Вера и Правда. Это идеи или эпидемии
| Вид материала | Документы |
СодержаниеОтмеченный солнцем Душа о счастье Колючие усы Знак в могиле Запах родины Лунные люди требуют душ |
- После Французской революции вера в силу чистого разума идеал просветителей, чьи идеи, 1959.93kb.
- 1. Наука: разум или вера?, 1528.22kb.
- Свободный киллер: Новая вера-новый мир, 152.84kb.
- Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.
- Ясперс К. Философская вера, 583.87kb.
- Оправдание красотой Дмитрий Салынский, 482.23kb.
- Концепция жизненного цикла товара и конкурентные стратегии фирмы. 12 Решения об отдельных, 782.69kb.
- Два человека выходят вперед. Сержант, почесав затылок: Хорошо, а остальные пешком пойдут, 44.12kb.
- Тема № Товарная политика, 263kb.
- Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
ОТМЕЧЕННЫЙ СОЛНЦЕМ
Серое небо спрятало заплаканного солнечного бога. Наверное, огонь бушевал здесь, у Белогорья долго. Почернели белые горы. Обуглились стены былого монастыря. Но не рухнули – стояли, мрачно и вдумчиво глядя на путников, не мигая белыми глазницами, наполненными закоченелыми в снеге слезами. Сами себе и могила, и памятник, и ограда.
Молодые хотели повенчаться у староверов, приложиться к святым книгам, но уже по пути узнали о черной вести. И небо показалось с овчинку. Как без веры и правды то жить?
До Копьево доехали поездом, а потом наняли подводу, и еще 100 километров на Север по старым дорогам добирались к Тишковой пади, к молчаливым выжженным могилам предков. Таинство, до которого когда-то допускался далеко не каждый, восходило в душе на еще более значительный уровень. Через дыры выставленных окон глядел на них обнаженный саван смерти. Виноватил неприкрытостью и вопрошал одновременно вынужденным опустошением.
Помолчали. Внутрь зашли. Они не заметили, как пристально из нетронутого новыми властями тайника вглядывались через слюду окна неукротимые временем глаза Любомира. Он выжидательно поднял палец остальным своим собратьям, чтобы тоже таились. Мало ли что. И те притихли. Цыган понял, зачем пришли гости. И подле поющей каменной статуи подкинул подарок.
Петр обошел все помещения, нахмурив брови. Вернулся к Валентине с маленьким, похожим на медное, колечком. Одел на безымянный палец.
- Вот и повенчались, - сказал тихо. Крепко поцеловал в губы, - Буду любить тебя до гроба!
Выпили по сто грамм светлой браги за упокой. Вернулись в Идет. Бывшие дома Тишковых за 11 лет постепенно приходили в упадок. Еще бы! Раньше у всего этого был Хозяин! А теперь хозяевами стали все – значит, никто и не отвечал за порядок. Просели заборы и крыши. Облупилась краска. Фундаменты дали трещину. Заросли бурьяном угодья. Кедровник наполовину вырублен-разорен. Да что уж теперь делать! Против власти ведь не попрешь. Обожглись раз. Хватит! Петра никто не узнал. Прошел, как чужой странник со своей спутницей сквозь все поселение, и ни разу ни на кого не оглянулся, не поздоровался.
Главное было – показать Валентине родовые места.
В пади той - особый микроклимат, потому как упиралась она в горы. Дальше на Север дороги кроме Федора и Петра никто не знал. Восточная Сибирь и сейчас место безлюдное. А тогда и подавно. Слева – Кемеровская область. Позади железная дорога на сибирские рудники. Но и здесь недалеко от Белогорья, где обосновались еще при царе Горохе белые монахи, жизнь имела свойство останавливаться. Точно застывший в воздухе звук камертона, перетекающий через нервные звуковые вибраторы души прямо в вечность. Здесь монахи добывали руду, доселе наукой не описанную. Но после репрессий и полного разграбления монастыря, технология добычи и производства той руды так и не были восстановлены.
Петр с молодой женой остановились на заимке, где Валентина хозяйничала. Порядок навели быстро. Споро пополнили запасы, да и с лихвой. Он уходил ненадолго в тайгу. Возвращался с добычей. Иногда менял в ближайшем населенном пункте мясо и шкуры на деньги и продукты питания. Так переждали до весны. Валентина понесла, и рожать захотела среди родичей. Пришлось возвращаться обратно в Гомзино. Привезли запасы мяса. А что с них толку, если документов, как не было, так и нет?
Первенец Василий родился в летнее ненастье беспокойным малышом, шустрым и подвижным, как торопливый дождь, барабанящий ножками по листьям. Звонким плачем своим он несколько дней здорово досаждал деду Макару, пока не припекло его вовсе, и не посоветовал он настоятельно молодым поехать в Киргизию на «стройку Века», деньжат подзаработать, да и документы получить…
Так после рождения Василия, молодые оказались в Ужуре. В Киргизии. Но и там солнце пряталось не за тучами, так за пылью. И не показывало силы своей. А может, не могло простить обиды, нанесенной людьми.
Как таковых машин на стройке не имелось. Тягловую и рабочую силу составляли узбеки, казахи и сибиряки, приехавшие по той же беде в это забытое Богом место. Пыль клубилась день-деньской, и за ночь оседать не успевала. Люди сновали с тачками туда-сюда, как муравьи. И ни одного дождя за лето! Благо огромные карьеры соединялись со старым озером и были заполнены рыбешкой.
Семьи рабочих жили в бараках, наскоро сбитых из фанеры, с нарами для ночевок. Ночами ставили сети, занимались рыбной ловлей. Валентина без отрыва от кормления, приспособилась чинить эти сети. Ловко у нее получалось. Поэтому с рыбой были всегда. А еще она приноровилась вязать, или вязанные носки латать и штопать. Конопли тогда много по берегам росло. Из нее и плели пряжу. Прялочка в руке Валентины крутилась быстро-быстро. И вся веселость ее сошла куда-то. Будто кто к стулу пришил. Пряжу распушит. Ниточку на веретенце намотает. А с веретена – на клубочек. Носочек один за одним из-под ее ручек вырастает, как волшебный. Клубочек звонко бьется о миску, раскручиваясь, вертится волчком. Все Валенька торопится довязать. И очень аккуратно у нее получалось: так у киргизов мелко и плотно не выходило.
А Петр с раннего утра до вечера позднего – на стройке с тачкой. Бригадиром его сразу назначили. Как самого бойкого и толкового. Лопата в руках играла. И работал он за семерых. И работяги его слушались, потому что находил для каждого веселое словцо, учил, как сподручнее копать и плотничать. Затянет, бывало: «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке, стоял извозчик, стал быть молодой…», все к нему тянутся, чтобы работа рядом спорилась от веселой песни. Только с душевным равновесием строителей социализма с каждым днем сладить становилось все труднее, потому что зарплату не выдавали ни разу. Уже не помогали и слова Маяковского, вывешенные на дверях сельсовета: «Через четыре года здесь будет город-сад!»
Два месяца пролетели, как один день. Вася подрастал. Из пеленок руки доставать пытался. Кряхтел. Ветхие пеленки трескались.
И вот однажды слух прошел по баракам: приехала полуторка, привезла бухгалтера с деньгами! Зарплата будет! Народ возбужденный ходит. То там, то сям, денег требует. Небо в тот день облаками заволокло. И непонятно было – облака это, или та же пыль, только черная! Дождя бы! Хоть самую малость, чтобы прояснить – что там на душе, что в стране, «что деется то? Что»?
Тут в Петре какой-то азарт охотничий проснулся. Вроде вдохновения. Окунулся он для храбрости в карьере, причесался, побрился:
- Ну, Валенька! Благослови!
По пути встретился ему Серега водитель, на ухо шепнул:
- Денег мало привезли. На всех не хватит! Ох! Как бы это самое…! Не замочили кого! Люди то – что звери! Два месяца бесплатно корячились! Я те одному, как бригадиру говорю. Тухлое дело!
- Спасибо, брат! Что-нибудь придумаем!
Петр смекнул, что фамилия его на букву «Т», значит, если по списку пойдут деньги выдавать – им с Валентиной точно не хватит… Выменял он на Валюшкины последние носки у соседей поллитру, и пошел до бухгалтера. Вид у Петра довольный, бесшабашный! Заходит в сельсовет – бутылку на стол с восторженным возгласом:
- Поздравьте меня, друзья! Сын у нас с Валентиной родился!
