Geum.ru

Б. С. Орлов проблематика осмысления прошлого

Вид материалаДокументы

Содержание


Лев Безыменский
Клаус фон Бойме
Вольфганг Айхведе
Манфред Мессершмидт
Райнхард Рюруп
Хайнц Тиммерманн
Вольфганг Тирзе
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   22

Лев Безыменский свое выступление, озаглавленное «Германия и Советский Союз со времен после Второй мировой войны» (Besymenski, 1993), начал с того, что ему как историку и журналисту, наблюдавшему в последние сорок лет из Москвы, Бонна и Берлина за германо-советскими отношениями, трудно быть в этом вопросе абсолютно объективным. Вместе с тем этот опыт позволяет ему оценивать ход этих отношений в ХХ веке. После длительного периода сложных отношений между нашими народами, которые в своем «Вуппертальском проекте» показывает Лев Копелев, начался период перемен (Wandlung). Первый такой коренной поворот связан с Первой мировой войной. Немцы стали нашими врагами. Второй поворот – Октябрьская революция. Часть немцев стала нашими классовыми братьями, другая часть немцев представала как оккупанты Украины в годы Первой мировой войны, как авторы позорного Брестского мира. Третий поворот: немцы – наши союзники. Они помогали нам восстанавливать хозяйства, мы – обходить им положения Версальского договора. Четвертый поворот – захват Гитлером власти. Пятый – 1939-ый год. Вечная дружба. Наконец, шестой, решающий, – 22 июня 1941 г. Кстати, обнаружился и седьмой поворот. Сталин провозгласил, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский остается.

Я часто думаю, продолжал Л. Безыменский, что было бы, если бы Германия не была разделена. На гипотетические вопросы можно давать лишь гипотетические ответы. Но полагаю, что ситуация была бы более трудной. При тогдашней чрезвычайной идеологизации советского общества вряд ли буржуазная и нейтральная Германия стала бы нашим другом. А вот социалистическая ГДР стала таковой немедленно!

Дальнейшие отношения складывались под знаком конфронтации со «злыми» немцами из ФРГ, чему особенно способствовало постоянное обращение к теме границ 1937 года. Но далее Брежнев и Брандт вместе со своими советниками Фалиным и Баром переломили ситуацию. «С тех пор началось стремительное развитие симпатий по отношению к бывшим реваншистам, которое усилилось по мере растущих взаимных поездок».

Великолепно, не правда ли? – обратился Л. Безыменский к присутствующим. И ответил: «К сожалению, не совсем. Возник новый синдром, воздействие которого еще не совсем ясно. Итак, мы выиграли войну, немцы проиграли. У немцев есть все возможное, у нас – ничего. Тем самым германский вопрос превратился из внешнеполитического во внутриполитический. Аргумент, к которому больше всего прибегают консерваторы, бросая упреки в адрес Горбачева и Шеварнадзе: Вы продали ГДР. Вы проиграли результаты войны. Такая сумятица в восприятии происшедшего накладывает отпечаток на душевное состояние моих сограждан. К немцам сегодня относятся хорошо. Вместе с тем идея ухода за немецкими кладбищами в странах СНГ имеет не только сторонников, но и противников.

Один из выводов Л. Безыменского: нам следует не только преодолевать упомянутые мною повороты, но не допускать их повторения. Сегодня предпосылки для этого более благоприятны, чем когда-либо. Но не следует упускать из вида духовные моменты.

И заключение: «То, что сегодня отсутствует в германо-русском поведении, то это человеческий подход к происходящему. Я должен признать, что наши отношения полностью забюрократизированы, причем безнадежно. Делегации, конференции, «недели», заседания… – ничего против этого не имею. В нынешнем мире интеграции связи должны возникать спонтанно, и тогда они станут естественными» (Besymenski, 1993. S. 170).

Эти слова были сказаны весной 1991 г., когда ни Безыменскому, ни другим участникам встречи не было ясно, какова судьба СССР, в какую сторону пойдет развитие.

Это касается и немецких участников встречи, большинство которых основное внимание уделили сравнению СССР и Германии времен Гитлера и Сталина.

Первым выступил известный политолог Клаус фон Бойме с докладом «Советская модель – догоняющая модернизация или тупик эволюции» (Beyme K. von, 1993).

Рассмотрев аспекты становления социалистической теории и её реализации в различных странах, К. фон Бойме подробно проанализировал состояние социализма в СССР в доперестроечный и перестроечный периоды. Он сослался на суждения советского социолога Л. Гордона, который полагал, что после развала реального социализма в качестве альтернативы рыночной демократии все еще остаются два варианта: назад, к ленинизму, и автократическая диктатура. Но на деле процесс развивался по-другому. Реформистские силы в партии долго, слишком долго, – подчеркивает К. фон Бойме, – колебались уйти из старой партии, надеясь на её социал-демократизацию, и учредить контрпартию – демократическую.

Но в том случае, если идея социализма будет и дальше жить, заметил К. фон Бойме, она будет претерпевать изменения с учетом того, что и в условиях рыночной экономики сохраняется актуальной потребность в социальном регулировании. При этом в то время, как социал-демократия в Западной Европе все более поворачивается в сторону рыночной экономики, партии, пришедшие на смену старого коммунизма, будут обращаться к гуманному социализму – к социал-демократии. При таком сближении гуманизма и социализма будет предпринята попытка спасти марксизм как целое. Сам К. фон Бойме полагает, что лишь равновесие между силами рынка и демократией, экономической и политической системой представляют собой условие свободного развития. Остальные варианты ведут в направлении стагнации и репрессий.

