Вера и Правда. Это идеи или эпидемии

Вид материала

Документы

Содержание От сумы да от тюрьмы Где зимуют кукушки

Подобный материал:

• После Французской революции вера в силу чистого разума идеал просветителей, чьи идеи, 1959.93kb.
• 1. Наука: разум или вера?, 1528.22kb.
• Свободный киллер: Новая вера-новый мир, 152.84kb.
• Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.
• Ясперс К. Философская вера, 583.87kb.
• Оправдание красотой Дмитрий Салынский, 482.23kb.
• Концепция жизненного цикла товара и конкурентные стратегии фирмы. 12 Решения об отдельных, 782.69kb.
• Два человека выходят вперед. Сержант, почесав затылок: Хорошо, а остальные пешком пойдут, 44.12kb.
• Тема № Товарная политика, 263kb.
• Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.

Глава двадцать восьмая

ОТ СУМЫ ДА ОТ ТЮРЬМЫ


Тучи жирные осенние с белыми краями, как у дикого подсвика, бежали по небу, пыхтели косматенькие, за крест церковки цеплялись. И крутило их и разворачивало то по ветру, то поперек. Так и в стране никто толком понять не мог – кому и куда бежать – от сумы спасаться или от зимы, да и кто с кем бьется. Кто супротив кого на рожон лезет. В Питере – законы какие-то новые. В Москве – ячейки. В Приморье – бунты. В Сибири - Красный террор…

А над Инголь вон облачка крутятся. Неймется им. Успокоиться никак не могут.

- Петь, а Петь! А еще расскажи! – просила Фроська, дочь соседа Прохора.

- Ну, иди сюда, - Петр снова укладывал ногу на ногу, сажал на нее соседскую Фроську и подкидывал, на облака поглядывая тревожно, - Три недели, две недели, в небе голуби летели, мы их звали, мы им пели, они к нам не захотели…

- Петь! А еще!

- Фрось, ну хватит! У меня нога уснула!

- Ну, Петь, - канючила четырехлетняя девочка, прилипая к ногам, дергая за штанину.

И Петр снова садился и снова качал ее, приговаривая:

- В небе уточки летели, серу тучку углядели. Мы их звали, мы им пели. Они к нам тогда слетели. На головку сели. Плавают, плавают, - Петр взял детские ладошки и ими же стал гладить фроськину голову, потом обнял ее, ее же ручонками, и поцеловал в самую маковку, вдохнув запах светленьких волосков, пахнущих резедою и солнцем, - ну все, беги! На вот тебе подарочек. Это заячьи лапки. Тот зайчик у нас на огороде пакостил. Кору у яблонь по зиме грыз. Так я его на леску и добыл. Мамка суп сварила. Шкурку тятьке твоему сдали, а лапки – вот они!

Фроська взяла лапки, улыбнулась, прижала к щекам, но от Петра не отлипла:

- Ну, Петь!

- Беги, я сказал! А то укушу!

Девочка засмеялась и побежала к своему дому, зыркая однако на взрослого дядьку, а вдруг и точно укусит!

Шел 1925 год. Время террора, когда во всех крепких дворянских и кулацких, а по сути, предпринимательских семьях Сибири вырезалось по первому сыну, носителю генетики.

По заданию партии в селе Идет, в то самое время, когда Петр качал на ноге дочку кулака Кошелева, состоялось заседание партийной ячейки.

Постановили:

1. Наказать кулака Прохора Кошелева, занимающегося приемом и сбытом меха, и так как первых сыновей у него нет, а есть дочери, то его самого повесить. Имущество в виде излишек и Большой дом с садом конфисковать. Приговор привести в исполнение немедленно. Конфискацию в течение недели. При сопротивлении уничтожить всю семью.

2. Наказать Федора Тишкова, владеющего извозом от Москвы до Камчатки и убить первого его сына Петра. Приговор привести в исполнение немедленно. Имущество в виде бричек, лошадей, коров и овец и каменный дом со всеми прилегающими землями конфисковать. Приговор привести в исполнение немедленно. Конфискацию в течение недели. При сопротивлении уничтожить всю семью.

3…

4…

…

Начальство уехало.

Местная голытьба стала кумекать.

- Постановить то постановили, - чесал за ухом золотушный Ванька лодочник, - А как это исполнить? С Кошелевым и остальными ясно. Скрутить пару пустяков, да на березе того этого.

