С. Б. Борисов Человек. Текст Культура Социогуманитарные исследования Издание второе, дополненное Шадринск 2007 ббк 71 + 83 + 82. 3(2) + 87 + 60. 5 + 88

Вид материала

Документы

Содержание О семантике слова «зинзивер» Неопубликованный рассказ А.П. Чехова Доклад, посвященный 182-летию

Подобный материал:

• К. С. Гаджиев введение в политическую науку издание второе, переработанное и дополненное, 7545.88kb.
• К. Г. Борисов Международное таможенное право Издание второе, дополненное Рекомендовано, 7905.27kb.
• Культура, 1654.22kb.
• Головин Е. Сентиментальное бешенство рок-н-ролла. (Второе издание, исправленное и дополненное), 1970.65kb.
• Учебник издание пятое, переработанное и дополненное проспект москва 2001 Том 3 удк, 11433.24kb.
• Учебник издание пятое, переработанное и дополненное проспект москва 2001 Том 3 удк, 11230.01kb.
• Практические рекомендации 3-е издание, переработанное и дополненное Домодедово 2007, 710.08kb.
• Зумный мир или как жить без лишних переживаний издание второе, дополненное Издательство, 7377.47kb.
• Учебное пособие (Издание второе, дополненное и переработанное) Казань 2005 удк 616., 1987.56kb.
• Методические рекомендации Издание второе, дополненное и переработанное Тверь 2008 удк, 458.58kb.

О семантике слова «зинзивер»

в стихотворении В. Хлебникова


Напомним сначала хрестоматийное стихотворение Велимира Хлебникова: «Крылышкуя золотописьмом / Тончайших жил, / Кузнечик в кузов пуза уложил / Прибрежных много трав и вер. / Пинь, пинь, пинь! Тарарахнул зинзивер. / О, лебедиво! / О, озари!» (1908–1909).

Что же такое «зинзивер», и какую роль это странное слово играет в смысловой структуре стихотворения?

Обратимся к комментарию Р. Дуганова: «Зинзивер – синица, камышовый воробей. Кузнечик – имеет два значения: насекомое и птица (один из видов синицы)» [1].

Более подробно о том же пишут В. Григорьев и А. Парнис: «Зинзивер – народное название большой синицы, которую также называют кузнечиком. Однако в начале стиха речь идет о кузнечике-насекомом, хищнике, питающемся и “травами”, и “верами”, то есть представителями различных видов фауны» [2].

Итак, зинзивер, по мнению комментаторов – это синица. На основании этого кузнечик-насекомое посредством дополнительного значения кузнечик-синица связывается с синицей-зинзивером, таким образом, обосновывается связь царства насекомых в царство птиц.

Действительно ли «зинзивер» означает синицу? Обратимся к словарю русских говоров:

«Зинзивер, а, м. 1. Птица Parus major L., обыкновенная или большая синица. Казан. Мензбир. “Часто издает она звонкое “пинк, пинк, пинк”, сильно напоминающее зов зяблика (отсюда одно из ее русских названий – “зинька”), а весною от нее часто слышится род песенки, распеваемой очень громко и звонко и состоящей из повторения звуков “пи-пиди, пи-пиди, пи-пиди” (отсюда, вероятно, происходит ее казанское название “зинзивер”). Холодковский и Силантев. “Зинькой и зинзивером ее прозвали по ее крику”. Богданов, Из жизни русск. природы.

2. Растение Malva maurit ana L., сем. Мальвовых, просвирняк мавританский. Курск, 1893»[3].

Итак, у слова «зинзивер», судя по словарю, оказывается и второе значение. Судя по краткости этого описания «растительного» значения можно подумать, что это значение неосновное, побочное. Однако на деле все обстоит совершенно иначе. Зинзивер как синица указан лишь в одном названном словаре говоров.

Обратимся к словарю Даля. Там мы отыщем «зинзивея» – «растение проскурняк, калачики» [4], а также «зиньку» (не зинзивера!) в значении: «гайка, гаечка, вид синички; это самая малая пташка наших стран – Parus minor» [5].

Итак, у Даля «Parus minor» – это зинька, а не зинзивер, а зинзивер («зинзивей») – просвирняк мальва.

«Зинзивера» мы не отыщем ни в одном из толковых словарей. Однако в первом издании Большой Советской энциклопедии мы найдем следующую статью: «Зинзивер, зинзевер, дзиндзивер, – название различных видов мальвы (см.), гл.обр. Malva rotundifolia и Malva silvestris, применяемых в народной медицине как мягчительное средство, преимущественно от кашля» [6].

