Сестра саша. Глава Нужно что-то делать

Вид материала

Документы

Содержание Глава 3. Наталья Михайловна. Глава 5. Вера кормит братьев пиццей. Глава 7. Первая встреча. Волевым решением. «сестра саша. версии, изложенные в порядке их поступления. Светлая память.

Подобный материал:

• «Причины патогенной минерализации в организме человека», 196.34kb.
• Центр Информационной Культуры курсовая, 208.41kb.
• Чего не следует делать, 42.58kb.
• Человек перед богом диалог об атеизме и последнем суде, 199.56kb.
• Что нужно делать, если Вас застал пожар в многоэтажном здании (жилой дом, гостиница, 13.83kb.
• Форма, 85.53kb.
• Задачи: образовательные: объяснить детям, что такое пожар; познакомить со средствами, 42.31kb.
• Всвете принятия нового закона о нарушениях пдд хочется более подробно поговорить, 77.63kb.
• Великой отечественной войны в русской литературе, 145.53kb.
• Доклад на XI конференции ниску 3 июля 2009 года, 174.75kb.

СЕСТРА САША.

Глава 1.

Нужно что-то делать.

«У сестры Саши очень приличное драматическое контральто и отрицательный резус. Когда Саша была маленькая, то говорила: «Иван с усами» вместо «Иван Сусанин», и «глупец» вместо «голубец». Она суеверна и не станет накладывать еду в тарелку «через руку». Она высчитывает по костяшкам пальцев, сколько дней в месяце. Сестра Саша обожает домашний творог и по часу выбирает его на рынке, чтоб не дай бог не пах коровой. Она смехотворно консервативна в быту, и потому моет посуду горчицей, а зубы отбеливает жженой спичкой. По причине низкого давления она злоупотребляет коньяком…» Мужчина дописал последнее слово и неодобрительно покачал головой. Он мог бы продолжать в этом духе без конца - пустое занятие. Он вырвал лист, скомкал его, сунул в карман и взглянул на часы. Они прождали уже пятьдесят минут - Игорь и его брат Иван. Сумерки сгущались на глазах, и прав был Иван, прихватив бинокль ночного видения.

Машину загнали в овраг, поросший молодой крапивой. С одной стороны их прикрывали заросли орешника, с другой - небольшая постройка желтого кирпича, приспособленная под магазин, похожая на отделение милиции. Магазин пока не работал, товар должны были вот-вот завести, и над зарешеченными окнами уже висела реклама: «Ранняя рассада - помидорчики, что надо!»

Дом, за которым велось наблюдение, принадлежал одному из братьев, Игорю, и каких-нибудь две недели назад являлся предметом его гордости. В пику соседским четырехэтажным теремам это было приземистое здание построенное буквой П, перевернутой по отношению к улице вверх ногами. Таким образом за домом образовывался уютный патио. Идея не экономить за счет этажности - двадцать соток достались им на заре великого казнокрадства почти даром - без сомнения была гениально-простой. Теперь же прежние мирные заботы и радости стремительно мельчали и уходили в небытие. Игорь Павлович уже неделю тайно жил у брата, а дома считался командированным.

Месяц назад он без задней мысли подарил жене два билета на концерт Патрисии Каас. Оказалось, очень кстати… Но почему Вера и ее мать так долго копаются?

- Черт! Я думал, они выедут раньше, по магазинам походят, - наконец нарушил молчание он.

- Значит дома дела есть, – откликнулся брат.

Оба испытывали неловкость от происходящего. Мысли и планы, которые вчера казались такими здравыми, сегодня приобрели новое, сомнительное содержание.

Игорь вдруг подумал, что при разводе откажется от дома в пользу Веры с условием, что сможет каждый июль проводить тут две недели с семьей брата. Странное дело, разве до этого хоть секунду он помышлял о разводе? Но теперь он знал, что не вернется ни в этот дом, ни в их скромную городскую квартиру, и это знание было сродни пророчеству.

- Два полудурка, - решился озвучить их общие мысли Иван. - Засели в лещине, только без карабинов. На кого охотимся, брат? Точно камышовые коты или лесные братья. Я себе так смекаю: если она существует - то она, выходит, невиноватая; а если ее нету - то и охотиться, брат, не на кого, - Игорь безмолвствовал. - Но лучше бы она существовала, и ты бы меня с ней познакомил; в смысле поближе. А то я уже скоро забронзовею в своей столетней верности.

Прошло еще десять минут.

- Такие дома в Мотовиловке называли «школами», помнишь? - Иван говорил про соседский дом, дебелый и без затей. - Сегодня такая «роскошь» не прокатит.

В семье Иван считался более сентиментальным. Во всяком случае, в отличие от брата он помнил любую мелочевку из стародавних времен, даром что когда Игорю было шесть, Ивану было всего четыре.

Наконец во дворе показались две женщины. Одна из них, Игорева жена Вера, доводилась сестре Саше родной сестрой. Старый добрый друг Вера. А оказалось, та еще штучка. Сестра сестры своей. Теща, седовласая дама в черных брюках и удлиненной куртке пересекала двор, опираясь на костыль. Она шла, как идут в последний бой, она всегда так ходила; и Игорь был уверен, что ее зубы за бескровными губами сцеплены. Он без труда мог представить Полину Ивановну с телефонным шнуром в сжатых мертвой хваткой зубах - последняя телефонограмма в штаб: умираю, но не сдаюсь. В памяти услужливо всплыл почти забытый факт: теща родила его Веру прямо на подъемном кране, когда работала на Карачаровском заводе.

Через несколько минут, когда Верина «шкода» разбегАлась по шоссе, мужчина направился к дому. День назад он тщательнейшим образом обследовал их городскую квартиру, и хотя некоторый опыт обысков у него имелся, он никак не мог сосредоточиться. А что если пробки? Они выехали без запаса, а значит, могут вернуться с полдороги… Он начал со спальни Полины Ивановны, с шифоньера, затем метнулся к кухонным ящикам. Приходилось складывать все как было, и дело шло медленно. Но, как туповато балагурит сестра Саша: без труда не вытолкнешь и тещу из окна.

Хуже всего было другое, а именно: он толком не знал, чего ищет. Свидетельство о смерти? Свидетельство о рождении? Компрометирующие фотографии? Самописный сценарий бессмысленного розыгрыша? Бульварный роман, породивший эту дикую фантазию? Справку из психбольницы? Он действовал наобум, просто надо было с чего-то начинать.

Фотографии, однако, были. Детские фотографии, которых он раньше не видел, а судя по тому как они хранились, и не должен был видеть. На нескольких он не без труда нашел и маленькую Веру, и ее молодую еще мать, но все без толку: решительно все снимки были групповыми - с разряженной малышней, воспитательницами и бабушками. И нигде никаких надписей - где снято, когда. Мало того, он подносил их к свету и обнаруживал, что редкие пометки были стерты или замаскированы пятнами.

Под самым потолком, на полке с книгами, лежал плашмя конверт с карандашными набросками головки красивого ребенка, девочки. А может и не девочки, почему сразу «девочки»?

Часы в столовой пробили семь, а это означало, что женщины все еще могли вернуться. На этот случай Иван должен был дать два гудка, короткий и длинный, чтобы он успел принять позу отдыхающего после дальней дороги. Мол, хотел сделать сюрприз. А багаж в аэропорту. Ужасно, но через несколько часов у меня опять рейс, дорогие мои.

К половине восьмого Игорь Павлович обнаружил пару нелепых вещей, не идущих к обитателям дома и заставивших его на минуту задуматься о противоречивой человеческой природе; студийное порно – отличное качество записи, должно быть. Отыскалась также записная книжка и ключ, на поиски которых он года три назад угрохал уйму времени, и в которых больше не нуждался. Всплыла и вожделенная компрометирующая фотография, но несколько неожиданного толка: он в обнимку с пышной мулаткой. Игорь Павлович так и не вспомнил ни эту женщину, ни где и при каких обстоятельствах был сделан снимок. Вероятней всего это была хозяйка скромного парижского пансиона. Смутно припомнилось, будто он сам сдуру припрятал компромат в трехтомник Брэма¹. А может и не прятал, а взял и невинно заложил фотографией страницу. Сдуру… Отряд прямокрылые. Рисунок похожий на иллюстрацию к сказкам Андерсена: ночь, готический росчерк набережной, запоздалые прохожие и облако прозрачных белых бабочек; и бабочки бьются, бьются о фонарь. Polingenia horaria, береговая поденка. «Насекомые эти вполне оправдывают свое название, так как продолжительность их жизни всего одни сутки. Для такого краткого земного существования им нет надобности заботиться о пище, и они действительно ничего не едят».

