Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 |   ...   | 19 |

Правда, в настоящее время эта огромная экстенсификация культуры покупается, в значительной мере, за счет понижения ее уровня. Меряя масштабом старой России или новой Европы, при­ходится сказать, что в СССР, в сущности, нет настоящей ни средней, ни высшей школы. Никто не умеет грамотно писать, мало кто чисто говорит по-русски. Невежество в области истории, религии, духов­ной культуры вообще — потрясающие. Ученые, даже естественни­ки, жалуются на отсутствие смены. Новая академическая молодежь явно не способна справляться с работой стариков. Обнаруживается опасный разрыв между поколениями... Но это не страшно, это дело поправимое. Можно нажить и грамотеев, и ученых: была бы охота, а охота есть. Нужны ли молодые ученые Можно воспитать их за гра­ницей. Поднять уровень школы Нет ничего невозможного. Конечно, если рассчитывать не на годы, а на десятилетия. Область научно-об­разовательной культуры во всем подобна культуре хозяйственно-технической. Все то, что измеряется количеством, может быть нажи­то энергией и трудом. По вычислениям Пражского Экономического Кабинета, русский рабочий живет сейчас хуже, чем до революции. Кто виноват в этом Глупость хозяйственных руководителей Орга­нический порок хозяйственной системы Или просто давление воен­ной опасности, истощающей все силы народа в работе на оборону. И то, и другое, и третье (даже коммунистическая система) — факты преходящие, допускающие изменение. При огромности производи­тельных сил России, с ее почти полной автаркией, возможности ее хозяйственного роста неограниченны. Изживется так или иначе ложная система, уйдут головотяпы, откроется дорога пусть для медленного,

492

но постоянного и, в принципе, безграничного хозяйственно­го роста. То же и с просвещением. Медленно, очень медленно разлив­шиеся воды достигнут предела, и начнется подъем уровней. Если ни­зовая тяга к знанию, хотя бы только техническому, достаточно вели­ка — а в этом пока нет причин сомневаться, — это обещает в будущем грандиозный подъем цивилизации. Все то, что может быть достигну­то средствами внешней, научно-технической цивилизации, в России будет достигнуто. И здесь формула Блока: Новая Америка. Мечта Ленина об электрификации России — его убогая предсмертная меч­та — конечно, осуществима. Для десятков миллионов людей в Рос­сии, для большинства нашей молодежи в эмиграции — это все, о чем они мечтают. С такой мечтой нетрудно быть оптимистом. Все дело лишь в требовательности по отношению к жизни, к своему народу, к России. Чего мы ждем от нее, чего для нее хотим

Вот здесь-то и сказывается, что все мы — я говорю об остатках, или лостаткерусской интеллигенции — глубоко разойдемся в во­просе о том, что должно считать истинной или достойной целью культуры. Многие из нас остаются верны понятию лцивилизации господствовавшему в России шестидесятых годов. Бокль, кото­рого кое-кто из нас читал в детстве, остается и сейчас для многих учителем. Его цивилизация слагается из роста технических и науч­ных знаний плюс прогресс социальных и политических форм. В осно­ве этого понимания культуры лежит завещанная утилитаризмом идея счастья или, вернее, удовлетворение потребностей. Человечес­кая жизнь не имеет другого смысла, и комфорт, материальный и мо­ральный, остается последним критерием цивилизации. Все мы по­мним отчаянную борьбу против такой идеи цивилизации, которую повели в России Достоевский и Толстой, в Европе — возрождение философии и модернистского искусства. С легкой руки немцев, мы теперь противопоставляем культуру цивилизации, понимая первую как иерархию духовных ценностей. Цивилизация, конечно, включа­ется в культуру, но в ее низших этажах. Культура имеет отношение не к счастью человека, а к его достоинству или призванию. Не в удов­летворении потребностей, а в творчестве, в познании, в служении высшему творится культура. В дисгармонии она рождается, проте­кает нередко в трагических противоречиях, и ее конечное стремле­ние к гармонии остается вечно неудовлетворенным. Но высшее на­пряжение творчества народа (или эпохи), воплощенное в его созда­ниях или актах, оно оправдывает его историческое существование.

