Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 55 | 56 | 57 | 58 | 59 |

У еврея, который не исходит отсверхчувственного, подобно юмористу, и не устремляется туда, подобно эротику,нет никаких оснований умалять ценность данного явления, а потому жизнь никогдане превращается для него ни в скоморошество, ни в дом для умалишенных. Юмор похарактеру своему терпим, так как он знает более высокие ценности, чем всеконкретные вещи, но он лукаво умалчивает о них. Сатира, как противоположностьюмора, по природе своей нетерпима, а потому она больше соответствует истиннойприроде еврея, а также и женщины. Евреи и женщины лишены юмора, но склонны киздевательству. В Риме даже была сочинительница сатир по имени Сульпиция.Нетерпимость сатиры ведет к тому, что человек становится невозможным вобществе. Юморист же, который знает, как устранить в себе и в других людяхпечаль и скорбь по поводу мелочей и мелочности жизни, является самым желаннымгостем во всяком обществе. Ибо юмор, как и любовь, сносят всякие горы с пути.Он является особой формой отношения к людям, которые способствуют развитиюсоциальной жизни, т.е. общению людей под знаменем высшей идеи. Еврей совершеннолишен общественной жизни, тогда как англичанин в высшей степенисоциален.

Итак, сравнение еврея с англичаниномоставляет нас значительно раньше, чем параллель между евреем и женщиной.Причина, в силу которой мы должны были в том и в другом случае основательнопроследить все аналогии, заключается в той ожесточенной борьбе, которая издавнаведется за ценность и сущность еврейства. Я позволю себе сослаться на Вагнера,который ревностнее всех занимался проблемой еврейства с самого начала до самогоконца своей жизни. Он хотел признать еврея не только в англичанине: над егоКундри — единственнойпо своей глубине женской фигурой в искусстве, неизменно витает теньАгасфера.

Параллель, которую мы провели междуженщиной и евреем, приобретает еще большую основательность и достоверностьблагодаря тому факту, что ни одна женщина в мире не воплощает в себе идеюженщины в той законченной форме, как еврейка. И она является таковой не тольков глазах еврея. Даже ариец относится к ней именно с этой точки зрения: стоитвспомнить "Еврейку из Толедо" Грильпарцера. Подобное представление возникаетблагодаря тому, что арийка требует от арийца в качестве полового признака еще иметафизического элемента. Она проникается его религиозными убеждениями в той жемере, как и всеми остальными свойствами его (см. конец гл. IX и главу XII). Вдействительности, конечно, существуют только христиане, а не христианки.Еврейка является на первый взгляд наиболее совершенным воплощениемженственности в ее обоих противоположных полюсах — в виде матери, окруженной своеймногочисленной семьей, и в виде страстной одалиски, как Киприда и Кибела,именно потому, что мужчина, который ее сексуально дополняет и духовно насыщает,который создал ее для самого себе, сам содержит в себе так малотрансцендентного.

Сходство между еврейством и женственностьюприобретает на первых порах особенную реальность, если обратиться к способностиеврея бесконечно изменяться. Выдающийся талант евреев в сфере журналистики,"подвижность" еврейского духа, отсутствие самобытного, врожденного умственногосклада, разве все это не дает нам права применить к евреям то же положение,которое мы высказали относительно женщин: они сами по себе ничто, а потомумогут стать всеми Еврей —индивидуум, но не индивидуальность. Вращаясь в сфере низкой жизни,он лишен потребности в личном бессмертии: у него отсутствует истинное,неизлечимое, метафизическое бытие, он непричастен к высшей, вечнойжизни.

А все-таки именно в этом месте еврейство иженственность резко расходятся. Отсутствие бытия и способность стать всем, обакачества, свойственные и еврею и женщине, принимают у каждого из них различныеформы. Женщина является материей, которая способна принять любую форму. В евреепрежде всего наблюдается известная агрессивность. Он становится рецептивным непод влиянием сильного впечатления, которое производят на него другие. Онподдается внушению не в большей степени, чем ариец. Речь идет о том, что онсамодеятельно приспособляется к различным обстоятельствам и требованиям жизни,к разнообразнейшей среде и расе. Он подобен паразиту, который в каждом новомтеле становится совершенно другим, который до того меняет свою внешность, чтокажется другим, новым животным, тогда как он остается тем же. Еврейассимилируется со всем окружающим и ассимилирует его с собою, при этом онничему другому не подчиняется, а подчиняет себе это другое.

Далее, расхождение между женщиной и евреемзаключается в том, что женщине совершенно чуждо мышление в понятиях, тогда какмужчине подобной образ мышления присущ в огромной степени. В связи с этимобстоятельством находится его склонность к юриспруденции, которая никогда не всостоянии будет возбудить серьезный интерес к себе со стороны женщины. В этойприродной склонности к понятиям находит свое выражение активность еврея,активность, правда, довольно своеобразного сорта. Это, во всяком случае, неактивность, которая свойственна самотворческой свободе высшейжизни.