Во втором издании слово «зинзивер» имеет то же значение:

«Зинзивер (зинзевер, дзиндзивер), в некоторых местностях народное название растения мальвы»[7].

В третьем издании Большой Советской Энциклопедии это слово вообще отсутствует, равно как и в словаре Брокгауза-Ефрона (Малый словарь 1907–1909). Это слово отсутствует и в «Словаре древнерусского языка (ХI–ХIV вв.)» (Том. 3. Добродетельный – изжечися. – М.: Русский язык, 1990), однако в словаре Срезневского что-то похожее по звучанию (мы видели уже много вариантов написания этого загадочного слова) обнаруживается:

«Зеньзебиль – зеньзибиль – инбирь: – А родится в нем перец да зеньзебиль. – Афан. Никитин. 338. Ср.: Греч. dziggiberis; Лат.: zingiberi; Итал.: zenzovero, zenzero, gengiorio» [8]. Воспроизведением вслух итальянские варианты: «зензеверо, зензеро», латинский: «зингибери» – очень похоже на зинзивера. В любом случае, значение – растение, но никак не птица.

Обратимся, наконец, к «Словарю русского языка XI-XVII вв.». И здесь мы встречаем следующие статьи:

«Зензеверъ, м. Алтей. Алтея, а по-русски зензиверь. – Травник Любч., 98. XVII в. – 1534. Дикой проскурник… то есть по-русски зензиверь. Там же, 418.

Зензеверовъ, прил. к зензевер. Траву зензеверову... листвие зензеверово. Травник Любч., 98-99. XVII – 1534 г. Корень зензеверов варен в уксусе или в воде и толчен до клеести, прикладываем ко угрем гноеватым личным и ко ожогу огненному, и тако из угрей гной вытянет и ожог заживит. Леч. 3, 109. XVII в. – 1672 г. – Ср. Зезировый, зинзиров.

Зензивер – см. зензевер.

Зезировый, прил. Корень зезировый – алтейный корень (лекарственное растение). Ту же траву аще толчен с корнем зезировым и тако прикладываем ко опостемом грудеи женских. И тако постемы те прилягают. Травник. Любч., 93. XVII в. – 1534. – Ср. Зензеверов, зинзиров.

Зинзиров, прил. То же, что зензеверов. Емли... корень(я) зинзирова (на полях: просвирника) свежево. Травник любч., 97. XVII в. – 1534. – Ср. зезировый» [9].

Итак, мы привели все возможные словарные значения: круг замкнулся. Все значения слова «зинзивер» в русском языке – растительные. Это может быть инбир, мальва, алтей, проскурник – всё, что угодно, но не птица. Во всяком случае, мы должны признать, что слово «зинзивер» имеет в русском языке два равноправных, равно распространенных значения.

В таком случае получается следующая омонимическая цепочка: [зинзивер–растение (трава)] – [зинзивер-синица] – [кузнечик-синица] – [кузнечик-насекомое]. Мы видим в стихотворении употребление омонимических существительных, долженствующих, по-видимому, обнаружить, показать взаимопереход всех форм органического мира. Косвенным подтверждением нашего предположения служит и восклицание: «О, лебедиво!». В свете вышеизложенного наблюдения, оно может быть рассмотрено как производное одновременно и от слова «лебедь» (птица) и от слова «лебеда» (растение). Иначе говоря, в этом слове тоже намечено тождество мира птиц и мира растений.

Таким образом, стихотворение, состоящее из двух десятков слов, может быть рассмотрено как целая мировоззренческая (натурфи­лософская) концепция, связывающая воедино представителей мира растений, насекомых и птиц.

Источники


1. Дуганов Р.В. Примечания. // Хлебников В.В. Стихотворения. Поэмы. Драмы. Проза – М.: Советская Россия, 1986. – С. 341.

2. Григорьев В., Парнис А. Примечания. // Хлебников В. Творения. – М.: Советский писатель, 1987. – С. 661.

3. Словарь русских народных говоров. Выпуск 11. – Л.: Наука, 1976. – С. 283.

4. Даль Вл. Толковый словарь живого великорусского языка. В четырех томах. – Репринтное воспроизведение издания 1903-1909 гг. – М.: Прогресс, 1994. – Том 1. – Ст. 1703.