Книг на даче было немного, и перетрусить их не составляло проблем. Максим Горький подарил его двумя стодолларовыми купюрами старого образца. В пятилитровой жестянке из-под оливкового масла его ждал старинный «маузер», в другом месте - разрешение на ношение оружия на имя давно покойного тестя.

Уже полтора часа он наводил тут шороху, и по логике вещей теперь можно было не спешить. Если не предполагать, что дамы, опоздав на концерт, решили побродить по магазинам. Чепуха, они пошли бы на второе отделение. С антресолей в крытой веранде на него просыпался целый мешок пуговиц… А вот это уже кое-что. Большая прямоугольная коробка - «Кукла Грета. Сделано в ГДР». Внутри старомодные елочные игрушки с красноармейской звездой, космонавтами и ватной Снегурочкой, одетой как некрасовская крестьянка; под ними небольшой пакет: потертая щегольская уздечка и бумажная гвоздика, плюмаж, надо думать. И вот, как награда за долготерпение - оно! Свидетельство о рождении на имя Александры Ильиничны БусаргинОй. Мужчина аккуратно, графу за графой, перенес все данные в блокнот. Наверняка это что-нибудь да доказывает, там будет время разобраться.

Последним трофеем была коробка с письмами. Сверху два его письма к Вере, написанных накануне свадьбы (а больше он никогда и не писал ей), на дне многочисленные письма жены к его счастливому сопернику - сплошь лирические отступления, каждое из которых начиналось со слова «любимый». В другой момент такое соседство показалось бы ему кощунственным, но сейчас он только удивился отсутствию у себя какой-либо реакции.

Мужчина огляделся, не осталось ли каких следов. Он уже поворачивал ключ в замке, когда его осенило: будет куда умнее прихватить свидетельство с собой и выяснить для начала, не фальшивка ли это.

Дом стоял на краю поселка. По ту сторону грунтовки раскинулась небольшая дубрава. Игорь бродил меж деревьев, втягивая в себя горьковатый запах молодых листьев, выжидая, когда вернется ощущение, будто он понимает, что делает. Ему не хватило самой малости: Иван, который был не в курсе, и которого давно смаривал сон, уже сигналил во всю из своего укрытия.


Глава 2.

Мистификация.

Сестра Саша была всегда, с первых дней семейной жизни предпринимателя средней руки Игоря Павловича Жукова. Но с некоторых пор его тревожила необоснованная догадка, что она незримо присутствовала в его судьбе и до того.

А теперь вот новое озарение нашептывало, только дай волю, что она была еще до его рождения, и что за словами «сестра Саша» стоит плохо изученное природное явление, имя которому – наваждение.

Два года Саша прожила в Новороссийске, работала в местном театре. Сохранилось несколько скучных писем, написанных старательным дробным почерком с неизменно одинаковой концовкой: «Целую крепко. СС». Потом появилась другая «естественная причина» для ее отсутствия - сестры были в ссоре и года два не виделись. Сюда же приплюсовывались и ее постоянные гастроли. Зато он часто говорил с ней по телефону; пожалуй даже слишком часто, учитывая, что тем для разговора у них особо и не было.

Все эти факты, конечно же, были самыми будничными и обыкновенными, пока как гром среди ясного неба не нарисовались две замечательно необыкновенные вещи, ранее сокрытые от него какой-то гипнотической вуалью. Неувязочка первая: его никогда не смущало, что он ни разу не видел сестры Саши, он попросту не отдавал себе в этом отчета. Неувязочка вторая: он, черт подери, ни разу ее не видел.

Ну, так уж ни разу? Впервые она помахала им с перрона, когда поезд набирал обороты, увозя его и Веру в свадебное путешествие в Одессу. Он не успел ее разглядеть, что было совершенно естественно в тогдашней сутолоке. Пару раз он видел ее укутанной до самых глаз в оренбургский платок. «Зубы, - говорила жена. - Не повезло человеку, с детства страдает зубами». Дважды он видел ее на клубных подмостках - в образе фокса Микки² и в образе Молока из «Синей птицы»³. Жуковы регулярно натыкались на свою родственницу в неосвещенных подъездах и закоулках. И также регулярно он слышал ее голос из соседней комнаты, когда засыпал: в отличие от жены и жениной сестры он рано вставал и ложился.

Саша обожала досаждать им, умыкая из-под носа телевизионные программки и уводя у сестры серьги, которые теряла, и шали, которые безнадежно портила. Деньги же возвращать она не любила вообще, зато помногу и не брала. Если охота Вере баловать сестру, тем более, из своего собственного кармана, - на здоровье. Дома ему редко доводилось отведать блюдо, приготовленное не по рецепту сестры Саши, слывшей отличной стряпухой. Эффект присутствия был бы неполным, если бы ни валялись повсюду ее ужасные болгарские сигареты, и ни стоял запах ее навязчивых духов. Она кружила вокруг да около, добродушно зубоскаля у него за спиной, подглядывая через плечо и заглядывая в окна. Она скользила по периферии его бытия, в то время как он едва цеплял ее боковым зрением, но больше слухом и обонянием. Любопытно, что физическая оболочка сестры Саши претерпевала при этом довольно смелые метаморфозы. Иначе говоря, прозревшему Жукову было очень сомнительно, что на вокзале, на сцене и в подворотнях ему предъявляли одну и ту же женщину.

Игорь Павлович и его жена, несмотря на спокойную отстраненность, которая давно прижилась в их доме, не относились к числу семейств, что слова не скажут и сидят как сычи. Однако говорили они все больше о кредитах, бухгалтерии да поставках. Неболтливая за рамками деловых разговоров, Вера становилась ужасно болтливой, когда дело касалось сестры. До недавних пор в глазах Игоря Павловича это не выглядело странным. Немногочисленные «правильные» родственники, их скучные деловые знакомцы – что о них было говорить? Свои проблемы они списывали друг у друга, как и свои развлечения. Что до племянников - к детям Ивана бездетная Вера относилась болезненно ревниво. Как и к привязанности братьев друг к другу. То ли дело - сестра Саша, дуреха с вечными приключениями и выходками, с крылатыми присказками и прибаутками. Если разобраться, сестра Саша простым фактом своего существования худо-бедно цементировала семейную жизнь Жуковых: за рамками работы она была их единственной темой для разговора. К тому же, Саша никогда не изменяла своему стилю, а людям обыкновенным константы нужны как воздух.

Но пробил час, и подул свежий ветер, и сорвал все вуали. В силу обстоятельств не совсем банальных Игорь Павлович целый месяц провалялся на больничном. Впервые за тысячу лет у него появилась масса свободного времени. Пожалуй, все началось с тапочек, с самых обыкновенных клетчатых тапочек, а спросил он про них чисто от нечего делать.

– Это сестры Саши, - отвечала жена.

И тогда он, чисто от нечего делать, наклонился и посмотрел на подошву: сороковой; а у Саши был тридцать шестой, уж он-то твердо знал.

– Сороковой, - сказал он. - Странно.

– Еще б не странно, - подтвердила, позевывая, Вера. - Дарить человеку обувь, не поинтересовавшись размером. Это ее собутыльники не дают себе труда.

В тот вечер он лег по обыкновению рано, но не уснул. Сначала в гостиной работал телевизор - жена смотрела теннис, потом негромко забубнили женские голоса. Последний раз он болел в шестом классе. Он напился чаю из термоса и легко почувствовал себя мальчишкой, начитавшимся Стивенсона. Жуков дождался лязганья замка входной двери, дал человеку минуту, чтобы спуститься, и приоткрыл штору. Высокая женщина в длинной шубе вышла во двор и быстро направилась к газующей машине. На девяносто процентов он был уверен, что видит мадам Охрименкову, которая небескорыстно покровительствовала предприятию его жены по муниципальной линии. Было без пяти минут полночь.

