С. Б. Борисов Человек. Текст Культура Социогуманитарные исследования Издание второе, дополненное Шадринск 2007 ббк 71 + 83 + 82. 3(2) + 87 + 60. 5 + 88

Вид материала

Документы

Содержание Опыт исследования

Подобный материал:

• К. С. Гаджиев введение в политическую науку издание второе, переработанное и дополненное, 7545.88kb.
• К. Г. Борисов Международное таможенное право Издание второе, дополненное Рекомендовано, 7905.27kb.
• Культура, 1654.22kb.
• Головин Е. Сентиментальное бешенство рок-н-ролла. (Второе издание, исправленное и дополненное), 1970.65kb.
• Учебник издание пятое, переработанное и дополненное проспект москва 2001 Том 3 удк, 11433.24kb.
• Учебник издание пятое, переработанное и дополненное проспект москва 2001 Том 3 удк, 11230.01kb.
• Практические рекомендации 3-е издание, переработанное и дополненное Домодедово 2007, 710.08kb.
• Зумный мир или как жить без лишних переживаний издание второе, дополненное Издательство, 7377.47kb.
• Учебное пособие (Издание второе, дополненное и переработанное) Казань 2005 удк 616., 1987.56kb.
• Методические рекомендации Издание второе, дополненное и переработанное Тверь 2008 удк, 458.58kb.

Источники


1. Борисов С.Б. Честь как культурно-антропологический феномен: Эволюция философских интерпретаций. – Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 1997 – 216 с.; Его же. Честь как европейский архетип. // Архетип. Культурологический альманах. 1996. – Шадринск: Изд-во Шадринского пединститута, 1996 – С. 119–121; Его же. Апофатика чести // Проблемные вопросы историко-культурного наследия Урала. – Соликамск, 1996. – С.144–145 и др.


«Человек в истории» (Челябинск). 1998


К проблеме непонимания


Взаимосвязь понимания и непонимания требует, на мой взгляд, допол­нительных прояснений. Один из аспектов этой взаимосвязи является феномен непонимания, порожденного пониманием. Постараюсь прояснить, о чем идет речь,

Понимание всегда интенционально, парадигматично, ангажи­рованно. Пониманию (процедуре понимания) подвергается некий текст – от кода ДНК до Вселенной. Но всякий текст есть вещь (вещающее бытие), онтология которой утверждает себя и стремится стать единственной. Всякая книга стремится быть Кни­гой, то есть Библией. Тексты не рядоположены, они соподчинены и конфликтны, между ними идёт struggle for life: тексты-мифы уби­ваются текстами-религиями, тексты-эпосы вытесняются текстами-фельетонами («фельетонная эпоха», по Гессе), марксистские тексты борются с экзистенциалистскими, жестокий романс умирает в неравной схватке с агрессивно-циничным шлягером.

Но понимание, как всякая рефлексивная деятельность, выстраи­вается сообразно логике объекта-текста. Подобно тому, как рука повторяет изгибы вещи, понимающая деятельность повторяет смысловые и формальные «изгибы» текста. И всякий текст порождает свою экзегезу, постепенно подчиняя рефлектирующую деятельность субъекта и ущемляя (умерщвляя!) иные режимы понимания. Другие ипостаси Бытия обрекаются на непонимание.