К теме «Сталинизм и модернизация» обратился в своем выступлении Вольфганг Айхведе, представленный в сборнике как профессор восточно-европейских исследований в Бременском университете (Eichwede).

75 лет назад, подчеркивает В. Айхведе, большевики жили убеждением, что они олицетворяют собой прогресс человеческой цивилизации. Они рассматривали себя как агентов научно обоснованного хода вещей. Знание «объективных законов» перетекало в эйфорию возможности осуществления задуманного. Себя большевики рассматривали субъектами и в ходе истории, и в пребывании над ней.

Между тем, после Первой мировой войны и Гражданской войны страна была обескровленной. Деревня (а в ней проживало более 80% всего населения) не была способна производить необходимое питание, города распадались. Годы революции были также годами хаоса и разложения. Из возникшей нужды был силою обстоятельств выкован аргумент необходимости. Большевики обратились к государственно-авторитарному инструментарию. «Революция огосударствлялась» (Eichwede, S. 41).

Были отклонены другие варианты модернизации. Правда, после неурядиц военного коммунизма возник ограниченный компромисс, связанный с Новой экономической политикой. На его месте в 1928-29 гг. вновь наступила полоса неограниченного принуждения. Именно эта политика определила лицо Советского Союза. «Из слияния авторитарных (добуржуазных) традиций и социалистической программатики (как полагали, послебуржуазной) в ленинской интерпретации возникло «партийное государство», освобожденное от любого вида контроля и одновременно проникнутое неистовым убеждением о необходимости всё держать под контролем» (Eichwede, S. 41).

Разобществлению социализма сопутствовало представление о возможности его технической манипуляции. В 1918 году Ленин хвалил организованность немецкой военной промышленности. Из этой формы, освобожденной от капиталистической оболочки, возникла «одна половина» социализма, «другой» стала структура Советов. Классовая политика превратилась в стратегию индустриализации. Рабочий стал просто рабочей силой. Социализм превратился в техницизм.

История не знает примеров, когда модернизация осуществлялась ради неё самой, – заметил В. Айхведе. Она всегда отражала чьи-либо интересы. В государстве Сталина, однако, экономическая рациональность приносилась в жертву рациональности господства. В руководящих органах партии и государства руководствовались не рентабельностью, а властной иерархией и контролем. Со временем сталинский аппарат начал придумывать врагов, проникших во все поры системы, и стал их реально уничтожать. «Социализм стал умопомешательством» (Eichwede, S. 45).

В то время как органы безопасности все больше включали в область своего влияния институты партии, подлинный центр власти все больше сужался вокруг Сталина. Но вместе с тем возникла крайняя нужда в технических «кадрах». Крестьяне становились рабочими, рабочие – мастерами, сотни тысяч людей стремились в высшие учебные заведения. Только с 1929 г. по 1941 г. число инженеров увеличилось в десять раз. «Сталинизм был двояким – мобильность наверх и мобильность вниз, в мир концлагерей» (Eichwede, S. 45).

Касаясь периода подготовки к войне, В. Айхведе отметил, что агрессивная машина Гитлера более эффективно использовала выигрыш во времени после заключения договора 1939 г., об этом свидетельствуют сокрушительные поражения Красной армии в начальный период войны. «Но как бы не создавал Сталин своей политикой трудности народу – в этой победе именно ему принадлежит заслуга».

Сталин умер в 1953 г. Его смерть попала на середину советской истории – 36 лет назад произошла Октябрьская революция. 36 лет спустя развалилась советская империя.

Касаясь последующего в истории страны, этапа деятельности Горбачева, В. Айхведе отметил: путь к признанию правил, на который не без колебаний вступил Горбачев и который привел его к поражению, по своей сути означал преодоление сути сталинизма.

В заключение В. Айхведе приводит слова историка Михаила Гефтера, который полагал, что август 1991 года по своей сути более значителен, чем октябрь 1917 г.

Анализу особенностей национал-социализма и сталинизма посвятил свой доклад Манфред Мессершмидт – профессор, до 1992 г. руководитель военно-исторического исследовательского центра во Фрайбурге.

Его исходная позиция – типологическое сравнение коммунистической и фашистской организации власти позволяет выявлять общее и абстрактное, но оно не дает возможности осмыслить особенности практики властвования фюрерского государства национал-социализма и сформированного сталинского аппарата (Messerschmidt, S. 87).

М. Мессершмидт рассматривает национал-социализм как форму проявления фашизма. С внутриполитической точки зрения и в идеологическом плане Коминтерн не представлял собой проблему для национал-социализма. Во внешнеполитической концепции Гитлера СССР до 1939 г. играл побочную роль. Одна из причин: и Германия, и Россия проиграли в Первой мировой войне. «Версаль стоял между ними» (Messerschmidt, S. 88). Это позволило в течение ряда лет существовать сотрудничеству между Райхсвером и Красной Армией, эта сотрудничество прервал Гитлер.

Со своей стороны, Сталин, полагает М. Мессершмидт, в хороших отношениях с Германией видел определенную гарантию против угрозы совместной политики капиталистических стран против Советского Союза.

«Антибольшевизм» или «антимарксизм» были одним, но не основополагающим элементом национал-социализма. Сталин распознал это обстоятельство и дал понять, что идеологические различия не могут быть препятствием для нормальных политических отношений.

Анализируя причины политики Сталина в ходе «раскулачивания» и ликвидации партийных кадров, М. Мессершмидт делает вывод: «Его политика и жестокость не вытекают из сути большевизма, но именно так они рассматривались во всемирном масштабе» (Messerschmidt, S. 90). И тем не менее советская партия сохранила свою ведущую роль в Коммунистическом Интернационале.