- Вот - вот? А с Петром как?- спрашивал у партийцев Лёнька, - Там же и Федор отец не промах. Вон как атамана Бардакова взгрел по спине, когда тот приезжал на село хозяивать!

- Да уж! Федор, хоть и с клопа вырос, но говнистый пенек! Сами с ним вяжитесь!

- А Петр вообще на Святки то помните? Быка трехлетка кулаком сшиб! С ним так просто не получится. Еще и нам достанется на орехи…

Федора Тишкова не тронули в семнадцатом. Не шевельнулись на его голове волосы и в восемнадцатом, так как он хоть и владелец, но держал в справедливости округу. Сети голытьбе давал, брал от улова десять процентов. И сети те чинить заставлял. Помогал старухам дровами и сеном. Оплачивал учителей небольшой школы, в которую съезжались дети семи деревень. В лесу позволял рубить только сухостой. В тайге, как в храме, принуждал соблюдать чистоту и порядок. Заимками охотничьими позволял пользоваться и библиотекой. Отслеживал, чтобы засевали мужики места вырубок, убирали поваленные деревья, содержали проезжими дороги. Все при Федоре, как при Василии герое 12 года было по справедливости. Вот такая своеобразная коммуна. Поэтому революция не коснулась его семьи. Налог и продразверстка не скосили хозяйство.

Думали-думали новые «советские», и решили взять хитростью. Подкупили кое-кого. Собрали тем же вечером девять крепких парней, приготовили дубинки.

Уже темнело, когда двое из них под окно к Тишковым украдкой подлезли, стучат:

- Петь, а Петь!

- Ну!

- Выдь! Разговор есть!

Петр вышел.

- Ну, че?

- Демьян сохатку завалил. Просил помочь доташшить. Жаркое обещал со свежанинки. Прям седни.

- Дак, вожжи надо.

- Есть все. Токо ты нужон.

- Ну, пошли.

Фроська бегала у ворот и играла с заячьими лапками, что подарил ей Петр. Она дворами и увязалась за ним снова.

Но там, у реки встретили Петра еще семеро. И пошла драка. Первым ударил Демьян. Без объяснений и слов, пыхтя и рыча по-звериному, били девять крепких парней, его корешей, сызмальства дружков закадычных, одного Петра.

- По спине шибче! По спине бейте, - кричал Лёнька лавочник, и веснушки его рыжие точно кровью от волнения наливались, - позвоночник сломам – быстрее кончим!

Петр по началу глаза удивленно вскидывал то на одного, то на другого – а потом закрыл лицо руками, пока не забили его по спине, не захрипело что-то внутри, пока жижа горькая не пошла горлом, и он не упал лицом к звездам.

Дружки перетащили его с великим трудом до реки, там и бросили, наполовину в воду. Дальше не смогли, тело вдруг отяжелело.

- Да ну его! Завтра по-любому течением уташшит! И концы в воду! Пошли! – сказал Демьян.

Фроська, прячущаяся за березкой, рот закрыла от ужаса, и дунула стремглав до Федора.

Коровы и быки, овцы и козы шли косматым непричесанным стадом. Выли и ревели, в окна заглядывая, необычайно страшными тревожными глоссами. А пред ними летела от избы к избе лихая весть. И в семье Тишковых знали уже, что соседа Кошелева повешенным на березе нашел пастух Леонтий. А купца первой гильдии Сименова порубали у подъезда в деревню…

- Дядька Федор! Там! – запыхаясь выкрикивала, влетевшая вдруг на крыльцо Фроська, разбрызгивая слезки в разные стороны, - там Петьку вашего убили! Там! Там! – показывала она.

Вышли на волю Федор и мать Петра Пистимея. Их сыновья Андрей и Алешка коров и овец стали в хлев загонять, остальные домашние тоже на порог повысыпали горохом мал-мала-меньше. А мать уголок платка насмерть крепко ко рту прижала, чтоб не запричитать.

- Тихо мать, началось. Сейчас пойдут добрых людей бить-травить. По всей Сибири черная молва катится. Пришла беда – отворяй ворота. Куда от не деться?

Федор молча зубами скрипел, быстро запрягая самую старую смирную и послушную трехцветную лошадку Радугу, усадил всхлипывающую Фроську, чтоб дорогу показывала, и поехал за Петром.

На сыне не оказалось живого места. Так отделали его бывшие дружки-приятели.