В этом смысле всякое понимание есть понимание конкретно-вещной ипостаси бытия, исключающее понимание других ипостасей, иными словами_, порождающее непонимание всего остального. Если мы работаем в режиме марксистском экзегезы и читаем текст «Призрак бродит по Европе», то мы исключаем контролируемые или случайные коннотации с Призраком из «Гамлета», «Расмусом-Бродягой» А. Линдгрен и «Европой, похищенной Зевсом». То есть, конечно, как частные лица, мы можем знать обо всех перечисленных явлениях культуры, но в акте понимания марксистского текста мы методологически должны устранить все иные режимы понимания. Это обрекает марксиста (не стихийного, а методологического марксиста) на непонимание текста в целом. Подобным образом культурологический анализ, скажем, «Евгения Онегина» превращает текст в «Энциклопедию русской жизни», исключая его восприятие как, скажем, новейшей агиографической литературы или экзи­стенциалистского сочинения, картины социально-классовой стратификации или примера стихо­творного нарратива. Попытка преодоления этой «ипостасности понимания» в постмодернистских экзерсисах, на мой взгляд, бес­перспективна. Включение всех одновременно смысловых реги­стров означает в действительности их уничтожение как Смыслов, ибо они и суще­ствуют только как способы монистической смысловой структуризации мира. Методологический плюрализм фундаментально невозможен: Смысл всегда единичен.

В эмпирическом измерении всё сказанное выглядит так: обуче­ние пониманию всегда есть обучение особому, ангажированному, «партийному», в конце концов, пониманию и тем самым – обуче­ние непониманию всего остального и всеми иными способами. Это уже проблема социальной инженерии, в пределе – проблема «новояза», «новоречи»: обучить языку-пониманию, языку-интерпретации, языку-партии, на котором в действительности понять ничего невозможно, обучить инаконепониманию.


В свете неклассического идеала рациональности и «смерти Бога» проблема понимания получает также особое освещение. Если нет никого, включая Бога, кто бы мог «увидеть», «восприять» моё сознание; если на вопрос «Другому как понять тебя?» следует ответить: «Никак!», то попытки понимания другого сознания должны быть оставлены и пониманию могут быть подвергнуты лишь порожденные сознанием тексты. Поскольку же критерия истинности понимания быть не может, то понимание становится сущностно вероятностным, а герменевтика – «техника понимания текста» – сводом правил по сущностно вероятностной интерпретации текста.

Игра мной определяется как сущностно вероятностное взаимо­действие по условным правилам. Атрибутивно непредсказуемый характер результата – это то, что отличает игру от труда. Наличие условно принятых, но обязательных для исполнения в игровом процессе правил – второе отличительное качество игры. И третье: игра – всегда диалог: с человеком, с группой, с судьбой (жребий, лотерея), с вечными ценностями (игра на пианино или на сцене).

Исходя из этого всякая герменевтика, то есть совокупность правил понимания текста, есть игра, игра со смыслами.

Обнаружив в герменевтике черты игры, сущность игры, мы вправе как «поощрить» её, повторяя вслед за Й. Хейзингой, что игра создала человека, так и «осудить», сказав: «Делу – время, потехе – час».

Антропология игры – вещь общеизвестная и не нуждающаяся в дополнительных аргументах. Но апологии игры можно противопоставить и анафему игры как сатанинского занятия, как сверхчеловеческого искуса, как стремления избегнуть метафизической тяжести труда бытия путём ухода в игру. Герменевтика в этом случае предстанет как попытка избегнуть труда-вне-понимания в играх-со-смыслами. Грехопадение первоче­ловека – это и есть грех отказа от бытия в пользу понимания, в пользу искуса понимания, в пользу соблазна «поиграть со смыслами», стремления стать мальчиком, бросающим в воду камешки или вертящим калей­доскоп. Даже христианская экзегетика противоречит принципу христианского бытия, потому что посягает субъективностью на Логос (пусть и оговаривая стремление этой субъективности избежать).

Поставив понимание в ряд игровых деятельностей, мы изменяем и отношение к его статусу, уясняя его весьма условный характер: одному нравится в шахматах защита Нимцовича, другому – защита Каро-Канн, третьему – ладейные эндшпили, а четвертый видит сущность шахмат в решении задач-трехходовок. Пятому вообще больше по душе шашки или, скажем, покер. Шестой предпочитает домино, а седьмой – игру в «кис-брысь-мяу». Конечно, можно проводить шахматные турниры, писать учебники (даже теоретические!) шахматной игры, придумывать алгоритмы решения задач на мат в три хода, но стоит взглянуть на завершающую в нашем ряду примеров игру с поцелуями, как сразу становится очевидна вся иллюзорность, майевтичность (не в сократовском, а в брахманистском смысле) как теории шахматной игры, так и герменевтического проекта.