Когда наутро он проснулся, Веры уже не было. Из пепельницы торчал напомаженный окурок «Опала», а на столе его ждала записка: «Заходила С., одолжила на 3 дня порт. магнитофон. Ты его мне дарил, помнишь? На сковороде сырники. Целую. Позвоню». Та, что сильно смахивала на Охрименкову и никоим образом не могла быть Сашей, в руках ничего не несла. Но плеер и вправду исчез. Он заварил в кружке чай, густо полил медом сырники. Завтракал, как никогда тщательно пережевывая пищу. А потом была репетиция к грядущим полномасштабным обыскам; и хотя пока не нужно было прятаться, орудуя в собственных шкафах, он чувствовал себя скверно.

Впоследствии Игорь Павлович определит именно этот момент как судьбоносный и не раз пожалеет о своих действиях. Какого ляха нельзя было допустить, что жена отдала магнитофон еще днем, и просто забыла вовремя доложить ему? Или, что сестра Саша продолжает крутить любовь с Бориской с верхнего этажа, и потому не пошла домой в тот вечер, а насчет Охрименковой он элементарно обознался? В конце концов, можно было спросить напрямую у Веры, уж она-то выкрутилась бы. Но видно не ему было сказано: не буди лихо, пока оно тихо.

Магнитофон он обнаружил спокойно лежащим в целлофановом пакете под кроватью в спальне. В ящик комода была засунута полупустая пачка болгарских сигарет, из которой торчала помада. Его свояченица предпочитала цвет «цикламен», он знал это наизусть. Жуков провел помадой по руке – во всяком случае, именно в такой цвет были в окрашены Сашины окурки включая сегодняшний, непонятно чей. Что ж, он и не подумает разоблачать жену, не поиграв с ней немного.

Итак, в Жукове проснулось шалопайское настроение. Поддразнивая жену, он мог теперь запросто ляпнуть, что существует две или даже три Саши, и в этом основная прелесть его свояченицы, дескать, не приедается. Мог с невинным лицом поинтересоваться, а существует ли она, эта Саша, вообще. На момент «пробного заброса» они находились в битком набитом торговом зале, и судя по тому как вечно-невозмутимая Вера сжала в кулаке переспелый помидор… Через несколько минут жена чертыхнулась и побежала назад - первый раз в жизни она забыла в магазине сумку. В свою очередь жена быстро наловчилась пропускать дразнилки мимо ушей и только однажды сухо напомнила, что они не только давали Саше в долг, но и занимали у нее, когда покупали свою первую машину.

Шли недели. Незаметно он приобрел привычку спорить сам с собой, распадаясь на два голоса. В качестве прокурора он четко и обоснованно указывал на признаки окружающего его блефа, заговора и безумия. История виделась теперь скорее неприятной, чем забавной: каково вдруг узнать, что тобой манипулируют. «Сама по себе Саша меня мало заботит, - рассуждал он. - Но ведь естественно предположить, что ложь может распространяться и на другие вещи». Саша продолжала им названивать как прежде, но эти звонки воспринимались теперь как желание отметиться, как инструмент для создания какого-то непонятного пока алиби. Кроме того, жена - она стала чаще снимать трубку - могла говорить по телефону с кем-то другим, намеренно вводя его в заблуждение. В качестве адвоката «заговорщиков» он с еще большим рвением изобличал свою паранойю. Он искал и не находил следов сумасшествия в поведении жены (за вычетом странностей с сестрой Сашей). Зато себя самого он не судил бы так оптимистично: все эти догадки, подозрения и даже слежка. И почему он считает невозможным откровенно поговорить с Верой, хотя бы попытаться? Может быть так сходят с ума, спрашивал он себя. Или это происки склероза? Сначала в памяти образовался провал с сестрой Сашей, потом у него станут вызывать затруднения коллеги по работе. Сначала обычная телефонная болтовня приобрела злокозненный вид, а в следующей фазе он набросится на какого-нибудь бедолагу, встреченного в третий раз подряд в угловом магазине; за то что скользкий тип его преследует.

Но с другой стороны, чтобы вы сказали, узнай доподлинно после многолетнего глубокого заблуждения, что ваш город называется не так-то, а так-то, что масло прекрасно растворяется в воде, что сами вы скрытый негр, или что картошка лучше всего растет клубнями вверх? Любой человек на его месте сошел бы с ума. А он еще как-то держался.

Так успокаивал себя Игорь Павлович.


^ Глава 3.

Наталья Михайловна.

Две недели Игорь Павлович прожил в семье брата, где и без него было тесно. Приближался день его рождения, и Жуков-младший настойчиво убеждал Жукова-старшего не упускать этот повод «пообщаться». Иван опасался, что брат вернется к жене. По многим причинам он был настроен против невестки, и поскольку пускать дело на самотек не хотел, припас «бомбу». Звали ее Наталья Михайловна.

А Игорь Павлович действительно страдал, сомневался и считал себя обязанным. Бойкость и цепкость его жены были незаменимы, когда они только «раскручивались»; как впрочем и «подъемные» деньги тестя. Но пожалуй самым уязвимым для него местом была самоотверженность, с которой ухаживала за ним Вера во время его недавней болезни. Никогда так много времени они не проводили вместе.

А Иван все напирал:

– Да ты знаешь как тебе, дураку, повезло?! Да я бы сам с нашим превеликим удовольствием! Михайловна в самом соку. И могу поспорить, во вдовстве строго себя блюла. Страшно даже представить, что тебя в этом смысле ждет. Не понимаю я покойника - такое добро кинул. Да, вот еще: Витя, покойник, заколачивал в Заполярье большую северную деньгу, так что не подумай, что я тебе золушку навязываю… Ровно? нет? - брат пригонял новую «стенку» на кухне. Слышно было, как в палисаднике поливают из шланга. Ударяясь оземь, струя всходила рыжей от глины пеной. - Только просто так она прийти отказалась, неловко ей, понимаешь? Тут мы имеем дело с провинциальными условностями. Пришлось пойти на хитрость и позвать ее как повариху, пельмени лепить.

- Кого? Рокфелершу, вдову пушного магната?

- Иронию понял. Признаю. Наша прелесть излишне…м-м-м… практична. Единственный, видишь ли, недостаток, при правильном угле зрения легко превращается в достоинство.

… Иван торжествовал - это был полный и безоговорочный триумф Натальи Михайловны. Ее лицу не хватает выразительности, сразу решил было Жуков-старший; но это, как он сам позже понял, была попытка утопающего схватиться за соломинку.

День рождения справляли на даче, гостей назвали немного. Жена так и не позвонила, тем великодушней прозвучали в трубке бодрые приветствия сестры Саши.

Соседка Валя – она присматривала за домом, а при случае грубо и не то что бы безответно заигрывала с хозяином - оценивая Наталью Михайловну, фыркнула:

- Простое русское лицо.

- А то нет, ехидна! - шикнула ее мать, тетя Аня.

У Натальи Михайловны были полновесные бедра и грудь. Крупные руки она по-деревенски клала на колени и по-деревенски расправляла руками юбку. Это забытое бабье движение завораживало, лишало воли. Он заметил, как их столичные фифы косятся на ее неловкий зеленый костюм и грубые «колодки» на ногах. Товарищ Игоря по работе, раскрепостившись после аперитива, уже обращался к ней не иначе как «хозяюшка» или «Наталья-свет-Михайловна», и Наталья Михайловна воспринимала это очень мило.

После двух тостов Жуков выдумал, что на столе чего-то не хватает, и предложил ей пройтись вместе в магазин: - Тут недалеко, через поле.

В каждом ее слове жила диковинная допетровская плавность и ладность. И с ней не нужно было задавать вопросы; вслух не нужно, достаточно было только подумать.

- Муж был намного старше меня. Мало-помалу и я стала такой… степенной? – Наталья Михайловна легко засмеялась, улыбнулся и он. - Дочки тоже: тихо говорят, мало бегают. Они близнецы у меня, точнее двойняшки. Я родила их в шестнадцать. Да-да! Он был моим учителем музыки. Это потом он стал… дельцом. Я не в осуждение, просто слово потерялось… Нет! И не думайте, это я его соблазнила, вцепилась как в свое. Знаете, какая я была Лолита? Не верите? Нет, правда, вы девчонок не знаете.

– Я-то?!