- Голодранцы! Бездельники ледащие! Угробили хлопца! – сжал кулаки Федор, приложил ухо к телу сына. Теплый еще! Но не услышал он и слабого биения. И мал был ростом, а поднял здоровенного богатыря нежно и легко, как пушинку с сырой грязи. Нос сморщил, чтоб не плакать при ребенке. И погнал кобылу домой, бережно объезжая ухабы.

- О! Господи! Да за что же это! Изверги!

- Тихо, мать! Не кричи! А то вернутся – и нас добьют! Они ж думают, что Петра вода унесла!

В соседней избе поднялся вой жены Кошелева и всех девок. Потом вой вспыхивал то на одном конце деревни, то на другом. Выли бабы над телами покойных всю ночь, и еще день, и еще одну ночь.

А Пистимея ни слезины не проронив, подобралась вся, точно коршун. Травы изо всех уголков подоставала. По четырем сторонам седой крапивы набросала. У постели измельчила листья дубовые, можжевеловые ветки, да березовые. Стала за Петром ходить. Обмыла все тело его белое. Волосы раскудрявые расчесала. Ножом зубы раздвинула, влила крапивный настой. Перевернула на живот. Позвонки вправила, как надо бы им быть. На новые полотняные простыни уложила. Всех из избы выгнала. Оплакун траву - Кукушкины слезки в котел забросила, варево варить стала. Кашицей из корня лилий озерных кувшинок, что одолень-травою зовут, его обмазала, снова в тряпки завернула, на руки взяла, как ребенка малого баюкать стала, а сама шепчет. Все время шепчет, точно с его душой освободившейся разговаривает, с того света ее зазывает:

- Через поле широкое, Через море глубокое. Летели лебеди – белы птицы, Белы птицы – быстры крыла. Мостили они мосты - все дубовые, стелили они пути – красным бархатом; красным бархатом , жарким золотом; жарким золотом, светлым серебром… А в Земле белой – белым-белой той – пели дувну песнь Старцы Вещие; пели дивну песнь о веках былых, да о мудром Боге, о Велесе. Ты послушай ту песнь, Ясен сокол мой, Ясен Сокол, сыночек Петенька. Зе невид не теряй буйну голову! Силушку свою собери! Полетишь скоро ты за околицу. Будешь бить ты, мой ясен сокол, Петенька черных воронов, серых утушек. Завяжу тебе с собой, ясен сокол мой, Петенька, по пяти узлов всякому худому злу немирному, неверному на пищалях, луках и всяком ратном оружии. Вы, узлы, заградите злым-злому пути и дороги, замкните все пищали, опутайте все луки, повяжите все ратные оружия. И стрельцы бы из пищалей тебя бы не били, стрелы бы их до тебя не долетали, все ратные оружия тебя не побивали. Звери лютые не трогали. В моих узлах сила могуча змеинна сокрыта, от змея двунадесятьглавого, того змея страшного, что пролетел за окиян-море, со острова Буяна, со медна дома, того змея, что убит двунадесять богатырьми под двунадесять муромскими дубами. В моих узлах зашиты змеинны головы.

Разрезала она венку Петра, что на локтевом сгибе, кровь пустила. Кровь та черная из руки вышла. Целая тарелка!

Окропила матушка его серебряной водой и сказала:

- Заговариваю внука Дажьбогова Петеньку, получившего за мир войну, крепким заговором, крепко-накрепко.

И случилось чудо. Петр встал. Отряхнул траву.

Через три дня совсем очухался.

Федор достал с верхнего полка кальку, тряпицей обмазал ее тонким слоем растительного масла, так, чтобы она стала совсем прозрачной. Сел у окна, точную копию карты всех сибирских дорог и зимовий снял быстро, ловко, умеючи. Потом достал деньги. Разложил на столе в три кучи.

- Уходить тебе надо, - сказал он Петру.

- Куда?

- Туда! Где зимуют кукушки! – резко отрезал отец, - Вот возьми на дорогу.

- Много! – сказал Петр, который ни разу в жизни не видел столько денег.