Выводом из сказанного является утверждение игрового характера понимания как деятельности и герменевтики как теории.


«Hermeneutics in Russia» (Тверь). 1998.


К проблеме периодизации

современного детского фольклора


Целью настоящего текста является постановка проблемы содержательной периодизации отечественного детско-подросткового фольклора ХХ века.

Полагаем, что по сию пору в сознании специалистов в области детского фольклора отсутствует отнесение всякого текста к определенному периоду. Пробуждение «воли к периодизации» – одна из наших задач.

Основанием для постановки такой проблемы является быстрая смена социокультурных парадигм, характерная для городского мышления. Если традиционный детский фольклор был преимущественно деревенским, то период России в середине ХХ века в статус государства с преобладающим городским населением кардинально изменил фольклорную ситуацию.

Не претендуя на правильность суждений, всё же возьмём на себя смелость предположить существование в отечественной истории следующих периодов в развитии детского фольклора.

Первый период: 1917 – 1930-е годы. Представляется, что для этого периода характерно «переваривание» и изживание дореволю­ционных форм взрослого городского и традиционного (деревен­ского) фольклора. Складываются начальные элементы собственно городского детского фольклора.

Второй период: 1930-е – 1950-е годы. Возникновение малых форм политического фольклора. Например: «Под салютом всех вождей», «Честное ленинское-сталинское, папу-маму не продам, за копейку не отдам» и т. п.

Третий период: 1960-е – 1980-е годы. Появление ранее небы­валых форм рукописности – «Законы и правила любви», девичьего рукописного любовного (преимущественно трагического) рассказа. Появление т.н. дворовых детских и подростковых песен. Именно этот период является, на наш взгляд, переломным. Окончательно оформляется то, что сейчас называется современным детским фольклором. Полагаем, что на исходе этого периода исчезает свой­ственный 1960-м – 1970-м годам романтизм, презумпция гармо­ничности социального устройства, появляются мотивы цинизма и жестокости.

Четвертый период: конец 1970-х – 1990-е годы. Этот период характеризуется началом сращивания детского фольклора с эстети­кой мультфильмов и диссидентской мыслительной парадигмой. Детский фольклор приобретает черты цинизма: возникают анекдоты про вампиров, крокодила Гену и Чебурашку, Винни-Пуха и Пятачка, про Вовочку. В этот же период возникает взрослый по происхождению, но на «ура» принятый детским фольклорным сознанием жанр «садистских стишков» (частушек) и анекдотов. Период перестройки и «постперестройки» не внёс ничего нового в детский фольклор, а легализовал лишь его ранее запретные формы.

Надеемся, что данная периодизация вызовет плодотворную дискуссию у фольклористов.


«Место и значение

фольклора» (Челябинск). 1998


Опыт исследования

некоторых социально-половых установок учащейся молодёжи города Шадринска


Ниже излагаются материалы социологического исследования, проведенного в октябре-ноябре 1998 года. Характеристики выборочной совокупности следующие. Численность – 1090 человек, в том числе 270 юношей и 820 девушек. Возраст – от 16 лет до «23 и старше», причем более 90% – от 17 до 22 лет. Вся выборочная совокупность формировалась из студентов Шадрин­ского государственного педагогического института (факультеты психологии и дошкольного воспитания), а также учащихся шадрин­ских школ и техникумов. Опрос проводили студенты пятого курса факультета дошкольного воспитания Шадринского государ­ственного педагогического института.

Вопросы анкеты можно разделить на несколько смысловых блоков.

Первый смысловой блок был посвящен коммуникативным ориентациям.