Сельсовет заколготился. Бригадира чествуют. Кто что к столу несет. Выпивают, огурчиками солеными закусывают. А Петр свою линию гнет:
- Надо бы мальцу свидетельство выписать!
- А документ у тебя есть?
- А как же! Вот она! Бумажечка!
Достал Петр ту бумажку, какую ему кореш выписал на обратной стороне квитанции. Поморщился бухгалтер:
- А другой нет?
- А где ж ее взять то? Сам знашь, каки времена.
- Ну ладно. Щас выпишем.
Пока суть да дело, выписали Петру Федоровичу Тишкову новый паспорт на настоящей краснокожей книжеце. «Серпастый и молоткастый». Выписали такой же Анисимовой Валентине Макаровне. А Василию – свидетельство о рождении, подписанное этим днем, то есть 14 сентября.
- Ну, вот и замечательно! Ты, брат, начал бы деньги с конца выдавать! – упрашивал Петр, свежачок в стопарики наливая.
Бухгалтер согласился. Согласился и начальник стройки. Получив деньги и паспорта, Петр побежал до водителя. Договорился, что на его полуторке поедет в город. Потом – к Валюшке. Быстро собрали нехитрые пожитки, завернули в кулек Василия, бегом к машине.
Первые, вернее, последние по списку, кто успели деньги получить, тоже в той машине оказались. В кузове сидят. Ждут бухгалтера и начальника стройки. В мутное то время многие мечтали из колхозов уехать, паспорта получить. И, когда их мечты осуществлялись – бежали без оглядки куда глаза глядят.
И вот. Крики. Шум из сельсовета небывалый. Бежит начальник стройки. Весь в поту!
- Заводи машину, Серега! Бухгалтера порешили!
За начальником неслась толпа разъяренных строителей чернорабочих.
Машина завелась, и уже крутанула колесами, когда начальник забросил портфель в кузов и сам вскочил на подножку. Тронулись.
Но толпа настигла машину, не набравшую хода. В перепуганного насмерть человека, не успевшего занести одну лишь правую ногу до кузова, вцепились десятки рук. Начальника стащили. Люди в отъезжающей с дикой скоростью переполненной машине с ужасом видели, как долго трепали разъяренные рабочие раскромсанное тело начальника ужурской стройки сверкающими киргизскими ножами.
Полуторка неслась по ухабам на запад. Спидометр стоял за сотенкой. Петр показал Валентине три документа, добытые с таким трудом, а улыбаться уже не было сил. Он уснул на плече жены, как младенец. Валенька тоже задремала. А Василий мордашку удивленную из пеленок высунул. Мир в его голове перевернулся. И он увидел прекрасное небо.
Наверное, у Бога в эти часы тоже было вдохновение. Он рисовал ветрами видения для малого Васеньки и тут же их стирал. Сначала открылись большой небесной пещерой-глазом врата счастья. Жарким желтым-в-жело золотом на ребенка глянуло заходящее светило. Тот заулыбался, ручки к солнышку протянул. И солнышку это понравилось. Оно вспомнило, что его любили когда-то на земле и радовались ему. Называли Яр-Ярило. Жаркая добрая звезда славянской ярости и жизни прикоснулась лучиком ко лбу чернявого раскудрявого младенца, оставив на всю жизнь рыжее пятнышко. Машина ехала на закат. Облака стремительно разворачивались. Небесное окно становилось больше. Вот в нем показался крылатый солнечный конь, сидящий на горизонте сфинксом. Конь обнял небо крыльями и падает – упасть не может. Солнце опустилось в желтизну облачную, оставив белесый выжженный след на небе. И вот уже ближе и ближе голубизна небесная среди могучих туч. Розовые перистые крылья сфинкса превращаются в узоры невиданного по величине цветка. Серые тучи не выдержали напора грандиозного художника, стали исходить фиолетом и розоветь. Солнце алое село в точно раскромсанные кривыми ножами облака. Солнце село. А нежность осталась. Розовое, оранжевое, апельсиновое, абрикосовое, голубое, фиолетовое, зеленое, серое уживалось на небе не смешиваясь. Остовы выжженных солнцем деревьев черными контурами расчертили закат.
- Уууу! – пропел Васенька первую ноту совершенства, когда машина врубилась колесами в спокойное озеро.
Бог заканчивал живописное полотно последними мазками. И вовсе это получался не глаз. Не пещера. Не сфинкс и не крылатый конь, а… бабочка. Нежная, дымчатая среди иссиня черных уже ночных облаков бабочка, и крылья ее были и на небе, и здесь на земле, наполовину в озере. От ее сияния на колючки южных деревьев попадали отблески перламутра. Петр спрыгнул ловко, принял Валентину с ребенком. Она омыла его и свое личико в чистой воде. А Василий все смотрел за той бабочкой в озере, пока она не свернула крылышки, и не наступила ужурская беспросветная ночь.
- Как мы обернулись? – удивлялась Валенька, приспосабливая к костру котелок.
- Бог помог, не иначе, - ответил Петр.
- Бох! – первое слово, которое сказал Василий.
Глава тридцать третья
ДУША О СЧАСТЬЕ
«Пришел час милости Божьей.
Хвала Дажьбогу и Перуну златоусому, которые были с нами!»
Велесова книга
Валентина улыбалась. Тихо. Спокойно и долго. Если Валентина смеялась, то как-то совершенно беззвучно. А теперь почти беспричинно. С того самого первого дня, как они встретились.
Петр любил, когда она улыбалась. Веселая ямочка на щеке Валентины рождала в нем столько жизненной силы и горячего тепла, что Вася буквально грелся возле отца в этот, хоть и яркий, но ветряный майский вечер. И Валентина грелась. И запах солнечных сосновых стружек кружил голову веселящим дурманом счастья. Сынишка представлял, что вот уже очень скоро можно будет перебраться от деда, где и так давно тесно, в свою отдельную комнату, сесть у окна на лавку и глядеть на улицу с утра до вечера!
Валентина с Петром ждали еще одного ребенка. Петр строил высокий бревенчатый дом. Сам затаскивал на венец крыши неподъемные для простых смертных бревна. А сегодня вот уже покрывал крышу, укреплял трубу, перебираясь с лестницы на лестницу, по-медвежьи цепко и плавно, точно удерживая их своим весом от падения.
Тяжелые лаги перетаскивал волоком. Друг о дружку терлись они с веселым солнечным «вжиком», похожие на длинные бруски твердого коровьего масла.
Пот стекал с черных кудрей, с лица, с крепкого загорелого тела до кожаного ремня домотканых помочей. В глазах – огонь райский. Ведь не даром раем на Руси считается место, где сможет также вольно трудиться славянин, только без врагов и болезней.
Младшая Наденька, не хотевшая спать без родителей в избе, вышла на свет угасающего дня босая. Валентина подхватила ее на руки, ноженьки малышки от студеной муравы вытирая.
- Валенька! Не таскай тяжелого! - спрыгнул Петр прямо с неба и перенял дитя на руки, - А-тату-тату-тата. – стал он подкидывать малышку высоко, чтобы та тоже улыбнулась, как мать. - А-тату-таташки. Как у нашего попа кокышки по чашке!
Валентина смеялась тихо и беззвучно.
Потом он присел на толстое бревно, будущую матрицу, разгладив ладошку девочке, а потом загибая пальчики:
- На море, на океане, на острове Буяне стоит бык печеный, в заду чеснок толченый. С одного боку режь, а с другого макай да ешь! – и, покрутив малышку, продолжил, - Сорока, воровка, кашку варила, деток кормила. Этому дала, этому дала, этому дала, а пальцу-мальцу не досталось. Палец малец хмурый ходит, баньку топит. Здесь пень, - он показал ребром ладони на ножки Наденьки, - здесь колода, - показывая рукой выше и выше, - здесь холодная вода. Здесь горячая вода. Здесь кипяток, а здесь щекоток, щекоток, щекоток…
И принялся щекотать. И, не успела еще закончить хохотать девочка, как он снова завел побасенки, подкидывая ее на коленках под такт, а потом и вовсе убрав их, чтобы Наденька ощутила веселое падение:
- Ой, бежали ножки по ровненькой дорожке. По кочкам! По кочкам! В ямку: Бух! Раздавили сорок мух!