Они забрели на заброшенные дачи, в царство выцветшей сирени. Наталья Михайловна осталась в белой блузе из прошвы с круглым вырезом. Жуков воровски поглядывал на ее оголенные, исцарапанные кустарником царственные руки, на античный затылок – в волосах запуталось несколько белых лепестков. Она говорила о Севере, о том, как ходила на байдарке из моржовой шкуры, о том, как хорошо им там жилось. Сказала, что никогда не привыкнет тут.

- А полярная ночь?

- Вы должны были вспомнить про полярный день, - улыбнулась Наталья Михайловна и рассказала про верфи и корабелов, про черные силуэты жертвенных сооружений язычников на скалах, про дружбу с потомственными каюрами⁴.

– А я дружил с нашим предыдущим префектом, – признался Жуков и вздохнул. - Он тоже был интересным человеком. Любил восклицать на все про все: «Экое скотское рассуждение!" Из всего наследия великой русской литературы в память ему врезалось только это изречение⁵.

- Сам виноват, - рассмеялась Наташа, и было непонятно, винила она префекта или его самого.

Игорь Павлович узнал, что такое сон наяву. Он ступал бок о бок с этой странной, сбивающей с толку женщиной и чувствовал во рту привкус вяленной без соли рыбы и хлеба, испеченного на жиру нерпы, которым угощали их с Наташей каюры. Он видел алую морошку среди седых пепельных мхов и лишайников, видел желтые тундровые маки.

Они вернулись через два часа с добрым мешком лаврового листа; «на венки» - другой расфасовки не было. Игорь Павлович пребывал в том состоянии, когда даже происходящее на «втором плане» кажется единственно-возможным, выверенным до мелочей, как любая закорючка в поэтическом шедевре. И то что в гостиной играли в шашки, а не в лото или шахматы, и то что на дворе стоял май, а по радио давали фрагменты из «Мазепы» Чайковского – все казалось ему фантастически уместным. Он перестал таиться и откровенно пялился на ее шею, руки, грудь, а убаюкивающий сознание голос женщины входил в него вместе с причудливым рассказом о том, чего не было.

Она училась во втором или третьем классе. И как-то раз, в конце сентября или в начале октября, по дороге в школу девочка присела на корточках на мосту через безымянную речушку, чтобы посмотреть в воду. Был первый теплый день после ранних заморозков. По берегам росли ивы, а в воде отражались облака - взбитые, белопенные. Девочка задрала голову – небо было безоблачным, она приметила это раньше, и сейчас ничего не изменилось, на небе не было ни единого облачка. Тата не рассказала никому, она была умным ребенком; а может и самым обыкновенным, да только уже ученым – над ней бы только посмеялись. Когда она возвращалась, облаков в реке уже не было. Вода отражала реальность, передергивая ее легкой рябью, а облака утонули. Тайна много лет томила ее. Потом она начисто забыла о чуде и вспомнила только сейчас.

- Разве не странно?

Наталья Михайловна мыла посуду, а он ее перетирал.

– Моя жена обожает Джека Лондона. Кажется, у него было нечто похожее, - припомнил он и добавил, торопясь выговорить: – Вы мне очень нравитесь, Наталья Михайловна.

- Это заметно, - она без улыбки смотрела ему в глаза. – Сообщите, когда влюбитесь.

• Я не шучу, Наташа.
  

Жуков говорил правду, хотя и не отдавал себе отчета, что его интерес к этой женщине пока еще не перерос любопытства этнографа. Он был самым обыкновенным мужчиной и давно уже разделил женщин на типы и подтипы, благо нестрогий брак позволял это сделать. Жуков мог твердо сказать: этот тип ему не попадался, он и не слышал о его существовании, он даже не смог бы его описать, задайся он такой целью.

- Да-а… Я тут Джека Лондона приплел, но у меня, представьте, тоже было нечто в этом роде. То ли оно есть, то ли его нет. Правда в моем случае это человек, а не облака. И у вас с Джеком лирическое, а у меня, Наталья Михайловна, так: попахивает подделкой документов, аферой; в лучшем случае, идиотским розыгрышем. А может тут банальное психическое расстройство, надеюсь, что не мое.

Жуков сразу пожалел, что затронул сомнительную тему. В двух словах он поведал о своем злоключении, стараясь, впрочем без особого успеха, придать делу комический оттенок. Взболтнул и о недавно обнаруженном свидетельстве о рождении; наверно, чтоб история не выглядела совсем беспредметной.

- Если объективно, то единственное, что может смущать – это место рождения. Я сто раз слышал, что моя свояченица родилась в Кисловодске и даже помню детали, связанные с самим городом, а в документе значится Малин. Может я и дурак, но все равно, на следующей неделе планирую смотаться на день в город Малин - новое место рождения моей замечательной родственницы. Это под Житомиром, не путать с Миланом.

К одиннадцати часам лишние гости незаметно рассосались. Наталья Михайловна позвонила домой и легко согласилась «посидеть еще». Вечер выдался по-летнему теплым. Они спустились к пруду и развели костер. Соседка Кетеван принесла домашнее грузинское вино. «Настоящее», - кивнул он, салютуя дамам бокалом. Женщины пели «Мой костер в тумане светит». Движения Натальи Михайловны стали нестерпимо тягучими, как при замедленной съемке. Поднялся ветер, и он явственно увидел, как ее глаза вспыхнули синим, и через мгновенье - огненно-желтым, огненно-красным, искрящимся черным. Ветер задувал песок в их лица. «Зюйдовый», – определила направление Наталья Михайловна. Присутствие Кетеван придавало значимость и привкус ритуальности тому, что невидимо вершилось у пруда. К другому берегу подрулила машина и ослепила их фарами. Из машины выбрались две парочки.

– Молокососы! - Парни разделись и бултыхнулись с мостков в воду. За Кетеван пришел грузинский муж.

… Наутро, едва открыв глаза, он испугался, что его вчерашняя женщина есть плод больного воображения. Через минуту куда более страшной казалась вероятность повернуть голову и увидеть рядом с собой безмятежно спящую Наталью Михайловну. Но судьба дважды сжалилась над ним. Он повернул голову и увидел записку на подушке: «Не хотела будить. Уехала первым автобусом – девочки! Целую. Н.»

Как же славно все разрешилось. И есть она, и нет ее…

За кофе мысли его все еще путались. Он вспомнил, что брат нанял Наталью Михайловну в качестве поварихи, и дернулся к телефону спросить, не рассчитался ли Иван с нею. Номер был занят… Ну! Разве не идиот? Наоборот, он должен сказать Ване, чтоб тот не лез к ней больше со всякой пошлостью… То есть, Ваню вообще не надо тревожить.

Откуда-то выползла неприятная эпиграмма:

«Орлов с Истоминой в постели

В убогой наготе лежал.

Не отличился в жарком деле

Любвеобильный генерал…»⁶

Ну и так далее. Этой эпиграммой при случае пользовались подружки жены, но всегда с приставкой: «Как говорит сестра Саша: не отличился в жарком деле…»

Днем во время затяжных переговоров с подрядчиками ему мерещился некстати жест, коим Наталья Михайловна поправляла свои пышные пепельные волосы, словно подушку взбивала. Смысл того, что говорили хмыри в пиджаках, то всплывал, то погружался как поплавок. В глазах маячили, стоило на минуту утратить бдительность, ее массивные овальные серьги.


Глава 4.

Жестокий романс.

Борис Иванович Пустельга до того как заняться частным сыском служил главным конструктором одного из предприятий Минобороны. Но он всегда имел подходящие данные для того, чтобы стать хорошим детективом: склонность к нестандартному мышлению, врожденный апломб и дар разговорить незнакомца. В вечном жеваном костюме и в темной рубашке, в растоптанной обуви - он везде сходил за своего, а его особая снисходительная манера держаться по-своему компенсировала внешний лоск. К работе Борис Иванович всю жизнь относился с небрежением и холодком. Еще в бытность свою конструктором он научился работать так, чтоб едва не выгнали. Он филигранно чувствовал эту грань и таким образом расходовал минимум душевных затрат.