1. Если бы вы были поставлены перед выбором продолжить учебу в группе (классе), где занимаются исключительно девушки, или исключительно юноши, что бы вы предпочли?

2. Сформированы две группы – мужская и женская – для поездки в ком­фортабельный престижный дом отдыха. Вдруг обнаруживается, что в каждой группе одно место свободно. В какой из этих групп вы заняли бы место?

3. Вам предстоит ехать в поезде до Владивостока в течение недели в вагоне СВ. Когда бы вы предпочли в качестве соседа по двухместному купе?

Ответы распределились следующим образом.

		Девушки	Юноши	Все­го
Учёба	а) с представителями проти­воположного пола	45%	47%
	б) с представ. своего пола	35%	27%
	в) не хочу отвечать	20%	26%	22%
Группа в доме отдыха	а) с противоположным полом	53%	45%
	б) со своим полом	41%	38%
	в) не хочу отвечать	24%	16%	22%
Поездка в двухмест-ном	а) с предст. противоп. пола	62%	63%	62%
	б) с представителем своего пола	26%	30%	26%
	в) не хочу отвечать	12%	7%	12%

Наиболее стёрты результаты в случае с поездкой в дом отдыха. Налицо незна­чительное преобладание тех, кто хотел бы поехать туда с женской группой (соотно­шение примерно 20:17 или 100:85). Возможно, значительная часть респондентов слабо представляет себе, что такое престижный дом отдыха.

Куда отчетливее картина с выбором той или иной однородной в половом отно­шении группы для учёбы (длительной совместной деятельности по заранее извес­тным «правилам игры»). Здесь и девушки, и юноши устойчиво предпочитают учиться с представителями противоположного пола в соответствии примерно 20:14 или 100:70.

Наиболее ясно сказываются коммуникативно-ролевые предпочтения в случае, моделирующем модель «временного необитаемого острова» – недельной поездке в двухместном купе. Здесь отсутствуют все виды социального контроля (имевшие место в первых двух случаях), и расслоение предпочтений становится предельно очевидным. Соотношение в пользу выбравших сверстника противоположного пола 20:10 или 100:47.

Таким образом, в ситуациях максимально неопределенных относительное боль­шинство предпочитает женское окружение; в ситуациях определенных, но с элемен­тами социального контроля, общение с представителями противоположного пола предпочитает относительное большинство; в ситуациях же определённых и без социального контроля общение с представителем противополож­ного пола выбирает абсолютное большинство.

Вопросы второго смыслового блока связаны с выбором пола воображаемого ребенка.

1. Кого вы хотели иметь в детстве (брата, сестру...)

2. Если бы у вас возможность выбрать пол своему единственному ребенку, какой бы пол вы выбрали?

3. Если бы у вас была возможность выбрать пол двух своих детей, какой пол вы бы выбрали.

Ответы распределились следующим образом.

		девушки	юноши
Кого вы хотели иметь в детстве?	старшего брата	47%	28 %
	старшую сестру	13%	16%
	младшего брата	7%	19%
	младшую сестру	19%	18%
	хотел быть один	14 %	19%
Возможность выбрать пол единственного ребёнка	девочку	31%	32%
	мальчика	37%	45 %
	все равно	32%	23%
Возможность вы­б­рать пол двух детей	двух мальчиков	13%	19%
	мальчика и девочку	70%	66%
	двух девочек	9%	4 %
	все равно	8%	11%

Налицо бесспорное предпочтение старшего брата в обеих демографических группах. Но если у юношей отрыв предпочтения старшего брата от других выборов составляет примерно 10%, то у девушек ситуация иная: от ближайшего «преследо­вателя» отрыв «старшего брата» составил почти 30%.

