Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 56 | 57 | 58 | 59 |

Совокупность психических содержаний евреяотличается известной двойственностью или множественностью. За пределы этойдвусторонности, раздвоенности или даже множественности он не выходит. У негоостается еще одна возможность, еще много возможностей там, где ариец, обладаяне менее широким кругозором, безусловно решается на что-либо одно ибесповоротно выбирает это. Эта внутренняя многозначность, это отсутствиенепосредственной реальности его психологического переживания, эта бедность втом "бытии в себе и для себя", из которого единственно и вытекает высшаятворческая сила, —все это, на мой взгляд, может служить определением того, что я назвалеврейством в качестве определенной идеи. Это является состоянием, как быпредшествовавшим бытию, вечным блужданиям снаружи перед вратами реальности.Поистине, нет ничего такого, с чем мог бы себя отождествить еврей, нет тойвещи, за которую он всецело отдал бы свою жизнь Не ревнитель, а рвениеотсутствует в еврее, ибо все нераздельное, все цельное ему чуждо. Простоты верыв нем нет. Он не являет собою никакого утверждения, а потому он кажется болеесообразительным, чем ариец, потому он так эластично увертывается от всякогоподчинения. Я повторяю: внутренняя многозначительность — абсолютно еврейская черта,простота — чертаабсолютно не еврейская. Вопрос еврея — это тот самый вопрос, которыйЭльза ставит Лоэнгрину: вопрос о неспособности воспринять голос хотя бывнутреннего откровения, о невозможности просто поверить в какое бы то ни былобытие.

Мне, пожалуй, возразят, что это раздвоенноебытие можно встретить лишь у цивилизованных евреев, в которых старая ортодоксияпродолжает бороться с современным умственным течением. Но это было бы оченьнеправильно. Образованность еврея еще резче и яснее выдает его истиннуюсущность. Дело в том, что ему, как человеку образованному, приходится вращатьсяв сфере таких вещей, которые требуют значительно большей серьезности, чемденежные, материальные дела. В доказательство того, что еврей сам по себе неоднозначен, можно привести то, что он никогда не поет. Не из стыдливости он непоет, а просто потому, что он сам не верит в свое пение. Междумногозначительностью еврея и истинной реальной дифференцированностыю илигениальностью общего весьма мало. И его своеобразный страх перед пением илиперед громким, ярким словом очень далек от истинной сдержанности. Всякаястыдливость горда, но отрицательное отношение еврея к пению есть в сущностипризнак отсутствия в нем внутреннего достоинства: он не понимаетнепосредственного бытия и стоит ему только запеть, чтобы он почувствовал себясмешным и скомпрометированным. Стыдливость охватывает все содержания, которые спомощью внутренней непрерывности прочно связаны с человеческим "я".Сомнительная застенчивость еврея простирается на такие вещи, которые ни в какомотношении не являются для него священными, поэтому у него собственно не можетбыть никаких опасений профанировать их одним только открытым повышением голоса.Тут мы опять сталкиваемся с отсутствием благочестия у еврея: всякая музыкаабсолютна, она как бы оторвана от всякой основы. Поэтому она стоит в болеетесных отношениях к религии, чем всякое другое искусство. Поэтому самоеобыкновенное пение, которое вкладывает в мелодию всю свою душу, есть нееврейское пение. Ясно, что определять сущность еврейства это задача оченьтрудная. У еврея нет твердости, но и нет нежности, он скорее жесток и мягок. Онни неотесан. ни тонок, ни груб, ни вежлив. Он — не царь и не вождь, но и непленник и не вассал. Чувство потрясения ему незнакомо, но ему также чуждо иравнодушие. Ничто не является для него очевидным и понятным, но он также незнает истинного удивления. У него нет ничего об-щего с Лоэнгрином, но нетникакого родства и с Тельрамундом, кото-рый живет и умирает с честью. Онсмешен, как студент-корпорант, но он даже не настоящий филистер. Он немеланхоличен, но он и не легкомыслен от всего сердца. Так как ему чужда всякаявера, он бежит в сферу материального. Отсюда и его алчность к деньгам: здесь онищет некоторой реальности, путем "гешефта" он хочет убедиться в наличностичего-то существующего. "Заработанные деньги" — это единственная ценностькоторую он признает как нечто действительно существующее. И тем не менее он всеже не настоящий делец: "неистинное", "несолидное" в поведении еврейскоготорговца есть лишь конкретное проявление в деловой сфере того же еврейскогосущества, которое и во всех остальных отношениях лишено внутреннейтождественности. Итак, "еврейское" есть определенная категория, ипсихологически его нельзя ни сводить к чему-либо, ни определить. Сметафизической точки зрения оно тождественно с состоянием, предшествовавшимбытию. Интроспективный анализ не идет больше известной внутреннеймногозначности, отсутствия какой бы то ни было убежденности, неспособности клюбви, т.е. к беззаветной преданности и жертве.

