Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 |   ...   | 19 |

• Допек же какой-то подлец,— сочувственно шу­шукалась палата, но расспрашивать, несмотря на жгу­чий интерес, не решалась.

А она лежала, восковая, не открывая глаз, не шеве­лясь, сутки, другие, третьи. И как-то сами собой пре­кратились ночные концерты. Было неловко, точно го­ревать о сгоревшем пироге при погорельце. Ситуация не изменилась и после того как убрали капельницу и перестали намокать бинты.

Но накануне своей выписки, прикурив в больнич­ном сортире от ее Беломора, я не выдержала и вы­дохнула вместе с дымом вопрос лиз-за чего. Она мастерским щелчком выбила из патрона в унитаз за­шипевший табак, сдернула слив, а когда стихло урча­ние воды, сказала:

• А надоело... так. Без любви.

Но о суициде просто пришлось к слову. Тематичес­ки нам ближе сектор муже- и женоубийств.

Клитемнестра, Гертруда, леди Макбет, Мария Стюарт, Катерина Измайлова — какая мрачная и ве­ликолепная галерея! Где-то там, в параллельном из­мерении, мчит на победной колеснице, прицыкнув на стенающую Кассандру, бронзовый эллин; дрем­лет в саду под мирный стрекот кузнечиков благород­ный датчанин; мерзнет в шотландском замке хилый мальчик; прикидывает грядущие барыши мценский ку­пец.

Но отточен короткий меч, выварен яд из белла­донны, просушен порох, удавом заполз под стеганое одеяло широкий кушак. Не корысти ради, а по им­ператорскому велению страсти. Чтобы гордо и закон­но ввести предмет любви в супружескую опочиваль­ню, сложить к его ногам все совместно нажитое в браке с покойником имущество и самой покорно примоститься там же: — Бери, изумруд яхонтовый, владей! А у изумруда яхонтового мурашки по коже с кулак, но ослушаться остерегается: берет и владеет. А она счастлива, как дитя, и ничего ей более не на­добно.

Ну-ка припомни хоть одну литературно-историчес­кую личность женоубийцы, сходную с этими и по масштабу, и по мотиву преступления. Иван Грозный Да, конечно, хлопал своих цариц, как надоевших мух. Но любовь здесь ни при чем. Не мешала постылая супруга средневековому русскому царю тешиться с но­вой зазнобой: косу остригут, клобук натянут — и ка­тись, милая, в дальний монастырь в почетное заточе­ние. Просто нрав у Ивана Васильевича был зело крут. В гневе себя не помнили...

В общем, нетипично для мужей нарушать заповедь не убий ради не прелюбодействуй. Не то чтобы никто не спроваживал своих благоверных в царствие небесное до срока. Еще как спроваживали! Но рифмы у пролитой крови были пожиже: деньги, карьера, сво­бода ужинать и завтракать вне дома, ревность, ко­торая есть лишь модификация частнособственничес­кого инстинкта.

Фрагмент курсивом

Питерское метро — самое глубокое в мире. За время подъема и спуска можно зачать и выносить ребенка, продекламировать с выражением Медного всадника, снять эпизод в духе Тарковского.

Было шесть часов утра. Черная бесконечная лента едва тащила наверх меня, единственную по обе сторо­ны эскалатора пассажирку. Под мышкой я держала красного пластмассового коня, купленного в столич­ном Доме игрушки по просьбе питерской подруги для ее трехлетнего племянника. Я чувствовала себя совер­шенно разбитой. Причиной тому был Кубрик с его Сиянием, первым фильмом ужасов, увиденным мной как раз накануне отъезда. Индустрия кошма­ров — не для впечатлительных натур вроде моей. Я да­же детективы никогда не оставляю на ночь раскры­тыми из суеверного страха, что незапертые персонажи могут взять и материализоваться.

На внутреннем экране зрачков со вчерашнего ве­чера крутился один и тот же кадр: пальцы Джека Николса погружаются в трупные пятна на спине у ста­рухи, в которую трансформировалась красотка из ванны.

• Почему эта лошадь красная вдруг раздался глухой голос сзади.— Красных лошадей не бывает.

Ступенькой ниже вплотную ко мне стоял невесть откуда взявшийся мужчина в длинном прорезиненном дождевике с капюшоном, словно взятом напрокат из костюмерной Мертвой зоны.

• Других не было,— ответила я с ледяной веж­ливостью.
• Но я не хочу покупать красную лошадь. Пуст! сначала выкрасят в нормальный цвет. Спор был неуместен.
• Конечно, конечно, куда спешить,— согласилась я, с тоской отмечая слишком далекий свет в конщ тоннеля.

Мой собеседник обнажил длинные желтые конские зубы. Наверное, это означало улыбку. Но его глаза hi смаргивали и не улыбались. Стало зябко.

• Девушка, скажите, только честно,— я похо на убийцу

Вот вам и Кубрик. В живом эфире, так сказать Дубль первый, и последний,— маньяк берет интервьк у жертвы.

• Молчите... Значит, похож.