- Не много, - отозвался Федор, в который раз поражаясь в сыне полному отсутствию жадности, - идти тебе, - стал он показывать на карте, которая была только у него одного в округе, - до Байкала. Потом вверх через Аляску в Канаду, мил соколик. Здесь сейчас неспокойно совсем. Иди. Спасай себя, деточка! Гутарят в деревне, что всех от Москвы до самого Приморья в расход пустили, кто чуть-чуть что-то имел. Приходят в черных куртках, с револьверами и бумажки какие-то под нос суют, а другою рукой обдирают под липку. Теперь, чует мое сердце, начнется самое страшное. Тайга! Только тайга нам осталась. Туда плешивые комиссары не суются. Боятся они леса. Тайга варнаков не любит! Так что, сначала до заимки, что на брусничном болоте, подымешься. Там приосмотрись. Капканы насторожи. Найдешь их по зарубкам. Можа сохатку, можа медведя добудешь. Соболей в кедрачах немеряно. В дорогу дичи настреляй. Делай это сразу и быстро. На случай, если тебя искать будут. Торопись. До белых мух тебе вон аж где оказаться надо, у белых монахов. Чтобы перезимовать. Уму разуму набраться. Будешь вести себя праведно, так и научат они тебя секретам древним. А по весне дальше тронешься. Патроны в подполе висят в брезентовой сумке. Найдешь. Соль там же, мука. Кремень, кресало. Трут. Что еще? Вьюгу возьми с собой и Аргуса.

- Аргуса? Он же целого табуна стоит! Отец!

- Я сказал, Аргуса возьмешь! Слушай, не ски ногам, когда старшие говорят! Всех родовитых во Россее теперь документов лишили. Убивают, вешают, ссылают к черту на рога без суда и следствия. Ни законов, ни совести в стране не осталось. Мы теперь никто. А ты вообще – вне закона. Нет тебя! Запомни! На деньги не держи надежу. Могут отобрать при первом же обыске. Обходи города и крупные поселки. Пушнину меняй на еду в точках, помеченных синим карандашом. А красными крестами мои заимки обозначены. По ним и ориентируйся. Вплоть до вот этой точки. А дальше – Богу молись! Мать тебя с того света подняла. Значит, не пришло еще тебе время.

- Мне долги отдать кой-кому надо!

- Не смей! Слышь? – вставила Пистимея, - За кажну душу душой ответишь!

Но Петр не слышал. Кровью залились его глаза.

- Мать! За что они меня? Обманули за что? Как змеи в дом вползли. Били в спину! Рвали на части как собаки. Как с собаками и поквитаюсь.

- Не смей, говорю! – встревожилась еще больше Пистимея.

- Мать! Не встревай! – вставил Федор, - мне еще сыну про тайники рассказать нужно. Ты бы лучше картовницу подогрела что ли…

Накинув медвежий тулуп, одев крепкие сапоги, повязав широкий кожаный ремень, на нем - три кошеля: один с золотом, другой с серебром, третий с медью; засунув за пазуху копию карты и привязав вещмешки к седлу, Петр обнялся с братьями, позвал верную собаку Вьюгу, с которой не раз на охоту хаживал, и тронулся в путь.

Перед дорогой он постучал в окно Леньки лавочника.

- Леньк? – спросил, добродушно улыбаясь, - Выдь на минутку!

- Петьк, ты что ли?

- Да, я.

- Те че?

- Я давеча в лесу был. Кабана добыл Здор-р-рового! Принес с поклоном твою долю мяса.

Живой? Выкарабкался! Вот здоровье! Жадность лавочника пересилила страх. Он быстро скумекал, что Петр, который раньше его особо не привечал (ленивым в деревне считали Леньку), хочет замаслить взяткой, так как он теперь «партейный», и повелся на наживку. Похихикивая от удовольствия, коротенькими хохотками мол, теперь наша власть, и такие как Петр, нас уважать станут. Кто был ничем, тот станет всем!- правильно Ленин говорил. Вот житуха настала! Сам сиди пузом кверху, а Петр – первый внук первооснователя этих мест Тишкова к нему на дом ладом мясо носить будет! Мы еще все дома их отберем, на всех заимках именные зарубки вырежем и свое клеймо поставим – «собственность советской власти». Лошадей конфискуем. Экспроприацию экспроприаторов произведем по всей форме. А в каменном доме сельсовет устроим. Зная, что Петр хороший охотник, он помнил также что уживчивый и добрый характер Петра делал его любимцем всей деревни. За прибауточки и частушки, за незлобивый характер, и главное – за отсутствие всякой злобы его кореша уважали буквально все. Это и усыпило бдительность.

Ленька вышел за околицу, вытирая сальные руки о жилетку. В сторону догорающего дня недобро храпнул вороной масти жеребец Аргус. Присела на задние лапы черная Вьюга.

- Ну че, Петьк, где мясо?

- Мясо? У попа под рясой!

