ на него и удивляются.

А между тмъ можетъ-быть вся-то причина этого внезапнаго взрыва въ томъ человк, отъ котораго всего мене можно было ожидать его, Ч это тоскливое, судорожное проявленiе личности, инстинктивная тоска по самомъ себ, желанiе заявить себя, свою приниженную личность, вдругъ появляющееся и доходящее до злобы, до бшенства, до омраченiя разн судка, до припадка, до судорогъ. Такъ можетъ-быть заживо схороненн ный въ гробу и проснувшiйся въ немъ, колотитъ въ свою крышу и силитн ся сбросить ее, хотя разумется разсудокъ могъ бы убдить его, что вс его усилiя останутся тщетными. Но въ томъ-то и дло, что тутъ ужь не до разсудку: тутъ судороги. Возьмемъ еще въ соображенiе, что почти всякое самовольное проявленiе личности въ арестант считается прен ступленiемъ;

а въ такомъ случа ему естественно все равно, что большое, что малое проявленiе. Кутить такъ ужь кутить, рискнуть такъ ужь рискнуть на все, даже хоть на убiйство. И только вдь стоитъ нан чать: опьянетъ потомъ человкъ, даже не удержишь! А потому всячен ски бы лучше не доводить до этого. Всмъ было бы спокойне.

Да;

но какъ это сдлать?

VI. ПЕРВЫЙ МСЯЦЪ.

При вступленiи въ острогъ, у меня было нсколько денегъ;

въ рун кахъ съ собой было немного, изъ опасенiя, чтобъ не отобрали, но на всян кой случай было спрятано, т. е. заклеено въ переплет евангелья, котон рое можно было пронести въ острогъ, нсколько рублей. Эту книгу, съ заклеенными въ ней деньгами, подарили мн еще въ Тобольск т, котон рые тоже страдали въ ссылк и считали время ея уже десятилтiями и которые во всякомъ несчастномъ уже давно привыкли видть брата.

Есть въ Сибири, и почти всегда не переводится, нсколько лицъ, котон рыя кажется значенiемъ жизни своей поставляютъ себ Ч братскiй уходъ за несчастными, состраданiе и соболзнованiе о нихъ, точно о родныхъ дтяхъ, совершенно безкорыстное, святое. Не могу не припон мнить здсь вкратц объ одной встрч. Въ город, въ которомъ нахон дился нашъ острогъ, жила одна дама, Настасья Ивановна, вдова. Ран зумется никто изъ насъ, въ бытность въ острог, не могъ познакомитьн ся съ ней лично. Казалось, назначенiемъ жизни своей она избрала пон мощь ссыльнымъ, но боле всхъ заботилась о насъ. Было ли въ сен мейств у ней какое-нибудь подобное же несчастье, или кто-нибудь изъ особенно дорогихъ и близкихъ ея сердцу людей пострадалъ по такому же преступленiю, но только она какъ-будто за особое счастье почитала сдлать для насъ все, что только могла. Многаго она конечно не могла;

она была очень бдна. Но мы, сидя въ острог, чувствовали, что тамъ за острогомъ есть у насъ преданнйшiй другъ. Между прочимъ она намъ часто сообщала извстiя, въ которыхъ мы очень нуждались. Выйдя изъ острога и отправляясь въ другой городъ, я усплъ побывать у ней и пон знакомиться съ нею лично. Она жила гд-то въ форштадт, у одного изъ своихъ близкихъ родственниковъ. Была она не стара и не молода, не хон роша и не дурна;

даже нельзя было узнать, умна ли она, образована ли?

Замчалась только въ ней, на каждомъ шагу, одна безконечная доброта, непреодолимое желанiе угодить, облегчить, сдлать для васъ непремнн но что-нибудь прiятное. Все это такъ и виднлось въ ея тихихъ, дон брыхъ взглядахъ. Я провелъ вмст съ другимъ изъ острожныхъ моихъ товарищей у ней почти цлый вечеръ. Она такъ и глядла намъ въ глан за, смялась когда мы смялись, спшила соглашаться со всмъ, что бы мы ни сказали;

суетилась угостить насъ хоть чмъ-нибудь, чмъ только могла. Поданъ былъ чай, закуска, какiя-то сласти, и еслибъ у ней были тысячи, она бы кажется имъ обрадовалась только потому, что могла бы лучше намъ угодить да облегчить нашихъ товарищей, оставшихся въ острог. Прощаясь, она вынесла намъ по сигарочниц на память. Эти сигарочницы она склеила для насъ сама изъ картона (ужь Богъ знаетъ какъ он были склеены), оклеила ихъ цвтной бумажкой, точно такою же, въ какую переплетаются краткiя ариметики для дтскихъ школъ (а можетъ-быть и дйствительно на оклейку пошла какая-нибудь аримен тика). Кругомъ же об папиросочницы были, для красоты, оклеены тон ненькимъ бордюрчикомъ изъ золотой бумажки, за которою она можетъ быть нарочно ходила въ лавки. Вотъ вы курите же папироски, такъ мон жетъ-быть и пригодится вамъ, сказала она, какъ бы извиняясь робко передъ нами за свой подарокъ... Говорятъ иные (я слышалъ и читалъ это), что высочайшая любовь къ ближнему есть въ тоже время и велин чайшiй эгоизмъ. Ужь въ чемъ тутъ-то былъ эгоизмъ, Ч никакъ не пойн му.

Хоть у меня вовсе не было при вход въ острогъ большихъ денегъ, но я какъ-то не могъ тогда серьозно досадовать на тхъ изъ каторжн ныхъ, которые, почти въ первые часы моей острожной жизни, уже обман нувъ меня разъ, пренаивно приходили по другому, по третьему и даже по пятому разу занимать у меня. Но признаюсь въ одномъ откровенно:

мн очень было досадно, что весь этотъ людъ, съ своими наивными хитн ростями, непремнно долженъ былъ, какъ мн казалось, считать меня простофилей и дурачкомъ и смяться надо мной, именно потому, что я въ пятый разъ давалъ имъ деньги. Имъ непремнно должно было кан заться, что я поддаюсь на ихъ обманы и хитрости, и еслибъ, напротивъ, я имъ отказывалъ и прогонялъ ихъ, то я увренъ, они стали бы несравн ненно боле уважать меня. Но какъ я ни досадовалъ, а отказывать все таки не могъ. Досадовалъ же я потому, что серьозно и заботливо думалъ въ эти первые дни о томъ, какъ и на какой ног поставлю я себя въ острог, или лучше сказать, на какой ног я долженъ былъ стоять съ ними. Я чувствовалъ и понималъ, что вся эта среда для меня совершенн но новая, что я въ совершенныхъ потемкахъ, а что въ потемкахъ нельзя прожить столько тъ. Слдовало приготовиться. Разумется я ршилъ, что прежде всего надо поступать прямо, какъ внутреннее чувство и совсть велятъ. Но я зналъ тоже, что вдь это только афоризмъ, а перен до мной все-таки явится самая неожиданная практика.

И потому, несмотря на вс мелочныя заботы о своемъ устройств въ казарм, о которыхъ я уже упоминалъ и въ которыя вовлекалъ меня попреимуществу Акимъ Акимычъ, несмотря на то, что он нсколько и развлекали меня, Ч страшная, ядущая тоска все боле и боле меня мун чила. Мертвый домъ! говорилъ я самъ себ, присматриваясь иногда въ сумерки, съ крылечка нашей казармы, къ арестантамъ, уже собравшимн ся съ работы и ниво слонявшимся по площадк острожнаго двора, изъ казармъ въ кухни и обратно. Присматривался къ нимъ, и по лицамъ и движенiямъ ихъ старался узнавать, что они за люди и какiе у нихъ хан рактеры? Они же шлялись передо мной съ нахмуренными бами, или ужь слишкомъ развеселые (эти два вида наиболе встрчаются и почти характеристика каторги), ругались или просто разговаривали, или након нецъ прогуливались въ одиночку, какъ-будто въ задумчивости, тихо, плавно, иные съ усталымъ и апатическимъ видомъ, другiе (даже и здсь!) Ч съ видомъ заносчиваго превосходства, съ шапками набекрень, съ тулупами въ накидку, съ дерзкимъ лукавымъ взглядомъ и съ нахальн ной пересмшкой. Все это моя среда, мой теперешнiй мiръ, Ч думалъ я, Ч съ которымъ, хочу не хочу, а долженъ жить... Я пробовалъ было распрашивать и разузнавать объ нихъ у Акима Акимыча, съ которымъ очень любилъ пить чай, чтобъ не быть одному. Мимоходомъ сказать, чай, въ это первое время, былъ почти единственною моею пищею. Отъ чаю Акимъ Акимычъ не отказывался и самъ наставлялъ нашъ смшной, самодльный, маленькiй самоваръ изъ жести, который далъ мн на пон держанiе М. Акимъ Акимычъ выпивалъ обыкновенно одинъ стаканъ (у него были и стаканы), выпивалъ молча и чинно, возвращая мн его благодарилъ и тотчасъ же принимался отдлывать мое одяло. Но того, что мн надо было узнать Ч сообщить не могъ и даже не понималъ, кчен му я такъ особенно интересуюсь характерами окружающихъ насъ и блин жайшихъ къ намъ каторжныхъ, и слушалъ меня даже съ какой-то хитн ренькой улыбочкой, очень мн памятной. Нтъ, видно надо самому исн пытывать, а не распрашивать, подумалъ я.

На четвертый день, также какъ и въ тотъ разъ, когда я ходилъ перековываться, выстроились рано поутру арестанты, въ два ряда, на площадк передъ кордегардiей, у острожныхъ воротъ. Впереди, лицомъ къ нимъ, и сзади Ч вытянулись солдаты, съ заряженными ружьями и съ примкнутыми штыками. Солдатъ иметъ право стрлять въ арестанта, если тотъ вздумаетъ бжать отъ него, но въ тоже время и отвчаетъ за свой выстрлъ, если сдлалъ его не въ случа самой крайней необходин мости;

тоже самое и въ случа открытаго бунта каторжниковъ. Но ктон же бы вздумалъ бжать явно? Явился инженерный офицеръ, кондукн торъ, а также инженерные унтеръ-офицеры и солдаты, приставы надъ производившимися работами. Сдлали перекличку;

часть арестантовъ, ходившая въ швальни, отправлялась прежде всхъ;

до нихъ инженерное начальство и не касалось;

они работали собственно на острогъ и обшин вали его. Затмъ отправились въ мастерскiя, а затмъ и на обыкновенн ныя черныя работы. Въ числ человкъ двадцати другихъ арестантовъ отправился и я. За крпостью, на замерзшей рк, были дв казенныя барки, которыя за негодностью нужно было разобрать, чтобъ по крайней мр старый съ не пропалъ даромъ. Впрочемъ весь этотъ старый ман терьялъ кажется очень мало стоилъ, почти ничего. Дрова въ город прон давались по цн ничтожной и кругомъ су было множество. Посылали почти только для того, чтобъ арестантамъ не сидть сложа руки, что и сами-то арестанты хорошо понимали. За такую работу они всегда прин нимались вяло и апатически, и почти совсмъ другое бывало, когда ран бота сама по себ была дльная, цнная, и особенно когда можно было выпросить себ на урокъ. Тутъ они словно чмъ-то одушевлялись, и хоть имъ вовсе не было никакой отъ этого выгоды, но, я самъ видлъ, выбивались изъ силъ, чтобъ ее поскорй и получше докончить;

даже самолюбiе ихъ тутъ какъ-то заинтересовывалось. А въ настоящей ран бот, длавшейся боле для проформы, чмъ для надобности, трудно было выпросить себ урокъ, а надо было работать вплоть до барабана, бившаго призывъ домой въ одинадцать часовъ утра. День былъ теплый и туманный;

снгъ чуть не таялъ. Вся наша кучка отправилась за крн пость на берегъ, слегка побрякивая цпями, которыя хотя и были скрын ты подъ одеждою, но все-таки издавали тонкiй и рзкiй металлическiй звукъ съ каждымъ шагомъ. Два-три человка отдлились за необходин мымъ инструментомъ въ цейхаузъ. Я шолъ вмст со всми и даже какъ-будто оживился: мн хотлось поскоре увидть и узнать, что за работа? какая это каторжная работа? и какъ я самъ буду въ первый разъ въ жизни работать?

