Geum.ru

Юрий Сергеев «Становой хребет»

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   29   30   31   32   33   34   35   36   ...   54

3


Из-за невероятного стечения обстоятельств попала Тоня Гусевская из посёлка Качуг в туманный от мороза Якутск. Её дед по отцу был поляком-политкаторжанином, бабушка — тунгуска, а саму Тоню в метриках записали русской по материнской кержацкой родове.

Три разные национальности сшиблись, и явилось на свет удивительное создание, до обморочи непонятное и совершенное в красоте.

Славянская закваска пересилила смуглость таёжного народа. Толстая коса у Тони отросла золотисто-пепельной, лишь чуть раскосые глаза на молочно-белом лице напоминали о её бабке-охотнице.

От величавых полек, шляхтских кровей, унаследовала она осиную талию. Уже с тринадцати лет Гусевская нагоняла своим видом хмельной туман в головы мужиков и парней.

От ухажёров отбоя не было, и так надоели они девке, что та наловчилась по-кержацки просто дубасить тех, кто приставал нешутейным образом, благо силушкой Бог не обидел.

Качуг расположился на бойком месте на обоих берегах просторной и величавой реки Лены, может, и влияла её могучесть на диковатую Тоньку. Однажды девка повергла в грязь троих пьяных приискателей, хотевших, по разгульности своей, утащить её в лодку и увезти.

В общем, характер у Антошки, так её стали звать с той поры, даже дома, был неуправляемым. Любила до самозабвения лошадей, загоняла в скачках их до мыла на боках, ловила с братанами рыбу, на спор переплывала Лену, косила сено почище мужика, терпеть не могла девок.

И первой записалась в неведомый никому комсомол.

Уполномоченный, прибывший из Иркутска для организации ячейки в Качуге, собрал молодёжь и произнёс зажигательную речь, погрозив кулаком какой-то Контре (девке, должно быть).

Тонька презирала бабьи проказы — пожалела мосластого и худющего паренька и подумала: «Видать, спокинула его та самая Контра-изменчица, дак от горя не может угомониться».

Когда Антошка смело подошла к столу, крытому кумачом, и решительно потребовала записать в этот самый комсомол, приезжий неожиданно обмяк от её вида и вовсе забыл слова. Лупал глазами и что-то мямлил, как паралитик.

— Царица небесная! И этот такой же, как все, — невпопад вырвалось у Тоньки, и она ещё раз повторила свою фамилию.

Ребята загоготали, ревниво оглядывая свою наипервейшую красавицу и бунтарку. Комсомолист быстро оправился от смущения, поблагодарил товарища Гусевскую за проявленную инициативу «в вопросе союзной и общественной работы и отрыв от старого мира».

За Антошкой потянулись к столу записываться все её тайные воздыхатели, ещё не ведая, какая им будет трёпка дома на почве религиозных разногласий с отцами и дедами.

Но дело было сделано, и уполномоченный пошёл провожать вновь избранного секретаря ячейки Антонину, да более близкому их знакомству помешали её полное политическое и культурное невежество.

Когда он, весь подрагивая от волнения, стал ей читать стихи про любовь, говорить возвышенно и умно, представляя, какой эффект это произведёт на деревенскую девушку, а потом осмелился её обнять, то Антошка по дурной привычке саданула кулачком промеж глаз кавалера и помела юбкой к своим воротам.

Обернулась — и в испуге прошептала: «Дак он, сердешный, лежит пластом и ногой не дрыгнет!»

Кинулась к нему бегом. Упала на коленки и давай сердце слушать, а этот вражина — хвать за шею, да и поцеловал накрепко в губы.

— Ребятам своим в Иркутске расскажу, со смеху помрут, ну и девка! Красного бойца с ног смахнула, — встал, смеясь и отряхивая пыль.

Тонька, возмущённая обманом, дёрнула рукой, но поцелуй отнял всю волюшку и силу, аж вскружилась голова. Умрачение накатило, воедино сплелись и стыд, и радость какая-то неведомая. Она вдруг ощутила материнскую заботливость к этому едва знакомому парню. Уже примиряюще и гордо заявила:

— Одурачил, басурман, надо было ещё тебя стебануть за такое, да жалко, ить убить сдуру могла.