Через секунду Ленька сшибленный насмерть кулаком прямо в лоб лежал у ног Петра. И было не понятно, веснушки ли запеклись веером на траве, или капли брызнувшей крови.

В тот вечер такую же смерть нашли еще восемь человек. А Петр подался в тайгу, шепча: «Кто с дерьмом к нам придет, в ём и утонет!»


Глава двадцать девятая

ГДЕ ЗИМУЮТ КУКУШКИ


Аргус осторожно опускал ноги в мох, чтобы не поранить их о камни. Тень Вьюги неторопко следовала рядом. Петр сдвинул брови. Сердце его еще не простыло от ярости. Неприметная тропа начала успокаивать строгостью ночных таежных запахов и звуков. Тайга была Петру вторым домом. И лишь оказавшись в полной власти кедрача, Петр спешился, повалился в мох, как в пуховую перину, зажал в зубах травинку с одним вопросом:

- За что?

Глаза сузились до размера показавшейся среди сосен звезды.

- За что? За что? – стонал Петр, - За что?

Ночь усилила звуки. Перекликались в распадках засыпающие дневные птицы. Просыпались ночные.

- У-ух! Трррррр! Бу-хаааа! Тень-тень-тень-тень-тень…

- Шух! Шух! – резал крыльями ветер черный ворон. Откуда он взялся?

Смолистый кедрач сбрасывал переполненные жирными орехами шишки. Их запах усыплял и одурманивал. И через минуту Петр уже не видел, как светятся рога изюбров, идущих на водопой. Не слышал, как скрипят коготки рыси и трещит валежник под тяжелой лапой медведя. Не чувствовал сквозь сон запахи вспотевшего от страха Аргуса и собаки, мирно притулившейся рядом, но так и не заснувшей за всю ночь до полного забвения. Умнейшая молодая псина Вьюга использовала голос как оружие только по команде хозяина.

Петра разбудили молодые собольки. Деля место владений, они быстро щелкали мелкими зубками, стрекотали и верещали как заполошные, прижимая короткие тупые ушки и перепрыгивая с ветки на ветку. Подобрав кусок коры, Петр запустил его в нарушителей сна. Кора стукнулась о дерево. Собольки разбежались в разные стороны. Один, тот, что пожирнее, юркнул в невидимое на первый взгляд дуплецо. А тот, что пожиже шерсткой, забияка, забился на самую маковку ближайшей сосны, притворился веткой.

До воды надо было добираться добрых полдня. Копать не хотелось. Поэтому, чтобы добыть влагу себе, коню и собаке, Петр подъехал к ближайшей покрытой лишайником и мохом сопке. На северной стороне он выжал воды из мха сначала для своих подопечных. И лишь напоив их, стал сооружать костерок из сухого валежника. Достал заветный мешочек из медвежьего уха, что достался по наследству от деда Василия. Кресало бил о кремень не долго. Искра высекалась сразу. Раздул трут. Защелкали веселые огненные полотнища. Подарок старца Фрола безотказно выручал в тайге. Петр приладил над костром котелок. В кипятке распустил сухари. Поел. Из-за камня выбежала по своим делам ящерица. Увидела человека и запрыгала от испуга резиновым мячиком.

- У! – напугал ее еще больше Петр. И в первый раз улыбнулся, когда увидел на камешке оставленный ящерицей хвост.

- Вот глупая!

Остатки теплых сухарей из котелка он скормил животным. Зарядил самый крупный капкан возле свежих следов изюбра. Укрепил его тяжелой цепью к стволу кедра. И снова ушел к костру. Но не успел вернуться, как затвор щелкнул. Аргус перестал жевать траву, поднял шею, насторожил уши в направлении капкана. А Вьюга залаяла.

- Чить! – цикнул на нее Петр, - Неужели удача?

Возможно ли такое – ночью, приняв запах человека за неопасный, может быть, попались изюбры, возвращаясь с водопоя?

Быстро вскинув ружье, Петр оказался у ловушки. Но дрогнули ноги Аргуса. Беда. Это почувствовала и собака.

На тропе стонал, как человек, здоровенный изюбр. Самец. Косая сажень в рогах. Остальное семейство парнокопытных разбежалось. Похожий на чугунную сковородку капкан, привязанный к дереву железной цепью, был необычайно крепок. Двойные дуги, укутанные тяжелыми штырями, держали на совесть ногу зверя.

Но что-то было не так. И через мгновение Петр понял что. Даже не по шороху или запаху, а скорее по мощной чужой силе энергетики он почуял медведей. Медведя и медведиху. И медведь, словно поняв, что разгадали его присутствие, резко рыкнув, выскочил на тропу.

