Вера и Правда. Это идеи или эпидемии

Вид материала

Документы

Содержание Знаки судьбы Валентина - цыганская кровь

Подобный материал:

• После Французской революции вера в силу чистого разума идеал просветителей, чьи идеи, 1959.93kb.
• 1. Наука: разум или вера?, 1528.22kb.
• Свободный киллер: Новая вера-новый мир, 152.84kb.
• Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.
• Ясперс К. Философская вера, 583.87kb.
• Оправдание красотой Дмитрий Салынский, 482.23kb.
• Концепция жизненного цикла товара и конкурентные стратегии фирмы. 12 Решения об отдельных, 782.69kb.
• Два человека выходят вперед. Сержант, почесав затылок: Хорошо, а остальные пешком пойдут, 44.12kb.
• Тема № Товарная политика, 263kb.
• Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.

ЧАСТЬ четвертая

ЗНАКИ СУДЬБЫ

ХРАНИТЕЛИ


Глава двадцать шестая

ВЫБИРАЙ НЕВЕСТУ УТРОМ


Приехав из Питера, где на отлично сдал все экзамены по новейшей механике, Макар лишь сопли рукавом вытер, принимая в наследство крепкий дом настоящего тисса, ценные бумаги и несколько дорогих сердцу могил. Они то и выбили его из колеи. Пафнутий, один из племянников далекой родовы, возьми да и ляпни на поминках:

- Много хлеба – держи свиней! А много денег – заводи мельницу!

Уединился Макар на своем подворье и стал вгонять тоску топором в доски. Мельница получилась затейливая. Вопреки всем наукам, верам и новомодным изобретениям XX века: по движущей силе - смесь ветряной, речной и конной, причем сила эта была взаимозаменяемой, и колеса помогали один другому. Смешно сказать – хотел когда-то смастерить летающий автомобиль, а переделал их на крылья к ветряку. С того и пошел почин. Угробил он на свое дело все наследство, все деньги, и, наверное, все силы, потому что махнул на старое желание создать крылатого коня, еще одну мельницу – пильную, которая бы и лес пилила и принял решение: спокойно заняться производством муки, обзавестись здоровой крепкой женою, желательно знатного происхождения и, не напрягаясь, прожить остаток жизни.

Ветряк работал на хлебной части дома, превращенного теперь в мельницу. Но зависел от ветра. На нем мололось все. Плотина, перегораживающая горлышко между озером Лыва и хитрой блуждающей речкой Хлыст, была выстроена из толстых лиственничных бревен. И более работала по весне. Мельничное колесо крепилось к устройству самому тонкому, предназначенному для помола высших сортов белоярой пшеницы. И, если круглый год вода попадала на колесо снизу, и мельница таким образом являлась подливной, то по весне поток ручьем тек на колесо сверху, и мельница приобретала все преимущества наливного устройства. Круподирня стояла некоторым особняком. Но и ее механизмы тесно соприкасались и с ветряком и с озерным валом. Ее обслуживали четыре лошади-тяжеловоза. Не особенно высокого роста, но широкогрудые и широкомордые, можно сказать, богатырские. Редкую эту породу кормил Макар отрубями, и звал одного Муромцем, второго Поповичем, третьего Добрыней, а четвертого, самого ленивого, Тугарином.

Покончив, наконец, со строительством мукомольной меленки и круподирней, Анисимов Макар купил просторный крепкий дом, и начал оглядываться по сторонам, искать себе пару. Уже давно поговаривали в округе, что пора б ему жениться. И девки поглядывали, и бабки провожали взглядом. И мужики все спрашивали.

А Макар все «тянул кота за хвост».

Прибились к нему тогда в работники два не очень старых, но пожилых деда Архип и Осип. Оба одиночки. У обоих семьи скосило коклюшем. А они остались не понятно зачем век доживать в черных старых избёнках. Приходили всегда вдвоем – не разлей вода. И колготились. А жили еще тем, что сети ставили, прямо в Лыву, да меняли рыбу на другие съестные продукты.

О них шутили: Осип охрип, а Архип осип.