5. Там же.

6. Большая Советская Энциклопедия. Гл. ред. О.Ю. Шмидт. – Том 26. – М., 1933. – Ст. 769.

7. Большая Советская Энциклопедия. 2-е изд. – Том 17. – М., [1952]. – С. 45.

8. Словарь древнерусского языка И.И. Срезневского. Репринтное издание. Том 1. Часть 2. Е-К. – М.: Книга, 1989. – Ст. 977.

9. Словарь русского языка XI-XVII вв. Выпуск 5. Е - Зинутие. – М.: Наука, 1978. – С. 382, затем 391.

«Контрапункт». 1996.

Прозаические жанры девичьих альбомов


В советском обществе, где любая информация, имеющая жанро­вую завершенность и массовое распространение, жёстко контроли­ровалась, существовали, по-видимому, миллионы «самиздатов­ских» экземпляров девичьих альбомов, посредством которых совершенно беспрепятственно передавалась нецензурируемая информация.

Изучение этого жанра (метажанра?) письменности ещё только начинается. Далёк от каких-либо окончательных выводов и я. Но всё же, поскольку через мои руки прошли десятки девичьих альбомов-песенников, позволю себе поделиться с читателями некоторыми предварительными наблюдениями.

Представляется, что основной чертой таких альбомов является их неофициальность, сокрытость, интимность. Тексты переходят от девочки к девочке официально не санкционированным путем, посредством личных контактов. Подобно устным формам, при такой трансляции текст пластично изменяется, сохраняя, как правило, каноничность, но приобретая форму версии, варианта. В девичьем альбоме можно встретить различные литературные жанры, но тут они сплавлены, образуя вкупе некое единство.

На мой взгляд, можно выделить следующие жанры альбомных текстов:

– эстрадные песни;

– дворово-лагерные самодельные песни, повествующие, как правило, о не очень удачной любви;

– стихотворные баллады любовного содержания (классическим образцом такого текста является «Зависть»: «Ах, что только не делала зависть... Убивала, сводила с ума, приносила девчонкам страдания... Вот послушайте, быль есть одна. Ну, с чего бы начать? Вот, пожалуй: в класс девчонка вошла, новичок...»);

– различного рода высказывания, поучения, «афоризмы» – нередко в стихотворной форме (в большинстве случаев они посвящены темам любви, верности и т. п.);

– «списки» возможных праздничных пожеланий (для подписей на открытках) и образцов надписей на фотографиях;

– «сонники», «икалки», «чихалки», гороскопы, толкователи цвета глаз, взглядов, формы лица, носа, губ и т. д., школьных записок, знаков препинания в них, имен и т. д.;

– «правила дружбы», «законы любви» – своеобразные своды законов поведения;

– эротические произведения (рассказы, «лекции профессора», «беседы врача», стихотворные эротически-смеховые тексты, эротические загадки и т. д.);

– любовные рассказы.

Любовные рассказы появились в конце 1950-х – начале 1960-х годов, а расцвет этого жанра приходится на 1970-е – первую половину 1980-х гг. Трудно говорить об их будущем, вполне возможно, что с развитием видеоиндустрии, широким показом телесериалов и изданием любовно-романтических и эротических романов эти рассказы «отомрут» за ненадобностью.

С.М. Лойтер и Е.М. Неелов полагают, что подобные рассказы имеют более давнюю историю, и мне просто не удалось их отыскать. Они считают, что «любовные девичьи рассказы, как многие неофициальные, неканонические, запретные жанры и виды фольклора, обратили на себя внимание собирателей лишь в 1980-е годы, а бытование их имеет несравненно большую историю. Они просто не изучались и не собирались. Поэтому многое утрачено. Восстановить картину их бытования, как и картину бытования альбомов, поможет поиск того, что еще сохранилось, и обращение к литературным источникам. Один из них – горьковское “На дне”, где обитательница “дна” 24-летняя Настя “повествует” о своей якобы имевшей место романтической любви» [1].