Тут уж Вьюгу было не удержать. Она залилась звонким угрожающим лаем. Изюбр взвыл жалобно и протяжно. Из глаз его побежали слезы. Медведь прыгнул в сторону Аргуса. Но конь долбанул его копытами так молниеносно, что Петр вылетел из седла.

- Игуууу! – заржал Аргус, потому что к нему приближалась с другой стороны медведица.

Ни секунды не помедлив, Вьюга вцепилась в холку этой зверюги.

Раздался выстрел. Медведь упал. Но тут же поднялся снова и попер на Петра. Медведица пыталась оторвать от себя злобную кусучую псину. На этот раз спас изюбр, откинувший их обоих от себя рогами. К счастью, Вьюга не пострадала. Но медведиха очухивалась не долго и ощерилась пастью перед ней. Отвечая на лай рычанием, медведица оттесняла собаку к скале, махая то одной лапой, то другой, грозя придавить одним лишь движением насмерть. Хитрая собака поняла, что спасти ее сможет только чудо, и она решилась на это чудо. Оттолкнувшись от земли, Вьюга перепрыгнула через медведиху и заняла мощную защитную позицию между изюбром и Аргусом. Те ржали оба, выделяя изо ртов хлопья пены и довольно странные боевые звуки, которые нельзя назвать ни ржанием, ни чем-то еще. Скорее какое-то фырканье, храпение, или даже рычание. И медведица ретировалась к своему медведю, в которого вошел уже третий выстрел. Но громадный хозяин леса не падал. Только откачнулся и встал во весь свой медвежий трехметровый рост, пугая и грозя Петру, рыча во все горло. Медведица тоже встала. И зарычала также дико.

У Петра закружилась голова от смрада из обоих пастей. Вьюга снова прыгнула на медведицу сбоку, сбила с ног и снова уцепилась в загривок. А медведь опустил лапы на плечи человека. Присел на задние лапы, точно набираясь сил от самой земли. Уши поджаты. Шерсть на загривке травой торчит! Затрещал полушубок. Медведь, казалось, не ослабевал, не смотря на три пули в сердце. Петр схватил его пасть двумя руками и стал раздирать в разные стороны, сам дико рыча как зверь:

- Тебе то что от меня надо! Я тебе мешал? А????

Пасть хрустнула. Медведь обмяк. Но, когда Петр его отпустил, вновь напружинился и рыкнул. Его сердце успокоил нож, засунутый по рукоятку в горло.

Медведь рухнул. Аж земля задрожала от тяжести лап. На камнях скрипнули в последний момент когти. Сломались.

А Вьюга была уже под медведихой. И у той и у другой разинутые пасти зуб в зуб рычали без умолку на одной запавшей ноте остервенелого хрипа. И у той и у другой оголялись желтые клыки. Медведиха давно бы еже поранила собаку, но не известно по какой причине занималась каким-то воспитательным процессом. А юркая Вьюга каждый раз увертывалась из когтистых лап. Пасть медведихи разинулась до максимального размера. И голова собаки оказалась наполовину в этой жутко и мерзко пахнущей пасти. Вьюга завизжала на самой высокой ноте своего собачьего ужаса. А медведиха все рычала. И пока не получила в бок пулю Петра, так собаку и не освободила.

- Ох-охох! – вздохнул Петр, присев на камень, оглядывая добычу, - что ж мне с вами теперь делать то? Друзья?

И обомлел, глядя на свою собаку: Вьюга поседела. И стала с кончика носа до хвоста белая как мел…

Нож у Петра один. Хорошо, что точило прихватил. Шкуры медведей освежевывал до самого вечера. Изюбра пока не убивал. Куда столько мяса? Сразу не закоптишь! А так испортится.

Вьюгу напоил свежей кровью, дал кусок зажаренной на костре печени. А после уж вырыл ножом коптильню. Каменистый взлобок был будто сам предназначен для этого. Две плоских ямки соединялись узким желобком. В одну, в ту, которая побольше, он сложил слегка просоленные куски медвежатины, а в другой развел огонь. На огонь положил веточек багульника, большой слой крапивы и сочного зеленого мха. Обе ямки и канавку между ними укрыл плоскими камнями. Посмотрел на лося, потом на свою коптильню и сказал, виновато улыбнувшись:

- Погоди, бедолага, и твоя очередь придет.