Было бы не совсем оправданным, продолжает М. Мессершмидт, полагать, что стабильность сталинизма основывается единственно на терроре и партийной дисциплине. Сталин мог ссылаться на существенный подъем промышленности, на увеличение производства, на улучшение транспортной сети и т.д. До начала войны СССР обогнал Францию, может быть также и Великобританию, в объеме производства. Условия жизни и возможности получения профессии в условиях плановой экономики изменились в гигантских масштабах. Число занятых в сельском хозяйстве в промежуток между 1928 и 1940 годами сократилось с 71 до 51 процента. Миллионы рабочих получили техническое образование. С 1928 по 1941 г. число инженеров с 47 000 возросло до почти 290 000. «Несмотря на принуждение и центральное управление этих процессов такому развитию сопутствовал освободительный эффект, а не только трагедии и потери содержательного характера» (Messerschmidt, S. 91).

Господство Гитлера основывалось на других предпосылках, которые обеспечивали стабильность его системы, – подчеркивает М. Мессершмидт. Различные круги усматривали причины поражения в Первой мировой войне в разорванности нации. Веймарская республика демонстрировала враждебность, присущую партийному ландшафту. Становился популярным идеал «народного сообщества». Расширялось влияние антидемократических и антипарламентских кругов – а к ним принадлежали военные, чиновничество, экономические группировки. Многие университетские преподаватели оценили способность национал-социалистов воздействовать на массы, устранить плюрализм, охватить влиянием рабочих с их политическими и профессиональными организациями и действенно встроить их в «народное сообщество». Одновременно, в 1933-1939 гг. под постоянным воздействием геббельсовской пропаганды рос миф фюрера. Он стал важным элементом стабильности системы.

При сочетании этих факторов, полагает М. Мессершмидт, формировались перспективы особого народно-популистского третьего пути между марксизмом и капитализмом. При этом на основе такого сообщества вырисовывались три основных цели: национальное величие, социальная гармония и научно-технический прогресс. Веймарская социальная романтика и возрожденная метафизика слились с этими надеждами. Эта «метафизическая» подоплека, ожидание скорого подъема обеспечили массовую поддержку Гитлеру, его демагогически использованную легитимность, и в конце концов превратили его в «фюрера», не имеющего конкурентов. Такая позиция позволила использовать основы пост-современного промышленного государства, мощность промышленности, управленческий аппарат и военных для реализации идеологических целей. В основе этих целей – политика жизненного пространства, расовое господство, новый порядок.

М. Мессершмидт, подчеркивает: эти цели были по своей сути антимодернистскими, как и сама идеология «народной общности». Не только для сельского хозяйства и для женщин национал-социализм означал отступление назад. Правда, промышленность и техника развивались чрезвычайно быстрыми темпами ради военных целей, но было бы ошибочно характеризовать их как «национал-социалистические». Точно также не было основания говорить об успехах в области образования. Ликвидацию влияния старой элиты также нельзя интерпретировать как модернизационный прорыв. Кто становился на их место, редко располагал идеями и программами, которые можно рассматривать как преобразующие, модернистские.

В заключение М. Мессершмидт цитирует высказывание Алана Баллока из его книги «Гитлер и Сталин. Параллельная жизнь», вышедшей в Лондоне в 1991 г.: Век Гитлера и Сталина представляют собой самый черный период в истории Европы, который порой казался концом европейской цивилизации.

Этой же теме посвятил свой доклад «Национал-социализм, фашизм, сталинизм. Историографическое преодоление прошлого и теория модернизации» Райнер Цительман, до 1993 г. историк в Свободном университете Берлина, позднее главный лектор издательства Ульштайн (Zitelmann R., 1993).

Р. Цительман отмечает, что теоретики фашизма предпринимали постоянные попытки выявить общее в национал-социализме и итальянском фашизме. Теоретики тоталитаризма анализируют общие структурные признаки национал-социалистической и сталинистской системы властвования. К сожалению, до сих пор не появилось направление в исторической и политической науках, которое занималось бы «сравнительным преодолением прошлого». Как относятся нации к своей истории по окончании эпохи диктатуры? Сравнительный анализ германского, итальянского и советского «случая» мог бы быть плодотворным, ибо наряду с существенными различиями очевидно существует важное общее в том, как эти страны пытались и пытаются осмыслить свое прошлое и делать из него выводы.

Р. Цительман подчеркивает, что при таком сравнительном анализе существует ряд проблем, связанных с научной специализацией, а также с существованием языковых барьеров. Лишь немногие специалисты по национал-социализму одновременно являются знатоками большевизма. Сам он, являясь знатоком национал-социализма, не может считать себя специалистом по итальянскому фашизму и русскому большевизму. Это следует учитывать при его подходе к рассматриваемым темам, замечает Р. Цительман.

В первом разделе доклада Р. Цительман разбирает историографическое преодоление прошлого в Италии, Германии и Советском Союзе. Он полагает, что существует три типа реакции на эту тематику. Это апологетический подход, народно-педагогическое критическое отношение и, наконец, «исторический подход». Существует четвертый подход. Это немаловажный тип реакции, замечает Р. Цительман, который можно назвать «вытеснением». По сути это «отсутствие обращения к прошлому».

Остановившись подробно на работах, посвященных итальянскому фашизму, Р. Цительман отмечает, что этой тематикой в Италии занимаются десятки журналов, более тридцати институтов, существует более десяти тысяч отдельных работ. Но в большинстве этих исследований упор делает на период борьбы против фашизма, непосредственное изучение самого фашизма вызывает реакцию подозрительности.