Эротика еврея сентиментальна, его юмор— сатира, но всякийсатирик сентиментален, как каждый юморист — эротик наизнанку. В сатире исентиментальности и заключается та двойственность, которая и составляетсущность еврейства (ибо сатира слишком мало замалчивает, а потому и являетсяподражанием юмору). Но им обеим присуща та усмешка, которая так характеризуетеврейское лицо: не блаженная, не страдальческая, не гордая, не искаженнаяусмешка, а то неопределенное выражение лица (физиономический коррелатвнутренней многозначности), которое говорит о бесконечной готовности с егостороны на все соглашаться. Но это именно сведетельствует об отсутствии учеловека уважения к самому себе, того уважения, которое может послужить основойдля всякой другой "verecundia".

Изложение мое отличалось той ясностью,которая позволяет мне надеяться, что мой взгляд на сущность еврейства былправильно понят. Если что и осталось неясным, то пусть король Гакон из"Претендентов на корону" Ибсена и доктор Штокман из "Врага народа" покажут, чтоостается навеки недоступным для настоящего еврея: непосредственное бытие,милость Божья, трубный глас, мотив Зигфрида, самотворчество. Еврей поистине"пасынок Божий на земле", и в действительности нет ни одного еврея — мужчины, который испытывал хотябы смутные страдания от своего еврейства, т.е. в глубочайшей основе своей— от своегоневерия.

Еврейство и христианство составляют двесамые крайние, неизмеримые противоположности: первое есть нечто разорванное,лишенное внутренней тождественности, второе — непреклонно-верующее, уповающеена Бога. Христианство есть высший героизм, еврей же никогда не бывает ниединым, ни цельным. Поэтому еврей труслив. Герой — это его прямаяпротивоположность.

Г. С. Чемберлен сказал много верного опоразительном, прямо ужасающем непонимании, которое еврей проявляет к образу иучению Христа, к борцу и страдальцу в нем, к его жизни и смерти. Но было быошибочно думать, что еврей ненавидит Христа, ибо еврей не Антихрист, он вообщек Христу никакого отношения не имеет. Строго говоря, существуют только арийцы,которые ненавидят Христа, — это преступники. В еврее образ Христа, не поддающийся егопониманию, вызывает чувство тревоги и неприятной досады, так как он недосягаемдля его склонности к издевательству и шутке.

Тем не менее сказание о Новом Завете, как осамом спелом плоде и высшем завершении Старого, и искусственная связь первого смессианскими обещаниями второго принесли евреям огромную пользу. Это ихсильнейшая внешняя защита. Несмотря на полярную противоположность междуеврейством и христианством, последнее все же вышло из первого, но это именно иявляется одной из глубочайших психологических загадок. Проблема, о которойздесь идет речь, есть ничто иное, как проблема психологии самого творцарелигий.

Чем отличается гениальный творецрелигиозной догмы от всякого другого гения Какая внутренняя необходимостьтолкает его на путь создания новой религии

Здесь следует предположить, что этотчеловек всегда верил в того самого Бога, которого он сам возвестил. Преданиерассказывает нам о Будде и Христе, о тех неимоверных искушениях, которым ониподвергались и которых никто другой не знал. Дальнейшие два — Магомет и Лютер былиэпилептиками. Но эпилепсия есть болезнь преступников: Цезарь, Нарзес, Наполеон— эти "великие"преступники, страдали падуй болезнью. Флобер и Достоевский, будучи толькосклонны к эпилепсии, скрывали в себе много преступного, хотя они преступникамии не были.

Основатель религии есть тот человек,который жил совершенно без Бога, но которому удалось выбиться на путь высшейверы. "Как это возможно, чтобы человек, злой от природы, сам мог сделать себяДобрым человеком, это превосходит все наши понятия, ибо как может плохое дереводать хороший плод", — вопрошает Кант в своей философии религии. Но эту возможность онсам принципиально утверждает. Ибо, несмотря на наше отпадение, властно и снеуменьшенной силой звучит в нас заповедь: мы должны стать лучшими,следовательно, мы Должны и уметь стать таковыми... Эта непонятная для насвозможность полнейшего перерождения человека, который в течение многих лет иДней жил жизнью злого человека, эта возвышенная мистерия нашла своеосуществление в тех шести или семи людях, которые основали величайшие религиичеловечества. Этим они отличаются от гения в обыкновенном смысле: в последнемуже с самого рождения заложено предрасположение к добру.