Вторая ночь в тайге была не менее тревожной. Да еще дождь пошел. Пришлось, не смотря на усталость, рубить шалаш из хвойных веток у корня поваленной сосны. Но поспать не удалось. Всю ночь храпел на росомах тревожный Аргус, и рычала чуть приближались эти пакостные лесные звери, Вьюга.

В половине из десяти петель к утру забились собольки.

Петр собрал лопухов, выбросил листья, корни почистил. Изрубил мелко. Сварил киселя. Он получился кисло-сладкий, как повидло. И очень понравился Аргусу и даже обожравшейся за вчерашний день Вьюге.

Медвежатина была уже готова. И Петр приступил к убиению изюбра, освежеванию его туши и тушек попавшихся соболей.

Сохатка попался старый, но жирный. И закоптился на славу.

Почти кончилась соль. И это весь запас, взятый в дорогу!

Жутко захотелось ухи! Оставив на Вьюгу мясо, Петр оседлал Аргуса, быстро спустился в распадок и из красноватой лужицы насобирал котелком мелких рыбешек. Там же нарыл большую охапку черемши.

В распадках похолодало. Теплый дым костра не подымался вверх, а, процеживаясь сквозь сосны, уползал вниз.

К вечеру снова встревожился конь. Он первый чуял недоброе. И на этот раз стал крутиться вокруг себя, как на арене цирка. Молча прижала уши Вьюга.

- Волки! – понял Петр, быстро зарядив ружье.

Быстро темнело. Стая приближалась со всех сторон одновременно. Их привлекали куски мяса медведя, подвешенные на дереве в брезентовых сумках. Их звал аппетитно пахнущий сохатка. Их сводила с ума свежая человечина и конина. И лишь раздражал запах псины, поджавшей уши у костра.

- Ну! – спросил Петр на-равных, - Кто вожак?

И тут же встретил такой же твердый немигающий взгляд матерого зверя.

- Нельзя же так, ребята! Сорок то на одного! Поди не честно! – и выстрелил прямо в лоб вожаку.

Аргус заржал.

- Вьюга! Голос! Рядом!

Собака звонко залаяла. Но с места не тронулась. Стая тоже не двигалась, не смотря на потерю. Возможно, что в выборе вожака он ошибся. Петр снова стал целиться.

И вдруг, неожиданно для него раздался еще один выстрел. Откуда-то снизу из распадка, с дороги, по которой он приехал. В пади послышались голоса человек десяти, не меньше!

Волки как-то нехотя оставили свои позиции, и очень скоро скрылись в кустах.

- Мужик, как волк, сам должен нюхать, где вкусно пахнет! – пробираясь через валежины, здоровался издалека Федор, - здравствуй, сынок! Ну, как ты тут? Че до зимовьюшки не дошел?

Федор уже понял, что помог разогнать волков, и что была удачная охота, просто хотел вызнать подробности раньше всех остальных, кто за ним подымался с телегою. Одет он был по-дорожному. Сапоги-ичиги, телогрейка, тулуп, на поясе, как положено, нож и кисет с табаком, за голенищем курительная трубка.

- Да вот тут встретил парочку. Они на живца попались, - показал Петр на головы медведей и изюбра, - вы как меня определили? Я ж с дороги ушел.

- Аргус следы оставил до дождя. Камни все пыльные, а эти копытами недавно отшлифованы… Мать, ты глянь, че тут деется то без нас!

- А вы по какому случаю?

- Беда у нас, сынок.

- Что, выгнали совсем?

- Ну почему совсем? Вот телегу с добром оставили. Мешок муки и мешок картошки на всю семью. И на том спасибочки. Хорошо, что живых выпустили. А тайга нас прокормит.

Подошла Пистимея с сыновьями. Подогнали телегу. Радуга нежно заржала, увидев Аргуса. Тот повел ушами в ее сторону и глаза его затуманились от счастья.

- Ты пошто шишек не собрал? Бродяга! Орехи на него с неба валятся, а он и внимания не обращат!

- А я, мать, уху зато сварил из головастиков! Не серчай! Паужнать пора!

И вся компания, обложив старый листвиничный пень смолянистыми корягами, чинно расселась у костра. Тайга сразу стала уютной, домашней.

Мальчишек уложили в шалаше. А взрослым до утренней зорьки было о чем потолковать.