Помню все до малйшей подробности. На дорог встртился намъ какой-то мщанинъ съ бородкой, остановился и засунулъ руку въ карн манъ. Изъ нашей кучки немедленно отдлился арестантъ, снялъ шапку, принялъ подаянiе Ч пять копеекъ и проворно воротился къ своимъ.

Мщанинъ перекрестился и пошолъ своею дорогою. Эти пять копеекъ въ тоже утро проли на калачахъ, раздливъ ихъ на всю нашу партiю пон ровну.

Изъ всей этой кучки арестантовъ одни были, по обыкновенiю, угрюмы и неразговорчивы, другiе равнодушны и вялы, третьи ниво болтали промежъ собой. Одинъ былъ ужасно чему-то радъ и веселъ, плъ и чуть не танцовалъ дорогой, прибрякивая съ каждымъ прыжкомъ кандалами. Это былъ тотъ самый невысокiй и плотный арестантъ, котон рый въ первое утро мое въ острог, поссорился съ другимъ у воды, во время умыванья, за то что другой осмлился безразсудно утверждать про себя, что онъ птица каганъ. Звали этого развеселившагося парня Скуратовъ. Наконецъ онъ заплъ какую-то лихую псню, изъ которой я помню припвъ:

Безъ меня меня женили Ч Я на мельниц былъ.

Недоставало только балалайки.

Его необыкновенно-веселое расположенiе духа разумется тотчасъ же возбудило въ нкоторыхъ изъ нашей партiи негодованiе, даже приня н то было чуть не за обиду.

Ч Завылъ! съ укоризною проговорилъ одинъ арестантъ, до котон раго впрочемъ вовсе не касалось дло.

Ч Одна была псня у волка, и ту перенялъ, тулякъ! Ч замтилъ другой, изъ мрачныхъ, хохлацкимъ выговоромъ.

Ч Я-то положимъ тулякъ, немедленно возразилъ Скуратовъ, а вы въ вашей Полтав галушкой подавились.

Ч Ври! самъ-то что далъ! Лаптемъ щи хлебалъ.

Ч А теперь словно чортъ ядрами кормитъ, Ч прибавилъ третiй.

Ч Я и вправду, братцы, изнженный человкъ, Ч отвчалъ съ легкимъ вздохомъ Скуратовъ, какъ-будто раскаяваясь въ своей изн нженности и обращаясь ко всмъ вообще и ни къ кому въ особеннон сти: Ч съ самаго сызмалтства на чернослив да на пампрусскихъ булн кахъ испытанъ (т. е. воспитанъ. Скуратовъ нарочно коверкалъ слова), родимые же братцы мои и теперь еще въ Москв свою лавку имютъ, въ прохожемъ ряду втромъ торгуютъ, купцы богатющiе.

Ч А ты чмъ торговалъ?

Ч А по разнымъ качествамъ и мы происходили. Вотъ тогда-то, братцы, и получилъ я первыя двсти...

Ч Неужто рублей! Ч подхватилъ одинъ любопытный, даже взн дрогнувъ услышавъ про такiя деньги.

Ч Нтъ, милый человкъ, не рублей, а палокъ. Лука, а Лука!

Ч Кому Лука, а теб Лука Кузьмичъ, нехотя отозвался маленькой и тоненькой арестантикъ, съ востренькимъ носикомъ.

Ч Ну Лука Кузьмичъ, чортъ съ тобой, такъ ужь и быть.

Ч Кому Лука Кузьмичъ, а теб дядюшка.

Ч Ну, да чортъ съ тобой и съ дядюшкой, не стоитъ и говорить! А хорошее было слово хотлъ сказать. Ну такъ вотъ, братцы, такъ это случилось, что не долго я нажилъ въ Москв;

дали мн тамъ напон слдокъ пятнадцать кнутиковъ, да и отправили вонъ. Вотъ я...

Ч Да за что отправили-то?... перебилъ одинъ, прилежно слдивн шiй за разсказомъ.

Ч А не ходи въ карантинъ, не пей шпунтовъ, не играй на белендн ряс;

такъ что я не усплъ, братцы, настоящимъ образомъ въ Москв разбогатть. А оченно, оченно, оченно того хотлъ, чтобъ богатымъ быть. И ужь такъ мн этого хотлось, что и не знаю какъ и сказать.

Многiе разсмялись. Скуратовъ былъ очевидно изъ добровольныхъ весельчаковъ, или лучше шутовъ, которые какъ-будто ставили себ въ обязанность развеселять своихъ угрюмыхъ товарищей и разумется ровн но ничего кром брани за это не получали. Онъ принадлежалъ къ осон бенному и замчательному типу, о которомъ мн можетъ-быть еще прин дется поговорить.

Ч Да тебя и теперь вмсто соболя бить можно, замтилъ Лука Кузьмичъ. Ишь, одной одежи рублей на сто будетъ.

На Скуратов былъ самый ветхiй, самый заношеный тулупишка, на которомъ со всхъ сторонъ торчали заплаты. Онъ довольно равнон душно, но внимательно осмотрлъ его сверху до низу.

Ч Голова зато дорого стоитъ, братцы, голова! отвчалъ онъ. Ч Какъ и съ Москвой прощался, тмъ и утшенъ былъ, что голова со мной вмст пойдетъ. Прощай Москва, спасибо за баню, за вольный духъ, славно исполосовали! А на тулупъ нечего теб, милый человкъ, смотн рть...

Ч Небось на твою голову смотрть?

Ч Да и голова-то у него не своя, а подаянная, опять ввязался Лука. Ч Ее ему въ Тюмени Христа-ради подали, какъ съ партiей прохон дилъ.

Ч Чтожъ ты, Скуратовъ, небось мастерство имлъ?

Ч Како мастерство! поводырь былъ, гаргосовъ водилъ, у нихъ гон лыши таскалъ, замтилъ одинъ изъ нахмуренныхъ, Ч вотъ и все его ман стерство.

Ч Я двствительно пробовалъ-было сапоги точать, Ч отвчалъ Скуратовъ, совершенно незамтивъ колкаго замчанiя. Ч Всего одну пару и сточалъ.

Ч Чтожъ, покупали?

Ч Да нарвался такой, что видно Бога не боялся, отца-мать не пон читалъ;

наказалъ его Господь, Ч купилъ.

Вс вокругъ Скуратова такъ и покатились со смху.

Ч Да потомъ еще разъ работалъ, ужь здсь, продолжалъ съ чрезн вычайнымъ хладнокровiемъ Скуратовъ, Ч Степану едорычу Поморцен ву, поручику, головки приставлялъ.

Ч Чтожъ онъ, доволенъ былъ?

Ч Нтъ, братцы, недоволенъ. На тысячу тъ обругалъ, да еще колнкомъ напиналъ меня сзади. Оченно ужь разсердился. Ч Эхъ, сон гала моя жизнь, солгала каторжная!

Погодя-того немножко, Ак-кулининъ мужъ на дворъ...

Неожиданно залился онъ снова и пустился притопывать въ прин прыжку ногами.

Ч Ишь, безобразный человкъ! проворчалъ шедшiй подл меня хохолъ, съ злобнымъ презрнiемъ скосивъ на него глаза.

Ч Безполезный человкъ! замтилъ другой, окончательнымъ и серьознымъ тономъ.

Я ршительно не понималъ, зачто на Скуратова сердятся, да и вон обще Ч почему вс веселые, какъ уже усплъ я замтить въ эти первые дни, какъ-будто находились въ нкоторомъ презрнiи? Гнвъ хохла и другихъ я относилъ къ личностямъ. Но это были не личности, а гнвъ зато, что въ Скуратов не было выдержки, не было строгаго напускного вида собственнаго достоинства, которымъ заражена была вся каторга до педантства, однимъ словомъ зато, что онъ былъ, по ихъ же выраженiю, безполезный человкъ. Однако на веселыхъ не на всхъ сердились и не всхъ такъ третировали, какъ Скуратова и другихъ ему подобныхъ.

Кто какъ съ собой позволялъ обходиться: человкъ добродушный и безъ затй, тотчасъ же подвергался униженiю. Это меня даже поразило. Но были и изъ веселыхъ, которые умли и любили отгрызнуться и спуску никому не давали: тхъ принуждены были уважать. Тутъ же, въ этой же кучк людей былъ одинъ изъ такихъ зубастыхъ, а въ сущности развесен лый и премилйшiй человкъ, но котораго съ этой стороны я узналъ уже посл, видный и рослый парень, съ большой бородавкой на щек и съ прекомическимъ выраженiемъ лица, впрочемъ довольно красиваго и смтливаго. Называли его пiонеромъ, потомучто когда-то онъ служилъ въ пiонерахъ;

теперь же находился въ особомъ отдленiи. Про него мн еще придется много говорить.

Впрочемъ и не вс серьозные были такъ экспансивны какъ негон дующiй на веселость хохолъ. Въ каторг было нсколько человкъ, мтившихъ на первенство, на знанiе всякаго дла, на находчивость, на характеръ, на умъ. Многiе изъ такихъ дйствительно были люди умные, съ характеромъ, и дйствительно достигали того, на что мтили, то-есть первенства и значительнаго нравственнаго влiянiя на своихъ товарин щей. Между собою эти умники были часто большiе враги Ч и каждый изъ нихъ имлъ много ненавистниковъ. На прочихъ арестантовъ они смотрли съ достоинствомъ и даже съ снисходительностью, ссоръ нен нужныхъ не затвали, у начальства были на хорошемъ счету, на рабон тахъ являлись какъ-будто распорядителями, и ниодинъ изъ нихъ не сталъ бы придираться напримръ за псни;

до такихъ мелочей они не унижались. Со мной вс такiе были замчательно вжливы, во все прон долженiе каторги, но не очень разговорчивы, тоже какъ-будто изъ досто н инства. Объ нихъ тоже придется поговорить подробне.

Пришли на берегъ. Внизу, на рк, стояла замерзшая въ вод стан рая барка, которую надо было ломать. На той сторон рки синла степь;

видъ былъ угрюмый и пустынный. Я ждалъ, что такъ вс и брон сятся за работу, но объ этомъ и не думали. Иные разслись на валявн шихся по берегу бревнахъ;

почти вс вытащили изъ сапогъ кисеты съ туземнымъ табакомъ, продававшимся на базар въ листахъ по три кон пейки за фунтъ, и коротенькiе талиновые чубучки съ маленькими дерен вянными трубочками-самодльщиной. Трубки закурились: конвойные солдаты обтянули насъ цпью и съ скучнйшимъ видомъ принялись насъ стеречь.

Ч И кто догадался ломать эту барку? промолвилъ одинъ какъ бы про себя, ни къ кому впрочемъ не обращаясь. Ч Щепокъ чтоль зан хотлось?

Ч А кто насъ не боится, тотъ и догадался, замтилъ другой.

Ч Куда это мужичье-то валитъ? помолчавъ спросилъ первый, ран зумется незамтивъ отвта на прежнiй вопросъ и указывая вдаль на толпу мужиковъ, пробиравшихся куда-то гуськомъ по цльному снгу.

Вс ниво оборотились въ ту сторону и отъ нечего длать принялись ихъ пересмивать. Одинъ изъ мужичковъ, послднiй, шолъ какъ-то необыкновенно смшно, разставивъ руки и свсивъ набокъ голову, на которой была длинная мужичья шапка, гречневикомъ. Вся фигура его цльно и ясно обозначалась на бломъ снгу.

Ч Ишь братанъ Петровичъ, какъ оболокся! Ч замтилъ одинъ, передразнивая выговоромъ мужиковъ. Замчательно, что арестанты вон обще смотрли на мужиковъ нсколько свысока, хотя половина изъ нихъ были изъ мужиковъ.

Ч Заднiй-то, ребята, ходитъ точно рдьку садитъ.

Ч Это тяжкодумъ, у него денегъ много, замтилъ третiй.