- Здоровы будете! – шагнул за полосу строительства Андрей, брат Петра.
- И тебе радости! – ответил Петр.
- Мать вот за медвежьим салом послала. Что-то Алешка хворат.
- Дак, и у нас нет сала то. Можа у деда Макара. Вась беги до деда, спроси, можа у него есть,- отозвалась Валентина.
Вася молнией бросился к деду.
- Помощь нужна? – уже засучал рукава Андрей.
- Ктож откажется. Подсоби, коли не шутишь!
- А пироги как же? Простынут! – забирая Наденьку, напомнила про ужин Валентина.
- А мы вот только матрицу приладим. А то мне одному несподручно. И уважим твою стряпню, Валюш. Самовар пока поставь. Да детей покорми.
- Сыты уже!
- На, дядька Андрей! Дед послал гостинец, говорит, последнее.
- Деду поклон передай! – отозвался Андрей, прибирая за пазуху медвежье сало.
- Передал уже! – качнул головой довольный Вася.
А Андрей нагнулся к Надюше:
- Козу дерезу не боишься?
Валентина за нее ответила:
- Она у нас бедовенька - ничего не боится!
- Коза идет рогатая! За малыми ребятами! Кто кашку не ест? Кто молочка не пьет? Того забудёт! Забудёт! Забудёт!
И снова Наденька стала хохотки рассыпать мелким бисером.
- Па, а па! А меня когда возьмешь помогать?
- А ты за Надюшей гляди.
- А я гляжу.
- Ну давай, Андрей! И-и-и раз! И-и-и два! Вот о нас пойдет молва! – заводил Петр.
- Дядь Андрей! А дереза это что?
Валентина устроилась на прогретой солнышком козьей шкуре, взяла на руки Наденьку. На Петрову работу глядит. И все улыбается.
- Не знаю, Вась, ты папку спроси, - отозвался Андрей, раздувая щеки от натуги.
А Петр, будто и не запыхался. Ладно все у него получается. Легко! Весело.
- Это Вась, растение такое, чапыжник. Маврот. Древесный зверобой. В Забайкалье его багульником зовут. Вот козы и ходят. Себе пищу ищут. И дерут дерезу. Ясно? А коль помочь хошь, стружки собери все в одну кучу, чтоб за ногам не цеплялись!
- Ясно.
Валентина качала Наденьку на руках. И сама то на девочку была похожа. Маленькая. Ласковая. Замурлыкала детскую колыбельную пугалку:
- Как пошел наш козел та по ельничку. По частому та по березничку. Как на встречу то козлу идет заинька. Идет серенький. Еще беленький. Испугался козел. Весь затрясся козел: - Уж не смерть ли ты моя? Уж не съешь ли ты меня? – Уж не смерть я твоя. Уж не съем я тебя. Уж я заинька. Уж я серенький. Еще беленький. Уж я по лесу хожу. Себе пищу ищу.
Наденька обхватила ладошками шею матери. Положила легкую головку на животик. Хорошо ей. Тепло и покойно. На лбу выступила легкая испарина. Вот-вот заснет.
- Как пошел наш козел та по ельничку. Па частому та по березничку. Как на встречу та козлу идет лисонька. Идет рыженька. Испугался козел. Весь затрясся козел: - Уж не смерть ли ты моя? Уж не съешь ли ты меня? – Уж не смерть я твоя. Уж не съем я тебя! Уж я лисонька. Уж я рыженька. Уж я по лесу хожу. Себе пищу ищу.
Наденька закрыла глазки. И уже совсем заснула, когда Вася, подметая большой широкой метлой двор от стружек, подхватил эту незатейливую детскую сказочку, которую знал еще до пробуждения своего сознания:
- Как пошел наш козел та по ельничку. По частому та по березничку. Как на встречу козлу идут семь волков! Испугался козел. Весь затрясся козел: Уж не смерть ли вы моя? Не съедите т вы меня? – Уж мы смерть то твоя! Уж съедим то мы тебя!...
- Ч-ч-ч! – улыбнулась опять Валентина, - спит, хватит Васенька, гоношиться. Пыли то поднял! Пойдем в избу.
Но, уложив детей, снова вышла к Петру, который проводил Андрея до калитки. Подала в крынке молока парного, вечернего.
- Ну что ты, Зоренька моя ясная все бегашь, бегашь. Легла бы отдохнула, лапонька!
- А я не устала.
- Не устала?
- Кто ж устанет на твою работу глядеть? Так то складно у тебя все получатся! Давай что ли, воды солью! Пот течет с тебя!
Петр долго умывался, причмокивая и фыркая. Тщательно вытирался о полотенце. Поцеловал Валеньку в плечо.
- Ты пошто така сладка?
- Я то?
- Да ты!
- Да кака ж я сладка? Я ж упрелася Надюшку качать. Солена я!
- Да нет! Сладка! У тебя, Валюшенька, кожа медом пахнет…
Темнота опустилась вместе с холодом. Загнала их в душную избу к теще. Все домашние уже спали. Капиталина еще вошкалась в хлеву.
- Пироги сама пекла? – спросил Петр.
- Угу, - блеснула счастливыми улыбающимися глазами Валентина, - рыбные с луком, как ты любишь.
- Ты моя ладушка, - шепотом отозвался муж.
- Тихо вы там, перебудите всех!- проворчал из горницы дед Макар.
- Мы тихо, - успокоил его Петр и добавил Валентине еще тише, - ничего, потерпи, родная, как печь поставлю - новоселье справим. Потерпи.
Глава тридцать четвертая
КОЛЮЧИЕ УСЫ
А зяблики «рюмили» к дождю. Вася спокойно отличал зяблика от пеночки - веснички, и даже от буроголовой гаички, хотя пели они почти одинаково, только зяблики с росчерком на конце. Под них подстраивался скворец, но тут же портил все то курлыканьем, то карканьем, а то заведет, как дрозд рябинник: « Федот! Федот! Чай пить с сахаром!» И то! Весна - то как расщедрилась теплом!
Притулился Вася к березке у озера и считал диких гусей-лебедей. Сбивался, и опять считал. А зяблики рюмили и гнали его домой.
«Вот птица, - думал Вася, - с ней все просто. Выучит песенку, и поет ее до крапивного заговения, до Петрова дня. А человек говорит по-разному. И поет по-разному…»
Небо испортилось совсем. Нахмурилось ни на шутку. Спохватился Вася и побежал к дому.
«Человек все время думает, - продолжал он про себя, - А птица думает?»…
У Васи было много тетушек. Все хозяйки хорошие. Васины тетки в девках не сидели, а разбирались нарасхват по разным деревням. Из одинадцати детей осталась у бабы Капиталины одна Аганя, да и к той уже Анисим с Волчьего села подкатывался.
Хоть и за двенадцать верст, раз в день, или в два дня, бегал Вася в гости к какой-нибудь тетке, или дядьке, и не только для того, чтобы наугощаться картофельными шанежками, или медом на пасеке. Вася больше любил послушать, как кто говорит. И слова собирал веселые да красивые, как дети в городах собирают марки. У всех семьи были разные. И избы разные. И «в каждой избушке – свои погремушки». Вот дядька Степан на пасеке на хищную птицу похож, на скопу. Скажет, как отрежет, все по делу. А в семье тети Прони домочадцы, точно журавли курлыкают, да и дядька Иван, даже когда матом позагнет, и то как-то мягко, не злобливо.
Но больше всего нравилось Васе в доме бабушки Капиталины. Говорила та ладно, точно хрустальные бусины на нитку нанизывала. Как подумал Вася про бабушку, сразу завернул в ее сторону и огородами, огородами, да через плетень – во двор.
Что такое? Понять не может. Народу в избе! Все нарядно одеты. С лентами. Сразу мысль мелькнула: «Дак тож сваты за Аганькой!»
На лавке, среди трех незнакомых мужиков богатырем Анисим сидит, торжественный, испуганный, все усы свои торчащие приглаживает, кряхтит. За занавеской девки Агафью обряжают. Баба Капа у стола гоношится. Ясное дело – всем не до Васи. Это он быстро понял и с маху на печь забрался.
А гости сидят чинно. Умные речи ведут, один заковыристей другого, точно соловьи на разные переливы. Вася ушки навострил, это же надо так заливать! Но вот, видно по всему, договариваться стали:
-На Петров день солнышко играет! Второй поздний покос – самое время! – гнул свою линию незнакомый мужик. Ага. Этот и есть старший сват.