Архип и Осип заменяли Макару семью. В их обязанности входило проверять мельничные колеса, стоячий вал и лежачее колесо, которое шестернею ворочает. Следить за тем, как зерно через корытце сыплется из ковша. Архип отвечал головою за верхний жернов, который ходит на железном веретене, проходящего в жабку сквозь исподний жернов, в которую вставлена втулка-кожулина. А Осип - за желобок, через который мука сыплется в ларь, называемый в той местности леток. Но выполняли и другие мелкие поручения.

За крыльями мельницы Макар следил сам. Их иглицы и поперечные жердки содержал исправно. Также отлажено ворочал водяной вал шестерню, надетую на снасть, стоящую на лифте, проходящее в кожулину в исподнем жернове, захватывающий верхний жернов наглухо и укрепленное вверху в порхлицу.

- Эх! – заворчал как-то Осип, - Ветряка тебе мало? Водой мельница стоит, да от воды же и погибнет.

- Жернова тебе на язык два! – отозвался Макар, - моей мельнице век износа не будет! Я весь низ из лиственницы стелил. Мой дед из нее настилы в Венеции клал. До сих пор сибирская лиственница не сгнила. И еще 300 лет простоит-продёржится!

- Злой ты стал. Жениться тебе пора, - смирился Осип.

- Сам знаю. Вот вечер будет добрый – пойду прогуляться.

- Дурной ты, Макар! Еще дед мой говорил. А деду дед говорил: выбирай невесту УТРОМ! Вечером они все румяные да красивые. Все сарафанами украшаются, да платками печатными. А ты утром приди – посмотри: подоена ли у ей коровка, накормлены ли паросятки-курочки, метен ли пол, стоит ли в печи хлеб, а на столе молоко?

- Не слушай его, Макар! – вступился Архип, - выбирать невесту на речке надо. Вот мы давеча сети ставили за той запрудой, что к березовому колку выходит, они нас не видят, а мы их – ну прям всех! Ты и выбери ту, кто глаже, да ладнее, кто тебе телом приглянется. Ведь всю жизнь на нее потом пялиться!

- Завтра шибко жарко будет. Вон, стрижи то как высоко взвились! Девки, как пить дать пойдут с утреца полоскаться-стираться. А мы тут как тут за сетями нашими спрячемся.

На том и порешили.

И вот заря поцеловала зарю. От этого утренний воздух парным молоком разлился по-над озером и вдоль деревни, захватив и реку Хлыст. Первые петухи, как бы юридически укрепили право: объявили криками уже давно взошедшее утро. Девки и бабы потянулись к месту трех мостков, где за кустами спрятались Макар со своими помощниками.

Они долго «полоскались» и «стирались», а мужики терпеливо ждали. И вот уже почти зазвенел от жары воздух. И пекло это летнее стало невмоготу. Бабы как по команде одна за другой стали разболакаться и с визгами и брызгами забегать в теплое озеро Лыву.

- Смотри, смотри, у Параскевы то сиськи до пуза висят. И пузо висит. Гы! – заскрипел из-под куста Осип.

- Тихо ты! Перелыга! Все б те перелгать! Напугашь девок! Смолкни! – осек его тут же Архип.

- Да ну тя! Глянь, Макар! Можа ту выберешь, Анисью? Как цапнешь за спину, так и жир прям по губам потечет! – не унимался Осип.

- А вон-вон два цыпленка! Катюшка и Дашутка! Вон каки статные!

- Зеленые еще! – возразил Макар, возбужденный от увиденного.

Бабы и девки, совершенно голые ничего не боялись. Бесстыдно мылись прямо рядом с теми кустами, где прятались мужики, не замечая их. В воде плескались и брызгали друг друга и старые и молодухи. У старых тела сморщенные, сиськи висят. Кожа в складках. У рожавших от пуза и пушок не видно – так обрюзгли их тела. Молодухи с твердыми редьками сисичек, плескались и галдели более всех. Но тут Макар заметил одну девушку, с которой уже не сводил больше глаз. Она немного замешкалась на мостках, разглядывая облака в озере. Потом подняла голову к небу, точно сравнивая отражение с оригиналом. Закрутила волосы в пучок, обнажив стройную шею. Крепкая, ладная и очень уверенная в себе девушка сделала еще два шага к краю мостков и нырнула в воду. Быстро оказавшись на поверхности, она поплыла, разгребая воду не как все, по-собачьи, а как-то плавно и незаметно под водой. Перевернулась на спину, опять глядя на облака. Вернулась на берег, выжала русые волосы, слегка осветленные летом. Она подставила тело солнцу, не торопясь одеваться.