Вс засмялись, но какъ-то тоже ниво, какъ-будто нехотя. Межн ду тмъ подошла калашница, бойкая и разбитная бабенка.

У ней взяли калачей на подаянный пятакъ и раздлили тутъ же поровну.

Молодой парень, торговавшiй въ острог калачами, забралъ десятн ка два и крпко сталъ спорить, чтобъ выторговать три, а не два калача, какъ слдовало по обыкновенному порядку. Но калашница не соглашан лась.

Ч Ну а того-то не дашь?

Ч Чего еще?

Ч Да чего мыши-то не дятъ.

Ч Да чтобъ-те язвило! взвизгнула бабенка и засмялась.

Наконецъ появился и приставъ надъ работами, унтеръ-офицеръ съ палочкой.

Ч Эй вы, что разслись? Начинать!

Ч Да что, Иванъ Матвичъ, дайте урокъ, проговорилъ одинъ изъ начальствующихъ, медленно подымаясь съ мста.

Ч Чего давеча на разводк не спрашивали? Барку растащи, вотъ те и урокъ.

Кое-какъ наконецъ поднялись, и спустились къ рк, едва волоча ноги. Въ толп тотчасъ же появились и распорядители по крайней мр на словахъ. Оказалось, что барку не слдовало рубить зря, а надо было повозможности сохранить бревна и въ особенности поперечныя кон коры, прибитыя по всей длин своей ко дну барки деревянными гвоздян ми, Ч работа долгая и скучная.

Ч Вотъ надо-ть бы перво-наперво оттащить это бревнушко. Прин нимайся-ка, ребята! замтилъ одинъ, вовсе не распорядитель и не нан чальствующiй, а просто чернорабочiй, безсловесный и тихiй малый, молн чавшiй до сихъ поръ, и нагнувшись обхватилъ руками толстое бревно, поджидая помощниковъ. Но никто не помогъ ему.

Ч Да, подымешь небось! И ты не подымешь, да и ддъ твой, медвдь, приди Ч и тотъ не подыметъ! Ч проворчалъ кто-то сквозь зубы.

Ч Такъ чтожъ, братцы, какъ начинать-то? я ужь и не знаю... прон говорилъ озадаченный выскочка, оставивъ бревно и приподымаясь.

Ч Всей работы не переработаешь... чего выскочилъ?

Ч Тремъ курамъ корму раздать обочтется, а туда же первый...

Стрепета!

Ч Да я, братцы, ничего, отговаривался озадаченный: Ч я только такъ...

Ч Да чтожъ мн на васъ чехлы понадть, что ли? аль солить васъ прикажете на зиму? крикнулъ опять приставъ, съ недоумнiемъ смотря на двадцатиголовую толпу, не знавшую какъ приняться за дло. Ч Нан чинать! скорй!

Ч Скорй скораго не сдлаешь, Иванъ Матвичъ.

Ч Да ты и такъ ничего не длаешь, эй! Савельевъ! Разговоръ Пет н ровичъ! теб говорю: что стоишь, глаза продаешь!.. начинать!

Ч Да я чтожъ одинъ сдлаю?..

Ч Ужь задайте урокъ. Иванъ Матвичъ.

Ч Сказано Ч не будетъ урока. Растащи барку и иди домой. Начин нать!

Принялись наконецъ, но вяло, нехотя, неумло. Даже досадно было смотрть на эту здоровенную толпу дюжихъ работниковъ, которые кажется ршительно недоумвали, какъ взяться за дло. Только было принялись вынимать первую, самую маленькую кокору, Ч оказалось, что она ломается, сама ломается, какъ принесено было въ оправданiе приставу;

слдственно такъ нельзя было работать, а надо было принятьн ся какъ-нибудь иначе. Пошло долгое разсужденiе промежъ собой о томъ, какъ приняться иначе, что длать? Разумется мало-помалу дошло до ругани, грозило зайти и подальше... Приставъ опять прикрикнулъ и пон махалъ палочкой, но кокора опять сломалась. Оказалось наконецъ, что топоровъ мало и что надо еще принести какой-нибудь инструментъ. Тотн часъ же отрядили двухъ парней, подъ конвоемъ, за инструментомъ въ крпость, а въ ожиданiи, вс остальные преспокойно услись на барк, вынули свои трубочки и опять закурили.

Приставъ наконецъ плюнулъ.

Ч Ну, отъ васъ работа не заплачетъ! Эхъ народъ, народъ! Ч прон ворчалъ онъ сердито, махнулъ рукой и пошолъ въ крпость, помахивая палочкой.

Черезъ часъ пришолъ кондукторъ. Спокойно выслушавъ арестанн товъ, онъ объявилъ, что даетъ на урокъ вынуть еще четыре кокоры, но такъ, чтобъ ужь он не ломались, а цликомъ, да сверхъ того отдлилъ разобрать значительную часть барки, съ тмъ, что тогда ужь можно бун детъ идти домой. Урокъ былъ большой, но, батюшки, какъ принялись!

Куда длась нь, куда длось недоумнiе! Застучали топоры, начали вывертывать деревянные гвозди. Остальные подкладывали толстые шен сты и налегая на нихъ въ двадцать рукъ, бойко и мастерски выламывали кокоры, которыя, къ удивленiю моему, выламывались теперь совершенно цлыя и непопорченныя. Дло кипло. Вс вдругъ какъ-то замчательн но поумнли. Ни лишнихъ словъ, ни ругани! всякъ зналъ что сказать, что сдлать, куда стать, что посовтовать. Ровно за полчаса до барабан на заданный урокъ былъ оконченъ, и арестанты пошли домой усталые, но совершенно довольные, хоть и выиграли всего-то какихъ-нибудь полн часа противъ указаннаго времени. Но относительно меня я замтилъ одну особенность: куда бы я ни приткнулся имъ помогать во время рабон ты, везд я былъ неумста, везд мшалъ, везд меня, чуть не съ бран нью, отгоняли прочь.

Какой-нибудь послднiй оборвышъ, который и самъ-то былъ сан мымъ плохимъ работникомъ и не смлъ пикнуть передъ другими кан торжниками, побойче его и потолкове, и тотъ считалъ вправ крикн нуть на меня и прогнать меня, если я становился подл него, подъ тмъ предлогомъ, что я ему мшаю. Наконецъ одинъ изъ бойкихъ прямо и грубо сказалъ мн: куда зете, ступайте прочь! что соваться куда не спрашиваютъ. Ч Попался въ мшокъ! тотчасъ же подхватилъ другой.

Ч А ты лучше кружку возьми, Ч сказалъ мн третiй, Ч да и стун пай сбирать на каменное построенiе, да на табашное разоренiе, а здсь теб нечего длать.

Приходилось стоять отдльно, а отдльно стоять, когда вс рабон таютъ, какъ-то совстно. Но когда дйствительно такъ случилось, что я отошолъ и сталъ на конецъ барки, тотчасъ же закричали: Ч Вонъ кан кихъ надавали работниковъ;

чего съ ними сдлаешь? Ничего не сдлан ешь!

Все это разумется было нарочно, потомучто всхъ это тшило.

Надо было поломаться надъ бывшимъ дворянчикомъ, и конечно они были рады случаю.

Очень понятно теперь, почему, какъ уже я говорилъ прежде, перн вымъ вопросомъ моимъ при вступленiи въ острогъ было: какъ вести себя, какъ поставить себя передъ этими людьми? Я предчувствовалъ, что часто будутъ у меня такiя-же столкновенiя съ ними, какъ теперь на ран бот. Но несмотря ни на какiя столкновенiя, я ршился не измнять плана моихъ дйствiй, уже отчасти обдуманнаго мною въ это время;

я зналъ, что онъ справедливъ. Именно: я ршилъ, что надо держать себя какъ можно проще и независиме, отнюдь не выказывать особеннаго старанiя сближаться съ ними;

но и не отвергать ихъ, если они сами пон желаютъ сближенiя. Отнюдь не бояться ихъ угрозъ и ненависти и, по возможности, длать видъ, что не замчаю того. Отнюдь не сближаться съ ними на нкоторыхъ извстныхъ пунктахъ и не давать потачки нкоторымъ ихъ привычкамъ и обычаямъ, однимъ словомъ Ч не напран шиваться самому на полное ихъ товарищество. Я догадался съ перваго взгляда, что они первые презирали бы меня за это. Однако, по ихъ пон нятiямъ (и я узналъ это впослдствiи наврно), я все-таки долженъ былъ соблюдать и уважать передъ ними даже дворянское происхожденiе мое, то-есть нжиться, ломаться, брезгать ими, фыркать на каждомъ шагу, блоручничать. Такъ именно они понимали что такое дворянинъ.

Они разумется ругали бы меня за это, но все-таки уважали бы про себя. Такая роль была не по мн;

я никогда не бывалъ дворяниномъ по ихъ понятiямъ;

но зато я далъ себ слово никакой уступкой не унижать передъ ними ни образованiя моего, ни образа мыслей моихъ. Еслибъ я сталъ, имъ въ угоду, подлещаться къ нимъ, соглашаться съ ними, фамин льярничать съ ними и пускаться въ разныя ихъ качества, чтобъ вын играть ихъ расположенiе, Ч они бы тотчасъ же предположили, что я длаю это изъ страха и трусости и съ презрнiемъ обошлись бы со мной.

А-въ былъ не примръ: онъ ходилъ къ майору и они сами боялись его.

Съ другой стороны, мн и не хотлось замыкаться передъ ними въ хон лодную и недоступную вжливость, какъ длали поляки. Я очень хорон шо видлъ теперь, что они презираютъ меня зато, что я хотлъ рабон тать, какъ и они, не нжился и не ломался передъ ними;

и хоть я наврн но зналъ, что потомъ они принуждены будутъ перемнить обо мн свое мннiе, но все-таки мысль, что теперь они какъ-будто имютъ право презирать меня, думая, что я на работ заискивалъ передъ ними, Ч эта мысль ужасно огорчала меня.

Когда вечеромъ, по окончанiи посл-обденной работы, я воротилн ся въ острогъ, усталый и измученный, страшная тоска опять одолла меня. Сколько тысячъ еще такихъ дней впереди, Ч думалъ я, Ч все тан кихъ же, все однихъ и тхъ же! Молча, уже въ сумерки, скитался я одинъ за казармами, вдоль забора и вдругъ увидалъ нашего Шарика, бгущаго прямо ко мн. Шарикъ былъ наша острожная собака, такъ, какъ бываютъ ротныя, батарейныя и эскадронныя собаки. Она жила въ острог съ незапамятныхъ временъ, никому не принадлежала, всхъ считала хозяевами и кормилась выбросками изъ кухни. Это была довольн но большая собака, черная съ блыми пятнами, дворняшка, не очень старая, съ умными глазами и съ пушистымъ хвостомъ. Никто-то никогда не ласкалъ ея, никто-то никогда не обращалъ на нее никакого вниманiя.

Еще съ перваго же дня я погладилъ ее и изъ рукъ далъ ей хлба. Когда я ее гладилъ, она стояла смирно, ласково смотрла на меня и въ знакъ удовольствiя тихо махала хвостомъ. Теперь, долго меня не видя, Ч меня, перваго, который въ нсколько тъ вздумалъ ее приласкать, она бгала и отыскивала меня между всми, и отыскавъ за казармами, съ визгомъ пустилась мн навстрчу. Ужь и не знаю что со мной сталось, но я бросился цловать ее, я обнялъ ея голову;

она вскочила мн передн ними лапами на плеча и начала лизать мн лицо. Такъ вотъ другъ, кон тораго мн посылаетъ судьба! Ч подумалъ я, и каждый разъ, когда пон томъ, въ это первое тяжолое и угрюмое время, я возвращался съ работы, то прежде всего, не входя еще никуда, я спшилъ за казармы, со скачун щимъ передо мной и визжащимъ отъ радости Шарикомъ, обхватывалъ его голову и цловалъ-цловалъ ее, и какое-то сладкое, а вмст съ тмъ и мучительно-горькое чувство щемило мн сердце. И помню, мн даже прiятно было думать, какъ будто хвалясь передъ собой своей же мукой, что вотъ, на всемъ свт только и осталось теперь для меня одно существо меня любящее, ко мн привязанное, мой другъ, мой единственн ный другъ, Ч моя врная собака Шарикъ.