Всякий другой гений удостаивается милости иосеняется благодатью еще до рождения. Основатель религии приобретает все это впроцессе своей жизни. В нем окончательно погибает старая сущность с тем чтобыуступить место новой. Чем величественнее хочет стать человек тем больше в немтакого, что должно быть уничтожено смертью. Мне кажется, что в этом именнопункте Сократ приближается к основателю религии (как единственный среди всехгреков). Весьма возможно, что он вел самую ожесточенную борьбу с злым началом втот именно день когда он стоял при Потидее целых двадцать четыре часа, недвигаясь с места.

Основатель религии есть тот человек, длякоторого в момент рождения не разрешена была еще ни одна проблема. Он— человек снаименьшей индивидуальной уверенностью. В нем всюду опасность, сомнение, ондолжен себе сам отвоевать решительно все. В то время, как один человек боретсяс болезнью и страдает от физического недомогания, другой дрожит передпреступлением, которое заложено в нем в виде некоторой возможности. Прирождении каждый несет с собою что-нибудь, каждый берет на себя какой-нибудьгрех. Формально наследственный грех для всех один и тот же, материально же онотличается у различных людей. Один избирает для себя ничтожное бесценное водном месте, другой —в другом, когда он перестал хотеть, когда его воля вдруг превратилась в простоевлечение, индивидуальность — в простой индивидуум, любовь — в страстное наслаждение,— когда он родился. Иэтот именно его наследственный грех, это ничто в его собственной личностиощущается им как вина, как темное пятно, как несовершенство и превращается длянего, как мыслящей личности, в проблему, загадку, задачу. Только основательрелигии вполне подпал своему наследственному греху. Его признание — всецело и до конца искупить его:в нем все всебытие проблематично, но он все разрешает, он разрешает и себя,сливаясь со всебытием. Он дает ответ на всякую проблему и освобождает себя отвины. Твердой стопой он шагает по глубочайшей пропасти, он побеждает "ничто всебе" и схватывает "вещь в себе", "бытие в себе". И именно в этом смысле можнопро него сказать, что он искупил свой наследственный грех, что Бог принял в немобраз человека и человек всецело превратился в Бога, ибо в нем все былопреступлением и проблемой, и все превращается в искупление — в избавление.

Всякая же гениальность является высшейсвободой от закона природы.

Если это так, то основатель религии естьсамый гениальный человек. Ибо он больше всех преодолел в себе. Это тот человек,которому удалось то, что глубочайшие мыслители человечества лишь нерешительново имя своего этического миросозерцания, во имя свободы воли выставляли лишькак нечто возможное: полнейшее возрождение человека его "воскресение",абсолютное обращение его воли. Все прочие великие люди также ведут борьбу созлом, но у них чаша весов уже а priori склоняется к добру. Совершенно другоедело у основателя религии. В нем таится столько злого, столько властной воли,земных страстей, что ему приходится бороться с врагом в себе, беспрерывно сорокдней, не вкушая пищи и сна. Только тогда он победил, но он не убил себянасмерть, а освободил от оков высшую жизнь свою. Будь это не так, тогда не былобы никакого импульса к основанию новой веры. Основатель религии являетсяпротивоположностью императора, царь —противоположность галилеянина, ИНаполеон в определенный период своей жизни переживал в себе известный перелом.Но это был не разрыв с земной жизнью, а именно окончательное обращение всторону богатства, могущества и великолепия ее. Наполеон велик именно в силутой колоссальной интенсивности, с которой он отбрасывает от себя идею, в силубезмерной напряженности его отпадения от абсолютного, в силу огромного объеманеискупленной вины. Основатель религии, этот наиболее обремененный виноючеловек, хочет и должен принести людям то, что ему самому удалось: заключитьсоюз с божеством. Он отлично знает, что он насквозь пропитан преступлением,пропитан в несравненно большей степени, чем всякий другой человек, но онискупает величайшую вину свою смертью на кресте.

Pages:     | 1 |   ...   | 56 | 57 | 58 | 59 |    Книги по разным темам