— Я крепкий. Дмитрии все крепкие. Колчак бил не добил, а от девки смерть не приму. Дай я тебя ещё поцелую, прям не могу, как охота!

— Но-но, не больно-то, — посуровела Антонина, — и откуда ты взялся такой баский, наш бы местный век не решился. Топай на фатеру, я тебе не маруха какая-нибудь, а секретарь теперича. Никак нельзя мне баловством заниматься, чё люди скажут.

— Тю-ю, дурёха, это — жизнь, супротив её не попрёшь при любом звании, поцелуи вне классовой борьбы стоят. Ты глянь! Ктой-то из ворот твоих выглянул...

Тоня обернулась, и в тот же миг малахольный парень впился в её губы, да так и пристыл к ним. Когда она опамятовалась, отпихнула и сама не своя поплыла над землёй, то ощутила, как что-то сладко подрагивает внутри.

— Уйди от греха, — сонно выдохнула она и опрометью кинулась к тёмным воротам.

Только дома хватилась, что позабыла спросить об энтой самой Контре-изменчице, и нешутейная ревность полыхнула в груди. Дня два никуда не выходила, кобель изошёлся ночами до хрипа, отгоняя от ворот позднего гостя.

А когда Митрий уехал, чуть не заголосила по нём. Так и не могла затушить огня, зажжённого им, так и не сумела забыть непутёвого, неугомонного и худосочного парня в старенькой красноармейской шинельке и кожаной кепке. А через полгода пришло ей письмо из Якутска.

Писал ей Митрий, что гоняет банды по Якутии в составе летучего отряда, шлёт пламенный комсомольский привет и желает немедленно на ней жениться, потому, как любит её крепко. «Ишь ты-ы...» — недоверчиво прошептала Тоня.

Митрий также сообщал, что сейчас командует взводом, что теряет друзей, гибнут они в боях... Как только вернётся из похода, то женится на Тоне и заживут они семьёй. «Ишь ты-ы!» — уже громко проговорила она и вдруг ощутила, как огнём вспыхнули щёки. И дунула из дому бегом к реке.

Работа в ячейке шла полным ходом, принимали всё новых ребят. Девки потянулись за ухажёрами следом в комсомол, жутко ревнуя к сероглазой разлучнице, надевшей мужские штаны и модную кожанку с ремнями. Антошка посуровела ещё больше от непосильной ноши работы.

Два раза в Гусевскую уже стреляли и не единожды грозились спровадить её в могилу. Непокорная Антошка до охрипа громила на собраниях врагов новой власти и, разгорячённая, становилась потрясающе красивой в своей бабьей необузданности.

Отец, мать, братаны сделали робкую попытку угомонить взбесившуюся девку, но были вынуждены покориться, выслушав лекцию о задачах комсомола в свете решений Третьего Всероссийского съезда РКСМ.

Получив письмо, она долго не раздумывала, сдала бумаги своему заместителю и решительно собрала вещи. К тому времени, возчики по льду Лены пробили уже в Якутск зимник, и Тоня пристроилась в один обоз, отдав все наличные деньги, какие были в запасе.

Ехали долго, ночевали гуртом в станках-избушках, мужики косились на неё и норовили подладиться, но натыкались на такой яростный взгляд, что у них враз пропадала всякая охота к ухаживаниям. На место прибыла без харчей и без гроша в кармане.

Ошалело толклась по городу, не ведая, где и как сыскать Митрия, ведь даже фамилии его не знала. Кто-то посоветовал сходить в ГПУ, раз суженый воюет, там укажут, в каких местах корёжит ненавистную контру.

Тоня долго толклась в приёмной, пока не достигла самого главного командира. Выслушав её сбивчивый рассказ, седой человек с алой розеткой под орденом Красного Знамени на гимнастёрке раздумчиво поглядел в окно и велел помощнику принести кипятку.

Тоня обрадовалась, наконец узнав фамилию Митрия — Самохин. Сидела, повторяла её про себя и думала о том, что и она скоро станет Самохиной. Строгий командир встал и подошел к окну. Потом медленно и глухо проговорил:

— Мужайтесь, товарищ Тоня...

Она вдруг сжалась от нехорошего предчувствия и отставила стакан с недопитым чаем.