VII. НОВЫЯ ЗНАКОМСТВА. ПЕТРОВЪ.

Но время шло, и я мало-помалу сталъ обживаться. Съ каждымъ днемъ все мене и мене смущали меня обыденныя явленiя моей новой жизни. Происшествiя, обстановка, люди Ч все какъ-то примелькалось къ глазамъ. Примириться съ этой жизнью было невозможно, но признать ее за совершившiйся фактъ давно пора было. Вс недоразумнiя, котон рыя еще оставались во мн, я затаилъ внутри себя, какъ только могъ глуше. Я уже не слонялся по острогу какъ потерянный, и не выдавалъ тоски своей. Дико-любопытные взгляды каторжныхъ уже не останавлин вались на мн такъ часто, не слдили за мной съ такою выдланною нан глостью. Я тоже видно примелькался имъ, чему я былъ очень радъ. По острогу я уже расхаживалъ какъ у себя дома, зналъ свое мсто на нан рахъ и даже повидимому привыкъ къ такимъ вещамъ, къ которымъ дун малъ и въ жизнь не привыкнуть. Регулярно каждую недлю ходилъ брить половину своей головы. Каждую субботу, въ шабашное время, насъ вызывали для этого, поочередно, изъ острога въ кордегардiю (не выбрившiйся уже самъ отвчалъ за себя), и тамъ цырюльники изъ батан льоновъ мылили холоднымъ мыломъ наши головы и безжалостно скребли ихъ тупйшими бритвами, такъ что у меня даже и теперь морозъ прохон дитъ по кож при воспоминанiи объ этой пытк. Впрочемъ скоро нан шлось лекарство: Акимъ Акимычъ указалъ мн одного арестанта, военн наго разряда, который за копйку брилъ собственной бритвой кого угодн но и тмъ промышлялъ. Многiе изъ каторжныхъ ходили къ нему, чтобъ избжать казенныхъ цырюльниковъ, а между тмъ народъ былъ не нженка. Нашего арестанта-цырюльника звали майоромъ, Ч почему Ч не знаю, и чмъ онъ могъ напоминать майора Ч тоже не могу сказать.

Теперь, какъ пишу это, такъ и представляется мн этотъ майоръ, вын сокiй, сухощавый и молчаливый парень, довольно глуповатый, вчно углубленный въ свое занятiе и непремнно съ ремнемъ въ рук, на котон ромъ онъ денно и нощно направлялъ свою донельзя сточенную бритву, и кажется весь уходилъ въ это занятiе, принявъ его очевидно за назнан ченiе всей своей жизни. Въ самомъ дл онъ былъ до крайности довон ленъ, когда бритва была хороша и когда кто-нибудь приходилъ побритьн ся: мыло было у него теплое, рука легкая, бритье бархатное. Онъ видимо наслаждался и гордился своимъ искусствомъ и небрежно принималъ зан работанную копйку, какъ-будто и въ самомъ дл дло было въ искусн ств, а не въ копйк. Больно досталось А-ву отъ нашего плацъ-майон ра, когда онъ, фискаля ему на острогъ, упомянулъ разъ имя нашего острожнаго цырюльника и неосторожно назвалъ его майоромъ. Плацъ майоръ разсвирплъ и обидлся до послдней степени. Да знаешь ли ты, подлецъ, что такое майоръ! кричалъ онъ, съ пной у рта, посвойски расправляясь съ А-вымъ: Ч понимаешь ли ты, что такое майоръ! И вдругъ какой-нибудь подлецъ каторжный, и смть его звать майоромъ, мн въ глаза, въ моемъ присутствiи!.. Только А-въ могъ уживаться съ такимъ человкомъ.

Съ самаго перваго дня моей жизни въ острог, я уже началъ мечн тать о свобод. Расчетъ, когда кончатся мои острожные годы, въ тысяч разныхъ видахъ и примненiяхъ, сдлался моимъ любимымъ занятiемъ.

Я даже и думать ни о чемъ не могъ иначе, и увренъ, что такъ поступан етъ всякiй лишонный на срокъ свободы. Не знаю думали-ль, разсчитыван ли ль каторжные такъ же какъ я, но удивительное легкомыслiе ихъ наден ждъ поразило меня съ перваго шагу. Надежда заключеннаго, лишоннаго свободы Ч совершенно другого рода, чмъ настоящимъ образомъ живун щаго человка. Свободный человкъ конечно надется (напримръ на перемну судьбы, на исполненiе какого-нибудь предпрiятiя), но онъ жин ветъ, онъ дйствуетъ;

настоящая жизнь увлекаетъ его своимъ круговон ротомъ вполн. Не то для заключеннаго. Тутъ, положимъ, тоже жизнь, Ч острожная, каторжная;

но кто бы ни былъ каторжникъ и на какой бы срокъ онъ ни былъ сосланъ, онъ ршительно, инстинктивно, не можетъ принять свою судьбу за что-то положительное, окончательное, за часть дйствительной жизни. Всякiй каторжникъ чувствуетъ, что онъ не у себя дома, а какъ-будто въ гостяхъ. На двадцать тъ онъ смотн ритъ какъ-будто на два года и совершенно увренъ, что и въ пятьдесятъ пять тъ, по выход изъ острога, онъ будетъ такой же молодецъ, какъ и теперь въ тридцать-пять. Ч Поживемъ еще! Ч думаетъ онъ, и упрян мо гонитъ отъ себя вс сомннiя и прочiя досадныя мысли. Даже сосланн ные безъ срока, особаго отдленiя, и т расчитывали иногда, что вотъ нтъ-нтъ, а вдругъ придетъ разршенiе изъ Питера: переслать въ Нерчинскъ, въ рудники, и назначить сроки. Тогда славно: вопервыхъ въ Нерчинскъ чуть не полгода идти, а въ партiи идти противъ острога куды лучше! а потомъ кончить въ Нерчинск срокъ и тогда... И вдь такъ расчитываетъ иной сдой человкъ!

Въ Тобольск видлъ я прикованыхъ къ стн. Онъ сидитъ на цпи, этакъ въ сажень длиною;

тутъ у него койка. Приковали его за что-нибудь изъ ряду вонъ страшное, совершонное уже въ Сибири. Син дятъ по пяти тъ, сидятъ и по десяти. Большею частью изъ разбойнин ковъ. Одного только между ними я видлъ какъ-будто изъ господъ;

гд то онъ когда-то служилъ. Говорилъ онъ смирнехонько, пришепетывая;

улыбочка сладенькая. Онъ показывалъ намъ свою цпь, показывалъ какъ надо ложиться удобне на койку. То-то должно быть была своего рода птица! Вс они вообще смирно ведутъ себя и кажутся довольными, а между тмъ каждому чрезвычайно хочется поскоре высидть свой срокъ. Кчему бы кажется? А вотъ кчему: Выйдетъ онъ тогда изъ душн ной, промзглой комнаты съ низкими кирпичными сводами, и пройдется по двору острога, и... и только. За острогъ ужь его не выпустятъ нин когда. Онъ самъ знаетъ, что спущенные съ цпи навчно уже содерн жатся при острог, до самой смерти своей и въ кандалахъ. Онъ это знан етъ и все-таки ему ужасно хочется поскоре кончить свой цпной срокъ. Вдь безъ этого желанiя могъ ли бы онъ просидть пять или шесть тъ на цпи, не умереть или не сойти съ ума? Сталъ ли бы еще иной-то сидть?

Я чувствовалъ, что работа можетъ спасти меня, укрпить мое здон ровье, тло. Постоянное душевное безпокойство, нервическое раздран женiе, спертый воздухъ казармы, могли бы разрушить меня совершенно.

Чаще быть на воздух, каждый день уставать, прiучаться носить тяжен сти Ч и по крайней мр я спасу себя, Ч думалъ я, Ч укрплю себя, выйду здоровый, бодрый, сильный, нестарый. Я не ошибся: работа и двин женiе были мн очень полезны. Я съ ужасомъ смотрлъ на одного изъ моихъ товарищей (изъ дворянъ), какъ онъ гасъ въ острог какъ свчка.

Вошолъ онъ въ него вмст со мною, еще молодой, красивый, бодрый, а вышелъ полуразрушенный, сдой, безъ ногъ, съ одышкой. Нтъ, думалъ я, на него глядя: я хочу жить и буду жить. Зато и доставалось же мн сначала отъ каторжныхъ за любовь къ работ, и долго они язвили меня презрнiемъ и насмшками. Но я не смотрлъ ни на кого и бодро отн правлялся куда-нибудь, напримръ хоть обжигать и толочь ален бастръ, Ч одна изъ первыхъ работъ, мною узнанныхъ. Это была работа легкая. Инженерное начальство повозможности готово было облегчать работу дворянамъ, что впрочемъ было вовсе не поблажкой, а только справедливостью. Странно было бы требовать съ человка, вполовину слабйшаго силой и никогда не работавшаго, того же урока, который зан давался по положенiю настоящему работнику. Но это баловство невсен гда исполнялось, даже исполнялось-то какъ-будто украдкой;

за этимъ надзирали строго со стороны. Довольно часто приходилось работать ран боту тяжолую, и тогда разумется дворяне выносили двойную тягость, чмъ другiе работники. На алебастръ назначали обыкновенно человка три-четыре, стариковъ или слабосильныхъ, ну и насъ въ томъ числ ран зумется;

да сверхъ того прикомандировывали одного настоящаго работ н ника, знающаго дло. Обыкновенно ходилъ все одинъ и тотъ же, нсколько тъ сряду, Алмазовъ, суровый, смуглый и сухощавый чен ловкъ, уже въ тахъ, необщительный и брезгливый. Онъ глубоко насъ презиралъ. Впрочемъ онъ былъ очень неразговорчивъ, дотого что даже нился ворчать на насъ. Сарай, въ которомъ обжигали и толкли ален бастръ, стоялъ тоже на пустынномъ и крутомъ берегу рки. Зимой, осон бенно въ сумрачный день, смотрть на рку и на противоположный, дан лекiй берегъ, было скучно. Что-то тоскливое, надрывающее сердце было въ этомъ дикомъ и пустынномъ пейзаж. Но чуть ли еще не тяжелй было, когда на безконечной блой пелен снга ярко сiяло солнце;

такъ бы и улетлъ куда-нибудь въ эту степь, которая начиналась на другомъ берегу и разстилалась къ югу одной непрерывной скатертью, тысячи на полторы верстъ. Алмазовъ обыкновенно молча и сурово принимался за работу;

мы словно стыдились, что не можемъ настоящимъ образомъ пон могать ему, а онъ нарочно управлялся одинъ, нарочно не требовалъ отъ насъ никакой помощи, какъ-будто для того, чтобъ мы чувствовали всю вину нашу передъ нимъ и каялись собственной безполезностью. А всего то и дла было вытопить печь, чтобъ обжечь накладенный въ нее ален бастръ, который мы же бывало и натаскаемъ ему. На другой же день, когда алебастръ бывалъ уже совсмъ обожжонъ, начиналась его выгрузн ка изъ печки. Каждый изъ насъ бралъ тяжолую колотушку, накладын валъ себ особый ящикъ алебастромъ и принимался разбивать его. Это была премилая работа. Хрупкiй алебастръ быстро обращался въ блую блестящую пыль, такъ ловко, такъ хорошо крошился. Мы взмахивали тяжолыми молотами и задавали такую трескотню, что самимъ было любо.

И уставали-то мы наконецъ, и легко въ тоже время становилось;

щеки краснли, кровь обращалась быстре. Тутъ ужь и Алмазовъ начиналъ смотрть на насъ снисходительно, какъ смотрятъ на малолтнихъ дтей: снисходительно покуривалъ свою трубочку, и все-таки не могъ не ворчать, когда приходилось ему заговорить. Впрочемъ онъ и со всми былъ такой же, а въ сущности кажется добрый человкъ.