Очевидно, что значительную роль в воображаемых (ретроспек­тивных) детских предпочтениях играет образ «защитника». К этому у девушек, на наш взгляд, прибавляется следующий мотив. Общаясь со старшим братом, можно пройти «коммуника­тивный тренинг» с более старшим лицом мужского пола, попрактико­ваться в обще­нии с аналогом будущего спутника жизни. У юношей второй фактор отсутствует, поэтому на 47% предпочитаемых старших братьев у девушек приходится только 28% таковых у юношей. В ответах на вопрос о единственном ребенке незначи­тельный, но устойчивый перевес получают младенцы мужского пола (37-45 : 31-32). Но велик удель­ный вес и тех, кто выказывает равнодушие к предпочтению. Картина радикально меняется, когда речь идет о двух детях. Абсолютное большинство респондентов выбирает принцип «равновесия» – 66-70% молодежи обоих полов выбирают мальчика и девочку. Число равнодушных уменьшается с 23-32 % до 8-11 %. Тем не менее среди оставшихся немногочис­ленных групп, выбирающих обоих детей одного пола, приоритет опять-таки за мальчиками. Их выбирает 13-19 % против 4-9 %, предпочитающих двух дочерей.

Как видим, ответы на вопросы второго блока показывают пре­обладание «муж­ского рейтинга» в глазах обеих демографических групп.

Третий блок вопросов связан с оценкой длительных отношений между мужчи­ной и женщиной.

		Деву­­шки	Юноши
Какая форма отношений между мужчиной вам кажется наиболее оптимальной	длительная совместная жизнь без заключения брака	17%	24%
	смена супругов в течение жизни	27%	27%
	жизнь с единственным упругом	55%	40%
	предпочитаю вообще не иметь спутника жизни	1%	9%
Считаете ли вы необходи­мым официал. офор­мление совместной жизни с лицом противо­положного пола (брак)?	считаю обязательным	32%	32%
	считаю желательным	55%	52%
	считаю ненужными	13%	16%

Данные таблицы комментировать трудно, так как семейно-брачные ориентации удобнее рассматривать в динамике. Здесь можно давать совершенно противоположные оценки. С одной стороны, весьма велика группа респондентов (70–85%), так или иначе признающих нужность института брака, и это можно рассматривать как тенденцию, благоприятную для сохранения в будущем этого института. С другой стороны, весьма значительна и группа тех, кто отвергает брак (13-24%) и не исключено, что эта группа в дальнейшем может существенно расшириться.

Наконец, четвертый блок вопросов связан с проверкой устойчивости тради­ционных брачных установок.

		девушки	юноши
Согласны ли вы вступить в брак с чело­веком, из­вестным свои­ми любов­ны­ми похождениями	Да, при определён­ных обстоятель­ствах	60%	44%
	Нет, ни при каких обстоятельствах	40%	56%
Согласны ли вы быть лю­бимой женой в гареме?	Да, при определён­ных обстоятельствах	31%
	Нет, ни при каких обстоятельствах	69%

Отметим тот факт, что юноши оказались более «строгими в нравах» и абсолютное большинство их отказалось вступать в брак с женщиной, известной своими любовными похождениями, в то время как девушки абсолютным большин­ством посчитали возможным взять в мужья известного ловеласа в надежде, видимо, на его быстрое перевоспитание.

Распределение же ответов на второй вопрос, как и в третьем блоке, можно трактовать двояко. С одной стороны, подавляющее большинство девушек не при­знает полигимнических («восточ­ных») форм брака. Но с другой стороны, весьма велик процент и тех, кто не считает невозможным быть не единственной, а лишь «лучшей из доступных».

На наш взгляд, результаты исследования представляют немалый интерес для всех, кто интересуется вопросами нравственного и семейного воспитания, а также тех, кто изучает изменение ментальности.


«Шадринский альманах». 1998.