-Какой Петров? С Петрова дня – пожня! Петровка – навозница, межипарье, междупарье. Уж лучше осенью, - распушался дед Макар, как глухарь на току, бакенбарды – в стороны.
-Ой-ли. Прошли Петровки – опало по листу. Прошел Илья – опало и по два. Соловей поет до Петрова дня! – не унимался мужик.
-На Петра девки крестят кукушку. Мясоед с постом побранился. Кака свадьба? Ужо, не больно ли торопитясь, кумовья? – дед Макар чуть не плакал, любимая дочь-то Ганя, Галинка, младшенькая. 17 лет еще не стукнуло, вот и оттягивает срок свадьбы, - смекнул Вася, - До Петрова взорать, до Ильина – заборонить, до Спаса – засеять. Вот в конце августа и поговорим.
Тут выплыла павой Капиталина:
-Что ж, Петровщина – празденство и прогулки в приходах. Хоть и жарко будет, да весело. Поди сюда, Агрофена, поклонись людям.
Отдернули девки ситцевые занавески, и показалась всем тетка Васи младшая. Заря - зарей щеки зарделись.
-Ой, красота! – заерзали сваты.
-Вам красота, а нам – маета. У нас она младшенькая. Последняя. А не будь ее, - запричитала Капиталина, - ни печали без радости, ни радости без печали. С ней то у нас кудри вьются, а без ея посекутся!
-Полно раскидывать печаль по плечам, кума, сухоту по животу, - продолжал сват, - У вас – товар, у нас – купец. Пусть Маремьяна старица о всем мире печалится. А у нас – свадьба на Петров день гульбой пойдет!
-Да, погоди ты, ея еще спросить надобно. Глянется ли тебе молодец, доченька?
Тут затихла изба, все дыхание затаили. Еле выдавила Гилинка:
-Да, - и низко голову опустила, глаза спрятала.
-Что ж, - прерывисто вздохнул дед Макар, - пусть, что ли, поцалуются, а мы со сватами о приданном покумекаем.
Поднялся Анисим, подошел к Агане, и поцеловал крепко, та еле оторвалась, зарделась еще красней, из избы пробкой выскочила на дождь. И Вася за ней. В избе гул пошел. Разговоры. А Агафья – к озеру, и в слезы. Глядел за ней Вася, глядел, все Галинка плакала, пока дождь не кончился. А кончился – запела страдания.
«Успокоилась, значит», - подумал Вася и побежал домой.
***
-Ну вот, тут же были часы, - услышал он за соседским забором грозный бас Порфена, Прибрала, чтоль уже? Слышь, Наталья?!
У крепкого заборчика, выкрашенного в зеленый цвет, прогуливались, будто ненароком, Митька с Ванькой, поглядывая с восхищением на велосипед, а Порфен чего-то искал у рукомойника, пока Наталья не вышла с полотенцем.
-Да нет, не брала.
-А куда же они запропастились?
-Слышьте, ребята! Кто часы найдет, того на велосипеде катать стану.
Такое заявление мальчишкам было по душе. Бросились искать часы, и Вася с ними. Заветной мечтой каждого мальца на селе было прокатиться с дядькой Порфеном на блестящем трофее, привезенном с самой Испанской войны. Порфен был строг. И ребят от велика всегда шугал. А тут – сам предложил. Вторым трофеем были часы. Ясно, таких ни у кого во всей Курганской области не было, а тем более в селе! И вот пропали…
Но все попытки мальчишек закончились лишь тем, что Наталья, потеряв терпение, крикнула им из избы:
-Да, полноте вам! Идите лучше к озеру. Слышь, Вася, там твои мамка с папкой сети ставили. Можа, и нас рыбкой попотчуют?
Так шли весенние деньки, от самого утра до вечера, наполненные пением птиц, шелестом карасиного плеса, мудреными разговорами взрослых. Начинались и заканчивались дожди, приближая лето.
«Человек думает. А думает ли дождь? – рассуждал Вася, - Ведь и дождь дождю – рознь. У каждого – свой голос, своя песня, как у птиц…»
По селу радостно передавали из уст в уста, какой затейливый дом заканчивал строить в Волчьем Анисим для будущей жены, Васиной тети Агани.
После Троицы пошли валом лесные яйца. А ребятишки, понятное дело, всегда голодные, тут же навострились за ними в лес. И Вася с ними. Добывали они яйца, пускали в теплую лужу, если яйцо всплывало, обратно в гнездо возвращали, если тонуло – значит свежее. Пекли на костре. Приметил Вася гнездо необычное. Со всех сторон закрытое, точно дупло. Сунул руку в него, да укололся. Осторожно вытащил металлическую вилку. А за ней – часы! Чуть с ветки не свалился от радости, спрятал за пазуху, и про яйца забыл. Бегом до Порфена!
-Здорово живешь, дядька Порфен! – крикнул Вася издалека запыхавшимся голосом.
-Здорово, молодец удалый, коли не шутишь.
-Помнишь, обещал покатать, кто часы найдет?
-Ну, - обернулся Порфен от поленницы, опустил топор – колун.
-Катай! – Вася торжественно вынул из-за пазухи часы и вручил их дядьке.
-Ух ты, какой ловкий! Где нашел?
-В сорочином гнезде!
-Я же говорила, сорока утащила! – вставила неизвестно откуда появившаяся Наталья, и затараторила старую историю, прибавляя новую: - Кругом веселье како-то, по деревням свадьбы средь лета затевают. Ой, к лиху это! Ой, не к добру!
-А велосипед? – напомнил Вася.
-Э, брат, вот, ежели оказия подвернется, будет нам по пути, тогда подвезу, а так – недосуг мне. Дел невпроворот. Сенокос…
Это ненадолго смутило Васю, поскольку баба Капиталина звала его сегодня на пельмени.
-Ну что, яйца - то добыл? – спросила она.
-Не, не добыл. Зато часы порфеновы нашел!
-Во диво! Да, как же?
-А в сорочином гнезде на болотных выселках.
-Ты че мальца к столу не зовешь? – проворчал дед Макар.
-Вась, садись, - пригласила за мать Аганя.
Пельмени всегда ели вдумчиво, молча. В Сибири пельмени – особый ритуал. Делает их вся семья. А, кто больше съест, тот и сильнее! И на этот раз, как всегда, победил дед Макар.
Аганя сидела грустная, и съела меньше всех, даже меньше семилетнего Васи.
-Не хвораешь ли, дочка? – встревожилась баба Капа.
Аганя заплакала.
-Что такое? – рявкнул Макар.- Опять за свое?! Мужик дом отстроил! Для тебя! Или ты слова не давала?!
-Не могу я за него!
-Но почему, можешь ли ты нам с матерью объяснить, в конце концов, что еще за тайны такие?
-У него усы… усы колючие!…
Макар очумело крутнул головой, и взъерошил свои раскудрявые бакенбарды.
Ничего не понимал и Василек, потому и рассудил по-своему:
-Подумаешь, усы! Мужик то какой Анисим! Всем женихам – жених! Эх! Ганька! Чего ты ерепенишься? Хошь, я как вырасту и усы отпущу и бороду?
-Ну, полно, полно, не плачь! – размяк вдруг Макар и перевел взгляд на Васю, - Ты это когда так рассуждать навострился? Сам то к школе готов? Учиться хочешь?
-А то! Конечно, хочу!
-Молодец. А мать сумку пошила школьную?
-Ванька старую отдал. А отец тетрадь купил. Пахнет!
-Хм, - крякнул дед, - школа – дело хорошее. Ну, ладно. А ты, Агафьюшка, не плачь. Вишь, какой заступничек у тебя, придумаем сообча что-нибудь…
… По-над озером облака стояли белые-белые. Стояли и не улетали, точно глядеть им на себя очень нравилось.
«Интересно, а облака думать умеют? – смотрел Вася то на облака, то на их отражение, - А петь?…»
Он уже часа три ждал у дороги Порфена, чтобы тот его подвез «по пути». Но к своему удивлению, увидел деда Макара, который ехал на телеге, полной мешков зерна.
-Садись, подвезу, - сказал Макар.
Вася запрыгнул сзади, умирая от любопытства, куда это дед едет, да еще с зерном, но спросил другое:
-А облака говорить умеют?