Другая работа, на которую я посылался, Ч въ мастерской вертть точильное колесо. Колесо было большое, тяжолое. Требовалось неман лыхъ усилiй вертть его, особенно когда токарь (изъ инженерныхъ ман стеровыхъ), точилъ что-нибудь въ род стничной балясины, или ножн ки отъ большого стола, для казенной мебели какому-нибудь чиновнику, на что требовалось чуть не бревно. Одному въ такомъ случа было вертть не подъ силу и обыкновенно посылали двоихъ, Ч меня и еще одного изъ дворянъ, Б. Такъ эта работа впродолженiе нсколькихъ тъ и оставалась за нами, если только приходилось что-нибудь точить. Б.

былъ слабосильный, тщедушный человкъ, еще молодой, страдавшiй грудью. Онъ прибылъ въ острогъ съ годъ передо мною, вмст съ двумя другими изъ своихъ товарищей, Ч однимъ старикомъ, все время острожн ной жизни и денно и нощно молившимся Богу (за что очень уважали его арестанты) и умершимъ при мн, и съ другимъ еще очень молодымъ чен ловкомъ, свжимъ, румянымъ, сильнымъ, смлымъ, который дорогою несъ устававшаго съ полъ-этапа Б., что продолжалось семьсотъ верстъ сряду. Нужно было видть ихъ дружбу между собою. Б. былъ человкъ съ прекраснымъ образованiемъ, благородный, съ характеромъ великон душнымъ, но испорченнымъ и раздражоннымъ болзнью. Съ колесомъ справлялись мы вмст и это даже занимало насъ обоихъ. Мн эта рабон та давала превосходный моцiонъ.

Особенно тоже я любилъ разгребать снгъ. Это бывало обыкновенн но посл бурановъ, и бывало очень нердко въ зиму. Посл суточнаго бурана заметало иной домъ до половины оконъ, а иной чуть не совсмъ заносило. Тогда какъ уже прекращался буранъ и выступало солнце, вын гоняли насъ большими кучами, а иногда и всмъ острогомъ Ч отгребать сугробы снга отъ казенныхъ зданiй. Каждому давалась лопата, всмъ вмст урокъ, иногда такой, что надо было удивляться, какъ можно съ нимъ справиться, и вс дружно принимались за дло. Рыхлый, только что слегшiйся и слегка примороженный сверху снгъ ловко брался лопан той, огромными комками, и разбрасывался кругомъ, еще на воздух обн ращаясь въ блестящую пыль. Лопата такъ и врзалась въ блую, сверн кающую на солнц массу. Арестанты почти всегда работали эту работу весело. Свжiй зимнiй воздухъ, движенiе разгорячали ихъ. Вс становин лись веселе;

раздавался хохотъ, вскрикиванья, остроты. Начинали игн рать въ снжки, не безъ того разумется, чтобъ черезъ минуту не закрин чали благоразумные и негодующiе на смхъ и веселость, и всеобщее увлеченiе обыкновенно кончалось руганью.

Мало-помалу я сталъ распространять и кругъ моего знакомства.

Впрочемъ самъ я не думалъ о знакомствахъ: я все еще былъ неспокоенъ, угрюмъ и недоврчивъ. Знакомства мои начались сами собою. Изъ перн выхъ сталъ посщать меня арестантъ Петровъ. Я говорю посщать и особенно напираю на это слово. Петровъ жилъ въ особомъ отдленiи и въ самой отдаленной отъ меня казарм. Связей между нами повидимому не могло быть никакихъ;

общаго тоже ршительно ничего у насъ не было и быть не могло. А между тмъ, въ это первое время Петровъ какъ-будто обязанностью почиталъ чуть не каждый день заходить ко мн въ казарму, или останавливать меня въ шабашное время, когда бын вало я хожу за казармами, по возможности подальше отъ всхъ глазъ.

Мн сначала это было непрiятно. Но онъ какъ-то такъ умлъ сдлать, что вскор его посщенiя даже стали развлекать меня, несмотря на то, что это былъ вовсе не особенно сообщительный и разговорчивый чен ловкъ. Съ виду былъ онъ невысокаго роста, сильнаго сложенiя, ловкiй, вертлявый, съ довольно прiятнымъ лицомъ, блдный, съ широкими скун лами, съ смлымъ взглядомъ, съ блыми, частыми и мелкими зубами и съ вчной щепотью табаку за нижней губой. Класть за губу табакъ было въ обыча у многихъ каторжныхъ. Онъ казался моложе своихъ тъ. Ему было тъ сорокъ, а на видъ только тридцать. Говорилъ онъ со мной всегда чрезвычайно непринужденно, держалъ себя въ высшей степени на равной ног, т. е. чрезвычайно порядочно и деликатно. Если онъ замчалъ напримръ, что я ищу уединенiя, то поговоривъ со мной минун ты дв, тотчасъ же оставлялъ меня и каждый разъ благодарилъ за внин манiе, чего разумется не длалъ никогда и ни съ кмъ изъ всей каторн ги. Любопытно, что такiя-же отношенiя продолжались между нами не только въ первые дни, но и впродолженiе нсколькихъ тъ сряду и пон чти никогда не становились короче, хотя онъ дйствительно былъ мн преданъ. Я даже и теперь не могу ршить: чего именно ему отъ меня хотлось, зачмъ онъ зъ ко мн каждый день? Хоть ему и случалось воровать у меня впослдствiи, но онъ воровалъ какъ-то нечаянно;

ден негъ же почти никогда у меня не просилъ, слдственно приходилъ вовсе не за деньгами или за какимъ-нибудь интересомъ.

Не знаю тоже почему, но мн всегда казалось, что онъ какъ-будто вовсе не жилъ вмст со мною въ острог, а гд-то далеко въ другомъ дом, въ город, и только посщалъ острогъ мимоходомъ, чтобъ узнать новости, провдать меня, посмотрть какъ мы вс живемъ. Всегда онъ куда-то спшилъ, точно гд-то кого-то оставилъ и тамъ ждутъ его, точн но гд-то что-то не додлалъ. А между тмъ какъ-будто и не очень суен тился. Взглядъ у него тоже былъ какой-то странный: пристальный, съ оттнкомъ смлости и нкоторой насмшки, но глядлъ онъ какъ-то вдаль, черезъ предметъ;

какъ-будто изъ-за предмета, бывшаго передъ его носомъ, онъ старался разсмотрть какой-то другой, подальше. Это придавало ему разсянный видъ. Я нарочно смотрлъ иногда: куда пойн детъ отъ меня Петровъ? гд это его такъ ждутъ? Но отъ меня онъ торон пливо отправлялся куда-нибудь въ казарму или въ кухню, садился тамъ подл кого-нибудь изъ разговаривающихъ, слушалъ внимательно, инон гда и самъ вступалъ въ разговоръ, даже очень горячо, а потомъ вдругъ какъ-то оборветъ и замолчитъ. Но говорилъ ли онъ, сидлъ ли молча, а все-таки видно было, что онъ такъ только, мимоходомъ, что гд-то тамъ есть дло и тамъ его ждутъ. Странне всего то, что дла у него не было никогда, никакого;

жилъ онъ въ совершенной праздности (кром казенн ныхъ работъ разумется). Мастерства никакого не зналъ, да и денегъ у него почти никогда не водилось. Но онъ и объ деньгахъ не много горен валъ. И объ чемъ онъ говорилъ со мной? Разговоръ его бывалъ такъ же страненъ, какъ и онъ самъ. Увидитъ напримръ, что я хожу гд-нибудь одинъ за острогомъ, и вдругъ круто поворотитъ въ мою сторону. Ходилъ онъ всегда скоро, поворачивалъ всегда круто. Придетъ шагомъ, а кажетн ся будто онъ подбжалъ.

Ч Здраствуйте.

Ч Здраствуйте.

Ч Я вамъ не помшалъ?

Ч Нтъ.

Ч Я вотъ хотлъ васъ про Наполеона спросить. Онъ вдь родня тому, что въ двнадцатомъ году былъ? (Петровъ былъ изъ кантонистовъ и грамотный).

Ч Родня.

Ч Какой же онъ, говорятъ, президентъ?

Спрашивалъ онъ всегда скоро, отрывисто, какъ-будто ему надо было какъ можно поскоре объ чемъ-то узнать. Точно онъ справку навон дилъ по какому-то очень важному длу, не терпящему ни малйшаго отн лагательства.

Я объяснилъ, какой онъ президентъ и прибавилъ, что можетъ быть скоро и императоромъ будетъ.

Ч Это какъ?

Объяснилъ я повозможности и это. Петровъ внимательно слушалъ, совершенно понимая и скоро соображая, даже наклонивъ въ мою сторон ну ухо.

Ч Гм. А вотъ я хотлъ васъ, Александръ Петровичъ, спросить:

правда ли, говорятъ есть такiя обезьяны, у которыхъ руки до пятокъ, а величиной съ самаго высокаго человка?

Ч Да, есть такiя.

Ч Какiя же это?

Я объяснилъ сколько зналъ и это.

Ч А гд же он живутъ?

Ч Въ жаркихъ земляхъ. На остров Суматр есть.

Ч Это въ Америк что-ли? Какъ это говорятъ, будто тамъ люди внизъ головой ходятъ?

Ч Не внизъ головой. Это вы про антиподовъ спрашиваете. Ч Я объяснилъ что такое Америка и, по возможности, что такое антиподы.

Онъ слушалъ такъ же внимательно, какъ будто нарочно прибжалъ для однихъ антиподовъ.

Ч А-а! А вотъ я прошлаго года про графиню Лавальеръ читалъ, отъ адъютанта Арефьевъ книжку приносилъ. Такъ это правда, или такъ только выдумано? Дюма сочиненiе.

Ч Разумется выдумано.

Ч Ну прощайте. Благодарствуйте.

И Петровъ исчезалъ и въ сущности никогда почти мы не говорили иначе, какъ въ этомъ род.

Я сталъ о немъ справляться. М., узнавши объ этомъ знакомств, даже предостерегалъ меня. Онъ сказалъ мн, что многiе изъ каторжн ныхъ вселяли въ него ужасъ, особенно сначала, съ первыхъ дней острон га, но ни одинъ изъ нихъ, ни даже Газинъ, не производили на него такон го ужаснаго впечатлнiя, какъ этотъ Петровъ.

Ч Это самый ршительный, самый безстрашный изъ всхъ кан торжныхъ, говорилъ М. Ч Онъ на все способенъ;

онъ ни передъ чмъ не остановится, если ему придетъ капризъ. Онъ и васъ заржетъ, если ему это вздумается, такъ, просто заржетъ, не поморщится и не раскается.

Я даже думаю, онъ не въ полномъ ум.

Этотъ отзывъ сильно заинтересовалъ меня. Но М. какъ-то не могъ мн дать отчета, почему ему такъ казалось. И странное дло: нсколько тъ сряду я зналъ потомъ Петрова, каждый день говорилъ съ нимъ;

все время онъ былъ ко мн искренно привязанъ (хоть и ршительно не знаю за что), Ч и во вс эти нсколько тъ, хотя онъ и жилъ въ острог благоразумно и ровно ничего не сдлалъ ужаснаго, но я каждый разъ, глядя на него и разговаривая съ нимъ, убждался, что М. былъ правъ и что Петровъ можетъ-быть самый ршительный, безстрашный и не знан ющiй надъ собою никакого принужденiя человкъ. Почему это такъ мн казалось, Ч тоже не могу дать отчета. Замчу впрочемъ, что этотъ Петн ровъ былъ тотъ самый, который хотлъ убить плацъ-майора, когда его позвали къ наказанiю и когда майоръ спасся чудомъ, какъ говорили арестанты, Ч ухавъ передъ самой минутой наказанiя. Въ другой разъ, еще до каторги, случилось, что полковникъ ударилъ его на ученiи. Вро н ятно его и много разъ передъ этимъ били;

но въ этотъ разъ онъ не зан хотлъ снести и закололъ своего полковника открыто, среди бла дня, передъ развернутымъ фронтомъ. Впрочемъ я не знаю въ подробности всей его исторiи;

онъ никогда мн ее не разсказывалъ. Конечно это были только вспышки, когда натура объявлялась вдругъ вся, цликомъ. Но все-таки он были въ немъ очень рдки. Онъ дйствительно былъ благон разуменъ и даже смиренъ. Страсти въ немъ таились, и даже сильныя, жгучiя;

но горячiе угли были постоянно посыпаны золою и тлли тихо.