Однако рассказ Насти окказионален и не рукописен. Устные любовные рассказы («из жизни») являются, безусловно, частью женской (девичьей) культуры, в них можно выделить свои жанры, однако структура их более аморфна, кроме того, их фиксация и изучение – дело будущего. Приве­дем и другой аргумент. Девичьи альбомы описаны в повести А. Бруштейн «Дорога уходит в даль» (М, 1963), книге В. Орлова «Происшествие в Никольском» (М, 1973), повести Э. Пашнева «Белая ворона» (М., 1982), статье К. Чуковского «Литература и школа» (1936), книге Р. Григорьева «Дневник учительницы» (Л., 1928). Однако ни в одном из этих источни­ков нет даже намека на жанр рукописного альбомного рассказа. Мне пред­ставляется (исходя из просмотра доступных мне альбомов 1940–1950-х гг.), что в то время рассказы о любви как альбомный жанр полностью отсут­ствовали. Уверен, что и в 1920-е, и в 1930-е гг. этого жанра еще не было.

Жанр любовного девичьего рассказа предполагает, на мой взгляд, не­кую стабильность – собственного социального положе­ния (можно ли в 1930-е гг. самой «сочинять» и передавать для переписывания другим рас­сказ, не просмотренный теми, кому положено?), социального фона, на котором разворачивается действие рассказа (можно ли девочке писать в 1930-е гг. рассказ о дореволюционной любви? можно ли ей писать рассказ о любви в гражданскую войну? в эпоху нэпа? в эпоху коллективизации? в эпоху борьбы с врагами народа?), материально-бытовую стабильность (для переписывания рассказа нужна бумага «с запасом», была ли такая в 1940-х – 1950-х гг., когда в школах писали подчас на полях газет и на оберточной бумаге?) и т. д.

Все это, вероятно, спорно, однако пока не будет обнаружен хотя бы один рассказ, относящийся к 1940-м, тем более к 1930-м гг., справедливее бу­дет считать верным мое предположение.

Структурный анализ девичьих рассказов, их классификация еще впе­реди. Можно условно ввести разделение рассказов по кон­цовкам: трагиче­ский исход или благополучный (после испытаний герои обретают любовь и покой); по господствующей «идеологии» (романтической или эротико-бытовой); по времени вероятного написания (начало 1960-х или конец 1970-х гг.). «Классический» язык девичьих рассказов – трудно поддаю­щийся дефиниции, но легко определяемый вербальный примитив, смесь городского просторечия со штампами «красивого (изящного) штиля».

Существует совокупность характеристик, отличающих эти рассказы от иных видов нарративов.

Первое. Рассказы парафольклорны (прежде всего – анонимны). Чем «классичнее» рассказ, тем больше раз он переписывается. При этом добавляются те или иные черты героев, насыщаются (или устраняются) описа­ния природы, погоды, прогулок; изменяются имена и фамилии героев цвет их волос, одежда, отдельные реплики. В то же время сохраняются: жесткая структура, нередко – название, крупные отрывки текста, позволяю­щие в рассказе, обнаруженном в 1989 г., безошибочно определить рассказ, зафиксированный в альбоме 1976 г.

Замечу, что помимо «классических» рассказов («Помни обо мне», «По­весть о любви и дружбе», «Фараон») существует множество рассказов, по­пулярных, по-видимому, в какой-то определенной среде. Есть, вероятно и единичные, «окказиональные» (авторские) рассказы, которые не входят в активное рукописное тиражирование, а возможно, и не рассчитаны на это. Мне попадались весьма объёмные (десятки страниц) вариации на тему классических рассказов – прибавлялись целые эпизоды, вводились мно­гочисленные подробности. Встречались и «продолжения» рассказов. Каж­дая девочка относится к прочитан­ным ею текстам по-своему: степень творческой переработки может быть нулевой (тогда мы имеем абсолютно идентичный предыдущему текст), могут быть вариации, а подчас встречается и авторское творчество – девочка просто-напросто пишет новый рассказ (мне встретилась тетрадь с рассказом, который девочка так и не смогла досочинить).

Второе. Наличие господствующей установки на достоверность. Подав­ляющее большинство девочек утверждало, что они верят (верили) в изло­женное в рассказе. Элементы фантастики, сверхъестественного, чуда здесь напрочь отсутствуют. Прибавлю, что рассказы эти абсолютно атеистичны. Спорадически встречающиеся упоминания Бога в лучшем случае выдают личные особенности конкретной переписчицы, но никак не свидетельству­ют о наличии элементов религиозности в исходном тексте рассказа.

Впрочем, если понимать под религиозностью не только приобщенность к конкретной религии, обладающей культом, священными текстами и т. д., то с известной натяжкой можно утверждать, что данные рассказы выпол­няют для девочек парарелигиозную функцию. «Религия любви», «религия романтической дружбы» – эти слова вполне можно употребить по отно­шению к господствующему настроению рассказов. В религии вера (Бог) сильнее смерти, в рассказах любовь (верность) сильнее смерти.