Прошлое Бориса Ивановича нельзя было назвать комфортным, и у него выработалась привычка не прислушиваться к себе. Люди, для которых существовали неудобные кресла, ботинки с неудачной колодкой и которым невкусно было питаться магазинными пельменями, внушали ему невольное уважение. Замечательная непритязательность была, пожалуй, его самой личной характеристикой. Но как раз это в понимании людей плохо вязалось с явной нагловатостью Бориса Ивановича. Чтобы никого не сбивать с толку, пришлось выдумать себе привязанности и даже капризы: люблю, дескать, темные рубашки и мягкие сыры, не выношу сырую погоду и когда в три часа ночи звонит телефон. На самом деле он был идеально не чувствителен к подобной ерунде.

Предметом, полностью поглощавшим его воображение, были монеты: алтыны, грошики и полушки. Он грезил над ними часами. Вот этой полтиной, тонкой и звонкой, заплатили за любовь, и больше она ни разу не переходила из рук в руки. Елизаветинский профиль на ней грешит кривизной, ибо до Елизаветы на этом месте был отчеканен несчастный Шлиссельбургский узник Иоанн Антонович. А этот просверленный золотой позвякивал рядом с другими такими же на тощих ключицах кибиточной цыганки. А полированный николаевский рубль рядом с ним, не успели отлить, - осел в кармане наемного убийцы, а в завершении своего скорбного пути был отдан за детский гробик. Борис Иванович грел в широкой ладони истертый гривенник: за окнами постоялого двора лютовала метель, когда сия самая монета оделила бродягу горшком мясных щей и стопкой доброй зубровки. А вот вам новехонькая копейка из копилки гимназиста… Но какие бы добрые дела или мерзкие делишки эти деньги не делали, они не пахли. Монеты хранили кристальную непричастность. И Пустельга должен был научиться у них этому.

Текущее дело чем-то неуловимо раздражало его. Требовалось воссоздать историю семьи Ильи и Полины Бусаргиных. Жуткая тягомотина, если посмотреть, сколько помоталась по стране эта семейка: «Сам» был строителем. От Пустельги требовался скрупулезный отчет о наличие у Бусаргиных психических заболеваний, о сомнительных эпизодах в их жизни и пусть даже не выходящих за рамки гражданского дела правонарушениях. Особенно интересовался заказчик бусаргинскими дочерьми, в свою очередь, выделяя среди них старшенькую: - Что касается Саши, любая даже самая ничтожная подробность должна быть взята на карандаш. Но самое важное, самое важное - рождение и смерть.

• Куда важнее, - хмыкнул Борис Иванович.
  

- Возможное рождение и возможная смерть, - повторил заказчик потусторонним голосом. Едва ли он вообще слышал комментарий Бориса Ивановича.

Клиент малость того, впрочем, не более остальных клиентов, прикинул Пустельга. А дельце, так по всем параметрам - сущая дребедень. Какого бы туману не напускал нанявший его амбал, за всем этим наверняка стоит самый прозаический интерес.

…Он сидел на лавке посреди глухого двора в Богом забытом пропащинске и туманно излагал суть своего визита местному старожилу по имени Моисей. Это была его четвертая командировка по бусаргинскому делу. Двор имел слабовыраженную форму воронки. Из распахнутых окон двухэтажного деревянного «скворечника» струилась жизнь. Пустельга различил позывные «Маяка», хныканье ребенка, повизгиванье наждака, перестук печатной машинки и дразнящий дух наваристого борща. Он готов был спорить, что над топчанами у домочадцев висят холщовые газетницы с вышитыми гладью маками, а тетушки надевают по праздникам белые лаковые туфли с пряжками. После нескольких часов пребывания в этих декорациях даже человек с фантазией Жюля Верна не смог бы допустить, что на свете существует Нью-Йорк, альпийские курорты или банановые острова. В этом южном захолустье самым естественным звуком было лязганье колонки-водокачки и хлопанье гусиных крыльев. Гуси разгоняли все наносное и временное, а вездесущая шелковистая пыль мягко окутывала сознание. Борис Иваныч и сам был из такого же местечка, он приехал на родину, и не суть, что он родился в пятистах километрах отсюда. Как сказал бы поэт, он дышал и не мог надышаться.

Когда он выложил все, что считал нужным, Моисей, Мусий по-здешнему, почесал потылыцю⁷ и заметил:

- Ин-нти-ресно девки пляшут.

- По 16 сразу в ряд, - легко отозвался на позывные гость.

Этим двоим явно не нужен был переводчик. В спину припекало июньское солнце. Хлопцы пили разливное пиво из правильных, литровых кружек. Дед Мусий оказался балакучим⁸, плохо только, что он все время сбивался с магистрального направления. То припоминалось старому как при царе Горохе, когда по хуторам хозяйничал еще Нестор Махно, ему залетела в ухо муха, и мамка возила его в город к доктору, то вклинивалась какая-то Нина, у которой был зад и такие коровьи, с поволокой, глаза и которая потом спилась. Сыщик посапывал все размеренней, навалившись на дощатый стол. «Э-э, много говорить да мало слушать…Э-э, дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…», - убаюкивал его далекий голос. Вдруг последние слова старика заставили Бориса Иваныча приободриться:

- …Как же его в черта, звали? Ага! Есть - Витька! Точно, Витька Джимиев. Или ДЖА-миев? Та пусть будет ДЖИ-миев. Осетинец. Циркач. Джигит. Он того, в цирке джигитом работал. Красивый чертяка. Как сказал наш Александр Сергеевич Пушкин в своей бессмертной поэме «Гяур»: «Для наших женщин он был яд». ⁹

- Ну ты, дед, даешь. Культур-мультур! – подбодрил рассказчика Борис Иваныч и тут же сподобился услышать, что-де Поля Бусаргина по молодости была дюже дикая, и не было на нее никакой управы, а потом вдруг раз - и нашлась. Управа так управа, всем управам управа – узда! «Стала ходить наша Поля по кругу - и рысцой, и иноходью, и карьером. Так вот, дошла твоя Полина до крайности - и сахар с его вражьей руки ела, и только шо не ржала, зато, хе-хе, того, ожеребилась». Узнал также Пустельга, что Сам, Илья Фомич, был скор на расправу, и вообще зверь, а не человек; и что муж и жена были, значит, обое-рябое; и еще массу всевозможных наиправдивейших подробностей про то, как сжег Илья Фомич мусиевский сарайчик.

- Ты что, старый, хронологию не блюдешь, валишь все до кучи. Ты давай, батя, по-людски гутарь, пункт, стало быть, за пунктом.

А по порядку выходило, что брешут люди: циркачи не только по кругу скачут. Этот сатана, Джимиев Витька, рванул поводья и ускакал, только его и видели. Что с гастролера взять? Осталась влюбчивой Поле долгая-предолгая память и испорченная фигура. А обманутый муж не стерпел – порешил, значит, дитенка. Или порешил, или государству сбагрил - в наилучшем разе. Виданное ли это дело: була дивчына – и нэма!

Илюшка Бусаргин - пропащая его душа! Душегуб. Душегуб треклятый! – и дед погрозил черным кулаком мирно смолившему в окне человеку в майке.

- Значит пропала, получается, их новорожденная девочка, исчезла? А что ж, в милицию заявляли?

- Тю! А я знаю? Заявляли-не заявляли… У таких, у Бусаргиных, всегда все шито-крыто. В милиции шо - не люди работают?

- Ну раз так, значит слухи.

- Ага, слухи, - дед Мусий только рукой махнул, в смысле: агитировать я никого не подряжался. Опорожнил кружку и сказал в довесок мечтательно:

• Хотел бы я глянуть, какой она щас стала.
  
• Кто?
  

- Як хто? Поля. Сатана была, а не баба… Э-э-х! Багато казаты, та мало слухаты, - Мусий пригладил отсутствующий ус и закруглил свою повесть. И без усов породы старик было самой что ни на есть запорожской. Он проводил гостя до калитки, подождал пока его кудлатая голова, мелькнув над сплошным некрашеным забором, не скрылась из виду, покряхтел немного и пошкандыбал за дом кормить птицу.

Борис Иваныч решил срезать путь к трамвайной остановке. Продираясь сквозь плантацию одичавшей малины, он в третий раз отогнал от себя подозрение, что запорожец лукавит, посмеивается над ним. А пусть себе! У Бориса Ивановича не было обыкновения делиться туманными опасениями с заказчиком. А жуковские рублики он уже так и так отработал.

^ Глава 5.