-Нет, - отвечал дед, - только ругаться.
-Это как?
-Выйди в грозу, во поле чистое, услышишь… - дед был явно не в духе.
-А… а ты далеко собрался?
-В Волчье. Везу сватам извинение, - показал он глазами на зерно, - Ганя то… да ты сам знаешь.
-Вот как! Ну, спасибо, что подвез, - спрыгнул Вася.
-Все что ли? Приехал?
-Все. Я только до рощи.
-Ну, бывай…
Высоко в небе пел жаворонок, плескаясь в своей собственной песне.
«Вот, значит, как. Ни на Петров, ни на Ильин, и ни на Спаса. Ну, Агафья! Ну, отморозила! Вот позора то деду! Усы ей колючие!»…
Порфен показался из-за сизого леса лишь к вечеру.
-Здорово, дядька Порфен! – подбежал к нему Вася, - А я вот из рощи топаю…
-Привет, Петрович, садись, подвезу попутно.
Мальчонка быстро вскарабкался на багажник, подобрал босые ножки. Его распирало от счастья. И от того, что он едет на велосипеде, и от того, что его впервые назвали по отчеству, и от того, что на подъезде к селу он снова увидел родного деда Макара.
-Глянь, Петрович, Макар-то обратно зерно везет.
-Ага! Знать, Анисим усы сбрил.
-Дело… Дело к свадьбе…
И никто не знал в тот день, что осталась всего неделя мира. Что на страну уже нацелены пушки, и летчики крепят в бомболюки другие «игрушки – погремушки». Что отдадут за эти мирные дни мужики свои жизни. И на двести сорок крепких дворов вернётся всего три мужика. И два из них - калеки. И будет три раза вешаться самая красивая и ладная солдатка Агафья. А третий раз не успеют ее снять с петли.
И горько будет плакать молоденький Петрович, к концу войны уже ставший отроком не по возрасту, а по надобности.
Глава тридцать пятая
ЗНАК В МОГИЛЕ
В октябре сорок первого вернулся первый человек с войны. Но через два дня умер от ран. Это был дядька Васи. И хоронить его должны были по старым обычаям. Так сказала мать Валентина. Черный платок мгновенно состарил ее вдвое. Она сама привела Васю на погост и оставила с мужиками.
Земля выглядела неуютной и разоренной. Уже опушенная снегом и примерзшая сверху, она звенела под лопатами. Чем глубже, тем становилась мягче, теплее. От нее шел пар. И Вася видел его, струящийся из могилы. И бабы, утирающие краешком подола глаза, наряженные по случаю похорон в бархатные зимние черные фузеи, преломлялись за этим паром фантастическими волнами. Дед Федор скрипел зубами, чтобы сдержать пульсирующую душу. Медленно глотками загонял ее обратно в горло. Не глядя в гроб, он рыкнул на селян, обращаясь только к воющей своей жене:
- Молчи, баба. Оставь нас.
Взял за руку лишь малого Василия. Родичи нехотя оставили их у разрытой могилы. Дед сам спрыгнул вниз, буркнув мальчику:
- Стой рядом. Не гляди туда.
Но Вася глядел и глядел, как заколдованный на краешек старого гроба, потому что в нем покоился его тезка Василий, корень всего рода.
Дед Федор аккуратно орудовал лопатой. Та мягко вонзалась в землю. Ямина становилась все просторнее и глубже.
- Плоть наша, - орудуя лопатой, медленно говорил дед, чтобы отвлечь себя, а может и Васю, - из четырех стихий состоит: земли, воды, огня и воздуха. Земля в нас, - отбросил он малый попавшийся камешек, – все кости, камни белые, мышцы и всякое плотное в теле вещество. Вода – жидкости. Огонь – внутренний жар, помогающий пищеварению и некоторым другим деяниям, совершающимся внутри тела. Воздух же – дыхание…
Устал дед, вытер рукавом пот со лба. Лопату поставил. Вася хотел ее взять, помочь, но тот воспротивился. Дальше копать стал. И дальше рассказывать:
- Вдох – дыхание Живы - ярь, а выдох Мары – марь. Когда эти стихии в нашем теле пребывают в ладу друг с другом, мы здоровы. Когда же их равновесие нарушается за счет ослабления одной из стихий, мы недужим. Смерть есть, прежде всего, разъединение. Сначала тело отказывает. Это Земля просит нас к себе. Потом воды отходят. Затем искра Божья гаснет в нас. Потом уж и вздох последний...
А Вася не мог оторвать глаз от потемневших досок, от магнетически притягательного действа приотворения вселенской тайны. Дед устал не скоро. Но все-таки устал. Потому что, не контролируя себя, нечаянно задел спиною доску, та всхлипнула и отвалилась, обнажив внутренности. Вася увидел только бывшее когда-то красным полотно, прикрывающее тело и на нем странный знак – восьмиконечную звезду и в ней солнце!
Дед тут же приладил доску на место и лишь погрозил пальцем мальчику. Не то упреждая, чтоб не рассказывал никому о том что видел, не то наказывая запомнить. А, может быть, извиняясь за свою неловкость. Достал из кармана мелких монет, бросил наземь. По преданьям, чтобы потревоженный не прогнал новичка, давая ему откуп.
- Андрей! Иван! Идите! Пора уж! – кликнул мужиков дед Федор. – Знаю я, что нарушаю обычаи. И нельзя мне самому копать. Да куда уж вам то! А бабам и подавно. Простите меня, миряне. Не по злобе я то делал и не по глупости. Из безысходности. Простите.
Два седых как лунь деда, больше похожих на оживших выходцев из могил, так осунулись их лица за первые месяцы войны, подошли молча. Втроем они бережно уложили гроб. В три лопаты закопали могилу. Приладили крест. Постояли молча.
- Спи, сынок. Тут, рядом с отцом Василием тебе и скушно не будет, - сказал дед Федор, деревенея от своих же собственных слов, - земля тебе пухом…
В душной накуренной избе Анисимовых, где можно было вешать топор на дым крепкого самосада, долго сидели за дубовым столом. Пили белое, тыкая вилками в соленые грузди.
Вася сидел подле на скамье. И это смущало и удивляло его. К нему относились по-взрослому, баба Пистимея даже налила из чайника какого-то непонятного цвета мутного компота, где плавали несколько диких распаренных вишен. Капиталина на нее рассердилась. Вечно бабы не могли поделить его любовь! Ох уж эти бабы! Вася глотнул и чуть не выплюнул. Брашка! Настоящая брашка! Тьфу ты! Мужики ухмыльнулись. Но продолжали пить белое, не пьянея. Оно было еще горчей. Потом запросили очень горячего чая. И снова Вася удивлялся. Как могут они пить кипяток, не дуя в кружки и не наливая его в блюдца. Точно гортани их луженые, или сделаны из булатной стали.
- Пойдем, Васенька, я тебе в аганиной комнате постелила.
Капиталина уложила Васю на душистую кровать, очень мягкую и уютную. Мальчишечка тут же провалился в четыре перины из чистого лебяжьего пуха. Бабка поправила подушки. Три маленькие приладила с боков.
- Ваю-ваю, ваю вай, - промурлыкала тихо, - спи мой мальчик, засыпай! - Под головою оставила одну среднюю. Две больших унесла в горницу. Задернула занавески. И на его:
- Ба, а ба, расскажи о земле Русколани! – ничего не ответила.
Томная дрема пеленала Васю лишь на половину. Крепкий чай не давал уснуть. Стало так спокойно и хорошо: вот они, взрослые мужики все еще сидят, а он уже лежит и в любую минуту может уснуть, но оттягивает эту блаженную минуту.
Он вглядывался в тени, двигающиеся по ситцу сквозь редкий цветочек. Это походило на бродячий театр скоморошков, который видел он в Кургане на ярмарке. Мужики без мальца стали более откровенными. А, может, языки развязало белое.
Тень деда Федора зарычала, застонала, рванула скатерть на себя. Посыпались стопки. Одна горько разбилась об пол:
- Повел я его во двор. А он глазами голубыми своими на меня смотрит. Что-то сказать хочет. Да видно не может уже. Как вскинется. Весь в струну вытянулся вот так и глаза раскрыл аж во всю ширину, будто ими уж дышал. Одними глазами! И стали они у его еще голубее! Будто вся синь земли через них вышла. И вдруг сразу тяжелый такой. Тяжелый…
- Да ты выпей, Федь! Покойные то тяжелыми делаются, эт точно. Это лунные люди на них сразу виснут. Эт ты прав!– тень Макара наливала белое в приготовленную заново стопку.