Ни тни фанфаронства или тщеславiя я никогда не замчалъ въ немъ, какъ напримръ у другихъ. Онъ ссорился рдко, зато и ни съ кмъ осон бенно не былъ друженъ, разв только съ однимъ Сироткинымъ, да и то когда тотъ былъ ему нуженъ. Разъ впрочемъ я видлъ какъ онъ серьозн но разсердился. Ему что-то не давали, какую-то вещь;

чмъ-то обдлили его. Спорилъ съ нимъ арестантъ силачъ, высокаго роста, злой, задира, насмшникъ и далеко не трусъ, Василiй Антоновъ, изъ гражданскаго разряда. Они уже долго кричали и я думалъ, что дло кончится много много что простыми колотушками, потомучто Петровъ, хоть и очень рдко, но иногда даже дирался и ругался какъ самый послднiй изъ кан торжныхъ. Но въ этотъ разъ случилось не то: Петровъ вдругъ поблдн нлъ, губы его затряслись и посинли;

дышать сталъ онъ трудно. Онъ всталъ съ мста и медленно, очень медленно, своими неслышными, босын ми шагами (лтомъ онъ очень любилъ ходить босой) подошолъ къ Антон нову. Вдругъ, разомъ во всей шумной и крикливой казарм вс затихли;

муху было бы слышно. Вс ждали что будетъ. Антоновъ вскочилъ ему навстрчу;

на немъ лица не было... Я не вынесъ и вышелъ изъ казармы.

Я ждалъ, что еще не успю сойти съ крыльца, какъ услышу крикъ зарзаннаго человка. Но дло кончилось ничмъ и на этотъ разъ: Анн тоновъ, не усплъ еще Петровъ дойти до него, молча и поскоре выкин нулъ ему спорную вещь. (Дло шло о какой-то самой жалкой ветошк, о какихъ-то подверткахъ). Разумется, минуты черезъ дв Антоновъ все таки ругнулъ его помаленьку, для очистки совсти и для приличiя, чтн объ показать, что не совсмъ же онъ такъ ужь струсилъ. Но на ругань Петровъ не обратилъ никакого вниманiя, даже и не отвчалъ: дло было не въ ругани и выигралось оно въ его пользу;

онъ остался очень довон ленъ и взялъ себ ветошку. Черезъ четверть часа онъ уже попрежнему слонялся по острогу, съ видомъ совершеннаго бездлья и какъ будто исн калъ, не заговорятъ ли гд-нибудь о чемъ-нибудь полюбопытне, чтобъ приткнуть туда и свой носъ и послушать. Его казалось все занимало, но какъ-то такъ случалось, что ко всему онъ по большей части оставался равнодушенъ и только такъ слонялся по острогу безъ дла, метало его туда и сюда. Его можно было тоже сравнить съ работникомъ, съ дюжимъ работникомъ, отъ котораго затрещитъ работа, но которому покамстъ не даютъ работы и вотъ онъ въ ожиданiи сидитъ и играетъ съ маленькин ми дтьми. Не понималъ я тоже, зачмъ онъ живетъ въ острог, зачмъ не бжитъ? Онъ не задумался бы бжать, еслибъ только крпко того зан хотлъ. Надъ такими людьми какъ Петровъ, разсудокъ властвуетъ тольн ко до тхъ поръ, покамстъ они чего не захотятъ. Тутъ ужь на всей земл нтъ препятствiя ихъ желанiю. А я увренъ, что онъ бжать сумлъ бы ловко, надулъ бы всхъ, по недл могъ бы сидть безъ хлба, гд-нибудь въ су или въ рчномъ камыш. Но видно онъ еще не набрелъ на эту мысль и не пожелалъ этого вполн. Большого разсун жденiя, особеннаго здраваго смысла я никогда въ немъ не замчалъ. Эти люди такъ и родятся объ одной иде, всю жизнь безсознательно двигаюн щей ихъ туда и сюда;

такъ они и мечутся всю жизнь, пока не найдутъ себ дла вполн по желанiю;

тутъ ужь имъ и голова нипочемъ. Удивн лялся я иногда, какъ это такой человкъ, который зарзалъ своего нан чальника за побои, такъ безпрекословно ложится у насъ подъ розги. Его иногда и скли, когда онъ попадался съ виномъ. Какъ и вс каторжные безъ ремесла, онъ иногда пускался проносить вино. Но онъ и подъ розги ложился какъ-будто съ собственнаго согласiя, т. е. какъ-будто сознан валъ, что за дло;

въ противномъ случа низачто бы не легъ, хоть убей.

Дивился я на него тоже, когда онъ, несмотря на видимую ко мн привян занность, обкрадывалъ меня. Находило на него это какъ-то полосами.

Это онъ укралъ у меня библiю, которую я ему далъ только донести изъ одного мста въ другое. Дорога была въ нсколько шаговъ;

но онъ усплъ найти по дорог покупщика, продалъ ее и тотчасъ же пропилъ деньги. Врно ужь очень ему пить захотлось, а ужь что очень зан хотлось, то должно быть исполнено. Вотъ такой-то и ржетъ человка за четвертакъ, чтобъ за этотъ четвертакъ выпить косушку, хотя въ друн гое время пропуститъ мимо и съ сотнею тысячъ. Вечеромъ онъ мн самъ и объявилъ о покраж, только безъ всякаго смущенiя и раскаянья, сон вершенно равнодушно, какъ о самомъ обыкновенномъ приключенiи. Я было пробовалъ хорошенько его побранить;

да и жалко мн было мою библiю. Онъ слушалъ не раздражаясь, даже очень смирно;

соглашался, что библiя очень полезная книга, искренно жаллъ, что ее у меня теперь нтъ, но вовсе не сожаллъ о томъ, что укралъ ее;

онъ глядлъ съ тан кою самоувренностью, что я тотчасъ же и пересталъ браниться. Брань же мою онъ сносилъ вроятно разсудивъ, что вдь нельзя же безъ этого, чтобъ не изругать его за такой поступокъ, такъ ужь пусть дескать душу отведетъ, потшится, поругаетъ;

но что въ сущности все это вздоръ, тан кой вздоръ, что серьозному человку и говорить-то было бы совстно.

Мн кажется онъ вообще считалъ меня какимъ-то ребенкомъ, чуть не младенцемъ, непонимающимъ самыхъ простыхъ вещей на свт. Если напримръ я самъ съ нимъ объ чемъ-нибудь заговаривалъ, кром наукъ и книжекъ, то онъ правда мн отвчалъ, но какъ-будто только изъ учтин вости, ограничиваясь самыми короткими отвтами. Часто я задавалъ себ вопросъ: что ему въ этихъ книжныхъ знанiяхъ, о которыхъ онъ меня обыкновенно распрашиваетъ? Случалось, что вовремя этихъ разгон воровъ я нтъ-нтъ, да и посмотрю на него сбоку: ужь не смется ли онъ надо мной? Но нтъ;

обыкновенно онъ слушалъ серьозно, вниман тельно, хотя впрочемъ не очень, и это послднее обстоятельство мн иногда досаждало. Вопросы задавалъ онъ точно, опредлительно, но какъ-то не очень дивился полученнымъ отъ меня свднiямъ и принин малъ ихъ даже разсянно... Казалось мн еще, что про меня онъ ршилъ, не ломая долго головы, что со мною нельзя говорить какъ съ другими людьми, что кром разговора о книжкахъ я ни о чемъ не пойму и даже неспособенъ понять, такъ что и безпокоить меня нечего.

Я увренъ, что онъ даже любилъ меня и это меня очень поражало.

Считалъ ли онъ меня недоросшимъ, неполнымъ человкомъ, чувствон валъ ли ко мн то особаго рода состраданiе, которое инстинктивно ощун щаетъ всякое сильное существо къ другому слабйшему, признавъ меня за такое... не знаю. И хоть все это не мшало ему меня обворовывать, но я увренъ, и обворовывая онъ жаллъ меня. Эхъ дескать! думалъ онъ можетъ-быть, запуская руку въ мое добро, чтожъ это за человкъ, котон рый и за добро-то свое постоять не можетъ! Но за это-то онъ кажется и любилъ меня. Онъ мн самъ сказалъ одинъ разъ, какъ-то нечаянно, что я уже слишкомъ доброй души человкъ, и лужь такъ вы просты, такъ просты, что даже жалость беретъ. Только вы, Александръ Петровичъ, не примите въ обиду Ч прибавилъ онъ черезъ минуту: Ч я вдь такъ отъ души сказалъ. Съ этакими людьми случается иногда въ жизни, что они вдругъ рзко и крупно проявляются и обозначаются въ минуты какого-нибудь крутого, поголовнаго дйствiя или переворота, и такимъ образомъ разомъ попадаютъ на свою полную дятельность. Они не люди слова и не могутъ быть зачинщиками и главными предводителями дла;

но они главные исполнители его и первые начинаютъ. Начинаютъ просто, безъ особыхъ возгласовъ, но зато первые перескакиваютъ черезъ главное препятствiе, незадумавшись, безъ страха, идя прямо на вс ножи, Ч и вс бросаются за ними и идутъ слпо, идутъ до самой послдней стны, гд обыкновенно и кладутъ свои головы. Я не врю, чтобъ Петровъ хон рошо кончилъ;

онъ въ какую-нибудь одну минуту все разомъ кончитъ и если не пропалъ еще до сихъ поръ, значитъ случай его не пришолъ. Кто знаетъ впрочемъ? можетъ и доживетъ до сдыхъ волосъ и преспокойно умретъ отъ старости, безъ цли слоняясь туда и сюда. Но мн кажется М. былъ правъ, говоря, что это былъ самый ршительный человкъ изъ всей каторги.

VIII. РШИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ. ЛУЧКА.

Насчетъ ршительныхъ трудно сказать;

въ каторг, какъ и везд, ихъ было довольно мало. Съ виду пожалуй и страшный человкъ;

сообн разишь бывало, что про иного разсказываютъ, и даже сторонишься отъ него. Какое-то безотчетное чувство заставляло меня даже обходить этихъ людей сначала. Потомъ я во многомъ измнился въ моемъ взгляд даже на самыхъ страшныхъ убiйцъ. Иной и не убилъ, да страшне друн гого, который по шести убiйствамъ пришолъ. Объ иныхъ же преступн ленiяхъ трудно было составить даже самое первоначальное понятiе: дон того въ совершенiи ихъ было много страннаго. Я именно потому говорю, что у насъ въ простонародьи иныя убiйства происходятъ отъ самыхъ удивительныхъ причинъ. Существуетъ напримръ, и даже очень часто, такой типъ убiйцы: Живетъ этотъ человкъ тихо и смирно. Доля горьн кая, Ч терпитъ. Положимъ онъ мужикъ, дворовый человкъ, мщан нинъ, солдатъ. Вдругъ что-нибудь у него сорвалось;

онъ не выдержалъ и пырнулъ ножомъ своего врага и притснителя. Тутъ-то и начинается странность: навремя человкъ вдругъ выскакиваетъ изъ мрки. Перваго онъ зарзалъ притснителя, врага;

это хоть и преступно, но понятно;

тутъ поводъ былъ;

но потомъ ужь онъ ржетъ и не враговъ, ржетъ перваго встрчнаго и поперечнаго, ржетъ для потхи, за грубое слово, за взглядъ, для чотки, или просто: прочь съ дороги, не попадайся, я иду!