- Ты все-таки правильно сделал, отец, что денег мне с собой дал. Они вам больше пригодятся. Дом поставите. Аргуса продадите. За него других лошадей возьмете. Точно продай. Жалко конечно, добрый конь. Мудрый. Но вам-то как жить? Хозяйство новое заведете. А я в тайге не пропаду, уж научился поди есть не смачный тук, а траву зеленую, тайга мне – дом родной, - утешал их Петр.

- Есть у меня фора, - доверительно сообщил отец, - В двух днях пути хотел я новую избу рубить. Там уж и лесина завезена. И все прибамбасы имеются. Осталось поставить. Да мы ж это быстро сладим!

У мальчишек, братьев Петра к утру застучали зубы от холода. А с рассветом вообще пошел снег. Ветер подул сильней. И от его порыва разом от костра осталось одно лишь черное пятно. Под ногами хрустела замороженная трава. Вчерашний дождь, забравшийся в лужи покрылся тоненькой корочкой льда. Точно оголился и тем самым резко усилился запах брусничных кустиков и багульника. Аргус с Радугой, разгребая копытами снег, добирались до зеленого мокреца.

Сложив добычу в телегу, путники тронулись к зимовью.

Дошли быстро. Красные гроздья рябины у нового пристанища выглядели торжественно и нарядно на белой скатерти торопящейся зимы. На грядках - кучки свежей зеленой черемши. Река курилась туманом. Все было так, как оставил когда-то Федор. Лишь в двери торчала записка: «Был Игнат. Спасибо за хлеб-соль. Взял немного проса для каши и патронов из погреба. Оставил мешочек кедровых орехов и шкуру рыси. Выделал, как мог».

Зимовье на ключ никогда не запиралось. Снаружи серые доски. На месте сучков – ярко-желтые солнышки смоляных глазков. Внутри крепкие нары содержались в порядке. На них – шкуры. Посередине стол. Вместо стульев – высокие чурки, покрытые мягкими шкурками козлят. Дверь укреплялась от барсуков и рассомах проволочкой. Мало ли какой путник или охотник придет утолить голод. Мало ли кому понадобится в тайге укрыться от ветра и дождя у теплой печи. Дрова никогда не сжигались полностью. Всегда оставался запас сухих прямо у порога. Топор. Лопата. Спички. Либо кремень и кресало. Сухари. Чай, или душистая высушенная чага. Это был неписанный закон тайги: не опустошать зимовье. Все равно, что не плевать в колодец. Всегда пригодится воды напиться.

И ветер, и гудящие скалы, и звери рычали не так, как всегда. Точно гнали изменения в судьбе жестче и быстрее. Даже в небе запоздалый клин редких журавлей торопил разлуку. Они пролетели низко-низко, так что видно было с земли вожака. Молодые журавлята уже почти не отличались опереньем от взрослых маслянисто-черных птиц. Шея и голова у них белоснежные. Такие водятся только в Сибири на таежных болотах. Федор глядел на них долго, потом прерывисто вздохнул, понимая, что ничего к прежним временам вернуть невозможно.

Через пару дней семья со словами:

- Ну! Будем хранимы богами! - рассталась с Петром, прижимаясь щеками к вискам по обычаю.

Теперь уж надолго. На одиннадцать лет.

Тишковы отстроились в Восточной Сибири большим бревенчатым домом, где их еще раз раскулачили. После чего они перешли хребет до Зауралья и обстроились саманом. Ясно, что дом из говна уж отбирать не стали.

С ними осталась только их Вера, и, может быть, немного Правды.

Остальную часть Петр взял с собой. На этот раз с ним была Вьюга, лыжи, три копейки медных денег и брезентовый мешок с необходимыми запасами пищи и соли. Он шел от Байкала.

Он научился есть лук, пахнущий цветами – саранки называется, и заваривать багульник. Он научился находить сладкую картошку топинамбур. По весне на мелководье он научился собирать икру щук. Пробираться по отрезанным небесным ножом скалам над Байкальскими волнами, не вздрагивая, когда те ударяли о трепещущие горы. Он научился делать молоко из кедрового ореха и есть с солью и перцем строганину из оленя и мороженого омуля. Он научился отличать золото от пирита и худого человека от доброго. Он научился отделять правду от кривды. Он выжил, хотя звезды светили не так. И весна не рождала чувство полета. Он вырос в матерого богатыря. Плечи укрепились. Взгляд стал ясным и добрым. Сердце научилось прощать.

А когда ему до смерти надоел край, где зимуют кукушки, он решил вернуться в свою стаю.