- У тебя ж еще три сына. И главное, Петр старший. И вон внук, наследник рода растет, Васенька. Береги его.
- За упокой души.
- За упокой…
Тени крякнули, утерли рукавом бороды. Снова стали тыкать вилками в тарелки с груздями.
- Мать! – позвал дед Макар, - давай еще картошки, что ли. И садись с нами. Че ты там все суетишься.
Капиталина достала из печи картовницу, запеченную в сливках с грибами. Но с мужиками не села. Проводила Пистимею до ворот. Зашла тихонько к Васе за занавеску.
- Ну че не спишь? Мужики шибко шумят? – бабка перехватила взгляд Васи на фотографию Агани. Глубоко вздохнула. Взяла ее со стола, вытерла подолом пыль со стекла. Бережно на место поставила.
- Вишь, че удумала. Не один то платок на шею привязала, чтоб уж наверняка. Красивая она у меня. Да?
- Красивая, - согласился Вася, снова удивляясь, что Капиталина говорит это спокойно и не плачет больше. «Наверное, все слезы уже выплакала» - подумал он совсем по-взрослому.
Глава тридцать шестая
ЗАПАХ РОДИНЫ
«И была та война очень долгая,
Не угодная ни богам, ни людям.
Но не было у нас иного выбора,
кроме нее».
Велесова книга
Вася усек давно: что-нибудь непременно интересное случалось, когда бабы надраивали с песочком полы до желта и кипятили занавески. Мыли окна. В горнице становилось светлее. И полы светились. И побеленная печь. И домовые, как говорила бабка Пистюнья, «радовались избавиться от сметенной из углов паутины, переставши в сундуках шебуршаться».
- Знак! Это знак, - обрадовалась Валентина запаху гари и дыма из сеней. Вася тут как тут: нос свой сунул, - чемодан то! Мать, смотри, прогорел! В ем уголечек уцелел! Вернется ко мне Петенька! Вернется! – лепетала Валентина.
- Да, погоди ты, - не понимала Пестимея, - давай по порядку!
- Я уж неделю как назад в чемодан золу собирала от печи, чтоб под яблони бросить! – неторопко продолжала мать Валентина объяснять свекрови, - а он тлел себе потихонечку, тлел. Чуть пожар ведь не устроил. Ан нет! Лишь дотлел до крышки. И все огонь бережет!
- Дак ты чтож в чемодане золу хранишь?
- Ну, - подтвердила Валентина.
- Это не правильно. Надо бы в ведре цинковом, аль в бочке железной.
- Да не про то я! Я всю жизнь в чемодане золу хранила. А уголек то первый раз уцелел! Утром ветер как рванет, как ухнет – он и загорелся! Знак это!
- Знамо дело, знак!
... все болтали бабы, когда Вася услышал звук незнакомой полуторки. Вопросительно вскинул на мать глазки.
Она кивнула утвердительно без слов, и Вася понял, что она подтверждает: приехал папка.
Вася стремглав обогнул старое сучковатое полено, три листа выставленной на солнышко дикой клубяники и грибов, добытых случайно матерью на покосе, когда она давеча срубила целое семейство вешенок. И лишь одна мысль пульсировала в голове: «А вдруг это пилотка именно его папки подпрыгивает на ухабах в кузове машины?»
Но вот полуторка остановилась на дорожном песке. Взрыла колесом пыль. Васю обдало теплом бензинового перегара. Рубашонка изогнулась парусом на тугом ветру. Бровки собрались сосредоточенно на переносице. Мать ведь читала ему каждый день в течение месяца письмо отца, что попал тот в окружение. Да вышел. С головы пулей сорвало пилотку. А нагнулся Петр за ней, и следующая шальная пуля выбила на правой руке два пальца средний и указательный. Вот, если бы три, писал папка, его бы комиссовали. А так как он «мог еще винтовку в руке дёржить», так значит, годен еще для службы. И отпустить его должны скоро на неделю в отпуск: здоровье поправить. И надеялся Вася, затаив дыхание, что именно поэтому в горницах так торжественно и чисто. И именно поэтому незнакомая полуторка затормозила перед их подворьем…
Из кузова ловко спрыгнул ладно скроенный серьезный дядька, на первый взгляд показавшийся мальчику совершенно незнакомым. На нем летняя военная полевая форма. Галифе, заправленные в кирзачи. Вокруг плеча скатка. Сзади вещмешок. На голове вылинявшая пилотка. Усы кубиком над губой. Глаза добрые-добрые, на Васю смотрят немигаючи.
- Это ты мой папка? – буркнул Вася недоверчиво.
- Так точно, я! – улыбнулся солдат, опустился на корточки перед ребенком.
- Тогда правую руку покажи! – для порядка попросил Вася, скорее по инерции, чем от крайнего недоверия.
Петр показал. На руке действительно не хватало двух пальцев. Тут уж обоим стало не до церемоний. Они прилепились друг к другу. И Надюшка прибежала и Ванечка. Все отца обнимают-целуют.
Видя эту сцену, Валентина не пошла встречать Петра, а отдала его на откуп матери и детям. Проворно, одною рукою держа, другою отрубила голову пойманному петушку. Прижимала сильно к пеньку, пока билась в нем жизнь. Потом ловко ощипала. Скорехонько выпотрошила. На кострище опалила. Супец поставила. А как натешились детки, и сама к мужу подошла. Молчит. Глаза лишь веселыми огоньками пляшут. А во дворе уж полдеревни собралось.
Все вопросы про войну. Все ответы про войну…
В бане Петра выпарили. Накормили. Напоили. Спать уложили.
Лежит Петр, улыбается:
- Какое счастье, Валенька, вот так лежать в теплой избе, на чистом белье, гладить твои ножки маленьки. Детки рядом сопят. А за окном солнышко!
- Та како солнышко? Это ж луна!
- А луна – это и есть Свет Солнышка! Вот оно там на другом конце Света на нее глядит в пол-глаза. И мы видим пол-луны, – Петр поднялся, кинул в печь несколько хворостин, которые быстро прогорали.
Огонь разговаривал в печи, как новорожденные дети говорят с нами – странным непонятным - понятным языком. Огонь жаловался на ветер и на тесноту маленькой печурки. Ему хотелось сожрать больше дров. Тогда Петр бросил в печь большое сучковатое полено, давно дожидавшееся своего часа. И сытый огонь весело запел. Заплясали языки пламени.
- А тата, а-тата, вышла Кошка за Кота, - покачал Петр качку с Ванечкой, который начал хныкать во сне от шевеления взрослых, - за Кота Котовича, да за Иван Петровича…
Валентина тотчас притворила поддувало, усекая этот беспредел потворства огню.
- Сыро в доме, - заметил Петр, - протопить бы надо, как следует.
- Дык, дров нет Петенька совсем…
На утро Валентина захотела рубить и курочку.
- Не надо Валенька, не руби, - подоспел Петр, - в лес сегодня поеду по дрова. Гостинчик привезу.
- Я с тобой! – вскинулась Валентина.
- И я с тобой! – уж проснулся и Вася.
- А, поехали! Живы будем – хрен помрем!
***
Счастливая неделя та явилась благословенною для семьи припасихою. В первый же день по разрешению председателя колхоза, завалили в лесу несколько берез, распилили на дрова, привезли во двор. Кололи вдвоем с Валентиной в два топора. Вася с Надюшкой не успевали за ними в поленницу те дровишки укладывать. Валя колола небольшие, круглые, ровные. Такие полешки Петр с одного раза как семечки щелкал, но он выбирал для себя все корявые, сучковатые. А в конце выбрал то старое полено, что во дворе уж который год мешалось. И ни у кого не хватало сил его ни поднять, ни на дрова пустить. Справился Петр и с ним, окаянным.
Только в один день тот Петр подстрелил двух тетеревов. А в другой уж снова в тайгу подался. Долго не было – пришел ни на следующий день, а на после следующий. Валя уж волноваться стала. А Петр не просто ходил – кабанью семью выслеживал, да в ямку заманил секача, кабаниху и десять поросяток. Задержался, потому что сани для перевозки мастерил. Насилу дотащил до дому добычу.