Эта ситуация, замечает Р. Цительман, изменилась в 60-е годы, когда историки, особенно молодые, выразили неудовлетворенность сугубо антифашистской народной педагогикой. Им представлялось важным изучать такие явления как массовая лояльность и притягательность фашизма. В 1965 году появилась биография Муссолини, автором которой был Ренцо де Феличе. Десять лет спустя вышел уже четвертый том этой биографии, что вызвало дискуссию среди итальянских историков. Все это напомнило дискуссию в немецком «споре историков» 1986-1987 гг. Один из итогов этой итальянской дискуссии – антифашистский консенсус в политической культуре послевоенной Италии был поставлен под сомнение.

Р. Цительман видит параллели в подходе к осмыслению прошлого после войны в Германии. Здесь тоже национал-социализм рассматривался в политико-моральном аспекте. Но вместе с тем в отличие от Италии здесь появился целый ряд серьезных работ по национал-социализму. В них в первую очередь анализировались террористические и преступные черты национал-социалистического режима. Одновременно стал проявляться интерес к внешней политике национал-социализма. Однако при этом неясными оставались причины чрезвычайной притягательности национал-социализма и воздействия его на массы. Это касается и социальной политики национал-социализма, которая долгое время оставалась «сиротой исследований национал-социализма» (Zitelmann, S. 115).

Р. Цительман отмечает, что в ФРГ процесс «историзации» национал-социализма проходил не без сопротивления, точно также как это имело место в Италии. «До сих пор существуют табу и запреты на рассмотрение некоторых вопросов в ходе исследований, хотя в последнее время наблюдается существенный прогресс в отходе от «народно-педагогического» подхода» (Zetelmann, S.116).

Р. Цительман полагает, что в немецкой дискуссии также как и в Италии научные и политические соображения и аргументы зачастую перемежались. Это особенно наглядно проявилось в ходе «спора историков», и прежде всего в работах Эрнста Нольте и Юргена Хабермаса. В адрес Эрнста Нольте и Андреаса Хильгрубера раздавались упреки в том, что они «апологетизируют» диктатуру национализма.

Обращаясь к опыту осмысления прошлого в бывшем Советском Союзе, Р. Цительман указал на существенное различие: Германия и Италия в этой войне проиграли, а Советский Союз выиграл. По его мнению, настоящее осмысление прошлого в СССР началось только после 1985 г.

Среди работ, в которых содержится критика сталинистского прошлого, Р. Цильтельман называет работу Дмитрия Волкогонова, который называл Сталина «дилетантом в военных делах». По мнению Р. Цительмана, «также как в немецкой дискуссии сегодня существует тенденции общую вину и ответственность сваливать на диктатора. Постоянно подчеркивается личная ответственность Сталина за террор, что, конечно, оправдано. Однако в тенденции это ведет к односторонней картине происшедшего. Проблема такого взгляда на историю состоит в том, что тем самым общество освобождается от ответственности, и вопрос о выявлении более глубоких причин остается без ответа» (Zitelmann, S. 117-118).

Р. Цительман обратил внимание на различные условия, в которых происходила дискуссия о прошлом в Италии и Германии, с одной стороны, и Советского Союза, с другой. Это касается и будущего. «Никто не может сегодня сказать, как дальше будут протекать события в России. Крушение коммунизма принесло интеллектуалам свободу, но при этом экономическое положение существенно ухудшилось, советская мировая империя разрушена, и Советский Союз вступил в полосу национальных конфликтов. Очевидно, все это многие люди будет относить не к проявившей свою неспособность коммунистической системы, но актуальной политике» (Zitelmann, S. 118).

Р. Цительман полагает, что научное осмысление сталинского времени еще предстоит, чему будет способствовать открытие архивов. Однако, замечает он, представители официальной советской историографии весьма сдержанно относятся к новому курсу. Между тем, опыт деятельности итальянских и германских исследователей показывает, что историзация подразумевает существование определенной временной дистанции. «До тех пор, пока в дискуссии будет доминировать полемика политического характера и потребность морального осуждения будет тяжело осуществлять чисто историческое осмысление» (Zitelmann, S. 119).

Второй раздел своего доклада Р. Цительман озаглавил: «Три модернизационные диктатуры». Ставя так вопрос, Р. Цительман подчеркнул, что некоторые теоретики модернизации склонны отождествлять понятие «Развитие в сторону Запада» и «Модернизация» как синонимы. Между тем, в понятие «Модернизация» входят не только индустриализация, технизация, повышение социальной мобильности и рационализация, но также демократизация и парламентаризация политической системы. «Если модернизацию и политическую демократизацию (в смысле парламентаризации) рассматривать как нечто одинаковое, тогда нет никакого сомнения в том, что фашизм, национализм и сталинизм были совершенно не модерновые и, более того, представляли собой антимодерновые явления» (Zitelmann, S. 122).

Но при этом Р. Цительман задается вопросом: не следует ли отказаться от обязательной взаимосвязи между модернизацией и политической демократизацией с учетом опыта сталинизма, национал-социализма и фашизма. Он подчеркивает: модернизационный подход со всей очевидностью позволяет лучше осмыслить связь между прогрессом и варварством, нежели другие аналитические концепции.

В развитие своей точки зрения Р. Цительман высказывает следующее суждение: «Бесчисленные теории фашизма и тоталитаризма оказываются неубедительными, когда им приходится объяснять феномен массовой лояльности. Весьма беспомощны ссылки на логическую индокринацию, пропаганду, террор и подавление. Все эти элементы весьма существенны для понимания модернистских диктатур, но они характеризуют лишь частичный отрезок из исторической действительности, поскольку подлинное воодушевление и массовая лояльность никогда не могли быть только результатом манипулятивного влияния». В подтверждение своей точки зрения Р. Цительман ссылается на работу Франца Боркенау «Социология фашизма» (1933), на книгу Артура Розенберга «Фашизм как массовое движение» (1934), ряд других работ.