- Вот это кто? – спросил Макар, - Хорошая мельничиха из нее выйдет!

- Деука!

- Ясно, что не парубок. Чья?

- Да не знаю, кажется, к тетке Матрене погостить приехала. Нет? – засомневался Осип.

- Можа и нет, - отозвался Архип.

На следующий день Макар выяснил, что девку звали Капиталиной, и происходила она из дома золотопромышленника Никифора Захарьина соседней деревни. Добиться руки такой крали было нелегко. Говорили, уже пятерых женихов Никифор завернул со двора с отказом. И заплатил Макар свахе за уговор аж целых два целковых! Через неделю рано утром заявились они в дом Захарьина.

Прошлись по всем углам. Единственная дочь его понравилась и подошла по всем статьям. И в печи хлеб был. И одежда починена. И пол чист. И в хлеву коровка подоена. И молоко на столе. Как у добрых людей водится.

Торговались за девку долго. Никифор Захарьин, хоть и поиздержался, да поистратил прежние доходы на учебу сына в Москве, зато имел крепкий бревенчатый дом и много земли. Он похвалялся еще и своей царской родовой, де от рода Захарьиных Романовы произошли. И, изрядно выпив, происхождение свое на первый план выпячивал. Тогда Макар обещал будущему тестю давать муки «сколь съест» на каждый год: не меряно, по жизни. И еще лошадь добрую, пару-тройку поросят и теленочка.

Так без согласия Капиталины, она была продана.

Их помолвили уже к обеду. Перед свадьбой молодые пришли в лавку за тем, чтобы жених выбрал невесте подарок.

Она, будто и не хотела глядеть на Макара.

- Или он тебе не глянется? – «лезла под ногти» сваха.

Капиталина поводила плечами. Не отвечала ничего. Что бы ей могло понравиться в Макаре? Его мелкие глазеночки? Маленький рост? Самоуверенность, что владеет мельницей? Так ее отец тоже не голь перекатная! Ей в приданное с золотых приисков вон сколь добра отвалил! А с другой стороны вроде бы вокруг и нет никого, кто бы и приглянулся.

- Лёд девка! – выбивалась из сил сваха.

- Че хошь, выбирай! – раскинул широким жестом Макар на весь развал товара.

- Ну, духи можно. Те, сиреневые. Мне запах нравится.

- Зачем сиреневые? Давай я тебе вон те куплю. Они ж модней! «Поцелуй весны» называются!

- Ну, купи. Мне все равно!

- Ну, как же все равно то! Жених ей подарок купить хочет, а ей все равно! – опять возмутилась сваха.

Но Капиталина ничего не ответила, тоскливо глянула на сиреневые духи и поняла, что молодость ее загублена навеки.

После свадьбы Макар долго и жадно мял ее и тискал. Капиталина терпела, сжав зубы до скрежета. На утро после свадьбы встала рано. Исправила женскую работу в новом доме. Всю утварь нашла сама, не спрашивая. Макара не будила. Боялась.

Мял он ее и тискал еще год. Два. Десять. Потом она к этому привыкла. Как привыкают к ветру за окном. Тело ее не менялось с годами. Лишь становилось крепче и стройней. Она родила 11 детей. И умерла в 91 год от старости, белая как лунь. Она носила коромысло с прямой спиной до самой смерти. И в каждом полнешеньком десятилитровом ведре, вода не расплескивалась.


Глава двадцать седьмая

ВАЛЕНТИНА - ЦЫГАНСКАЯ КРОВЬ


Ванечка все еще сердился на мать. Она опять его обрила налысо. Сердиться то сердился, но пышки на печи одна за другой наяривал. Вкусные у матери пышки. Творожные, на масле конопляном. Во всей округе никто лучше матери не пек!

Но сердился он не только за это. Когда уже все спали, да и сам он на палатях посапывал, услышал, как отец мать упрекнул:

- Давеча ты раньше меня уснула, значит сегодня два раза будет.

- Дак, устала.

- Дак, а пошто я то страдать должон?