Еврей вечен, как и женщина. Он вечен не какличность, а как род. Он не обладает той непосредственностью, которой отличаетсяариец, тем не менее его непосредственность совершенно иная, чемнепосредственность женщины.

Но глубочайшего познания истинной сущностиеврея мы достигнем только тогда, когда обратимся к его иррелигиозности. Здесьне место входить в разбор понятия религии, так как этот разбор из необходимостиоказался бы чрезмерно пространным и завел бы нас слишком далеко. Поэтому невдаваясь в более подробные обоснования, я под религией буду прежде всегопонимать утверждение человеком всего вечного, той вечной жизни в человеке,которая не может быть доказана и введена из данных низшей жизни. Еврей— человек неверующий.Вера —этоопределенное действие человека, с помощью которого он становится в известныеотношения к бытию. Религиозная вера направлена исключительно на вневременное,абсолютное бытие, на вечную жизнь, как гласит язык религии. Еврей, вглубочайшей основе своей, есть ничто, и именно потому, что он ни во что неверит.

Вера есть все. Но не в том дело, верит личеловек в Бога или нет: верил бы он хотя бы в свой атеизм. Как раз в этом-то ився беда: еврей ни во что не верит, он не верит в свою веру, он сомневается всвоем сомнении. Он неспособен насквозь проникнуться сознанием своего торжества,но он также не в состоянии всецело уйти в свое несчастье. Он никогда неотносится серьезно к себе самому, поэтому у него нет и серьезного отношения кдругим людям и вещам. Быть евреем представляет собою какое-то внутреннееудобство, за которое приходится расплачиваться разными внешниминеудобствами.

Этим мы, наконец, подошли к самойсущественной разнице между евреем и женщиной. Их сходство в глубочайшей основесвоей покоится на том, что еврей так же мало верит в себя, как и она. Но онаверит в Другого, в мужчину, в ребенка, "в любовь", у нее имеется какой-то центртяжести, но он лежит вне ее. Еврей же ни во что не верит: ни в себя, ни вДругих. Он также не находит отклика в душе другого, не в состоянии пустить внее глубокие корни, как и женщина. Отсутствие всякой почвы под его ногамиполучает как бы символическое выражение в его абсолютном непониманииземлевладения и в том предпочтении, которое он отдает движимойсобственности.

Женщина верит в мужчину, в мужчину внесебя, в мужчину в себе самой, в мужчину, которым она насквозь проникается вдуховном отношении. Благодаря этому она приобретает способность серьезноотноситься к себе самой". Еврей никогда серьезно не считает что-либо истинным инерушимым, священным и неприкосновенным. Поэтому у него всегда фривольный тон,поэтому он всегда надо всем острит. Христианство какого-либо христианина длянего очень сомнительная вещь, и он уж, конечно, не поверит в искренностькрещения еврея. Но он даже не вполне реалистичен и уж ни в коем случае ненастоящий эмпирик. Здесь следует свести одно очень важное ограничение в прежниеположения выставленные нами в известном соответствии со взглядами Г. С.Чемберлена. Еврею чужда та настоящая имманентность, которая свойственнаанглийскому философу опытного мира. Дело в том, что позитивизм истинногоэмпириста верит в возможность для человека приобрести вполне законченноепознание внутри чувственного мира, он надеется на завершение системы точнойнауки. Еврей же не верит в свое значение. Тем не менее он далеко не скептик,так как он не убежден в своем скептицизме. Между тем, даже над абсолютноаметафизической системой, как философия Авенариуса, реет дух какой-тоблагоговейной озабоченности. Мало того, релятивистические воззрения ЭрнстаМаха, и те даже проникнуты благочестием, исполненным радостного упования.Эмпиризм, пожалуй, и не глубок, но его поэтому еще нельзя назватьеврейским.

Еврей — неблагочестивый человек в самомшироком смысле. Благочестие есть качество, которое не может существовать нарядус другими вещами, или вне их. Благочестие есть основа всего, базис, на которомвозвышается все остальное. Еврея считают прозаичным уже потому, что он лишеншироты размаха, что он не стремится к первоисточнику бытия. Но этонесправедливо. Всякая настоящая внутренняа культура, все то, что человексчитает истиной, содержит в основе своей веру, нуждается в благочестии. На тойже основе покоится и тот факт, что для человека существует культура, что длянего существует истина, что существуют ценности. Но благочестие далеко еще нето, что обнаруживается в одной только мистике или религии, оно таится вглубоких основах всякой науки, всякого скептицизма, всего того, к чему человекотносится с искренней серьезностью. Не подлежит никакому сомнению, чтоблагочестие может проявляться в самых разнообразных формах: вдохновение иобъективность, высокий энтузиазм и глубокая серьезность — вот две выдающиеся формы, вкоторых оно выражается. Еврей — не мечтатель, но и не трезвенник, не эксстатичен, но и не сух.Он, правда, не поддается ни низшему, ни духовному опьянению, он не подверженстрасти алкоголика, как и неспособен к высшим проявлениям восторженности. Но изэтого еще нельзя заключить, что он холоден или, по крайней мере, спокоен, какчеловек, находящийся под влиянием убедительной аргументации. От его теплотыотдает потом, от его холода стелется туман. Его самоограничение превращается вхудосочие, его полнота представляет собою своего рода опухоль. Когда он вдерзком порыве совершает полет в безграничное воодушевление своего чувства, они тогда не подымается выше пафоса. Вращаясь в теснейших основах своей мысли, онне может не греметь своими цепями. У него, правда, не появляется желанияпоцеловать весь мир, тем не менее он остается к нему столь женавязчивым.