Из новых работ Р. Цительман приводит исследование билефельдского историка Михаэля Принца, посвященное анализу взаимоотношений рабочих и служащих в Третьем райхе (Zitelmann, S. 125). М. Принц приходит к выводу, что различия между этими социальными группами постепенно сокращались. «Народное сообщество» было больше чем пропагандистская фраза. Формула, согласно которой существовало противоречие между «архаичными целями» и «модернистскими методами», упрощает реальное положение вещей.

Р. Цительман, приводя ряд других работ, вместе с тем полагает, что тезис известного историка Ханса Моммзена о том, что национал-социализм это «всего лишь скрытая модернизация», не подтверждается последними исследованиями.

Рассматривая вопрос о том, можно ли рассматривать сталинизм как модернистскую диктатуру, Р. Цительман ссылается на общепринятое мнение о том, что в экономическом соревновании капитализм победил социализм. Но такую точку зрения нельзя распространять на тридцатые годы, – полагает Р. Цительман. В то время не только коммунисты, но и обычные люди восхищались модернизаторскими усилиями и экономической мощью Советского Союза. Экономические успехи СССР, с одной стороны, и опустошительный мировой кризис капитализма, с другой, преставали как преимущества плановой экономики.

Далее приводятся успехи СССР в разных областях. В частности указывается, что число высших учебных заведений в период с 1927/28 по 1932/33 гг. выросло со 129 до 721. В этот же период число студентов увеличилось с 159800 до 469800. «Появилась новая социальная прослойка, которая была важной опорой сталинской диктатуры» (Zitelmann, S. 127).

Цительман приводит оценку историка Шейлы Фитцпатрик (Fitzpatrick Sheila), которую она дала содержанию русской революции: «террор, прогресс и мобильность». И в самом деле, замечает Цительман, все три момента нельзя отделить друг от друга. Гитлер восхищался именно жестокостью, с которой Сталин осуществлял свою «великую идею», жертвуя при этом миллионами людей, и создал мощное промышленное государство.

Вывод Р. Цительмана: сторонники оптимистической оценки сути модернизации и прогресса должны принимать во внимание всю совокупность происходивших процессов.

Райнхард Рюруп, профессор Технического университета в Берлине в своем докладе «Немцы и война против Советского Союза 1941-1945» проанализировал идеологическую подоплеку этой войны. Его позиция изложена в следующем пассаже: «Это не было такой же войной как другие войны. Это была война, которую национал-социалистическое руководство желало с самого начала: расистская «мировоззренческая» война, война на уничтожение, с помощью которой задумывалось раз и навсегда уничтожить «еврейский большевизм» и завоевать для немецкого народа многообещанное «жизненное пространство». Время немецкого нападения на СССР определялось ходом войны на Западе, но сама война планировалась и подготавливалась задолго. «Национал-социалистическая система господства хотела этой войны и не мыслила себя без этой войны» (Rürup, S. 136).

Приводя соответствующие документальные доказательства, Рюруп подчеркивает, что в них прослеживаются идеологические предпосылки такой войны. Налицо антирусские и антибольшевистские образы врага, которые были глубоко укоренены в немецкой истории и обществе. Они разделялись также теми офицерами и солдатами, которые вовсе не были убежденными национал-социалистами. Речь идет «о «вечной борьбе» германцев против славян, о защите европейской культуры от «азиатских орд», о культурной миссии и праве на господство немцев на Востоке. Даже среди левых, замечает Рюруп, критика царского господства в России нередко связывалась с негативным клише «русских» (Rürup, S. 136).

Р. Рюруп приводит выдержку из приказа генерал-фельдмаршала фон Райхенау, отданного в октябре 1941 г. и адресованного войскам на Востоке: «Солдат, находящийся в восточном пространстве, это не только боец по правилам военного искусства, но носитель несокрушимой национально-народнической идеи и мститель за все те подлости, которые были совершены в отношении немецкой сути».

Вывод Р. Рурюпа: «Немецкий вермахт был существенной составной частью национал-социалистической системы господства, и преступления, совершенные в Советском Союзе, не позволяют сваливать только на счет СС и полиции» (Rürup, S. 139). Он отмечает, что в 80-е годы в ФРГ возрос интерес к критическому осмыслению этого обстоятельства.

Сравнение России и Германии в широком историческом контексте предпринял д-р Хайнц Тиммерманн, в то время научный директор Федерального института восточноевропейских и международных исследований в Кёльне. Его доклад назывался «Новая Россия, Европа и объединенная Германия».

В первом разделе доклада «Германия и Россия. Два исторических особых пути» Х. Тиммерман отмечает, что в истории Европы оба государства шли своим особым историческим путем, руководствуясь при этом особой миссией по отношению к другим народам. Иными словами, оба государства были иными в своей ориентации, чем другие европейские государства с их демократическо-эгалитарной политической культурой. Эта «инакость», подчеркивает Х. Тиммерманн, связывала высокопромышленную кайзеровскую империю, которая еще не была демократией, но, тем не менее, была уже правовым государством, с полуфеодальным, в определенной степени, абсолютистским аграрным государством, коим была царская империя. Эта особенность давала о себе знать и во время Веймарской республики, этой первой попытки присоединиться к западной политической культуре. Райхсвер, носитель недемократических, но «особых германских традиций», несмотря на острые политические противоречия, находился в контакте с молодой советской республикой, именно в ней он готовил подпольно своих офицеров.