Сразу и закоптили. Ночью ставили на озеро большую сеть. Да утром еще с соседскими бабами и дедами пошли бреднем рыбу вести. Наловили столь много, что свою долю вдвоем с Валей и в два ножа пластали часов пять, солили, вывешивали вялить на солнце. Кошки на дармовые кишки сбежались. Рядом лежат, лениво на развешенную рыбу поглядывают. Уж и не трогают. Обожрались!
А ввечеру, когда все на покой подались, Петр еще дров привез из лесу, и конуру срубил Барбоске новую. В сени ввалился, когда все спали, зашептал:
- Валюш! Хорошо то как! Ночь! Звезды! Пойдем во двор!
- А дети?
- Спят. Пусть спят. Пойдем!
- А проснутся?
- Так и ничего. Пойдем. Душа просит!
Долго их не было. На дворе то смех, то стук. Вася терпел-терпел, вышел во двор за родителями.
Луна горела, как фонарь, закрытый рукою пополам.
- Ших-ших, - услышал он характерный звук во дворе, а за ним смех матери:
- Петя! Шибко торопишься!
- Ших-ших, - звенела пила. Полешки один за другим отскакивали от нее.
- Устала? – спросил ее Петр.
- Куда устала? Я всю ночь так могу! С тобой работать – радость одна!
И снова: ших! Ших!
- Смотри, каки звезды то! Звездыыыыы! А дрова то каки красивы – глаз не оторвать! Ты гляди, Валентина, гляди! Береза то бела как ночью! И прет из нее жизнь белая! И лопаются верхние кожицы. А запах то сладкий Валя, запах то сладкий! Родина, Валя так пахнет! Березовыми дровами!
Вася уж устроился опять на печи, когда мать с отцом тихонько вошли в избу. Загремел ковшик, и шумно в горло отца полилась вода. Вася видел по белкам матери, как неотрывно она на него глядела:
- Знашь ли Петя? Петя? Знашь? Буду я тебя любить до гроба, Петенька!
- Слова – страшные каки говоришь, Валя. Зачем? Ведь, как скажешь, так и будет!
- Я мало говорю, ты ведь знашь! Знала я, что ты придешь, Петенька! Знак мне был!
- Какой?
- Уголек в чемодане с пеплом загорелся! А еще с неделю назад, полешко, что лежало давно-давно с зимы еще, проросло! Поверишь?
- Как не поверить?
- Прям листочек зеленый с него вылупился!
- Чудеса!
***
А утром чуть продрал глаза мальчуган, отец уж во двор принес борток из лесу дикого меда, что отобрал у пчел. Рассказывал, как в дупле у липы придорожной видел, когда ехал еще, а теперь вот выкурил пчел дымом старой ели и, выливая мед в две трехлитровые банки, довольно ухмылялся в усы свои смешные.
Удивлялся Вася, откуда у отца столько силы, смекалки, находчивости? Будто не один он с войны пришел, а целый взвод солдат!
А Валентина потупила взор, предчувствуя разлуку. Заворачивала в дорогу на завтра сушеные грибы, ягоду, вяленую рыбу, сала дикого кабана, выпаренной в печи моркови…
- Ничего, не печалься жена! Повыкуриваем мы скоро немца, что тех пчел! Уж в таких переделках были, а остались живы…
Мед в деревне считался сильно большой редкостью во время войны, впрочем, как и сахар, как и соль. Но жителям этих дальних деревень везло больше, чем другим. Рядом было соляное озеро, где этот ценный продукт можно было черпать со дна лопатою, если умеючи.
Половину последнего дня и потратил Петр с Василием на добычу соли. Выложили во дворе на просушку. Тем временем Валентина уже напекла подорожников. И, пока они были горячими, пошли родители на могилу деда Василия. Разломили калач на бугорке, чтобы пар дошел до рая небесного, и, чтобы помог сей почтенный предок в делах этого света на том.
Поклонился в пояс Петр могиле, и с сердцем произнес:
- Дед Василий! Помоги вернуться! Помоги дорогу домой найти после войны!
Так шесть дней отпуска пролетели, как один. А на седьмой рано-ранешенько ушел отец. Никто не увидел как. Спали еще детки. И спала Валенька.
Глава тридцать седьмая
ЛУННЫЕ ЛЮДИ ТРЕБУЮТ ДУШ
Там, где гуси-лебеди летели, радуясь, что края родные видят, пень березовый истекал соком. Образовалась наледь горбом этих березовых слез. Суровая Сибирь по весне к лету оттаивала с трудом.
- Вик! Вик! Вик! Вийййййюю! – чайки с гусями перелетными здоровались у озерных берегов. Вожак у тех гусей-лебедей впереди:
- Курлы-курлы, - им отвечает чинно.
- Кур-Кур-Кур-Курлы-Курлы-Курлыкилы! - Вторят ему собратья. Радуются. Не знают, что земля эта погибель им готовит. Ведь за леском поджидают изголодавшиеся за зиму охотники.
Земля упруго пружинила. По ней шел знакомой дорогою капитан в сопровождении сержанта. Вся грудь у капитана в орденах. Вся пробитая, как решето. Живого места нет. От легких одни корешки остались, да душа, рвущаяся туда, где звезды такие как надо. Душа держалась в нем на любви, да на честном слове.
Не поверил доктор, что капитан Петр Тишков дышит. Не понял, чем можно дышать в той пробитой груди. Но отпустил домой, дал в сопровождение сержанта…
На гимнастерке пот, застывший годовыми белыми кольцами сражений ли, бед. Много тех колец. Не отстирать. Ведь на поле боя год идет за четверть века! Столько же лет срубленной старой березе, что плачет, его встречая, заледенелым пнем.
Подошел к ней капитан. Присел рядом на траву передохнуть. Усадил подле и сержанта. Задымил махрою, хотя строго настрого доктор наказал: не курить!
- Ну что ты, милая, плачешь? Не плачь! – прикоснулся губами к ее слезам березовым. Они растаяли, - сладки каки у тебя слезы-то, ласковая моя, - погладил он пень.
Сержант тревожно глянул, не сходит ли капитан с ума. Но вроде, взор ясный. Успокоился.
А по травинке на тонких еле видимых серых ножках нес капельку яркой крови в брюхе не то клоп, не то паучок, какая-то странная букашка. Ногтем бы дотронуться – и нет его. Но Петр оставил паучка на травинке.
- Дын! Ды-ды-ды-дын! Дын! – нежно пропела дикая болотная птица, его встречая.
***
Приснился сон, что умер ее Петр. И так уж она плакала во сне! Так уж плакала! И проснулась – плакала. И уснула в ночи снова со слезами. И снова сон снится. Будто старец белый-белый, кудри кольцами, льняные, рубище схвачено пояском вышитым. Склонился к ней и говорит:
- Не сон это. Умер твой Петр. Готовься Валентина остаток дней одна скоротать. Такова твоя доля…
И снова проснулась Валентина. И снова плакала. И не уснула больше, до петухов промаялась. Встала. Тесто поправила. Стала хлеб замешивать на простокваше. А руки не держат. Падает хлеб из рук.
В доме тишина. Спят еще все. Вдруг побелка обвалилась с печи.
Тесто на окно отдыхать поставила Валентина. В огород вышла. Кур покормила. Воды принесла. А время, что смола тянется на зубах. Навязло ждать. И сил нет. И зарыдать бы. Но уж и не плачется.
Тревожно день восходил. Все грядочки до единой прибрала, очистила от сорняков. Вдруг женская тоска истомой от живота по ногам скатилась. Уловили завитки волос на затылке его шаги, приближающиеся к деревне. Петр! Это Петр!
- Матушки свет ты мооооой! – заголосила Валентина, бросилась на встречу, еще не видя его, но чувствуя.
От бега дорога подпрыгивает. От слез уж и не опознать родного лица. Обхватила сильно, больно. Застонал Петр.
- Живой я. Живой. Вернулся. Пришел. Теперь все будет хорошо. Ну, не плачь! Не плачь родная! – отстранялся израненный капитан, с трудом терпя боль объятий. - Не плачь, говорю, - рявкнул наконец, чтобы баба успокоилась.
Валюшка засуетилась. Бабы повысовывались из каждого двора. Крик по деревне пошел. Вопли. Стоны. Сопли. Вася босой выбежал, на шею отцу кинулся. И не отходил уж совсем.