Точно опьянетъ человкъ, точно въ горячешномъ бреду. Точно перен скочивъ разъ черезъ завтную для него черту, онъ уже начинаетъ любон ваться на то, что нтъ для него больше ничего святого;

точно подмыван етъ его перескочить разомъ черезъ всякую законность и власть и наслан диться самой разнузданной и безпредльной свободой, насладиться этимъ замиранiемъ сердца отъ ужаса, котораго невозможно, чтобъ онъ самъ къ себ не чувствовалъ. Знаетъ онъ ктому же, что ждетъ его страшная казнь. Все это можетъ-быть похоже на то ощущенiе, когда чен ловкъ съ высокой башни тянется въ глубину, которая подъ ногами, такъ что ужь самъ наконецъ радъ бы броситься внизъ головою: пон скорй, да и дло съ концомъ! И случается это все даже съ самыми смирными и непримтными дотол людьми. Иные изъ нихъ, въ этомъ чаду, даже рисуются собой. Чмъ забите былъ онъ прежде, тмъ сильн нй подмываетъ его теперь пощеголять, задать страху. Онъ наслаждаетн ся этимъ страхомъ, любитъ самое отвращенiе, которое возбуждаетъ въ другихъ. Онъ напускаетъ на себя какую-то отчаянность, и такой лотн чаянный иногда самъ ужь поскоре ждетъ наказанiя, ждетъ, чтобъ поршили его, потомучто самому становится наконецъ тяжело носить на себ эту напускную отчаянность. Любопытно, что большею частью все это настроенiе, весь этотъ напускъ, продолжается ровно вплоть до эшан фота, а потомъ какъ отрзало: точно и въ самомъ дл этотъ срокъ кан кой-то форменный, какъ-будто назначенный заране опредленными для того правилами. Тутъ человкъ вдругъ смиряется, стушовывается, въ тряпку какую-то обращается. На эшафот нюнитъ Ч проситъ у нан рода прощенiя. Приходитъ въ острогъ, и смотришь: такой слюнявый, тан кой сопливый, забитый даже, такъ что даже удивляешься на него: да неужели это тотъ самый, который зарзалъ пять-шесть человкъ? Конечно иные и въ острог не скоро смиряются. Все еще сохранян ется какой-то форсъ, какая-то хвастливость;

вотъ дескать, я вдь не то, что вы думаете;

я по шести душамъ. Но кончаетъ тмъ, что все-таки смиряется. Иногда только потшитъ себя, вспоминая свой удалой разн махъ, свой кутежъ, бывшiй разъ въ его жизни, когда онъ былъ лотчаянн нымъ, и очень любитъ, если только найдетъ простячка, съ приличной важностью передъ нимъ поломаться, похвастаться и разсказать ему свои подвиги, не показывая впрочемъ и вида, что ему самому разсказать хон чется. Вотъ дескать какой я былъ человкъ!

И съ какими утонченностями наблюдается эта самолюбивая остон рожность, какъ ниво-небреженъ бываетъ иногда такой разсказъ! Кан кое изученное фатство проявляется въ тон, въ каждомъ словечк разн сказчика. И гд этотъ народъ выучился!

Разъ, въ эти первые дни, въ одинъ длинный вечеръ, праздно и тон скливо лежа на нарахъ, я прослушалъ одинъ изъ такихъ разсказовъ, и по неопытности принялъ разсказчика за какого-то колоссальнаго, страшнаго злодя, за неслыханный, желзный характеръ, тогда какъ въ это же время чуть не подшучивалъ надъ Петровымъ. Темой разсказа было, какъ онъ, Лука Кузьмичъ, не для чего иного, какъ единственно для одного своего удовольствiя уложилъ одного майора. Этотъ Лука Кузьмичъ былъ тотъ самый маленькой, тоненькой, съ востренькимъ нон сикомъ, молоденькой арестантикъ нашей казармы, изъ хохловъ, о котон ромъ уже какъ-то и упоминалъ я. Былъ онъ въ сущности русскiй, а только родился на юг, кажется дворовымъ человкомъ. Въ немъ дйн ствительно было что-то вострое, заносчивое: мала птичка, да ноготокъ востеръ. Но арестанты инстинктивно раскусываютъ человка. Его очень немного уважали, или какъ говорятъ въ каторг, лему очень немного уважали. Онъ былъ ужасно самолюбивъ. Сидлъ онъ въ этотъ вечеръ на нарахъ и шилъ рубашку. Шитье блья было его ремесломъ.

Подл него сидлъ тупой и ограниченный парень, но добрый и ласн ковый, плотный, и высокiй, его сосдъ по нарамъ, арестантъ Кобылинъ.

Лучка, по сосдству, часто съ нимъ ссорился и вообще обращался свын сока, насмшливо и деспотически, чего Кобылинъ отчасти и не замчалъ по своему простодушiю. Онъ вязалъ шерстяной чулокъ и равнодушно слушалъ Лучку. Тотъ разсказывалъ довольно громко и явственно. Ему хотлось, чтобы вс его слушали, хотя напротивъ и старался длать видъ, что разсказываетъ одному Кобылину.

Ч Это, братъ, пересылали меня изъ нашего мста, началъ онъ, ковыряя иглой, Ч въ Ч-въ, по бродяжеству значитъ.

Ч Это когда же, давно было? спросилъ Кобылинъ.

Ч А вотъ горохъ поспетъ, другой годъ пойдетъ. Ну, какъ прин шли въ К-въ Ч и посадили меня туда на малое время въ острогъ. Смотн рю: сидятъ со мной человкъ двнадцать, все хохловъ, высокiе, здорон вые, дюжiе, точно быки. Да смирные такiе: да плохая, вертитъ ими ихн нiй майоръ какъ его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркалъ слово). Сижу день, сижу другой;

вижу трусъ-народъ. Чтожъ вы, говорю, такому дураку поблажаете?

Ч А подика-сь самъ съ нимъ поговори! даже ухмыляются на меня.

Молчу я. И пресмшной же тутъ былъ одинъ хохолъ, братцы, прибавилъ онъ вдругъ, бросая Кобылина и обращаясь ко всмъ вообще. Ч Разскан зывалъ какъ его въ суд поршили, и какъ онъ съ судомъ разговарин валъ, а самъ заливается плачетъ;

дти, говоритъ, у него остались, жена.

Самъ матерой такой, сдой, толстый. Я ему, говоритъ, бачу: ни! А винъ, бисовъ сынъ, все пишетъ, все пишетъ! Ну, бачу соби, да щобъ ты здохъ, а ябъ подывився! А винъ все пишетъ, все пишетъ;

да якъ писне!..

Тутъ и пропала моя голова! Дай-ка, Вася, ниточку;

гнилыя каторжныя.

Ч Базарныя, отвчалъ Вася, подавая нитку.

Ч Наши швальныя лучше. Анамеднись Невалида посылали, и у какой онъ тамъ подлой бабы беретъ? продолжалъ Лучка, вдвая на свтъ нитку.

Ч У кумы значитъ.

Ч Значитъ у кумы.

Ч Такъ чтоже, какъ же майоръ-то? спросилъ совершенно забытый Кобылинъ.

Того только и было нужно Лучк. Однакожъ онъ не сейчасъ прон должалъ свой разсказъ, даже какъ-будто и вниманiя не удостоилъ Кобын лина. Спокойно расправилъ нитки, спокойно и ниво передернулъ подъ собой ноги и наконецъ-то ужь заговорилъ:

Ч Взбудоражилъ наконецъ я моихъ хохловъ, потребовали майора.

А я еще съ утра у сосда жуликъ (Ножъ) спросилъ, взялъ да и спрян талъ, значитъ на случай. Разсвирплъ майоръ. детъ. Ну, говорю, не трусить, хохлы! А у нихъ ужь душа въ пятки ушла;

такъ и трясутся.

Вбжалъ майоръ;

пьяный. Кто здсь! какъ здсь! Я царь, я и богъ! Ч Какъ сказалъ онъ: ля царь, я и богъ, я и выдвинулся, продолн жалъ Лучка: Ч ножъ у меня въ рукав.

Ч Нтъ говорю, ваше высокоблагородiе, Ч а самъ по маленьку все ближе да ближе: Ч нтъ ужь это какъ же можетъ быть, говорю, ваше высокоблагородiе, чтобъ вы были у насъ царь да и богъ?

Ч А, такъ это ты, такъ это ты? закричалъ майоръ: Ч бунтовщикъ!

Ч Нтъ, говорю (а самъ все ближе да ближе), Ч нтъ, говорю, ваше высокоблагородiе, какъ можетъ извстно и вдомо вамъ самимъ, Богъ нашъ, всемогущiй и вездсущiй, единъ есть, говорю. И царь нашъ единъ, надъ всми нами самимъ Богомъ поставленный. Онъ, ваше высон коблагородiе, говорю, монархъ. А вы, говорю, ваше высокоблагородiе, еще только майоръ Ч начальникъ нашъ, ваше высокоблагородiе, царн скою милостью, говорю, и своими заслугами.

Ч Какъ-какъ-какъ-какъ! Такъ и закудакталъ, говорить не мон жетъ, захлебывается. Удивился ужь очень.

Ч Да вотъ какъ, говорю;

да какъ кинусь на него вдругъ, да въ сан мый животъ ему такъ-таки весь ножъ и впустилъ. Ловко пришлось. Пон катился, да только ногами задрыгалъ. Я ножъ бросилъ:

Ч Смотрите, говорю, хохлы, подымайте его теперь!

Здсь уже я сдлаю одно отступленiе. Къ несчастью такiя выран женiя: ля царь, я и богъ и много другихъ, подобныхъ этому, были въ немаломъ употребленiи встарину, между многими изъ командировъ.

Надо впрочемъ признаться, что такихъ командировъ остается уже немного, а можетъ-быть и совсмъ перевелись. Замчу тоже, что особенн но щеголяли и любили щеголять такими выраженiями большею частью командиры, сами вышедшiе изъ нижнихъ чиновъ. Офицерскiй чинъ какъ-будто переворачиваетъ всю ихъ внутренность, а вмст и голову.

Долго кряхтя подъ лямкой и перейдя вс степени подчиненности, они вдругъ видятъ себя офицерами, командирами, благородными, и съ нен привычки и перваго упоенiя преувеличиваютъ понятiе о своемъ могущен ств и значенiи;

разумется только относительно подчиненныхъ имъ нижнихъ чиновъ. Передъ высшими же они попрежнему въ подобон страстiи, совершенно уже ненужномъ и даже противномъ для многихъ начальниковъ. Иные подобострастники даже съ особеннымъ умиленiемъ спшатъ заявить передъ своими высшими командирами, что вдь они и сами изъ нижнихъ чиновъ, хоть и офицеры, и свое мсто завсегда пон мнятъ. Но относительно нижнихъ чиновъ они становились чуть не нен ограниченными повелителями. Конечно, теперь врядъ ли ужь есть такiе, и врядъ ли найдется такой, чтобъ прокричалъ: ля царь, я и богъ. Но нен смотря на это я все-таки замчу, что ничто такъ не раздражаетъ арен стантовъ, да и вообще всхъ нижнихъ чиновъ, какъ вотъ этакiя выран женiя начальниковъ. Эта нахальность самовозвеличенiя, это преувелин ченное мннiе о своей безнаказанности, рождаетъ ненависть въ самомъ покорномъ человк и выводитъ его изъ послдняго терпнiя. Къ счан стью, все это дло почти прошлое, даже и встарину-то строго преслдон валось начальствомъ. Нсколько примровъ тому и я знаю.

Да и вообще раздражаетъ нижнiй чинъ всякая свысока небрежн ность, всякая брезгливость въ обращенiи съ ними. Иные думаютъ напримръ, что если хорошо кормить, хорошо содержать арестанта, все исполнять по закону, такъ и дло съ концомъ. Это тоже заблужденiе.