Еще как! — и руки засунуты в карманы плаща Скажу нет — выхватит нож и захохочет: A boi и не угадала. Вариант с да ничуть не лучше тот же нож, тот же хохот и удар правильно!. Но с нет все-таки есть шанс.

• Что вы, конечно же, нет. Ничуть не похожи Совсем даже наоборот.

Совсем даже наоборот — это кто Милиционер что ли Боже! Какую чушь я несу. Зарежет, наверняка зарежет.

• Спасибо, спасибо, спасибо. Душу облегчили Век не забуду. Молиться стану.

Вот и отлично, вот и славненько. Вместе помолим

да Товарищ — когда пожелает, а я — как толь­ко доберусь до поверхности. Что он там еще бор­мочет

• Не хотел я ее убивать, не хотел! Сама виновата. Предупреждал: не делай этого, Катерина, не делай. На коленях просил — не делай этого. Сделала. Зачем сделала

Очнулась я на лестничной площадке с пальцем, намертво приклеенным к звонку, и с апокалиптическим зверем под мышкой. Заспанная подруга открыла дверь, и я приветствовала ее фразой из анекдота:

• А пошла ты на фиг со своим конем!

Женщина разбиралась с хозяином, чье доброе здра­вие мешало ее слиянию с возлюбленным: в одни та­почки две пары ног не всунешь. Мужчина же не портил без нужды личную вещь: выходные туфли шлепкам не помеха.

Сексуальная революция умерила прыть крими­нальной пары. Но есть у меня не проверенная гипо­теза: в среде отечественной буржуазии кривая разво­дов резко поползет вниз, а катастроф с женами — вверх.

Наша юная коммерция — семейная, доморощенная (речь не о мимикрии партаппаратчиков и выходе из подполий корейко, а о целом социальном слое). Суп­руга нередко вдохновительница и активная участница мужниных начинаний. Она секретарь, бухгалтер, ад­министратор. После жалких грошей, которые опускал в копилку семейного бюджета затюканный итээровец, толстые пачки купюр, носимые до первого свидания с рэкетом в нагрудном кармане тонкой рубашки,— его реванш, доказательство своей, подвергаемой много­летним сомнениям значимости. И прежде всего в гла­зах законной половины.

Но у монеты, кроме решки, есть орел. А эта антич­ная птица — большая охотница до мужской печени. Так и караулит, зараза, когда золотое кольцо превра­тится в железную цепь, чтобы беспрепятственно погру­зить свой отточенный клюв в распухшую от Абсолю­та внутренность. И однажды ее час пробьет. Потому что мужчина с деньгами гораздо привлекательнее, чем мужчина без денег, и тот, по ком вчера девичий взор скользил без задержки, сегодня вполне конвертируем. Велики соблазны — слаб человек.

Большевистская империя была яростным борцом за крепость семейного очага. Теперь гуляй — не хочу: не лишат, не понизят, не исключат. Но российский коммерсант крепко призадумается над калькулятором, прежде чем запросить вольную. Это жены иноземных финансистов семь раз отмерят, прежде чем учинить скандал, натравить на мужа налоговую инспекцию или следователя из шестого отдела. Их интересы, равно как интересы противоположной стороны, охраняет брачный контракт и гражданский кодекс, в котором есть дорогой, а главное, действующий пункт о матери­альной компенсации за моральный ущерб. Но чтобы сумма была достаточной для заживления сердечной раны, фирма мужа должна процветать.

Наш суд поднаторел лишь на дележе кастрюль и хрущевок. А о брачных контрактах имеет самое смутное представление. Поэтому покинутая жена по­лучит лишь то, что вырвет сама в смертельной схватке.

Но как бы ни была велика контрибуция, победные торжества отравит мысль: не гол сокол, ох, не гол! Где ты золотое времечко, когда такие пернатые бесстыд­ники вылупливались на волю с фанерным чемоданом, внутри которого громыхала лишь пара носков А те­перь фирма (его фирма!) работает, приносит прибыль, а от прибыли алименты не отчисляют.

Будет катить его мере по городу, будет носить его щлюха серые гетры и жрать шоколад Миньон, ку­таться в песцы и посверкивать брюликами, тогда как ты успела раскрутить лишь на ондатру,— и взыграет ретивое: эх, гори все синим пламенем!

Да, совместный бизнес цементирует семью, а це­мент — любимый строительный материал мафиози.

Но это не означает, конечно, что всякий бизнесмен, накрененный влево, примется катать супругу в ды­рявой лодке по каналам городской канализации или замуровывать ее в качестве привета потомкам в фун­дамент сиротского приюта, заложенный на его по­жертвования. Просто не строй слишком серьезных планов, когда твой друг— окольцованный коробей­ник. И не огорчайся: не все мужья — коммерсанты, и не все коммерсанты — мужья.