— Чё? Где он?

— Мужайтесь, мне выпала доля поведать вам о его героической гибели. Враги страшно надругались над ним. Дмитрий Самохин был настоящим бойцом революции.

— Ладно вам брехать, — отмахнулась она и вдруг поняла, что слышит правду, дикую и несуразную правду. Мити больше нет. Сурово подобралась, сдерживая слёзы. — Говорите всё, не жалейте меня, товарищ, я хочу знать.

— Они прошлым летом остановились на ночёвку в телеграфной конторе тракта Якутск — Аян. Банда есаула Бочкарёва окружила их и держала несколько дней в осаде. У них кончились патроны, и бандиты захватили раненых красных бойцов.

Зверски пытали, а затем распяли гвоздями на стенах, а кишки из вспоротых животов развесили по проводам. Я не стал сглаживать суть, чтобы вы помнили Дмитрия и знали, какие ещё нам предстоят тяжёлые бои, чтобы вытравить белогвардейскую нечисть. Бандиты — беспощадны... Будем и мы беспощадны к извергам!

— Он похоронен там? — выдохнула Тоня.

— Да.

— Мне не верится! Не верю... — она вздрогнула, — даже представить не могу, что они способны на такие зверства. Дайте мне винтовку и зачислите в отряд. Я хочу отомстить за него.

— Работу мы вам дадим, но пока нет необходимости воевать женщине. У нас сил достаточно.

— Что же мне делать? Я комсомолка и должна приносить пользу. Я думала, что с Митей на пару мы горы своротим.

— Можете остаться в городе, жильё подыщем. А можете отправиться на очень трудный и нужный участок...

— Куда?

— В Алданской тайге организовали прииск Незаметный. Туда мобилизованы более тридцати комсомольцев для налаживания работы. Я порекомендую вас, и поезжайте. Там сейчас — главный фронт, стране нужно золото, чем больше, тем лучше.

— И поеду! Домой уж возврату нету.

— Вот и уговорились. Жить пока будете в моей семье. Возьмите адрес и идите отдыхать.

Тоня нерешительно встала, машинально выбрела на улицу. Чёрная ненависть к погубителям Мити опаляла жаждой деятельности. Под ногами хрустел снег, проносились заиндевелые лошади с санями.

Какой-то бородатый, купеческого вида мужик, пьяно пошатываясь, загородил Тоне дорогу:

— О чём печалитесь, барышня? Я вас приглашаю в ресторацию скуку развеять.

— А что это такое — ресторация, — машинально переспросила она и, опомнившись, сквозь зубы добавила, — пшёл прочь, гад, не то вдарю.

— Ха-ха-ха, — засмеялся высоченный незнакомец, грубо лапнув её за плечо, — не ломайся, — и тут заметил, как у неё медленно по-кошачьи расширяются зрачки. — Ты что, бешеная?! — недоумённо смолк и отступил в сторону.

— Говорила же, — устало обронила Тоня и понуро двинулась искать нужный дом.

Шла и отчаянно ревела, презирая себя за это, но ничего не могла поделать. На ходу вытирала слёзы концом платка, представляя Митю распятым на бревенчатой стене. И даже руки и ноги её пронзила боль, словно в них вбили гвозди.

Только в сумерках короткого северного дня отыскала она квартиру командира. Его дома ещё не было. Видимо, привыкшая к таким гостям хозяйка проводила иззябшую девушку в тёплую комнатку. Потом они пили чай и разговаривали. Тоня немного успокоилась и вскоре уснула...

Через несколько дней, с молодыми парнями и девушками, посланцами Якутского комсомола, Тоня выехала обозом мимо заснеженных аласов и наслегов к неведомому прииску. Она ещё больше замкнулась, ушла в себя и невольно посматривала на весёлые лица попутчиков.

Тоня проклинала свою броскую внешность, доставляющую ей столько хлопот, завидовала одной страшненькой девчонке, с которой никто не заигрывал. Ей хотелось заняться чем-то таким, чтобы не оставалось времени на глупые разговоры.

На прииске она быстро освоилась. Женщин там ещё было мало, старатели не давали Тоне проходу, да только понапрасну. Ушла Гусевская с головой в работу окружного комсомола.