Валюшка из печи хлеб доставала румяный да свежий, кашу, щи, рыбу… А Петр все рассказывал. А Вася все слушал. Как там на войне…
***
Петр проснулся. Тихо в избе. Валентина лежит с краю кровати. Молчит в темноте. Что же тревогою перехлестнуло сердце?
И снова этот странный звук, от которого он проснулся:
- Кап! – а затем снова: Кап! Кап!
- Ты плачешь, милая?
- Нет-нет, Петенька, - с готовностью отвечает Валентина, - это, наверное, дождь за окном.
Петр встал, зажег лампу поярче. На столе лежала стопка его писем с фронта, политые слезами похоронки и извещения. Он сгреб их разом в кулак, отворил заслонку и бросил в догорающие угли.
Письма вспыхнули. Валентина взметнулась к печи, но было уже поздно.
- Не надо, Валентина письма хранить. Я же вернулся. Живой вернулся, - говорил Петр строго, желая обмануть судьбу, хотя бы так.
Два долгих месяца за ним ходили, как за ребенком. Он чудил. Заговаривался. Тело отказывалось слушаться. Приговор врачей, написанный на карточке в истории болезни, поверг Валентину в полное отчаяние. Да. Петр вернулся. Но был уже не работник. Даже говорил слабо-слабо. Песен не пел. Шуток не шутил. Очень долго и подробно Васе рассказывал о жизни. О других странах, городах. О войне и сражениях. О друзьях.
Валентина плакала, чтобы он не видел. Каждый день плакала. Прождать всю войну, надеясь на помощь. Прождать, надеясь на любовь. И на жизнь, которая может вот-вот наладиться.
А в то утро поняла, что Петр последний день по земле ходит, потому что Барбоска завыл в землю, а в окно залетела неведомая птица, три раза облетела горницу и выпорхнула обратно в распахнутую дверь.
- Ну что ты стоишь надо мною, Лёньк? – спросил он Валю, подошедшую к его постели, явно заговариваясь, - С дубиною пришел, паскудина? Жди, жди! Не долго тебе осталось. А как приду, я те и на том свете вмажу про меж глаз так, что фамилия закружится…
Петр попросился в баню днем. Сам себя помыл. Барбоска сторонился его, хотя раньше все ласкаться лез. Оделся Петр в чистое. И… устал. Прилег прямо на лавку, воды попросил.
А когда Валентина кружку его армейскую с водою подле поставила, прощаться начал:
- Мать Сыра Земля, прости меня и прими! Прости, вольный свет, батюшка! Прости меня, Валенька! Ждала ты меня здесь. А я тебя на том свете сколь хошь дожидаться буду. Не плачь! Детей береги!
- И ты меня прости, согрешила я с тобой! – поцеловала его жена.
Глаза закрыл Петр. И умер.
В кружке вода как-то странно булькнула. Будто душа омылась, чтобы пред ангелами предстать.
***
Вася замер пред гробом отца. Одежда на покойном тревожила своей торжественностью. Такую не носил Петр при жизни. В ее ли опрятности? Новости? Выбритости лица эта тревожность? Ведь Петр запомнился Васе до живой живности пахнущий теплым солнцем да солнечным потом. Теперь же запах лунной холодности заполонил избу. Надо же! Холод смерти тоже имеет свой запах!
***
- Кто придумал этот серый мир без тебя, свет мой, ласковый? Господи, Светлый Ангел! Прости мою душу грешную! Не помню, как молиться. Не знаю я… Господи! Прости мои слезыньки! Прости, что пришла к тебе, царю небесному малая козявка ничтожно дрожащая. Ничего мне от тебя не надобно. Просто хочу отмучаться. Забери жизнь мою совсем, как и дал. Забери-убей. Не хочу жить. Не могу жить! Нет никакой силушки. И воли нет. И смотрят всю жизнь на меня, как на выродка. И нет плеча родного, чтобы в жилетку покаяться. Боль утолить и печали. Открыты глаза мои – в них слезы! Открыто сердце мое – в нем слезы! Открыта душа моя – в ней – ты, Господи, светлый Ангел! Прости рыдания мои, Господи. Смиренно сижу у ног твоих. Прошу и молю смерти. Да на кого ж ты меня покинул Петенькаааа! Забери меня с собой! Не оставляй!...
Так стенала Валентина вечерами, билась в истерике о кровать, обмакивая подушки слезами.
Маленькая, ростом с полтора метра, да беременная, днем пахала в колхозе. И впрягали ее в ярмо вместо лошади с другими бабами наравне. Там же на пашне и родила. Там же на пашне ребеночек умер.
Беда пришла не одна, а целой стаей своих паскудных подружек. Ваня ночами биться стал. Задыхаться и умер тоже. Говорили бабы – «родимчик его забил».
Тут же на деревню обрушилась новая напасть – коклюш. Наденька заболела, да и умерла.
Заболел и Вася.
Пришла Пистимея в дом к рыдающей Валентине.
- Видно за грехи Петра, за убиенных его врагов мстят нам Боги, - произнесла приговор внуку вместо помощи, - говорила я тебе, не называть Василием, как Василием назовешь – все смертники! Ты его в сени выстави. Пусть отходит. Не ровен час сама заразишься, - добавила она и вышла вон.
Валентина так и зашлась снова рыданиями. Но свекровь послушалась. Выставила Васю умирать в сенки.
Да столкнулась лицом к лицу с матерью Капиталиной. Видя свою заплаканную дочь в таком тягостном положении, ничего не сказала мать. Волоски Василия срезала, завязала веничком. Дома в купель вощечок с волосками бросила. Не потонул он, а поплыл по купели. Достала она из сундука старый свой гребень серебряный. Подалась в Белогорье искать защиты Любомира. Помощи просить.
***
Коклюш, он вообще-то и без врачей лечится. Если по утрам дышать сырым туманом. И не кашлять много. Вася и дышал. Умирая слышал, как пришел в дом незнакомый седой кудрявый дед в белой рубахе. Сел пред Валентиной. В глаза глядит с осуждением. На щеках желваки шевелятся.
- Ну, сказывай! Как ты до того довела, что всех из жизни своей повывела и мужа и детей? – с осуждением спрашивает.
Валентина от обвинения такого снова запричитывала, сидит, качается, нос в платок уткнула: - Ойййй, не хочу жить! Петенькаааа! Забери ты с собой мою душу грешнуююююю!
- Все ясно! – рубанул дед по столу кулаком. А ну, дочь моя неразумная, рот закрой! Не зови смерть! Не вой, я тебе говорю! А то как вжарю вожжам по холке! – содрал он с нее тужурку, вывернул наизнанку, снова надел. – Носи так неделю! Поняла?
- Поняла, - хлюпая носом, послушно пролепетала Валентина.
- На какой телеге покойного Петра вывозили? Ну, говори скорей!
Валентина показала.
Вышел странный цыган в белой рубахе монахов во двор. Перевернул телегу вверх тормашками. Затем попросил у матери новое белое полотенце. Повесил его на ворота, в знак того, чтоб покойник пришел и утер свои слезы. Воды в чаше поставил на крыльцо, чтоб, стало быть, умылся.
Блины Валентину печь заставил. И первый блин не стал есть, а разорвал на части, разложил на окнах. Остальные соседям раздал на помин души.
Свечи на все четыре стороны возжег.
Могилы мужа и деток Валентины украсил цветами, и хлеба свежего только испеченного на них разломил. Водички на каждой оставил. Баню велел затопить, но мыться тоже не стал. Оставил для духов на этот день и мыло и полотенце.
Взял полено, обмотал его пеленкой и бросил на ночь во двор, чтобы на него светил месяц, чтобы Вася поправился. Цыган объяснил это Валентине так, что луна пьет жизнь человека. И Васю сгубила тем, что он спал у окна, луна его и засветила. А теперь лунные люди душу его требуют. Утром то полено в костре сжег. Наказал, уходя, чтоб сама она больше не выла и не звала к себе мужа. И, чтоб не работала, как проклятая. Себя берегла.
Василий видел сквозь сон выздоровления, как мать вместе с тем странным цыганом занесли его обратно в избу. И мужик в белой длинной рубахе на прощание поцеловал Васю в лоб, точно дед родной. И полынью от него потянуло ветряно-сладкой.