Родители потушили лампу. Но Ваня, сжав дыхание и превратив его в один крохотный вдох-выдох, чтобы не выдать себя, украдкой подглядывал, как подымалось и опускалось лоскутное одеяло, под которым находились отец и мать. И, оказывается, он все мог видеть в темноте! Она лицо отворачивала: отец любил чеснок на ночь есть. И Ваня узнавал ее отрешенные белки глаз.

Он часто слышал подобные скрипы ночью, но чтобы осознанно присутствовать при таинстве - это впервые. И внутри все горело, как в огне. От непонимания того, что происходит. От какой-то неясной обиды на мать и за мать. Он почти ненавидел вообще все, что называлось Жизнью, но не мог оторвать уши и глаза от того, как постепенно усиливались сдерживаемые тихие рычания, и покрывались испариной волосы на затылке отца…

Ваня не удержался, вдохнул прерывисто, точно всхлипнул. Родители тут же замерли под своим одеялом.

- Ч-ч-ч! – сказала тихонько мать отцу, - Угомона на тебя нет!

Она поняла, что малец не спит, но еще не знала, что с этим делать.

Макар встал, загремел ковшиком и звучно стал глотать квас…

А потом Ваня уснул и не проснулся, когда отец уходил на мельницу. Его разбудила тихая смиренная молитва.

В спящем доме у еле теплившейся лампадки мать сидела на коленях, сложив ладони и глядя на утреннюю звезду:

- Спасибо тебе, Господи, за хлеб, за соль, за достаток в доме, за детей ласковых, за телушку, за жеребчика. Дай, Боже силы и терпения на любовь, на то чтобы деток поднять. Опусти покров, благодать на непорочный дом. Чтобы не иссякала вода в ключе. Чтобы не переводилась на столе мясо и рыба, а в амбарах добро. Аминь!

Она и разбудила его раньше девок, и помыла раньше – воскресный день! Углядела на макушке вошь, за то и побрила.

Соседи в церковь подались, а мать, как всегда, по домашним делам управлялась. Еще только третьи пропели петухи, она коров выдоила, пастуха встретила, потом на просторной кухне аккуратно месила тесто. Потом по заре подмела, пол помыла, Ваню окликнула, чтоб помои вынес.

Не охота ему было по росе на задний двор «ведро ташшить». Вот и получил от матери сердитый взгляд - что хуже отцовского подзатыльника!

Анисимовы, не смотря на доход от мельницы, единственной на всю округу, работников не брали. Зачем мусор из избы выносить? Капиталина с хозяйством управлялась сама. И пока Ваня ведро опрастывал, обновила мать во всем большом и добротном доме рушники и салфетки, короткие занавесочки на окошках. Светло стало. Ладно!

Мать омыла дочек теплой водой из тазика. Сполоснула волосики длинные настоем крапивы. На лавку постелила себе, Марии и Проне по белоснежному полотенцу, в руки гребешки дала, заставила гнидок вычесывать. Свои волосы тоже распустила, гребешок мельче мелкого взяла, затянула, вычесываясь, страдания:

- Ехали казаки со службы домой.

На плечах погоны, на грудях кресты.

Девки, хоть и малы, подхватили песню. Подхватил и Ваня. Мать улыбнулась ему снизу, поняв, что тот больше не сердится. И так хорошо стало на душе. Так чисто, будто и не было этих ночных стонов и скрипов. Ваня даже слез с печи и помог Проне давить мелких гнид и вошек, пока с полотенца не скакнули.

Гнидки те трещали под ногтями. А мать пела:

- Подъезжают к дому – мать с женой стоит.

Мать стоит с иконой, жена со дитем.

Тут гребень у матери не выдержал, средний зубчик отлетел. Капиталина посмотрела на гребень, задумавшись: «к чему бы это?», но продолжила песню:

Мать сына просила – прости сын жену.

Тебе мать прощаю, жене никогда.

Заблестела сабля в солдатской руке.

Скатилась головка с неверной жены.

Осталась малютка кругом сирота.

Не плачь ты малютка: повек я с тобой.

Теперь казак вольный, женюсь на другой.