Еще недавно, в довоенной России начала XX века, последнее, духовное и качественное понимание культуры, казалось, побежда­ло, если не победило окончательно, утилитарное в количественное. С тех пор мир пережил страшную реакцию. В войне, в революциях, в экономических кризисах и катастрофах снова, с необычайной мощью,

493

заявили о себе низшие, элементарные стихии культуры. Во­прос об оружии и вопрос о хлебе — вытеснили сейчас все запросы ду­ха. Даже социальные проблемы, переживаемые с большой остротой, решаются теперь не в терминах свободы или справедливости, а в терминах хлеба и оружия, то есть национальной экономики и мо­щи. В то же время война вскрыла глубокий кризис в самой идее гума­нистической культуры. Тупики, к которым она пришла во многих своих областях — нагляднее всего в искусстве, — вызвали глубокое разочарование в самом смысле культуры. Умы, самые утонченные и передовые, возжаждали грубости и простоты. В спорте, в технике, в политике ищут спасения от вопросов духа. Сплошь и рядом эти жизненные установки совмещаются с религиозной — в религии ав­торитарной и искусственно примитивной, в которой вытравлено все гуманистическое и культурное содержание. Современный фашизм и коммунизм именно поэтому оказываются соблазнительными для многих тонких умов, ренегатов гуманистической культуры.

Отсюда понятно, что перспектива индустриальной, могущест­венной, хотя и бездушной или бездуховной России не всех пугает. Старые демократы и молодые фашисты могут объединиться в безо­говорочном оптимизме по отношению к России завтрашнего дня.

Поспешим оговориться. Есть уровень нищеты, беззащитности, материальных страданий, перед которым должны умолкнуть все во­просы о смысле культуры. Хлеб становится священным в руках го­лодного, и даже праща в руках Давида, вышедшего на Голиафа. До сих пор, пока народ в России ведет полуголодное существование, лишен самых насущных вещей — одежды, бани, лекарств, бумаги, я не знаю еще чего, — только снобы могут отфыркиваться от экономики. Сейчас цивилизация — самая низменная, техническая — имеет в России каритативное, христианское значение. Вопрос об оружии сложнее. Россия, конечно, не Давид, но и не Голиаф — пока. Во вся­ком случае, не она угрожает, а ей угрожают враги, могущественные, безжалостные. Постольку оправданна, отчасти, военная тенденция ее индустриализма.

Все должно скоро измениться и даже превратиться в свою про­тивоположность. Хлеб может быть священным символом культуры, комфорт — никогда. Но импульс технического энтузиазма, сейчас вызываемый необходимостью, будет действовать долго в силу инер­ции. Накопление богатств в социалистических формах не более по­чтенно, чем погоня за богатством буржуазным. Если этот идеал ста­нет главным содержанием жизни 1/6 части земного шара, то следует сказать: эта страна потеряна для человечества, этот народ зря гадит (а он не может не гадить) свою прекрасную землю. Его историческая ценность меньше ценности любого крохотного племени, затерянного в горах Кавказа или в Сибирской тайге, которое сохранило по крайней

494

мере свои песни и сказки, художественные формы быта и религиоз­ное отношение к миру. Россия — Америка, Россия — Болгария, Рос­сия — Пошехонье, раскинувшееся на пол-Европы и Азии, — это са­мый страшный призрак, который может присниться в наш век кош­маров. Что же сказать, если этот счастливый пошехонец окажется вооруженным до зубов Голиафом, воплощающим в себе опасность для всего мира Голая, бездушная мощь — это самое последователь­ное выражение каиновой, проклятой Богом цивилизации.

...Культура России, даже и завтрашнего дня, будет контра­пунктической. Слабая сегодня, даже завтра, духовная элита будет расти. У нее есть могущественный союзник: русское прошлое. К это­му прошлому уже обращаются все как к источнику сил: одни к Писа­реву, Чернышевскому, другие к Суворову и Николаю I. Но этим ста­линским отбором героев не исчерпать русского наследия. Шила в мешке не утаишь. Толстого не спрячешь. Великие усопшие, вечно живые, будут строить, вместе с нашими детьми, духовную родину, которая оказалась не по плечу нашему поколению.

ИВАНОВ ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВИЧ

О русской идее

Источник: Русская идея. — М., 1992. — С. 233—236.

Народность и западничество, наша национальная самобытность и — сначала выписная, а ныне уже равноправно-международная — об­разованность наша так же взаимно противоположны, как противо­положны понятия примитивной культуры и культуры критической.

Примитивная культура — культура так называемых органичес­ких эпох — та, где при единстве основных представлений о божествен­ном и человечном, о правом и недолжном осуществляется единство форм в укладе жизни и единство стиля в искусстве и ремесле, где борю­щиеся силы борются на почве общих норм и противники понимают друг друга вследствие неразделенности сознания определяющих жизнь об­щих начал, которым личность может противопоставить только нару­шение, а не отрицание, где все творческое тем самым безлично и все ин­дивидуальное — только эгоистическое утверждение случайной личной воли к преобладанию и могуществу. Таковы древнейшие культуры, как египетская; такова культура безыменных зодчих средневековья.