Понимание как экзистенция


Традиционные рассуждения о феномене понимания исходят из посылки, что понимание есть некий чуть ли не естественный процесс, что каждый человек может понимать «по любому поводу», стоит лишь научить его этому. Но, как справедливо заметил относительно мышления М.К. Мамардашвили, понимание есть процесс искусственный, неестественный. Мир повседневности не требует от личности постоянных усилий сознания и понимания: для бытия-в-мире достаточно навыков, знаний, умений, памяти, подражания, упорства и т. д. Понимание – это антропологический избыток, это роскошь, ничем утилитарным не оправдываемая. Счастье, когда тебя понимают... Но кто сказал, что человек создан для счастья (или несчастья), то есть для осуществления некоего этически значимого состояния? Человек и понимание две вещи редко совместные. Для возникновения ситуации потребности в понимании необходимы условия, предпосылки. Первой и главней­шей предпосылкой «ситуации потребности в понимании» является «экзистенциальный голод». Человек оказывается перед ситуацией утраты опоры-своего-бытия-в-мире, теряет смысловые опоры. Своеобразный камень падает – не на голову, рядом с человеком, и он сознает, что ещё чуть, и камень бы на недолгое, но весомое мгновение «отождествился» с его головой. И возникает сакраментальный (во всяком случае, для философских народов) вопрос о смысле жизни, то есть о бытии (Dasein). И возникает потребность в понимании некоторых совершенно, оказывается, непонятных вещей, как то: судьба, случайность, «моя жизнь», смысл моей жизни, смерть, страдание и т. д. Другой пример, зафиксированный в пословице. Грянул гром, и вдруг мужик понял, что есть нечто более могущественное, чем баба, которую можно убрать с возу, чем барин, чем староста и чем все его собственные усилия, – силы небесные, Бог или боги, нечто сверхъестественное, такое, что не примет взятку, которое не пуганешь окриком, не спалишь вместе с домом. И мужик очутился (оказался «заброшен», как выразились бы патентованные экзистенциалисты) в ситуации потребности понимания сути происходящих в мире, в бытии, про­цессов. И он приходит к пониманию того, что Бог действительно существует, что, по всей вероятности, он существо весьма могу­щественное, что «человеческими, слишком человеческими» дей­ствиями ничего изменить нельзя, но что-то делать нужно, и мужик начинает креститься, то есть совершать действия, соответствующие трансцендентальной природе Бога. Мы описали первую и важнейшую причину порождения ситуации потребности в понимании. Кризис экзистенции, кризис бытийной идентичности и прозрачности. Не все можно увидеть и пощупать, что-то нужно попытаться понять, то есть самостоятельно пережить, «переже­вать». Но существуют и другие причины возникновения «ситуации потребности в понимании», вернее, другая причина – провокация, соблазн, имитация экзистенции. Итак, поскольку первичной причиной возникновения ситуации потребности в понимании является обнаружение экзистенциальной основы сущего, то эту причину можно сымитировать в прагматических (общественных или личных корыстных) целях. Создать ситуацию соблазна. Ситуация соблазна – это ситуация провокации потребности в понимании, это ситуация искушения, искуса, это (скажем, наконец, прямо) ситуация искусства. Искусство – это техника искушения, это умение спровоцировать потребность в понимании. Книга это делает своей обложкой, интригующим названием: «Поющие в терновнике» (чего это они поют? Почему именно в терновнике?), «Преступление и наказание» (я ведь тоже боюсь наказания, надо бы узнать, как наказывают), «Кому на Руси жить хорошо» (мне самому жить плохо, вот бы узнать, кому на Руси жить хорошо и научиться жить так же), наконец, сюжетной интригой. Остальные виды искусствам иными «экзистенциальными суррогатами» (жестами, красками, позами, ракурсами, звуками и т. д.). Текст искусства (танец, песня, книга, картина) не может существовать иначе, как провокативно, в противном случае его никто не захочет «оживлять», распредмечивать, дешифровать – понимать. Все сказанное выше имеет целью обозначить в герменевтическом дискурсе один важный вектор вопрошания: «А что заставляет нас предпринимать усилия по пониманию текста (вербального, поведенческого и др.)? Почему мы должны затрачивать усилия на семантическую артикуляцию некоторого массива знаков?». И нужно дать хотя бы один из двух возможных ответов – это реакция на экзистенциальный вызов или это бессознательное принятие правил «игры в искус», уступание соблазну. Во втором случае необходимо постоянно вспоминать, что онтология «текста искус­ства» – это вторичная онтология, которая относится к экзистенци­альной онтологии как тень к предмету. На практике это означает императив «личного понимания» экзистенциального вызова наряду и в диалоге с «игрой в понимание» автора текста. Без этой личной ответственности за ответ на вопрошание экзистенции герменевти­ческое изыскание превращается в пародию на себя, в подражание усилиям понимания предмета, который сам является подражанием ситуации понимания.