Потихоньку оттаивала на жарких собраниях, выпускала стенные газеты, спорила до одурения, училась сама и учила других. Ей, как грамотной, поручили преподавать в школе ликбеза.

Только глубокой ночью Тоня возвращалась домой и валилась головой на подушку, набитую сухой травой, чтобы на заре взметнуться и опять кипеть в сумасшедшем дне.

Работник окружкома Ваня Поленов, такой же худенький и весёлый, как покойный Митя, взялся серьёзно ухаживать за Гусевской, когда пришло лето, носил охапками цветы из тайги.

Влюбился он в Тоню без памяти. Сын конторского служащего из Новониколаевска, Ваня учился когда-то в гимназии, был на подпольной работе при Колчаке. Он много читал и хорошо ориентировался в политических вопросах. Но в житейских делах терялся, никак не мог обратить на себя внимание Тони.

Она относилась к нему, как к любому другому товарищу по работе. Правда, позволяла Ване сопровождать её на вечеринки, там угрюмо сидела, потом резко вставала и шла спать или читать толстенную книжку Карла Маркса «Капитал».

Нахлынула весна. Из-за невнимания к себе со стороны Тони, Поленов обиделся и начал ухаживать за новенькой машинисткой и совсем стал не интересен Гусевской. Фартовых и нефартовых приискателей она нагляделась вдоволь ещё в родном Качуге.

Особо наглые уже и здесь успели угоститься её крепким кулаком, другие откачнулись от её ледяного взгляда, иные боялись как работника окружкома.

Временами Тоня подумывала, уж не вернуться ли лучше домой, выйти за первого встречного замуж, нарожать кучу детей, да и усмириться в бабьей доле. Она боялась самой себя, только бы не скорбеть в старушечьем одиночестве.

Одно спасение — заполошная работа. Принимали в комсомол новых людей, организовывали на приисках ячейки, бурно отмечали революционные праздники, устраивали демонстрации и митинги. Тоне пошел уже девятнадцатый год, надо было думать о будущем, куда приклонить свою голову.

Выйти замуж — дело не хитрое, но ей чудился рядом кто-то непомерно сильный и добрый, который сможет усмирить её саму, пожалеть и приласкать. Неужто вечно её будет преследовать худенький парень в шинельке, распятый, как Христос, за свою правоту?

Природный ум и сметка хорошо помогали Тоне в учёбе. Она накинулась со всей присущей ей страстностью на книги. Читала ночи напролёт при свечах и лучинах, при керосиновой лампе. Жадно впитывала всё новое.

Потом, с красными от недосыпания глазами, моталась на работе, а вечером опять бежала в свой девчачий барак и хватала книжку, как приискатель самородок. В своём окружении прослыла за бездушную и холодную особу.

От книг ли, или ещё от чего, в ней скоро исчезло ощущение скованности. Когда случалось выступать на собраниях, резала прямо и смело, громила фактами нерадивых. И вскоре Гусевская возглавила отдел пропаганды.

Неожиданно для себя, Тоня стала ответработником. Хлопот разом прибавилось, но поведение её не изменилось.

Когда Тоню приметил главный инженер треста Сенечкин и вздумал приударить за ней, она поступила с ним, как с нахальным старателем: влепила чиновному донжуану тяжёлую оплеуху прямо в его кабинете. И, кипя от гнева, проговорила:

— Ты-ы! Сукин сын, тебе партия доверила власть, но не давала права огуливать девок на выбор. Завтра же соберём бюро окружкома и поставим вопрос о твоём несоответствии.

— Что вы, товарищ Гусевская, — засуетился ошарашенный инженер, — я же пошутил. Извините ради Бога... не надо огласки, у меня жена, дети. Посудите сами...

— Я тебе не судья, ты сам себя суди, Сенечкин. А эти буржуйские замашки брось. Ежель ещё к какой бабе при своей пугающей должности прилабунишься, пеняй на себя. Выгоним к чёрту!

Когда она ушла, инженер долго сидел в одиночестве, жуя мундштук папиросы и масля глаза в думах:

«Вот женщина! Обладать такой при моём положении — великая сила, не то, что моя варёная кукла с вечными истериками. Ну что ж! Не такие крепости брали, начнём приступ с разведки. Ах, ну и баба! Огонь!»