- Капиталина! – подал голос из сеней Макар, - Доставай сапоги мои хромовы! Купец из Омска три подводы привез добра всякого, у подворья наместника ярмарку затеват…

Ко двору наместника отправились всем семейством. Макар запряг телегу, бережно нагрузил ее самой лучшей мукой тонкого помола из пшениц белоярых.

А у наместника Ермолая Тибетова почти все село собралось. Торговля пошла, да обмен. Меняли кто-что. Поросятки розовые визжали в большой ивовой корзине. Тут же рядом паслись козочки пуховые на привязи. Прямо на телегах развернулись торговые ряды. На одной подводе – мед, аж в сотах. На другой – соль и рыба. Кто-то огурцы притащил в бочках малосольные. Кто-то пряники, кто-то грибы, да ягоды. Кто-то шкуры заячьи и лисьи. Все это менялось на товары из Омска.

Анисимовы стояли поодаль. Мука их ценилась дорого. Макар гордо осанку держал, сапогами поскрипывал.

- Вон, смотри, гребешки черепаховые! Они крепкие! А то мой сломался! – попросила Капиталина мужа.

Макар, грубовато отрубил:

- Так что? Мож те платье еще ново купить? Вон то, жарко? Пол-подводы муки на ветер выбросить.

- Но, Макар!

- Сам заработал, сам и буду деньги дёржить!

Капиталина, не особо падкая до нарядов, отмалчивалась, когда Макар выбрал то, что счел нужным. Взял штуку ситца, головку сахара и новый для себя пиджак.

Потом менял муку у своих же селян на продукты, долго и шумно торгуясь.

Тут Ваня заметил, что от мамки глаз не может оторвать чужой незнакомый дядька в алой рубахе, который перехватил Ванин взгляд, подошел ближе, и при детях, пока был Макар занят, обратился к матери:

- На, тебе же надо!

Капиталина удивленно приняла небольшой, тяжеленький, но очень изящный, серебряный гребешок с искусной чернью и тремя рубинчиками на венце.

- Где такой красивый взял? – подняла она глаза на цыгана. И стала вдруг такой странной. И цыган стал странным. Или Ване это показалось только. Но очи у кудреватого дядьки вспыхнули, точно два солнечных теплых зайчонка в них заиграли. И обоих сковало невидимое для остальных притяжение.

- Да, украл! – показал цыган белоснежные ровные зубы. Таких зубов в деревне не было ни у кого.

Мать качнула голову удивленно, ведь как можно – грех такой! Да еще во грехе признаваться! А цыган еще ближе к ней подошел и так тихо-тихо, чтобы не понял никто кроме них двоих, заговорил ласково:

- А я и тебя могу украсть. Хошь?

Мать засмеялась тоже тихонько. И Ваня совсем уже не узнал ее:

- У меня ж трое! И муж – мельник!

- Дак, и у меня – трое! – не унимался цыган, - и мельника твого я знашь где видал?

- Ишь ты, шустрый какой!

- Какой есть – весь твой, если захошь. Любомиром звать. Жди завтра. Сам найду.

Сказал, да и исчез в толпе.

И мать не искала его взглядом. Мягко себе улыбалась в одну захарьинскую ямочку на щеке. И свет какой-то от нее исходил необъяснимый.

Она теперь время от времени удалялась в лес по грибы-ягоды. Возвращалась с полными корзинами и очень быстро. И после походов тех на лице ее Ваня угадывал следы счастья, которого ни раньше, ни после он в матери не замечал.

А потом, уже осенью произошел странный случай. Того дядьку, цыгана, мать сама чуть ли не силком затащила к ним в дом. Девчонки до бабки Матрены подались, а Ваня, как на грех, прихворнул, дома остался, и с печи все видел.

- Прости, Капелька, мне в путь.

- Да нет же. Да как же так сразу? Погоди, постой, Любор!

- Не надо, лапушка. Отпусти.

- Не могу я тебя отпустить. Да как же так? А я? Дитё я жду!

- Так может не мое дите!

- Твое!

- Как знашь то?

- Знаю!

- Уходим мы с дружком к белым монахам. Знают они тайны древние. Надо мне! Решили мы!

Мать всхлипнула:

- Сокол ты мой! Не губи! Возьми хоть полушубок в дорогу! Ведь холода!

- Не надо, Капелька, муж заругат!

- Скажу, разбойники были перехожие.

- Не надо, не лги!