Всякiй, кто бы онъ ни былъ и какъ бы онъ ни былъ униженъ, хоть и инстинктивно, хоть безсознательно, а все-таки требуетъ уваженiя къ своему человческому достоинству. Арестантъ самъ знаетъ, что онъ арестантъ, отверженецъ, и знаетъ свое мсто передъ начальникомъ;

но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что онъ человкъ. А такъ какъ онъ дйствительно человкъ, то слдственно и надо съ нимъ обращаться почеловчески. Боже мой! да человческое обращенiе можетъ очеловчить даже такого, на которомъ давно уже пон тускнулъ образъ божiй. Съ этими-то несчастными и надо обращаться наиболе почеловчески. Это спасенiе и радость ихъ. Я встрчалъ тан кихъ добрыхъ, благородныхъ командировъ. Я видлъ дйствiе, которое производили они на этихъ униженныхъ. Нсколько ласковыхъ словъ Ч и арестанты чуть не воскресали нравственно. Они какъ дти радовались и какъ дти начинали любить. Замчу еще одну странность: сами арен станты не любятъ слишкомъ фамильярнаго и слишкомъ уже добродушн наго съ собой обхожденiя начальниковъ. Ему хочется уважать начальни н ка, а тутъ онъ какъ-то перестаетъ его уважать. Арестанту любо напримръ, чтобъ у начальника его были ордена, чтобъ онъ былъ видн ный собою, въ милости у какого-нибудь высокаго начальника, чтобъ былъ и строгъ, и важенъ, и справедливъ, и достоинство бы свое соблюн далъ. Такихъ арестанты больше любятъ: значитъ и свое достоинство сохранилъ, и ихъ не обидлъ, стало-быть и все хорошо и красиво.

..........................................................

Ч Ужь и жарили-жъ тебя должно-быть за это? спокойно замтилъ Кобылинъ.

Ч Гм. Жарили-то, братъ, оно правда что жарили. Алей, дай-ка ножницы! Чтой-то братцы, сегодня майдана нтъ?

Ч Даве пропились, замтилъ Вася. Ч Еслибъ не пропились, такъ оно пожалуй и было бы.

Ч Еслибъ! за еслибъ и въ Москв сто рублей даютъ, замтилъ Лучка.

Ч А сколько теб, Лучка, дали за все про все? заговорилъ опять Кобылинъ.

Ч Дали, другъ любезный, сто-пять. А что скажу, братцы: вдь чуть меня не убили, подхватилъ Лучка, опять бросая Кобылина. Ч Вотъ какъ вышли мн эти сто-пять, повезли меня въ полномъ парад. А нин когда-то до сего я еще плетей не отвдывалъ. Народу привалило видин мо-невидимо, весь городъ сбжался: разбойника наказывать будутъ, убивецъ значитъ! Ужь и какъ глупъ этотъ народъ, такъ не знаю какъ и сказать. Тимошка (Палачъ) раздлъ, положилъ, кричитъ: поддержись, ожгу! жду: что будетъ? Какъ онъ мн влпитъ разъ, Ч хотлъ-было я крикнуть, раскрылъ-было ротъ, а крику-то во мн и нтъ. Голосъ знан читъ остановился. Какъ влпитъ два, ну вришь иль невришь, я ужь и не слыхалъ какъ два просчитали. А какъ очнулся, слышу считаютъ: семн надцатый. Такъ меня, братъ, раза четыре потомъ съ кобылы снимали, по получасу отдыхалъ: водой обливали. Гляжу на всхъ выпуча глаза, да и думаю: тутъ же помру...

Ч А и не померъ? наивно спросилъ Кобылинъ.

Лучка обвелъ его въ высочайшей степени презрительнымъ взглян домъ;

раздался хохотъ.

Ч Балясина, какъ есть!

Ч На чердак нездорово, замтилъ Лучка, точно раскаяваясь, что могъ заговорить съ такимъ человкомъ.

Ч Умомъ значитъ ршонъ, скрпилъ Вася.

Лучка хоть и убилъ шесть человкъ, но въ острог его никогда и никто не боялся, несмотря на то, что можетъ быть онъ душевно желалъ прослыть страшнымъ человкомъ...

IX. ИСАЙ ОМИЧЪ. БАНЯ. РАЗСКАЗЪ БАКЛУШИНА.

Наступалъ праздникъ рождества христова. Арестанты ожидали его съ какою-то торжественностью, и глядя на нихъ, я тоже сталъ ожин дать чего-то необыкновеннаго. Дня за четыре до праздника повели насъ въ баню. Въ мое время, особенно въ первые мои годы, арестантовъ рдко водили въ баню. Вс обрадовались и начали собираться. Назначено было идти посл обда и въ эти посл-обда уже не было работы. Всхъ больше радовался и суетился изъ нашей казармы Исай омичъ Бумн штейнъ, каторжный изъ евреевъ, о которомъ уже я упоминалъ въ четн вертой глав моего разсказа. Онъ любилъ париться до отупнiя, до безн чувственности, и каждый разъ, когда случается мн теперь, перебирая старыя воспоминанiя, вспомнить и о нашей каторжной бан (которая стоитъ того, чтобъ объ ней незабыть), то на первый планъ картины тотн часъ же выступаетъ передо мною лицо блаженнйшаго и незабвеннаго Исая омича, товарища моей каторги и сожителя по казарм. Господи, что за уморительный и смшной былъ этотъ человкъ! Я уже сказалъ нсколько словъ про его фигурку: тъ пятидесяти, тщедушный, сморн щеный, съ ужаснйшими клеймами на щекахъ и на бу, худощавый, слан босильный, съ блымъ цыплячьимъ тломъ. Въ выраженiи лица его видн нлось безпрерывное, ничмъ непоколебимое самодовольство и даже блаженство. Кажется онъ ничуть не сожаллъ, что попалъ въ каторгу.

Такъ-какъ онъ былъ ювелиръ, а ювелира въ город не было, то и рабон талъ безпрерывно по господамъ и по начальству города одну ювелирн скую работу. Ему все-таки хоть сколько-нибудь да платили. Онъ не нун ждался, жилъ даже богато, но откладывалъ деньги и давалъ подъ-зан кладъ на проценты всей каторг. У него былъ свой самоваръ, хорошiй тюфякъ, чашки, весь обденный приборъ. Городскiе евреи не оставляли его своимъ знакомствомъ и покровительствомъ. По субботамъ онъ хон дилъ подъ конвоемъ въ свою городскую молельную (что дозволяется зан конами) и жилъ совершенно припваючи, съ нетерпнiемъ впрочемъ ожидая выжить свой двнадцатилтнiй срокъ, чтобъ зениться. Въ немъ была самая комическая смсь наивности, глупости, хитрости, дерн зости, простодушiя, робости, хвастливости и нахальства. Мн очень странно было, что каторжные вовсе не смялись надъ нимъ, разв тольн ко подшучивали для забавы. Исай омичъ очевидно служилъ всмъ для развлеченiя и всегдашней потхи. Онъ у насъ одинъ, не троньте Исая омича, говорили арестанты, и Исай омичъ, хотя и понималъ въ чемъ дло, но видимо гордился своимъ значенiемъ, что очень тшило арестанн товъ. Онъ уморительнйшимъ образомъ прибылъ въ каторгу (еще до меня, но мн разсказывали). Вдругъ однажды, передъ вечеромъ, въ шан башное время, распространился въ острог слухъ, что привели жидка и брютъ въ кордегардiи и что онъ сейчасъ войдетъ. Изъ евреевъ тогда въ каторг еще ни одного не было. Арестанты ждали его съ нетерпнiемъ и тотчасъ же обступили, какъ онъ вошолъ въ ворота. Острожный унтеръ офицеръ провелъ его въ гражданскую казарму и указалъ ему мсто на нарахъ. Въ рукахъ у Исая омича былъ его мшокъ съ выданными ему казенными вещами и своими собственными. Онъ положилъ мшокъ, взн мостился на нары и услся подобравъ подъ себя ноги, не смя ни на кого поднять глаза. Кругомъ него раздавался смхъ и острожныя шун точки, имвшiя въ виду еврейское его происхожденiе. Вдругъ сквозь толпу протснился молодой арестантъ, неся въ рукахъ самыя старыя, грязныя и разорваныя тнiя свои шаровары, съ придачею казенныхъ подвертокъ. Онъ прислъ подл Исая омича и ударилъ его по плечу:

Ч Ну, другъ любезный, я тебя здсь уже шестой годъ поджидаю.

Вотъ смотри, много ли дашь?

И онъ разложилъ передъ нимъ принесенныя лохмотья.

Исай омичъ, который при вход въ острогъ сроблъ до того, что даже глазъ не смлъ поднять на эту толпу насмшливыхъ, изуродованн ныхъ и страшныхъ лицъ, плотно обступившихъ его кругомъ, и отъ робон сти еще не усплъ сказать слова, Ч увидвъ закладъ, вдругъ встрепен нулся и бойко началъ перебирать пальцами лохмотья. Даже прикинулъ на свтъ. Вс ждали, что онъ скажетъ.

Ч Чтожъ, рубля-то серебромъ небось не дашь? а вдь стоило бы!

продолжалъ закладчикъ, подмигивая Исаю омичу.

Ч Рубля серебромъ нельзя, а семь копекъ можно.

И вотъ первыя слова, произнесенныя Исаемъ омичемъ въ острог. Вс такъ и покатились со смху.

Ч Семь! Ну давай хоть семь;

твое счастье! Смотрижъ, береги зан кладъ;

головой мн за него отвчаешь.

Ч Проценту три копйки, будетъ десять копекъ, отрывисто и дрожавшимъ голосомъ продолжалъ жидокъ, опуская руку въ карманъ за деньгами и боязливо поглядывая на арестантовъ. Онъ и трусилъ-то ужасно, и дло-то ему хотлось обдлать.

Ч Въ годъ что ли три копйки проценту?

Ч Нтъ не въ годъ, а въ мсяцъ.

Ч Тугонекъ же ты, жидъ. А какъ тебя величать?

Ч Исай омиць.

Ч Ну Исай омичъ, далеко ты у насъ пойдешь! Прощай.

Исай омичъ еще разъ осмотрлъ закладъ, сложилъ и бережно сун нулъ его въ свой мшокъ, при продолжавшемся хохот арестантовъ.

Его дйствительно вс какъ-будто даже любили и никто не обин жалъ, хотя почти вс были ему должны. Самъ онъ былъ незлобивъ какъ курица, и видя всеобщее расположенiе къ себ, даже куражился, но съ такимъ простодушнымъ комизмомъ, что ему тотчасъ же это прощалось.

Лучка, знавшiй на своемъ вку много жидковъ, часто дразнилъ его и вон все не изъ злобы, а такъ, для забавы, точно также какъ забавляются съ собачкой, попугаемъ, учеными зврками и проч. Исай омичъ очень хон рошо это зналъ, нисколько не обижался и преловко отшучивался.

Ч Эй жидъ, приколочу!

Ч Ты меня одинъ разъ ударишь, а я тебя десять, молодцовато отн вчаетъ Исай омичъ.

Ч Пархъ проклятый!

Ч Нехай буде пархъ.

Ч Жидъ пархатый!

Ч Нехай буде такочки. Хоть пархатый, да богатый;

гроши ма.

Ч Христа продалъ.

Ч Нехай буде такочки.

Ч Славно, Исай омичъ, молодецъ! Не троньте его, онъ у насъ одинъ! кричатъ съ хохотомъ арестанты.

Ч Эй жидъ, хватишь кнута, въ Сибирь пойдешь.

Ч Да я и такъ въ Сибири.

Ч Еще дальше ушлютъ.

Ч А что тамъ панъ Богъ есть?

Ч Да есть-то есть.

Ч Ну нехай;

былъ бы панъ Богъ, да гроши, такъ везд хорошо бун детъ.

Ч Молодецъ Исай омичъ, видно что молодецъ! кричатъ кругомъ, а Исай омичъ, хоть и видитъ, что надъ нимъ же смются, но бодрится;

всеобщiя похвалы приносятъ ему видимое удовольствiе и онъ на всю кан зарму начинаетъ тоненькимъ дискантомъ пть: ля-ля-ля-ляля! какой-то нелпый и смшной мотивъ, единственную псню, безъ словъ, которую онъ плъ впродолженiе всей каторги. Потомъ, познакомившись со мной, онъ уврялъ меня подъ клятвою, что это та самая псня и именно тотъ самый мотивъ, который пли вс шестьсотъ тысячъ евреевъ, отъ мала до велика, переходя черезъ Чермное море, и что каждому еврею заповдано пть этотъ мотивъ въ минуту торжества и побды надъ врагами.

Pages:     | 1 | 2 | 3 | 4 |   ...   | 6 |    Книги, научные публикации