После тотального поражения во Второй мировой войне Германия освободилась от представлений об «особом пути» с его функцией сохранения идентичности и присоединилась к западно-либерально-демократической политической культуре. Германия стала частью Запада – географически, духовно, политически. Наиболее очевидным проявлением этого была заглавная роль Германии в интеграционном процессе.

В самой Германии, замечает Х. Тиммерманн, раздаются голоса, мол, не слишком ли мы привязываем себя к Европе, утрачивая при этом свою идентичность. Но что может произойти, если Россия не захочет присоединиться к либерально-демократической культуре Запада, а будет настаивать на своей «инакости»? Точка зрения Х. Тиммерманна: история всегда преподносила неожиданности, То, что происходит на самом деле, принято рассматривать как единственную альтернативу. Но существует ли альтернатива процессу европейского объединения?

В разделе «Распад и новое устроение в бывшем Советском Союзе» Х. Тиммерманн задается вопросом: какова судьба новых 12 республик, приживется ли в них, особенно в России, росток демократии? Может ли Россия присоединиться к европейской политической культуре или возникнут новые режимы авторитарного толка? Окажется ли Россия в состоянии от командной экономики перейти в социально ориентированное рыночное хозяйство? В течение длительного времени вряд ли удастся найти ясные ответы на эти вопросы, полагает Х. Тиммерманн. Но совершенно очевидно, что только лишь перестройка советского режима, как это задумывали Горбачев и его команда, потерпела поражение. Одна из причин этого: Горбачев долгое время полагал, что ему удастся примирить противоречивые концепции – плановую экономику и рынок, господство КПСС и многопартийную систему, ленинизм и плюрализм.

Х. Тиммерман полагает, что августовский путч 1991 года, инсценированный представителями партийной номенклатуры, оказал на общество воздействие освежающей грозы. Его поражение дискредитировало не только старый аппарат власти – верхушку военных, КГБ, руководство экономики и военно-промышленного комплекса. Для будущего развития важно, что КПСС – это несущая основа советского режима – скатилась в пропасть.

Х. Тиммерманн в разделе «Конец КПСС» подробно разбирает происшедшее. Численность партии с 19 млн. членов в начале 1990 г. сократилась до 15 млн. летом 1991 г. Но уже до августа 1991 г. партия была фактически мертва, поскольку её руководству не удалось партию-авангард и партию-государство превратить в партию парламентского типа, способную участвовать в демократической конкуренции с другими организациями. Попытка Горбачева, предпринятая им в июле 1991 г., путем радикального программного обновления превратить КПСС в партию социал-демократической направленности, потерпела поражение не в последнюю очередь по той причине, что он просмотрел одно важное обстоятельство: КПСС возникла как осознанное противостояние социал-демократии и воспринимала себя идеологически, политически и организационно как революционная партия в противовес якобы капитулянтскому ревизионизму социал-демократии.

В ноябре 1991 г. КПСС была запрещена. Но при этом, отмечает Х. Тиммерманн, бывшие партийные функционеры продолжали занимать важные посты в экономике и государстве, приспосабливаясь к новым условиям. Однако сам партийный аппарат КПСС был разрушен. «Собственно говоря, – иронизирует Тиммерманн, воспроизводя высказывание А.Н. Яковлева, – они за три дня совершили то, на что демократам понадобилось бы дальнейшие 15 лет» (Timmermann, S. 187).

В разделе «Сообщество независимых государств?» Х. Тиммерманн упоминает опасения, существующие на Западе относительно возможности возникновения в союзных республиках тенденций к национализму и изоляции, и полагает, что такого рода опасения и в самом деле следует учитывать. При переходе от экономики сталинского типа к рыночной экономике неизбежно увеличение социальных тягот, что может вызвать соответствующую реакцию и без того обремененного тяготами населения.

Но с другой стороны, замечает Х. Тиммерманн, в союзных республиках, также как и в странах Восточной Европы, существует стремление к независимости, суверенитету. Это особенно наглядно проявляется на Украине – этому историческому ядру восточного славянства. Вместе с тем, создание из трех славянских республик – России, Украины и Белоруссии сообщества независимых государств в декабре 1991 г., принципиально изменило ситуацию. В первую очередь, речь идет о России – 61% экономического потенциала бывшего Союза. Она будет играть центральную роль. Захочет ли она выступать самостоятельно или в рамках сообщества? Х. Тиммерманн полагает, что в интересах Запада предпочтителен второй вариант. Это позволяет сохранять единое стратегическое командование, что особенно важно с учетом существования ядерного оружия и единого экономического пространства. При первом варианте, полагает Х. Тиммерманн, возможны конфликты не только на всем бывшем советском пространстве, но и в самой России (Татарстан, народы Кавказа, прежде всего Чечня).

В разделе «Хаос в экономике» Х. Тиммерманн приводит ряд цифр, свидетельствующих о катастрофическом состоянии советской экономики, называет причины, особо выделяя при этом состояние социальных групп. Выход из создавшегося хаоса предпринял Ельцин в октябре 1991 года, предложив концепцию радикальных перемен в экономике и в финансовых структурах. Эта концепция напоминает польскую «шоковую терапию» – отпуск цен, создание рыночной экономики с мощным частным сектором», земельная реформа в пользу самостоятельных крестьян, строгая денежная политика. Все это должно сопровождаться мероприятиями, направленными на социальное обеспечение населения.

Исход такого эксперимента, полагает Х. Тиммерманн, абсолютно не ясен. «Суть проблемы такова: возможен ли вообще переход к рыночной экономике в условиях неустоявшейся системы власти, и в ситуации, в которой характер русской государственности ни в коем случае не прояснен?» (Timmermann, S. 189).