Вера кормит братьев пиццей.

Игорь Павлович не отступил от своего плана: он съездил в Малин, съездил в Кисловодск, в результате чего у него на руках оказались две документально- подтвержденные сестры Саши. Причем кисловодская Александра Ильинична Бусаргина была на два года и месяц старше малинской Александры Ильиничны Бусаргиной. Нужно ли добавлять, что обеих малышек произвели на свет одни и те же родители.

У мадам Жуковой было свое дело - стоматологическая клиника для детей со смелым названием «Белый клык»¹⁰. Хватит мудрствовать, решил Игорь Павлович, он заедет в «Белый клык» и напрямую спросит у жены, в чем, собственно говоря, заключается юмор; и что бы она ни ответила, он тут же выбросит сестричек из головы и поставит в этой истории точку.

Всю стену в холле клиники занимало изображение джеклондоновской лайки на фоне клондайкских снегов. Ради этой клиники пять лет назад им и пришлось перебраться с милого старого дома на юг в новостройку.

• Привет. Спасибо, что выкроила время.
  
• Да уж выкроила.
  

Глаз сразу зацепился за Верин твидовый костюм, именуемый «жокейским»; это было суть второе открытие костюма. Жена выбирала каждую вещь вдумчиво и мучительно и носила подолгу. (Хотя накануне они развелись, Жуков не привык пока к словам «бывшая жена»). Все ее наряды, дорогая одежда вне моды, попадали точно в яблочко. Забавно, что сегодня он увидел этот костюм заново.

Вера Ильинична даже не взглянула в сторону «вещдоков»: малинского свидетельства, которое он нашел на даче, и выписки из кисловодского загса.

- Меня не волнуют твои сомнения и вообще непонятно, что тебе до всего этого за дело, - подавшись вперед и упираясь ладонями в стол, женщина разглядывала его с враждебным любопытством. Игорь Павлович поспешил сесть. - Была какая-то белиберда с метриками, не помню, какая-то абсолютная глупость, чушь. Я могла бы узнать, но не хочу травмировать маму. И потом, я еще раз спрашиваю: кто ты теперь для нас, а мы для тебя? Ну скажи на милость, зачем тебе понадобилось выискивать старый грех для развода? Это бесчестно, Жуков.

Она говорила о спрятанных на даче письмах - Игорь Павлович мотивировал ими свое решение. На самом деле он не хотел разводить канитель вокруг всех этих магнитофонов и тапочек, тем более впутывать сюда свою Снежную Королеву. Благие намерения: он не мог допустить большего промаха, ибо письма, равнодушно принятые им за послания к другому мужчине, были обращены к нему. Первое было написано через неделю после их знакомства, последнее - меньше года назад. В общей сложности двадцать одно письмо. Там были стихи - честные, со свободным дыханьем - посвященные ему и никогда после не оскверненные чужим глазом. Белые стихи.

Голос у Веры был мертвый:

- Ты меня бросил. Недостаточно, чтобы потешить самолюбие? Ты не ушел, ты бежал. Теперь ты ходишь смотреть как я…жива-здорова. Ладно. Могу письменно заверить: я не-хо-те-ла, чтобы ты уходил…Я видела ее – приезжала в тот день на дачу, думала поздравить. Я всегда знала, что в душе ты простой паренек с простыми вкусами. Что, юноша, на сермяжную правду потянуло?.. Не дергайся, больше не буду. Я чуткая, понимаю: экология чувств-с. Все мы задыхаемся, мой друг, в этом комфортабельном чадильнике.

Вера говорила, не переставая улыбаться. Этой жутковатой улыбки за ней раньше не водилось. Он старался не смотреть, ему было нехорошо. С Наташей они встречались теперь каждый день, и ему приходилось контролировать себя, чтобы не звонить ей ежечасно. Такое не прощают. Но полно, говорил он себе, она не может видеть тебя насквозь, это было бы чересчур, даже для Веры. И так уж ты виноват? Все произошло помимо твоей воли. Ты знаешь точно: ты не хотел революции. Ты - нормальный мужик, другими словами, инертный в вопросах личной жизни. Из тех, кто не рвется жениться, но раз уж женился, то бежит развода…С Верой было так удобно. Суммарный опыт его товарищей говорил, что их союз - редкая удача. Даже сейчас, когда он втюрился как ненормальный, когда он увяз по самый чубчик, Жуков ясно осознавал: чего-чего, а такого комфорта больше не будет. Самое гнусное в этой гнусной истории то, в сотый раз думал он, что Вера была хорошим товарищем. Хорошая любовница или хорошая жена не оставила бы после себя такого чувства вины.

- Итак, если я правильно поняла, тебя заботит нынче старшая сестра, - снова заговорила Вера. – Брось, Жуков! Было бы чего тушеваться! Ты ж знаешь: я из тех, кто уступает, если есть хоть какая-то возможность уступить. Знаешь, потому и давишь… Помолчи! В этой истории, право, ты не найдешь для себя ничего пикантного…У моих родителей случилось несчастье – их первенец, девочка, умерла от рожи; по вине врача. Он назначил ванны, чего категорически нельзя было делать. Через четыре года родилась я. Все равно…мы все хотели, чтобы Сашенька продолжала жить. Это была иллюзия, и мы творили ее своими руками, изо дня в день. Потом это стало чем-то еще. Чем-то бОльшим, чем-то совсем другим… Знаешь, наверно это трудно понять, но ребенком у меня была патологическая потребность в старшей сестре. Вот такая напасть, не знаю, врожденная или привитая. Мы заставляли Сашу меняться с возрастом, придумывали для нее сотни деталей, - Вера оживилась. - Только не думай, что можно взять любой штрих - и он приживется. Пока она росла, мама рисовала ее портреты. Был период, когда родители плели истории про идеальную Сашу. Что тут такого уж дикого? Две матери из трех врут про своих детей; хотя бы дальней родне, про успехи в школе. Знаю-знаю, что скажешь: не до такой же степени. Ты как всегда банален.

Он решил, что жена имеет право на некоторую стервозность.

- В год, когда она должна была закончить школу, мы сшили для нее выпускное платье и долго спорили из-за фасона. Через четыре года платье перешло ко мне, правда пришлось повозиться – я была повыше сестры. Ну, а потом - выбор учебного заведения, вступительные экзамены. Такая морока: она ведь училась через пень-колоду.

Вера терла переносицу, закрывая ладонью пол-лица. Перманентная ухмылка становилась пугающей.

- Мы хотели, чтобы она жила.

- Не ори!

Жена посмотрела на него удивленно, и было от чего - она говорила почти беззвучно, одними губами, каждую секунду готовая осадить свой крик.

- Для мамы было крайне важным не получить свидетельство о смерти, скрыть сам факт кончины ребенка. Ей казалось, это все равно, что плюнуть смерти в рожу…Оживить Сашу оказалось легче, чем это можно себе представить - мы ведь нигде подолгу не засиживались. Новым соседям рассказывали о моей старшей сестре, пребывавшей либо в санатории для легочников, либо в спортинтернате. Тебе никогда не понять, что это было. Что соседи? Соседи – тьфу! Родители заморочили голову не только мне, но и себе. Сама я то верила, то не верила в существование Саши. Ха-ха. Последнее справедливо и по сей день…Мы хотели, чтобы она жила!!! Для папы, для мамы, для меня. Для тебя.

- Но почему для меня, черт вас возьми?!

- Глупый, - слово вырвалось у нее с невольной нежностью. - В этой истории ты был чуть ли ни главный. Если с годами поддерживать существование Саши становилось для матери все легче, ввиду ее возраста, то для меня - все труднее, ввиду возраста моего. А я так к ней привыкла… как к родной сестре. Ты же был, с одной стороны, наш: это означало, что с тобой естественно перекинуться парой фраз на тему, а с другой стороны, какие у тебя были основания не верить в Сашу? Никаких. Разве что самые ничтожные. Но ты был невнимателен, а я… гм…изредка прибегала к помощи подставных лиц. Так и повелось: мы получали драгоценную подзарядку от твоего блаженного неведения; если угодно, ты был наш гарант. Можешь не верить, но порой я чувствовала себя страшной тварью - до того ты был доверчивым идиотом.