Надеемся, что высказанные мысли об экзистенциальном, транс­цендентном по отношению к ситуации обыденности, характере понимания, найдут отклик у специалистов.


«Hermeneutics in Russia». 1998.


Историко-цивилизационные аспекты феномена чести


Попытки радикального преобразования России, предпринятые в 1990-е годы, показали, что политики недооценивали традиции и менталитет населения страны. Абстрактные экономико-математи­ческие модели, механически наложенные на живую ткань обще­ства, вызывали реакцию отторжения. Культурные компоненты социальных структур оказались вынесены «за скобки» и не учитывались.

И это неудивительно. До сего дня в гуманитарных науках отсутствует ясное понимание степени включенности морально-этических феноменов в исторические процессы. На наш взгляд, к числу важнейших понятий, определяющих облик социума, относится понятие «честь». Будучи формально одним из «проявлений духовности», честь одновременно работает и в социально-экономической сфере. Рассмотрим, как это происходит.

Общество может опираться на два ведущих (главенствующих) способа «верховного господства» – мотива, с которым в конечном итоге сверяется экономическая и социальная активность. Это тип рационально-прагматического господства, когда преобладают соображения материальной выгоды, экономической доходности, прибыльности. И это тип иррационального господства, когда в обществе преобладают внеэкономические ценности, ценности исключительно трансцендентной природы.

В первом случае – классическим примером такого общества является т. н. «капитализм», «рыночное общество» – главным мотивом является выгода, чистоган, прибыль; понятие же «чести» оказывается излишне. В данном обществе может использоваться понятие честности, престижа, репутации, но «честь» несовместима с рациональным строем техногеннной цивилизации.

Во втором случае ведущим мотивом общества является честь – верность ценности иррациональной, экономически не обоснован­ной. В привычной терминологии – к обществам данного типа относятся восточные деспотии, рабовладельческие государства, общества феодального типа, социалистическое общество. Вер­ховной ценностью в данном случае является не прибыль, не польза, но – служение Идее, Богу, Господину, Империи. Экономическое стимулирование отсутствует или отодвинуто на второй план. Особенностью обществ, руководствующихся преимущест­венно соображениями чести, являются либо нехватка жизненных ресурсов, либо ориентация на решение долгосрочных задач в условиях враждебного окружения («речные» цивилизации, страны догоняющего эшелона развития).

Отсутствие экономических механизмов, действующих в «авто­матическом режиме», ведет к консервации традиций и стереотипов. Индивиду приходится максимально учитывать (вне практической целесообразности) диктат внешних требований. Большая часть жизненного пути оказывается предопределена жестко заданным регламентом. Характер выбора сводится к бинарной оппозиции возможных решений. Положительный выбор означает совершение иниационного обряда и обретение чести. Отрицательный выбор, как и неудачная, незавершенная инициация, означают бесчестье. (Под инициацией мы понимаем не только иниационный акт как таковой, но и выполнение индивидом любых формализованных требований общества).