И одиночество, и общение с миром, истрогость, и любовь, и объективность, и мышление, похожее на шум, всякоеистинное, нелживое движение человеческого сердца, серьезное или радостное, всеэто в конечном счете покоится на благочестии. Вера совсем не должна, как вгении, т.е. в самом благочестивом человеке, относиться к метафизическому бытию:религия есть утверждение самого себя и, вместе с собою, всего мира. Она можеттакже относиться к эмпирическому бытию и, таким образом, одновременно как бысовершенно исчезнуть в нем. Ведь это одна и та же вера в бытие, в ценность, вистину, в абсолютное, в Бога.

Понятие религии и благочестия, которое яисчерпывающе развил в моем изложении, может легко повести к различнымнедоразумениям. Поэтому я позволю себе для большей ясности сделать ещенесколько замечаний. Благочестие заключается не в одном только обладании. Онолежит и в борьбе за достижение этого обладания. Благочестив не только человек,возвещающий нового Бога (как Гендель или Фехнер), благочестив также иколеблющийся, полный сомнений, богоискатель (как Ленау или Дюрер). Благочестиене должно стоять в одном только вечном созерцании перед мировым целым (какстоит перед ним Бах). Оно может проявляться в виде религиозности,сопровождающей все единичные вещи (как у Моцарта). Оно, наконец, не связано споявлением основателя религии. Самым благочестивым народом были греки, и потомуих культура превосходит все другие, существовавшие до сих пор, однако срединих, без сомнения, не было ни одного выдающегося творца религиозной догмы (вкотором они совершенно и не нуждались).

Религия есть творчество всебытия. Все, чтосуществует в человеке, существует только благодаря религии. Еврей, такимобразом, меньше всего отличается религиозностью, как до сих пор привыкли думатьо нем. Он иррелигиозный человек.

Нуждается ли это еще в обосновании Долженли я вести пространные доказательства того, что еврей лишен настойчивости всвоей вере, что иудейская религия — единственная, не вербующая прозелитов. Почему человек, принявшийиудейство, является для самих евреев величайшей загадкой и предметомнедоумевающего смеха Должен ли я распространяться о сущности еврейской молитвыи говорить о ее строгой формальности, подчеркивать отсутствие в ней тойстранности, которую в состоянии дать один лишь момент возвышенного чувстваДолжен ли я, наконец, еще раз повторять, в чем заключается сущность иудейскойрелигии Должен ли еще раз подчеркнуть, что она не является учением о смысле ицели жизни, а есть лишь историческая традиция, в центре которой стоит переходевреев через Красное море традиция, которая завершается благодарностью могучемуизбавителю со стороны убегающего труса

И без того все ясно: еврей — иррелигиозный человек, оченьдалекий от всякой веры. Он не утверждает самого себя и вместе с собой весь мирт.е. он не делает именно того, в чем заключается существенная сторона всякойрелигии. Всякая вера героична: еврей же не знает ни мужества, ни страха, какчувств угрожаемой веры. Он ни сын Солнца, ни порождение демона.

Итак, не мистика, как полагает Чемберлен, аблагочестие есть то что в конечном счете отсутствует у еврея. Был бы он хотьчастным материалистом, хоть ограниченным приверженцем идеи развития! Но он некритик, а критикан. Он не скептик по образу Картензия. Он склонен поддаватьсясомнению с тем, чтобы из величайшего недоверия выбиться к величайшейуверенности. Он —человек абсолютной иронии, подобно, здесь я могу назвать только одногоеврея

— ГенрихуГейне. Преступник также неблагочестив и не верит в Бога, но он падает впропасть, так как не может устоять рядом с Богом. Но и последнее обстоятельствоне может смутить еврея, вот в этом состоит удивительная уловка его. Поэтомупреступник всегда находится в отчаянии, еврей же — никогда. Он даже и не настоящийреволюционер (где у него для этого сила и внутренний порыв возмущения) и этимон отличается от француза. Он расшатывает, но никогда серьезно неразрушает.

Но что же такое этот самый еврей, которыйне представляет собою ничего, чем вообще может быть человек Что же в нем вдействительности происходит, если он лишен того последнего, той основы, вкоторую должен твердо и настойчиво упереться лоб психолога

Pages:     | 1 |   ...   | 55 | 56 | 57 | 58 | 59 |    Книги по разным темам