- Я?.. Само-собой. Пожалуй, ты права. Но вы, вы - чокнутые психопаты! Что бы ни было, та мне не чужая, поэтому, прости, но я обязан тебе сказать: ты и твоя мать - вы просто больные люди.

- Спасибо. За проявленное гражданское мужество и за «нечужую». Да только ты меня не понял, по-настоящему - нет. Сказать по правде, я сама плохо объяснила. На сей раз ты меня прости, но мне просто лень это делать. Я же говорила, не вовремя мы все это затеяли, поезд ушел.

В окно три раза стукнули. Рассыльный принес пиццу. Парень аккуратно просунул коробку сквозь прутья решетки, вероятно, он проделывал это не раз. Вера молча придвинула к мужу тарелку, разлила по чашкам чай. Уселась, опершись на локти, сжала ладонями виски. Под ее взглядом кусок не лез в горло.

- Вера, я согласен, что я со своими проблемами слишком мелок и вообще не в дугу, но если ты все-таки снизойдешь…Там на даче вместе со свидетельством (он деликатно не упомянул письма) лежали плюмаж и уздечка.

- Впечатление, что ты нашел у меня под подушкой зубы покойника и ядерные боеголовки. Не понимаю, зачем ты меня мучаешь. Господи, - она закатила к потолку глаза. - За что ты меня невзлюбил?

- Брось. На сей раз, ты переигрываешь. Дед Мусий - знакомое словосочетание?

Этот построенный на эффекте неожиданности прием пришел к нему из кино, не иначе; и Вера - он не сводил с нее глаз - поддалась.

- Извини, если и вправду мучаю, но то, что рассказал старик - просто фильм ужасов; с джигитами, извергами-мужьями и убиенными младенцами.

- Ха. Ха. Так вот ты куда загнул. Дед Мусий! Много говорить да мало слушать?! И это к его показаниям ты собрался апеллировать, бестолочь несчастная?! Уф, – она ослабила шейный платок. - Дурно мне. Надо же, наш соседушка и тут меня достал… Мне было четыре года, но я отлично помню эту физиономию. Тогда его еще, разумеется, не звали дедом, он был «дядько Мусий», - она отломила подсохший край пиццы, и разминая его пальцами, продолжала уже совершенно спокойным голосом: - У моих родителей была бахча. Тогда все брали бахчу, мода была такая. В общем, папа здорово поцапался с Моисеем из-за этих огородов; не помню, из-за межи что ли. Точно, все началось с кавунчиков¹¹ и разрасталось как снежный ком. А потом этот ужасный Моисей взял и сжег голубятню. Боже, как мы, малышня, ревели! И тогда папа пошел и сжег его сарай…Не хочу и начинать этот вечер воспоминаний, – она тряхнула волосами. - Не собираюсь ничего доказывать, тем более - чужому дяде. Много говорить, да мало слушать! Стыдно, батенька, побасенки пересказывать. Поди-ка ты проспись, сердце мое!

Он толкнул дверь, вспугнув секретаршу. – Привет, Ксюха, все подслушиваешь?

Когда Жуков вышел во двор, из окна долетело: - А джигиты плюмажей не пользуют. Балда!

Пропади вы все пропадом! Игорь Павлович с силой хлопнул дверцей «хонды». На жалость бьет. Жалость - самое унизительное чувство. Вера не нуждается в его жалости. Что до Саши, он не больно поверил россказням жены; чувствовал, что его всего-то переиграли…Беда в том, что всею своею внешностью Жуков сулил женщинам надежность. Ростом он был под два метра, лысеть начал лет с двадцати. Добавьте к этому благодушное выражение лица, мягкую линию рта, детский рисунок щек и подбородка… Ну довольно! Как там говорит сестра Саша - не рви сердце? Да, не рви сердце, старик.

Автомобиль скрылся из глаз, а женщина не трогалась с места. В ее глазах теперь невозможно было различить отчаянье, страх или ненависть, а только выражение помутненного рассудка.


Той ночью он отвратительно спал. Какой-то тип в смокинге, наплывая на тревожные видения пустых загонов для скота, представлял ему двух женщин.

- Сестра Саша. Сестра Саши.

- А разве мы с вами незнакомы? - ватным языком обратился Игорь Павлович к первой сестре.

- А разве мы с вами знакомы? - передразнила та.

Расклешенное пальто до пола и сложенные на груди руки придавали ей сходство с боярыней. Она тихо плыла, описывая окружность, оплетая его тяжелой дурью. Как он ни увивался, удалось разглядеть только край щеки и кончик носа женщины.

- Балет на льду. «Русская плясовая», - внес ясность человек в смокинге.

Сестра Саши должна быть Верой, но то не Вера; вот я вас, жулье, и расколол, - сообразил он, гордясь своими дедуктивными способностями и подмечая отточенные загнутые когти сестер. Он незаметно перетекал в сторону распахнутого окна. Второй этаж - ничто для бывшего десантника…


От пиццы оставался последний кусочек, когда к хозяйке «Белого клыка» постучался Жуков-младший. Иван был тут впервые. Он забыл, как звучит продуманная им заранее первая фраза, и потому спросил, напоят ли его в этом доме кофеем. Казалось, Веру Ильиничну ничуть не удивил необычный визит.

- Я пришел, чтобы поговорить с тобой о Саше, – это, конечно, были совсем не те заготовленные слова.

Вера Ильинична с готовностью кивнула. Секретарша принесла две чашки эспрессо.

- Итак, из двух сестер нынче в фаворе старшенькая. Да ты не смущайся, Вань. Младшая испокон веку даже у собственного мужа не вызвала большого интереса,

- бывшая невестка, сидела за столом, обхватив голову ладонями, и говорила обесцвеченным механическим голосом. - Сам знаешь, Иван, я из тех, кто уступает, если есть хоть какая-то возможность уступить. Но боюсь, моя история тебя разочарует, – Вера Ильинична пристально глядела на гостя: в отличие от брата у Ивана было ни к чему не обязывающее лицо. - У моих родителей случилось несчастье – их первая дочка умерла от скарлатины, когда ей был всего год. По вине врача. А через два года родилась еще одна девочка. Ее назвали как и первую - Александрой. Новый ребенок был совсем другим - некрасивым, крикливым, к тому же мать стала корить себя изменой первой Саше. Она дерзнула заменить незаменимое. Ты слушаешь?! Она хотели под-ме-нить. Вместо того чтобы честно горевать, она хотела обмануть свое горе. Ты понимаешь?! Сашу номер два не полюбили с самого начала, в ответ она ощетинилась… Дальше проблемы нарастали как снежный ком.

• Ну, а ты сама как к ней относилась? Ты ладила с сестрой?
  

- Я-то? Если честно, я не хотела об этом. Но спросил – спросил. Нет, я не ладила с сестрой. Дело в том, что она была… действительно ужасной во всех отношениях. Папа ее проклял, после очередной дикой выходки, хотя это было уже чересчур. Ты волен думать, что ужасными были мы, ее родня, и я не буду с тобой спорить. Ты даже не видел ее, а я жила с ней бок о бок.

- Ее никто не видел. Например, твой муж.

- Согласна, это было глупо. Наверно, у меня это от мамы - помешательство на реноме: благочестивое семейство, достоинство скромных тружеников. Я начала «заливать», когда мы еще встречались с Жуковым, а потом уже не знала, как выпутаться. Это была просто глупая игра; может мне не давала покоя тоска по «доброй» сестре, которую я никогда не видела, может, вина перед «злой» сестрой, которая в конце концов плюнула на нас на всех с высокой башни. Мой Игорь был такой простофиля, что в конце концов я стала чувствовать себя страшной сволочью. Можешь не верить в последнее. И в пятое-десятое. Это все быльем поросло.

В клинике была игровая комната, где можно было метать дротики и ставить рекорды на говорящем тренажере, были причудливые аквариумы с рыбками и мини-бар, где дети сами могли готовить коктейли. Как и час тому назад при виде этих «излишеств» Жуков-младший одобрительно хмыкнул и почувствовал, что невестка расстаралась не только ради успеха предприятия, но и от чистого сердца. Должно быть, бездетная Вера искренне любила детей. Тот факт, что она так ревновала мужа к племянникам, его с Мариной сыну и дочке, в эту минуту не казался ему парадоксом.