Могу заметить также, что, по моему мнению, чтение девичьих любов­ных рассказов во многом сродни чтению житийной литературы [2]. Расска­зы перечитываются многократно – для повторного катарсиса, нравствен­но-очистительного экстаза, практически всегда сопровождающегося пла­чем. Рассказы эти – своего рода «катализатор» и «кристаллизатор» пла­ча. И если принять мой тезис об антропологической сущности плача [3], то жанр девичьих рассказов в первую очередь обслуживает именно эту фун­даментальную человеческую потребность.

Мне уже приходилось писать о том, что девичьи любовные рукописные рассказы имеют ярко выраженную воспитательную функцию [4]. Это один из неконтролируемых взрослыми каналов воспитания, обучения образцам поведения. Проведённые нами опросы (не очень, правда, репрезентатив­ные) показали, что чувство «первой любви» в большинстве случаев воз­никает после чтения рукописных рассказов о любви, гораздо реже перио­ды чтения таких рассказов и первой любви совпадают, ещё реже первая любовь предшествует чтению любовных рассказов. Думаю, что на протяжении довольно долгого периода перечитывание данных рассказов миллионами девочек и девушек вело к выработке подсознательной, а време­нами и сознательной установки на «классическое самоубийство», как в рассказе. Характерна надпись, сделанная в одном песеннике: «Светланка!!! Пишу тебе свое пожелание 18 января 1977 г. ...Найди себе парня, прав­да, не сейчас, можно, когда тебе будет 16–17 лет. И иди с ним рука об ру­ку. Пусть счастье у вас будет прекрасное. И любите вы друг друга, как лю­били Давыдовы друг друга, и ты будь похожа на Валю, но убиваться не надо. Просто, если несчастье будет, вспоминай его хоть мертвого, хоть жи­вого...» Вероятнее всего, речь идет о Вале и Эдике Давыдовских, героях «классического» любовного рукописного рассказа. Впрочем, возможно, это герои и другого рассказа (в тексте из тетради 1983 г. дей­ствуют Ирина и Виктор Давыдовы). Как бы то ни было, речь идет о зна­ковых персонажах, обладающих проскриптивной, предписывающей функ­цией. Вести себя «как Эдик и Валя» – дело чести, и только жизненный практи­цизм удерживает автора от пожелания «нормативной смерти».

В другом дневнике я встретил такую запись: «Сегодня Марина Вагайнова принесла в школу тетрадь. Листая эту тетрадь, я прочитала рассказ. Он называется “Помни обо мне”. Рассказыва­ется в этом рассказе о креп­кой любви Алены и Олега. Разлучить этих молодых, счастливых людей не могло ну просто ничто. Однако разлукой послужила смерть Олега. Алена навсегда разлучилась с ним. Но она очень счастливый человек. Она очень сильно любила его, а этого достаточно. Боже мой, как расстроил и потряс меня этот рассказ! Я его запомню надолго» [5].

Приведенные цитаты демонстрируют, на мой взгляд, важную роль ру­кописных альбомных рассказов в формировании девичьей ментальности. Возникновение «правил любви и дружбы» я также отношу к 1960-м гг. Этот жанр пытается удовлетворить потребность подрастающего поколе­ния в познании норм «настоящего» любовного поведения. Давний образ­чик этого жанра можно увидеть в сакраментальной фразе из романа «Что делать?» Чернышевского: «Умри, но не давай поцелуя без любви».

Впрочем, «правила любви и дружбы» скорее напоминают технические руководства, инструкции. С их помощью сфера повышенной неопределен­ности – любовь, увлечение, страсть – вводится в рамки законосообраз­ности.

Рассказы с эротическим qui pro quo вполне могут быть охарактеризова­ны как особый жанр литературы, промежуточный между «печатной» ко­мической и «непечатной» эротической литературой. «Непроизносимых» или «непечатных» слов в них нет, но возникающие в результате qui pro quo «вторые смыслы» создают эффект непристойности.

Нам встретились два таких рассказа: «Неопубликованный рассказ Че­хова» (известен с 1950-х гг., возник, по-видимому, еще раньше) и «Рецепт киевского торта» (известен с 1980-х гг.).