- Ох! Согрешила я с тобой!

- Цыган обнял ее так крепко, что слезы его закапали на серебряный гребень женщины.

Она вдруг резко и решительно его оторвала от себя. Достала из сундука наволочку. Бросила в нее несколько рубах: белую льняную, красную шелковую и шерстяную черную. С самого дна сундука сколько-то денег в тряпицу завернула. Рванулась в сени, положила в ту же наволочку полушубок мерлушковый новый и ушанку Макара, что по прошлому году тот привез из Кургана.

- Не надо! – не уставал твердить цыган. Но она утянула его в ясли, отвязала годовалого гнедого Лорда. Прицепила к его подпруге холщовый мешок, в который наскоро набросала два хлеба круглого, большой ломоть копченой свинины, головки лука и чеснока россыпью.

- Все! Уходи! Уходи скорей! А то не стерплю и побегу за тобой на край света!

Она закрыла двери, вся дрожа, глядя в окно и приговаривая:

- Благословляю тебя! На все четыре стороны! Будь счастлив, Любомир! И живи долго! Прощай!

Но, наверное, силы в ней было не так много, потому что мать снова вскинулась и заметалась по горнице, как прибитая пулей перепелка. Она достала другую наволочку. И открыла сундуки с добром. Набрав каких-то тряпок, она еще отрезала половину буханки хлеба, завернула в тряпицу. Ваня тут только понял, что еще немного, и мать уйдет насовсем.

- Мама! Я с тобой! – закричал он и бросился ей под ноги.

- Нет, ты останешься, - нахмурилась Капиталина.

- Что за бардак? – открыв дверь, вошел Макар, заняв тут же все пространство своею персоною.

- Все! – отчеканила Капиталина. – Ухожу. Постылый! Нет никаких у меня больше сил!

- КуДААА? – зарычал Макар, - Не пушшшу!

Он бросил ее как кутенка на кровать, и сверху стал закидывать шмотками.

- Уйду в Белогорье! К монахам! Все равно уйду!- отбивалась жена.

Макар быстро высвободил из брюк ремень, и начал наотмашь с силою бить жену по чему попало. Он рассек ей пряжкой лицо, изуродовав до неузнаваемости:

- Говорили мне! А я не верил! Спуталась с цыганом, тварь! Я тебе покажу, уйду! А детей кто подымать будет? Ангелы небесные?!

- Не трожь мамку! – заслонил руками Капиталину Ваня, и тут же был вытянут вдоль хребта тем же ремнем и откинут в сторону.

- Да, угомонись ты, зверь! – ухватилась, наконец, за ремень Капиталина, - не бей! Детё я жду! Пожалей.

Макар оторвал ремень от жены и бросил его на пол перед нею. Как-то сразу остыл. Успокоился. И тихо сказал:

- Оставайся. Если ты из-за дитя, так я его как своего ростить буду.

- Бьешься ты, дикий! Убьешь совсем когда-нибудь, - вставая с койки, стала собирать разбросанные вещи Капиталина.

- Останешься – пальцем не трону. При сыне говорю. Не трону! Капа! Клянусь! Вот те крест! Останешься?

Капитолина вместо ответа развернула тряпицу, достала хлеб, порезала его. Прибрала раскиданные вещи. Вынула из печи томленую рыбу:

- Давайте паужнать, - сказала, - проголодались поди все…


***

Макар сдержал слово. И не бил жену больше.

Валентина родилась очень спокойной. Она всегда улыбалась, и столько света и добра исходило от дитя, которое никогда не плакало, что ее полюбили безгранично. Макар сделал люльку над потолком. И улюлюшкал и утютюшкал, и подкидывал Валечку так, как никого из детей. И всегда считал своей дочерью. Забавушкой. Вот только на Ваню, да на сестер своих: Проню, Марию и остальных семерых, появившихся на свет, Валя не была похожа. Нос сливой, а не картошкой, глаза небольшие, но живые и яркие. У родных всех волос русый, а у Валечки черный чуб колечками завивается. За рукоделие не усадишь – а за книгу – пожалуйста! И все бы ездить ей, да по гостям ходить! Все бы путешествовать! Прожила она жизнь, в нее не вживаясь, точно смотрела издалека на то, как другие живут.