Критическая же культура — та, где группа и личность, верова­ние и творчество обособляются и утверждаются в своей отдельности от общественного целого и не столько проявляют сообщительности и как бы завоевательности по отношению к целому, сколько тяготения к со­средоточению и усовершенствованию в своих пределах, что влечет за собой дальнейшее расчленение в отделившихся от целого микрокос­мах. Последствиями такого состояния оказываются: все большее отчуждение,

495

все меньшее взаимопонимание специализовавшихся групп, с одной стороны, с другой — неустанное искание более достоверной ис­тины и более совершенной формы, искание критическое по существу, ибо обусловленное непрерывным сравнением и переоценкой борю­щихся ценностей, неизбежное соревнование односторонних правд и относительных ценностей, неизбежная ложь утверждения отвлечен­ных начал, еще не приведенных в новозаветное согласие совершенного всеединства. Я сказал: новозаветное, потому что всякое предвидение новой органической эпохи в эпоху культуры критической есть явление нового религиозного сознания, поскольку совпадает с исканиями все­ленского синтеза и воссоединения разделенных начал, — каковое ис­кание встречаем мы, например, в языческом Риме, в его критическую эпоху, у Вергилия, в так называемой мессианской и поистине проро­чески новозаветной по духу IV эклоге, — и сопровождается постоян­ным признаком эсхатологического предчувствия, предварением в ду­хе катастрофического переворота, внезапного вселенского чуда.

Без сомнения, в исторической действительности каждая органи­ческая эпоха обнаруживает, при ближайшем рассмотрении, ряд при­знаков наступающей дифференциации; и, следовательно, чистой при­митивной культуры нигде нельзя найти в горизонте истории, разве за ее пределами, в доисторической старине. Но несомненно также, что, хотя бы в эпоху Анаксагора столь могуществен примитивный уклад афин­ской жизни, что демос, изгоняя мыслителя, просто не понимает его, и об­винение в безбожии, ему предъявленное, есть прежде всего обвинение в аморализме и аполитизме, ибо господствующий строй богопочитания есть тем самым строй всей народной жизни. Несомненно, что и Сократ, осуждаемый на смерть за отрицание признаваемых народом и за введе­ние новых божеств, есть, в глазах демоса, лоторвавшийся от стихии на­родной интеллигент, не понимающий народа и непонятный народу.

Естественно, что всякое нововведение в области религиозного миросозерцания и религиозного действия в эпохи органического ук­лада жизни принуждено таиться в мистериях и в форме мистерий, предполагающей воздержание от открытых противоречий миропо­ниманию народа, легко находит себе общественное признание и да­же покровительство: великий реформатор эллинской религии — Писистрат — является учредителем мистерий и запоминается наро­ду только как тиран, как личность властолюбивая и державная, но не как отщепенец от народной веры, каким был Анаксагор, не как рели­гиозный новатор, подобный Сократу.

В эпоху полного торжества критической дифференциации во всей умственной жизни Древнего Рима, в эпоху идущей рука об руку с этою дифференциацией вероисповедной свободы — христиане подвергаются гонениям за свое вероисповедание: потому что материально-обществен­ная жизнь сохраняет уклад культуры примитивной, и христианство,

496

не желая быть только одним из многообразных феноменов критической эпохи, давно наступившей в сфере духовной культуры, восстает против всего органического уклада античной жизни по существу, призывая на­ступление эпохи по-новому примитивной, новозаветно-органической. Христиан казнят только за то, что они отказываются оказать богопочтение императорам, т. е. кесарю, как воплощению всего Рима, с его предани­ем и культом предков, землей и достоянием, обычаями и установлениями. Христианство не захотело быть лишь одною из клеточек критической культуры; оно сделало все, чтобы избежать конфликта, — обещало кесарю все, что не Божье— организовалось как вид мистерий; но мистерии были уже только надстройкой над жизнью, только теософией— и Божьим оказался весь мир. Христианство должно было проникнуть собою всю жизнь, преобразить плоть и претворить кровь мира. Органическому преданию, старым мехам, едва вмещавшим содержание новой критичес­кой культуры, оно противопоставило новозаветное чаяние, как мехи но­вые. Так религия, возрождаясь в эпохи критические, когда исполнилась мера разделения и вновь зачинается процесс воссоединения, входит в жизнь как единое, всеопределяющее, верховное начало.

Pages:     | 1 |   ...   | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 |   ...   | 19 |    Книги по разным темам