Полагаем, что публикация их сыграет роль в деле собирания других тек­стов подобного рода и выявления параллелей к ним в других жанрах. Так, известно порядка полутора десятков частушек, основанных на приеме об­манутого ожидания: «Я сидела и давала, сидя на скамеечке, – не подумай­те плохого, – из кармана семечки» или «Я стояла и стирала, у меня он стал просить – не подумайте плохого – ”Дай рубашку поносить”». Существу­ет и жанр куплетов со скользкими рифмами… Здесь мы на­блюдаем тот же эффект qui pro quo: вместо ожидаемой неприличной риф­мы звучит вполне приличное продолжение. Итак, частушки и куплеты – это всё, что пока известно из практики использования приема qui pro quo в русской традиции...

Ниже публикуются извлеченные из девичьих альбомов несколько лю­бовных рассказов [6], рассказы с эротическим qui pro quo, юмореска, а также инструкция по ухаживанию «Значения любви».


Неопубликованный рассказ А.П. Чехова


Молодой человек, желающий сделать своей невесте подарок, после дол­гого раздумья решил купить ей пару лайковых перчаток. Он отправился в магазин женских принадлежностей со своей сестрой и купил лайковые перчатки, а сестра купила дамские панталоны. Но продавщица перепута­ла пакеты и подала перчатки сестре молодого человека, а ему – пакет с панталонами. Молодой человек к пакету добавил письмо и отправил всё невесте. Таким образом, подарок был вручен со следующим письмом:

«Милая моя, посылаю Вам мой маленький подарок, чтобы доказать Вам, что не забываю дня Вашего рождения. Выбирал их сам, полагая, что Вы в них, возможно, нуждаетесь. Продавщица, у которой я их купил, показала мне такие же свои. Она носит их уже три недели, и они не запачкались. Как бы я хотел надеть их сам на Вас, моя милая, но, конечно, многие лю­ди дотронутся до них раньше, чем я увижу Вас. Я просил продавщицу примерить их на себе, они на ней выглядели очень изящно. Не знаю Ва­шего размера, но я в скором будущем буду в состоянии судить об этом лучше, чем кто-либо другой. После того как Вы их разносите, они будут легче сниматься, но когда Вы будете снимать их, не забудьте каждый раз их просушить, так как от носки они становятся влажными. Мойте их, не снимая с себя, а то они могут сесть. Надеюсь, что Вы их примете с такой же радостью, с какой я дарю их Вам. Наденьте их в пятницу на бал. Как страстно я желаю видеть Вас в них. Количество поцелуев, которое я запе­чатлел на них с задней стороны, неисчислимо. Продавщица напомнила мне, что последний крик моды – носить их, не затягивая, полуспущенны­ми, чтобы болтались. Крепко целую всё то, что в них находится. Ваш ува­жаемый милый друг».


Доклад, посвященный 182-летию

со дня смерти А.С. Пушкина


Тов. Авосян, армянин по национальности, приехал из Еревана, чтобы выступить с докладом к 182-летию со дня смерти А.С. Пушкина перед ра­ботниками культуры и просвещения. Литературой он никогда не занимал­ся и о А.С. Пушкине имел весьма смутное представление, однако это его не смутило, так как на дне его чемодана лежал доклад на десяти листах.

Каким-то образом у Авосяна был похищен чемодан, и ввиду того, что юбилейный вечер был обнародован и билеты проданы, Авосян был выну­жден выступить без конспекта. Содержание доклада:

«Дорогая товарищи! Работники культуры и прочий трудовая интеллиген­ция. Совсем недавно, 182 лет назад, радио нам принесло печальную весть, что от рук немецко-фашистских наймит Дантеса помираль замечательный стахановец русской литературы Махмут Абрамович Пушкин. Он своим замечательным произведением радовал не только городскую, но и сельский и колхозный интеллигенция. В это время страной правил Катька Второй, который ничего не делал, только фигли-мигли занимался и строил.

Искандер Богданович Пушкин должен был ходить на птичий базар по­купать самый жирный гусь, дергать из него задний перо и писать свой заме­чательный произведений: “Демон”, “Медный задник”, “Капитанская боч­ка”, “Бахчисарайский вода”, “Повод”, “Вишневый год”, “Горе без ума”, “Женька Онегин”, в котором есть такой замечательный места: “Татьяна, ты была моложе, ты лучше качеством была”. Кроме того, Петр Петрович Пушкин писал сатирический произведения, например: “Вороне аллах по­слал кусочек брынза, он дерева забрался, завтрак делать сталь, тут жирный лисичка подкрался, комплимент говориль: “Ах, ты мой жар-птичка, какой твой ротик, какой твой губка, спой мне, пожалуйста”. Но ворон дурак не был, в руки брынза переложил и сказал: “Двадцатый век, дурак нет”. Мо­раль этот произведения такой, коли тебе послал аллах кусочек брынза, так нечего с каждым жулик разговаривать”.