МЭНЫ И МАНИ

Там поддержат под локоть даже на ступеньках гильо­тины. Там бульвары в обрамлении будуаров (или на-оборог, в зависимости от местоположения тела). На бульварах каштаны, шарманки и кафешантаны. Внут­ри сидят шатены с синими глазами и угощают шампанским гризеток с бархотками на шеях. Гризетки пьют и закусывают устрицами, грациозно сплевывая косточки жемчужин. В общем, увидеть Париж — и умереть. Многим это удавалось. Ах, Париж, моя парфюмерная греза, сладкий яд в фиалковом флаконе сумерек! Вот я скучаю за абсентом в Ротонде, вот болею за дуэлянтов у монастыря кармелиток (наши — в плащах с крестами), вот мечтаю на рассветной набе­режной, наблюдая, как уносит течение резиновые гон­долы с демографически департированными граждана­ми и, наконец, караулю у Нельской башни — не скинут ли в Сену из оконной прорези прекрасного школяра с кинжалом в груди Скинули.

Плеснула волна, мелькнула свеча, за ней загробный анфас горбуньи.

• Не умирай, милый друг!

Спасенный сорок суток бредит и пышет жаром. Но заштопанное аккуратно, как учила мама, сердце бьется все уверен­ней. Очнулся. И снова потерял сознание. На этот раз от восхищения.— Бонжур, мон амур! Разумеется, кор­зины роз и бархатный футляр с фамильным кольцом, обсыпанным бриллиантами. Разумеется, реанимиро­ванный школяр — титулованный наследник виноград­ных угодий (десятки лье стеклянных сот) и роскошных апартаментов с видом на Эйфелеву башню. Разуме­ется, все это сложено к моим обцелованным ногам. Вот такие примерно планы.

В их свете из отечественных, правда, вод и был выловлен парижанин. В первую же ночь он гарантировал мне кругосветный круиз в джакузи, залитой Дон Периньоном. Вместо этого после месяца снулого сек­са оделил черными колготками с алым мазком лака вокруг оползня и парочкой жизнерадостных трихомонад. Спасая свою надтреснутую мечту, я отшила кар­тавого шевалье и убедила себя, что это был всего-навсего переодетый соотечественник. Потому что долж­ны должны быть на свете страны, где женщин кутают в меха, катают круглосуточно на такси, кормят фрукта­ми и креветками. Ну фиг с ними, с креветками,— хотя бы заявляются в гости с традиционной коробкой конфет, а не с пивом, которое сами же и выпивают.

Акт бесконечно сладостный для нас и мучительный (как, впрочем, любая ситуация принятия решения) — поиск подарка. Мы смакуем этот восхитительный про­цесс, этот феерический фантазийный фестиваль корот­кометражных лент на тему сюрприз и реакция на него. Мы выстраиваем мысленные мизансцены, оп­летаем их орнаментом деталей с кропотливостью вос­точных вышивальщиц ковров. Мы отлавливаем ого­ворки, сигнальные огни его заоблачной мечты, что­бы: — Дорогая, Боже мой, как ты догадалась, что мне всю жизнь хотелось именно этого

Они же впадают в непролазную панику, мечутся из секции в секцию. И в итоге покупают в ближнем от дома киоске корейский маникюрный набор, годный разве что для пыток. За всю мою насыщенную жизнь лишь один-единственный раз мужчина преподнес мне подарок, при воспоминании о котором у меня до сих пор сжимается сердце.

фрагмент курсивом

Страна галлюцинировала. Воздух свободы отдавал угарным газом. У Пампушки на Твербуле самозабвен­но откручивал друг другу пуговицы демос:

• Горбачев — голова. Ему палец в рот не клади. И Рейган — голова. Ему тоже не клади.
• Что за странное сексуальное извращение — со­вать пальцы в рот политическим лидерам
• И что По-вашему, Мандельштам погубил рус­скую культуру Или Шагал таки погубил русскую культуру
• Тага-анка, зачем сгубила ты меня...

Поэты, цепенея от собственной дерзости, тормо­шили мертвых тиранов. Шампанское стоило шесть с полтиной, кооперативные туалеты посещали экскур-сионно, как Лувр,— там пел Джо Дасен и пахло новой жизнью.

А здесь, на дальнем конце переделкинского клад­бища, царили осень, вечность и Эммануил Ефимович. Он напоминал солярисного младенца. Наверное, из космоса так оно и выглядело: голубоватый шар, в ок­таве от центра скамейка, а на левом ее краю нелепая фигура с большой голой головой, справкой из псих­диспансера и совком в ведре. Медицинское заключе­ние — шизофрения. Народный диагноз — блаженный.

Блаженный — от слова благо, которое, согласно Далю, имеет два значения добро, польза и неуступ­чивость, своенравие. На Руси блаженных узнавали по рубищу на теле и пророчествам на устах. Ясновиде­ние — как содержание, и асоциальность — как форма. Пролетарская диктатура соскребла старорежимных юродивых с папертей и куда-то дела.

Но в коммунальных ячейках пускали слюни но­ворожденные, уготованные принять эстафету. Не ла­дили с физкультурой и шнурками, энциклопедически болели коклюшем, корью, свинкой. А судьба уже шаркала из коридорной тьмы, посверкивая не конфис­кованной брошью:

Pages:     | 1 |   ...   | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 |   ...   | 19 |    Книги по разным темам