Как при этом будет существовать социальная обеспеченность и идея социального равенства? – продолжает Тиммерманн. Как будет относиться население к растущему разрыву между бедными и богатыми, к огромной по масштабам безработице, что будет неизбежным явлением при переходе к рыночной экономике? Не получится ли так, что будут отброшены слабые ростки демократии, и население обратится к вождям с реакционно-националистическими и национал-социалистическими лозунгами? В идеологическом плане может возникнуть некая мешанина, состоящая из трех составных частей: псевдопатриотизм («отечество в опасности!»), ортодоксально-славянофильская мотивация («против западной декадентности!»), социал-популизм (против спекулянтов, коррупционеров, частной экономики!).

Продолжает свой доклад Х. Тиммерманн разделом «Неустойчивая демократия». Он называет причины, по которым исторически в России не развивались демократические традиции, указывает на трудности, с которыми сталкивается современное общество в ходе попыток формировать политические партии. «Коммунистический режим сделал все для того, чтобы атомизировать общество» (Timmermann, S. 190).

Вывод Х. Тиммерманна: преодоление этого наследия, накопившегося за 70 лет политики реального социализма, по всей видимости, это самая большая проблема для новой демократической элиты.

Этот раздел Х. Тиммерманн заключает следующим прогнозом: «Шансы позитивного развития следует усматривать в том, что сильная президентская власть, поддерживаемая демократами, вакуум, возникший в результате распада до сих пор существовавших центральных структур и опор власти, заполнит заново, и, опираясь на свой авторитет, будет продвигать комплексный процесс изменений, и тем самым помогать новым партиям обрести конкретные социальные точки опоры и пространство для политической деятельности. Такое развитие соответствует жизненным интересам Запада, поскольку оно способствовало бы России, Украине и другим государствам бывшего Советского Союза: на основе своих специфических традиций приближаться к стандартам и ценностям демократической культуры Европы» (Timmermann, S. 193).

«Каким путем пойдет Россия?» – в разделе с таким названием Х. Тиммерманн подчеркивает, что процесс революционных преобразований в России еще далек от завершения, и еще не ясно, какими интересами и ценностями будет заполнена новая государственность. Существует полное согласие относительно становления России как мощного, самостоятельного государства. Но обнаруживаются расхождения, когда заходит речь о том, каким путем это должно осуществляться. Возникает ситуация, чем-то напоминающая давний спор между «западниками» и «славянофилами». Национал-патриоты хотели бы видеть Россию как государство русской нации, они против федеративного устройства, позволяющего на равных быть всем народностям, проживающим в России.

Не совсем ясна политика президента Ельцина, если учесть его штрафные санкции против Чечни. И вообще, замечает Х. Тиммерманн, чрезвычайно трудно определить будущую внешнюю политику России, пока не разработана общая концепция с приоритетами и узловыми моментами.

Но вместе с тем существует опасение, что Россия окажется в изоляции от Европы и очутится на периферии. Отсюда призыв Ельцина во время посещения Бонна в ноябре 1991 г.: «Пожалуйста, оккупируйте нас. Мы вас сердечно приглашаем». Вывод Х. Тиммерманна: «Если эта линия превратится в общую концепцию и будет действовать продолжительное время, это означало бы самый радикальный поворот русской дипломатии со времен Ивана Грозного. Такая политика означала бы преодоление идеологических, экспансионистских и империалистических претензий в пользу плодотворных отношений с региональными и европейскими соседями» (Timmermann, S. 196).

Во всяком случае, полагает Х. Тиммерманн, в ходе осуществления именно такой политики руководство Ельцина могло бы опираться на часть интеллигенции, выросшие предпринимательские слои, на определенные сегменты рабочих (особенно на тех, кто организован в производственных и забастовочных комитетах и независимых профсоюзах). Сюда же можно отнести широкие круги молодежи, которые ориентируются на принципы и ценности европейской цивилизации. Все эти группы находились у стен Белого дома в августе 1991 г.

«Вес и роль Германии» – в этом разделе Тиммерманн размышляет над тем, как должна реагировать Германия, её общество, политические круги на происходящее в России. Он отмечает, что в горбачевский и ельцинский периоды отношения между нашими странами развивались весьма успешно. При этом реформаторы в России рассматривают Германию как мост между Востоком и Западом. Запад в этой ситуации должен помогать тем силам в России, которые продвигают страну в сторону цивилизованного развития, содействовать включению этой страны в коммуникационные и интеграционные процессы. Ибо если Россия, руководствуясь национал-патриотическими соображениями, будет следовать новыми «особыми путями» и возродит имперские амбиции, это было бы опасным не только для непосредственных западных соседей, но и для всего континента.

Германия не в состоянии реагировать на все российские вызовы. Ей приходится оказывать существенную помощь пяти новым землям в бывшей ГДР после воссоединения. Она также должна действовать так, чтобы у западноевропейских партнеров не возникло подозрение в связи с повторением германо-русского альянса (времен Раппало).

Заключает свой анализ Х. Тиммерманн рядом конкретных соображений. С учетом всех обстоятельств – исторических, географических, экономических, ФРГ могла бы взять на себя роль передового борца (Vorkämpfer) за включение России в коммуникационный и интеграционный процесс. Ей следовало бы сосредоточиться на следующей тематике:

– Политическая и дипломатическая помощь при развитии контактов с различными европейскими организациями. При этом должны быть учтены две предпосылки. Не следует ожидать от Европы больше, чем она может. Не следует создавать «Миф Европы». Второе обстоятельство: не должно быть поставлено под вопрос западно-либеральное направление европейских организаций вследствие подключения к ним России.