Верин рассказ объяснял, конечно, наличие двух свидетельств, но не поэтому поверил Иван бывшей невестке. Просто сегодня весь ее вид был таким… странным. Просто, будь это брехня, такая женщина как Вера Ильинична придумала бы что-нибудь половчее.


Глава 6.

В лоне семьи.

- …Это сбой в программе, - Иван наколол на вилку и отправил в рот кусок селедки. - Да-да такое бывает. Однажды на собственной кухне я уронил ключ и больше никогда его не увидел. Я собирался уходить и перекладывал его из одного кармана в другой. И тут с подоконника на этажерку с телефоном летит кошка – я делаю шаг в сторону придержать аппарат, роняю ключ, делаю шаг на место, - и все. Я не пошел, куда шел, исследовал каждый сантиметр, но ни ключа, ни малейшей щели не обнаружил; доска пригнана к доске, идеально сработано. Я никому не рассказывал – глупо как-то. Если на словах.

• А звук от падения слышал? – спросила Наташа.
  
• Наверно. Не помню.
  

- Та-а-а-к, - сказал Игорь. - Стало быть, у каждого из здесь сидящих за плечами подобный случай. Выходит, мы как будто подобрались по этому признаку. Наташа тоже рассказывала нечто наподобие, про облака, только она их нашла, а не потеряла.

Они сидели на кухне, над столом нависал абажур, оставляя в тени лица людей и освещая картошку в мундире, филе сельди в укропе и аккуратно выложенный в корзинке ноздреватый серый хлеб. Мужчины изрядно выпили. Ветер играл раскрытым окном дома напротив. Солнце отражалось от него, просеивалось сквозь ромбовидную решетку их кухонного окна - и над столом на стене плясали веселые ромбы. За стеной близнецы Соня и Варя учили стих:

- «Барабана тугой удар

Будит утренние туманы, -

Это скачет Жанна д'Арк

К осажденному Орлеану…» ¹²

У девочек были серые вдумчивые глаза матери, но в остальном они походили на отца. Милые послушные дети…Но жила ли она вообще - эта пламенеющая Жанна из Арка? - задавался вопросом Игорь Павлович. - Эх…Она не была румяной и крепкой, потому что родилась в голодное десятилетие, малохольное крестьянское дитя. А надела латы, сказал слово, - и толпа средневековых галлов с дрожащими коленками и мечтой о мародерстве обратилась в отряды храбрецов. Но жила ли она вообще?.. Поди ж ты, Игорь Павлович того не знает. Как не знает и Жак Ширак, как не знает и завкафедрой истории МГУ. Вот где настоящее равноправие.

Стали пить чай с «соломкой».

- «…Палача не охватит дрожь

Кровь людей не меняет цвета, -

Гильотины веселый нож

Ищет шею Антуанетты…»

Стращала из-за стенки Варя. Или Соня.

Иван ушел. Наташа никак не могла найти медкарту - наутро Игорь Павлович должен был идти к нейрохирургу. Они «съехались» три дня назад и пока не успели рассовать все по полкам. По нынешним временам это «гнездышко» было явным расточительством, но Жуков принимал решение обдуманно. Три комнаты и кухня выстроились по одну сторону длинного коридора, другая стена которого до самого потолка была занята стеллажами с книгами. Строго систематизированная библиотека; без случайных книг и грошовых изданий. Шесть одетых в тяжелую драпировку окон квартиры выходили на обводной канал. Мебель двадцатых-тридцатых годов; недорогая, но умело реставрированная. Темные в серо-зеленой гамме обои. И главное - удивительное единодушие всех вещей: чувствовалось, что эти шкафы и диваны всегда стояли бок о бок. Ни одна вещь не выбивалась, не казалась лучше или хуже другой. Равновесие нарушал может только шахматный стол да конторка, слегка грешившие барчуковостью. Девочки поменяли местами две картины и накрыли довольно ветхой вышитой вручную скатертью дубовый овальной формы стол в гостиной - вот и все вольности, что позволили себе новые жильцы.

В один из ни чем не примечательных дней Игорь Павлович войдет в эту идеальную как на его вкус квартиру, а Наташи не будет. Он откроет ключом дверь, снимет в передней пальто, аккуратно повесит его на «плечики», и только тут заметит отсутствие одной, второй, третьей вещи. Эта сцена не сложилась из раздумий или опасений, а скорее была похожа на воспоминание. Но задним числом Игорь Павлович признавал, что неприятная картинка явилась к нему по праву и не без основания. Близнецы делали уязвимой храбрую Наташу: случись что, она будет решительной, но решительной в пользу девочек. Случись что…Случись что?

Соня с Варей давно спали, когда отыскалась его медкарта. Наконец пришел их час - его и Наташин…Когда страсть утихла, они обнялись и долго лежали, не шевелясь, в поющей тишине. Чтобы прочитать мысли другого, нужно плотно, как можно плотнее, прижаться открытым глазом к уху того человека и спокойно ждать; один раз две минуты, другой - все двадцать.

- Когда Варя была маленькая, и хотела, чтобы ее потискали, то говорила: обнимайся, обнимайся.

- А Соня? - минуты через две сквозь дрему пробормотал Игорь.

- Соня? А-а… Соня – нет… Послушай, а эта женщина не опасна?

- Опасна. Еще как! Если, скажем, неожиданно налететь на сестру Сашу в подворотне, можно сделаться заикой.

- Я говорю о твоей бывшей жене. Не перебивай! Я точно знаю, что в последнее время ты тоже думал про это - про то, как на тебя напали зимой. Ты ведь тоже думал, что это их работа? - и Наташа сжала его руку; так, чтобы он не мог соврать.

Когда он в аккурат у своего подъезда получил сзади по башке тяжелым тупым предметом, доктора говорили, что ему просто повезло; в смысле, черепушка досталась мощная. Жена категорически отказалась от сиделки и сама выхаживала его. Теперь это казалось ему запоздалым раскаянием преступницы - Наташа не зря подсматривала через его ушную раковину.

- У тебя даже ничего не взяли, - напомнила она.

- Ерунда, кто-то спугнул. Иди ко мне, ты, дурочка. Тш-ш-ш, - он освободил свою руку. - Ты вот о чем подумай: только среди моих личных знакомых у двоих такая ж точно петрушка. Шел по темной улице человек с портфелем и при пальто, ну и схлопотал по куполу.

- Не оправдывайся, милый, не нужно. Я сама знаю, что это неправда; это не может быть правдой, но мы не вольны в своих мыслях… Подъем. Желаю пить с тобой горячее молоко.

Игорь намазывал медом булку на кухне. Сон совсем прошел.

- Ну, ладно, я расскажу как все было, как я жил до тебя. Года два я шел напролом, лишь бы удержаться наплаву, зацепиться. Потом стал осторожнее, стал спокойнее; научился лавировать, научился отбиваться от кредиторов. Следующий этап можно назвать преуспеванием, но кто ж не знает, пруха - явление временное и нужно ловить момент. При этом все эти годы я был счастливо женат. Наташа, я жил как заводной болванчик. И я не видел северного сияния. И не то что не видел, понимаешь, оно сияло не для меня… Положа руку на сердце я должен благодарить этих бандитов. Оказалось, что можно возлежать на подушках как большой белый человек, копаться в себе, размышлять о всеобщем тлене, вспомнить, что существуют шахматы, своими глазами увидеть, что в Москве все еще обретаются сойки. У меня впервые за черт знает сколько лет появилось время оглядеться по сторонам. Не проломи они мне башку, я бы и тебя не встретил, не породнился бы с Севером. Я бы тихо угорал в этом дурдоме.

Наташа покачала головой:

- Я о другом: они что-то задумали, и они должны понять, что мы не поддадимся, - она стояла к нему спиной и бесцельно передвигала склянки на буфете. Ее голос звенел и срывался. - Пусть они увидят меня! Я знаю, когда они меня просто увидят, они отступятся. Мне и говорить ничего не придется, они сами поймут, что напрасно тратят силы. Ты не думай, что я хвастаю или что, а просто женщины знают наперед такие вещи.

- Моя хорошая! Это ты славно придумала. Мы им покажем! Женщину Русского Севера. Мы им предъявим тебя как самый весомый аргумент, почище маузера. Однако, твое молоко остыло.

Черт знает что, но ее наивное заступничество придало ему твердости.