Алексей Максимович Пушкин был великолепный, он писал еще хороший произведений “Тройка”: “Вот мчится тройка в одна лошадь / Вдоль по дорогам, по столбам. / Вдруг колокольчик оборвался. / И ты звени, кобыла, сам”.

Дорогой работник культура и прочий бродячий артист. В наше время стыдно не знать такой замечательный люди, как Абрам Абрамович Пуш­кин, композитор Лермонтов, декабрист Чехов, изобретатель Толстой – все помираль в свой время. Так поздрав­ляем Матвей Иванович с его юбилейной смертью. Да здравствует 182 лет со дня смерти Пушкина. Будь проклят немецко-фашистский наймит и ереванский жулик, который на станции стащил у меня чемодан. Да здравствует ереванский милиция, прописавший за 30 лет мою тёщу в Ереване! Спи спокойно, Максим!» [7].


Источники


1. Лойтер С. М., Неелов Е. М. Современный школьный фольклор. Петрозаводск, 1995. С. 92.

2. См.: Берман Б. И. Читатель жития (Агиографический канон русского средневековья и традиция его восприятия). // Художественный язык средневековья. – М., 1982. – С. 159-183. Заметим, что трагические любовные рукописные рассказы представляют собой и по содержанию (а не только по функции) небольшие жития: описание «праведной» любовной жизни, испытание, мученическая смерть.

3. См.: Борисов С.Б. Плачево-смеховая культура: к постановке проблемы // Демократия как важнейшее условие развития культуры. – Барнаул, 1990. – С. 76–78; Борисов С. Плачевая культура: к постановке проблемы. // Культура. Деятельность. Человек. – Усть-Каменогорск, 1990. – С. 183–186; Борисов С.Б. Плач как тех­ника понимания. // Понимание и рефлексия. Материалы 3-й Тверской герменевтической конференции. Часть 2. – Тверь, 1993. – С. 22–26.

4. См.: Борисов С.Б. Личные документы как источник суицидологи­ческой информации (некоторые проблемы социологии девиантного поведения). // Социологические исследования. 1993, № 8. – С. 62-65.

5. Первая цитата – из «Песенника ученицы 6 класса» Светланы (Шадринск, 1976–1977), вторая – из дневника Людмилы Агафоновой (14–15 лет, один из городов Северного Казахстана; на обороте «титульного листа»: «Пишу откровенно. Ничего не скрываю»).

6. Другие подготовленные нами публикации девичьих любовных рассказов см.: Борисов С. Б. Девичий рукописный любовный рассказ в контексте школьной фольклорной культуры. – Школьный быт и фольклор. Ч. 2. – Таллин, 1992. – С. 57–119; Тридцать рукописных девичьих любовных рассказов. / Сост. С. Борисов. – Обнинск, 1992.

7. Оба текста – из тетради «Стихи» Альфиры Сулимановой (Шадринск, 1983-1984 гг.).


«Новое литературное обозрение». № 22 (1996).


Апофатика чести


Распространенность того или иного понятия далеко не всегда означает очевидность его сущностного смысла, при контекстуальной содержательной ясности. Таковы, например, понятия «любовь», «родина», «счастье». Как представляется, к числу сущностно непроясненных понятий относится и «честь». Содержание его контекстуально прозрачно, и никого не затруднит найти синонимы к словосочетаниям «девичья честь» (целомудрие, стыдливость), «рыцарская честь» (храбрость, благородство), «дворянская честь» (воспитанность, изящество манер), «офицерская честь» (доблесть, бесстрашие), «воровская честь» (романтика «блатной жизни») и ряду других. Всем ясен смысл и таких выражений, как «слава и честь» (да здравствует, виват), «честь и достоинство» (морально положительные качества личности), «дело чести» (задание, которое необходимо исполнить), «долг чести» (сумма, подлежащая непременной отдаче).