– Должна быть продумана помощь Европы в экономической области. Особо следует помогать России в развитии малого и среднего предпринимательства.

– Следует поощрять возрастающие контакты между различными организациями, но также и отдельными людьми, к чему призывал Копелев. При этом не следует оценивать эти организации по сугубо западным критериям. Это касается и понятий «правый» и «левый». Х. Тиммерманн поясняет: «правые» в сегодняшней России это организации небольшевистского толка, сторонники экономического планирования и государственной собственности. «Левые» – сторонники организаций социально-либерального характера, выступающие за открытое общество. Следует также учитывать, поясняет Х. Тиммерманн, что новые элиты при создании современного общества делают упор на материальных темах, и при этом «постиндустриальные ценности» отходят на задний план. За этим скрывается неравномерность по времени развития между Западом и Востоком. Тот, кто не учитывает этого обстоятельства, может вызвать недопонимание и даже разочарование как раз у тех сил, кто хочет своей стране открыть путь в Европу.

Обмен мнениями в «партийном бараке» в Бонне завершил Вольфганг Тирзе – заместитель председателя СДПГ и фракции этой партии в Бундестаге. Его тема «Октябрь 1917 – ноябрь 1989. Социализм между диктатурой и эмансипацией». Будучи выходцем из бывшей ГДР, В. Тирзе хорошо знаком с опытом деятельности политического режима в этой части Германии, которого в теоретических дискуссиях называют «реально существующим социализмом», то есть таким, каким он был на самом деле.

Касаясь вкратце полемики, которую вел в свое время теоретик СДПГ Карл Каутский с Лениным, Радеком, Троцким и другими, В. Тирзе замечает: «Социалистическая теория теряет свою невинность, когда дело доходит до практики» (Thierse, S. 205).

Тирзе выступает за продолжение критического анализа обеих моделей – «реального социализма» и реального капитализма. Нам следует опасаться черно-белого подхода к явлениям, – подчеркивает он. В. Тирзе останавливается на двух моментах в критике «реального социализма». «Для многих социалистов, социал-демократов, других левых понятие «социализм» отныне так дискредитировано, что они хотят отказаться от него. Я хотел бы вас просить не торопиться при рассмотрении этого вопроса, – замечает В. Тирзе, обращаясь к аудитории. – Не следует ли нам попытаться дать ответ на ряд вопросов, которые я затронул в своем выступлении, прежде чем мы поступим таким образом? Для этого существует весьма практический аргумент. Культурная гегемония, если использовать понятие, введенное Антонио Грамши, выступает также как гегемония относительно понятий, которые образуют идентичность. Если мы потеряем это понятие, то это не помешает консерваторам перерабатывать его на свой лад» (Thierse, S. 211).

Еще одно предложение сводится к тому, что социалистом стоит образовать своего рода монашеский орден, чтобы двумя, тремя последующими поколениями очистить эту идею. В.Тирзе не согласенс этим. Вместе с тем он полагает: было бы абсурдным оставлять это поле консерваторам. Нам нужен не новый быстрый большой бросок вперед, нам следует учиться искать ответы на вопросы, которые оказались без такого ответа. Перед нами стоит обязанность радикальной самокритики теории и практики социализма.

В. Тирзе выделяет три момента в такой критике

1. «Это был не «настоящий», а «реальный» социализм.

2. Справедливо ли утверждение: «Маркс умер, Иисус жив». Точно также как раньше я никогда не думал, что Иисус мертв, так и сегодня я мало уверен в том, что умер Маркс.

3. Провозглашение конца утопий, даже запрет на утопии. «Во мне что-то протестует против этого. Мне представляется, что развитие социализма в будущем может происходить в двух направлениях.

Первое направление: отказ от фальшивой идеологической науки и практики и обращение к утопии. Второе направление – после прекращения системной альтернативы между Востоком и Западом обновленный интерес к альтернативам при капитализме, живой процесс поиска постепенного осуществления больше справедливости, больше свободы, больше демократии, то есть социальной демократии».

* * *

Так состоялся обмен мнениями между учеными из Советского Союза/России и учеными уже объединенной Германии в «партийном бараке» СДПГ в Бонне в поворотный момент российской истории, когда распался Советский Союз, и начались поиски решений в уже демократической России.

Этот обмен показал, что в своих докладах советско-российские ученые по-разному подходят к оценке тоталитаризма и его сущности, высказывают развернутое представление о процессах, проходивших в Европе в ХХ веке, по-разному оценивают возможность сопоставления сталинизма и национал-социализма. Если учесть, что они всю свою сознательнуюжизнь прожили в обстановке тоталитарного режима и лишь в перестроечные годы могли приобщиться к объективной литературе, посвященной тоталитарной проблематике, то выступая в германской аудитории, они представали не как незрелые ученики, только что выпущенные на свободу из тоталитарного барака, но как ученые с устоявшимися взглядами.

В сложном положении пребывали представители немецкой стороны. Им трудно было предположить, как будут развиваться процессы в России после того, когда для них, да и для всего западного сообщества полной неожиданностью оказался скоротечный распад Советского Союза. Это нашло отражение, к примеру, в развернутом докладе Хайнца Тиммерманна, одного из самых глубоких знатоков происходившего в СССР, когда он попытался дать характеристики левым и правым группировкам, только еще формирующимся в новой России. Вместе с тем доклад Тиммерманна представлял собой целую программу взаимоотношений между нашими странами, его предложения и выводы актуальны по сей день.

Точно также сохраняют аатуальность оценки, которые немецкие ученые дали сущности национал-социализма.

В общем и целом, обмен мнений носил объективный и откровенный характер. Это был как бы эталон для дальнейшего развития партнерства в области научного осмысления прошлого.