Честь, таким образом, оказывается следствием «истинного» выбора, завершением одобряемой модели поведения и её реализованным охраняемым идеалом. Внутренняя мотивация и гуманные начала при столкновении с честью существенной роли не играют. Нельзя не согласиться с замечаниями А.И. Титаренко, что «сословная честь» может заставить человека действовать вопреки великодушию, доброте, нравственной склонности, то есть требуя формально-автоматического исполнения, принуждает порой действовать бесчестно» [1]. Реализуясь в жизнедеятельности коллектива, честь оказывается его самодовлеющим смыслообразу­ющим элементом. Она постоянно стремится к тотальности и маловосприимчива к влияниям извне. Если подняться до уровня философских обобщений, то «честь есть экзистенциально обеспеченная непричастность субъекта как участника референтного сообщества к негативно маркированным реалиям» [2].

Подведем некоторые итоги. Из вышеизложенного легко сделать вывод, что феномен чести не мог не оказать влияние на историческое развитие нашего Отечества.

Россия – страна, пребывающая большей частью в группе стран второго типа. Поэтому ценности чести, потребности в чести являя­ются существенной стороной ментальности российского населения. Царская и боярская честь была вытеснена дворянско-офицерской честью, на базе последней сформировался кодекс чести интелли­генции. Революция, уничтожив носителей прежних форм чести, поставила страну перед ситуацией, когда необходимыми стали новые формы чести. Поэтому была внедрена идея коллективной «рабочей (трудовой) чести», чести завода, фабрики, спортивной чести страны, воинской чести. Устранение системы «социалисти­ческих форм чести» лишь на первый взгляд устраняет всё лишнее, очищает путь для рыночного развития России. Думается, что рыночная мотивация в чистом виде ещё долгое время будет чужда России, этому противостоит исторический опыт предшествующего развития, отсутствие в отечественной духовности ценностей при­обретательства, преимущественно экстенсивный характер развития экономики и, наконец, коллективистские начала.

Сей ощутимый социокультурный «довесок» нельзя не учитывать при прогнозировании судеб России. Он не отменяет классические рыночные отношения, но обладает способностью в значительной мере их деформировать. Неизбежное усиление этических категорий вызывается, в числе прочего, и кризисом потребностей цивили­зации Запада. По большому счету и на Западе и в России общество вплотную подошло к удовлетворению материальных запросов в их разумных пределах. Грядущий переход к ценностям иного порядка – ценностям духовным – предполагает усиление роли морально-этических категорий.

Занимая высшие места в иерархии потребностей, ценностные категории отличаются преобладанием субъективизма, сиюминут­ных начал. Это опять-таки ставит перед обществом задачу конструирования жёстких механизмов по сдерживанию анархии, вседозволенности и хаоса. Всё вышеизложенное предполагает восстановление значения этических категорий, в первую очередь, категории чести.

Для России данная задача является особенно актуальной. Как и ранее, на рубеже третьего тысячелетия наше государство находится среди стран догоняющего эшелона развития. Поэтому с необходи­мостью решение российских проблем должно быть облечено в «ценности чести» – например: «догнать и перегнать». Данная задача может быть поставлена и в другой формулировке, но по своему содержанию она объективна и не зависит от политических пристрастий. Необходимо также возрождать те группы, в социальной психологии которых присутствует обостренное чувство чести и обеспечивать им привилегированное положение.


Источники


1. Титаренко А.И. Структура нравственного сознания. Опыт этико-философского исследования. – М., 1974. – С. 84.

2. Борисов С.Б. Честь как культурно-антропологический феномен. Эволюция философских интерпретаций. – Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 1997. – С. 201.


«Человек в истории» (Челябинск). 1998.


«Смерть пионерки»: опыт нового прочтения


Стихотворение Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки» традиционно интерпретировалось как описание противостояния коммунистической и религиозно-мещанской идеологий. Ниже мы осуществим опыт постмодернистского прочтения данного произве­дения. Таковой подход предполагает включение стихотворения в разного рода контексты, высвечивающее те или иные ранее затемненные смысловые стороны текста.