Попытки дать положительное определение «чести» как таковой, по всей вероятности, постигнет неудача. Скорее всего, «честь» будет отождествлена с «достоинством» и станет частью фразеологизма типа «в общем и целом», «целиком и полностью», «бит да граблен», «Фома да Ерема». Недаром в Большой Советской Энциклопедии (1976) и «Иллюстрированном Энциклопедическом Словаре» (1995) мы вместо статьи «Честь» обнаруживаем статью «Честь и достоинство». Думается, что от катафатического подхода надо перейти к апофатическому, то есть к признанию невозможности описать то или иное явление с помощью набора позитивных характеристик.

Нам представляется, что сущностью чести является отказ, неприятие, отсутст­вие, противодействие, то есть негация любого рода. Рассмотрим подробнее.

«Слава и честь». Слава предполагает распространение информации о приобретениях, победах, удачах. Честь же – это отсутствие информации о недолжном воинском поведении (сдаче в плен, отступлении, грабеже и т. д.). Слава приобретается в военном триумфе, честь – в отказе от естественного, дозволяемого обычаями и законами поведения.

«Честь и достоинство». Достоинство – это достояние, обладание, ценность, это позитивное качество, это способность к одобряемым поступкам. Честь – это неспособность совершить поступок определенного рода.

Остановимся на наиболее распространенных видах чести, чтобы обнаружить их сущностно негационную природу.

Дворянская честь – сумма правил, запрещающая заниматься торговлей, физическим трудом, общаться на равных с людьми недворянского сословия.

Воровская честь – сумма правил, запрещающая «вору в законе» иметь семью, сотрудничать с представителями правоохранитель­ных органов, заниматься физическим трудом и торговлей.

Девичья честь – это состояние девушки, запрещающее ей вступать в сексу­альные отношения с лицами мужского пола.

Все иные виды чести – это всегда запреты на совершение определенного рода естественных поступков – будь то сексуальное поведение, физический труд, предпринимательство, пребывание в кругу семьи, и так далее, и тому подобное. И в самом деле, вопрос чести встает перед человеком тогда, когда обстоятельства толкают его на совершение «понятного» поступка, а кодекс чести запрещает ему это делать.

Разве не о чести идет речь в правиле «[Гвардия] погибает, но не сдается»? Сущность отличия гвардии (гвардейских частей) от обычных воинских – не в мастерстве ведения боя, а в поведении в тех ситуациях, когда по правилам военного искусства «положено» сдаваться или отступать. Так вот в этой ситуации «гвардия погибает, но не сдается», а армия отступает и (или) сдается.

Честь – чувство метафизической беспомощности, когда «можно, но нельзя» – превосходно выражено в легендарных словах: «Велика Россия, а отступать некуда, позади – Москва».

Мы перешли к артикуляции того уровня, на каком имеет место быть онтологический фундамент чести. Это – уровень экзистенции. Существование человека «перед лицом смерти» – отличительная особенность экзистенциального мироощущения. Честь – это, возможно, адекватнейший сущности экзистенции «экзистенциал». «На том стою и не могу иначе» (Лютер). Честь – это способ детерминации собственной смерти в ситуации, когда иное поведение представляется экзистенциально невозможным. Честь – это и есть «осмысленное-бытие-перед-лицом-смерти», это способ обретения смысла в мире абсурда, в мире «смерти Бога», утраты верховных ценностей. Честь есть способ сакрализации жизни в секуляризованном мире, есть квазирелигиозная максима.

Следует оговорить, что готовность к смерти как цене отказа от запретных поступков, не всегда является готовностью к физической смерти. Нередко речь идет о служебной, социальной смерти. Разновидностью отказа от неприемлемых поступков является институт отставки (речь идет не о правовом феномене отставки правительства в случае парламентского вотума недоверия, специально предусмотренном конституциями ряда стран, а об акте личной добровольной отставки). Таким поступком чести последнего времени является уход в отставку С. Глазьева с поста в правительстве после расстрела здания парламента в 1993 году, уход в отставку Патиашвили после тбилисских событий первых лет перестройки.

Феномен чести интересен именно тем, что он принципиально непрагматичен. В конечном итоге уход в отставку как проявление «политической чести», «чести политика» может оказаться невыгодным для «правого дела», пагубным для политической карьеры. Однако не критическая ли масса людей чести в политике может превратить политику из дела интриг и сферы властолюбия в деле служения отечеству и сферу нравственности?!


«Проблемные вопросы наследия». 1996