Салман Рушди

Вид материалаДокументы

Содержание


18. Dies irae
О дни гнева, ночи гнева.
Подобный материал:
1   ...   23   24   25   26   27   28   29   30   31
о сейчас будет сказано, знаем, что эта женщина, у которой хватило смелости прыгнуть во враждебную толпу, может подойти к Ормусу и сорвать корку с его самой больной раны.

— Больше никакой Вины, — говорит она. Они стоят лицом к лицу, из них двоих — она выше и сильнее, и она не собирается его отпускать. — Договорились, Ормус? Мы сделаем по-моему — или до свидания. Ты слышишь меня? Ты согласен? Никто не возвращается из мертвых. Никто еще не вернулся. Вины Апсары больше нет.

Но Ормус Кама в бомбейском музыкальном магазине, он разговаривает с высокой малолетней красоткой о том, кто написал «Heartbreak Hotel».

Мира переходит на крик:

— Ормус! Ты слышал, что я сказала?

— Да, — шепчет Ормус. На самом деле он напевает песню.

— Не прикидывайся психом, Ормус. Ты не такой уж чокнутый. Я хочу услышать твой ответ, сейчас.

— Что? — тихо переспрашивает Ормус Кама. — Вина Апсара? О, мне очень жаль, но она умерла.

^

18. Dies irae



О angry day, О angry day, When Time, like ash, will blow away. That's — what King David and the Sibyl say 371.

На западе землетрясения прекратились, и за дело принялись строители. Банки и страховые компании строят новые дворцы на месте разломов, как бы демонстрируя превосходство своей власти даже над самой провинившейся землей. Оставленные землетрясениями шрамы превращаются в зоны реконструкции, в которых как грибы растут парки, офисные здания, кинокомплексы, аэропорты и торговые центры. Люди начинают постепенно забывать, и поэтому те, кто еще помнит, вызывают их раздражение. Ормуса Каму и «VTO» в числе других обвиняют в негативизме и паникерстве из-за того, что они продолжают исполнять песни из «Quakershaker» а также новую, в стиле госпел, аранжировку старинных стихов Томмазо Челано, полных страха и угрозы.

На юге, однако, разрушения продолжаются. Как будто земля подвергает дискриминации своих самых несчастных детей. В Индии, где дома строятся из грязи и грез, где основы жизни хрупки, ослаблены коррупцией, нищетой, фанатизмом и безразличием, — разрушения чудовищны. Это не нравится тем, кто считает, что Индия ничем не отличается от других стран, кто отрицает фактор самобытности, создающий неповторимую атмосферу на данной территории. Но факт остается фактом — в Америке земля не трясется, в Индии же то один кусок земли, то другой, то одна, то другая улица индийского города испытывают подземные толчки почти ежедневно.

Для многих наблюдателей из стран третьего мира очевидно, что землетрясения — это проявление новой гегемонистской геополитики, орудие, с помощью которого сотрясающие землю сверхдержавы намереваются тряхнуть и разбить вдребезги зарождающуюся экономику Юга, Юго-Востока и стран Азиатского побережья Тихого океана. Хвастливые заявления западных триумфаторов в период революционных потрясений 1989–1990 годов стали теперь их проклятием. Отныне все колебания земли воспринимаются как евро-американское оружие; обстоятельства, которые раньше квалифицировались страховщиками как воля Всевышнего, теперь рассматриваются целыми государствами как военные действия; и альтруизм, с которым обычные граждане западных стран раскошеливаются на оказание помощи пострадавшим, вкладываясь во всевозможные фонды, теперь выглядит как попытка постфактум избавить сильных мира сего от угрызений совести из-за причиненного ими ущерба. Индия, Пакистан, Израиль, Иран, Ирак и Китай объявляют о гигантских ассигнованиях на «тектонические войны». Началась своего рода новая гонка вооружений.

Все попытки скептически настроенных западных журналистов и политиков провести расследование и оспорить заявления представителей военно-промышленного комплекса, взявших на себя ответственность за глобальные землетрясения 1989–1990 годов, воспринимаются зачинателями новой гонки вооружений как дезинформация, а вмешательство международного движения за мир игнорируется. Призывы мировых лидеров заморозить эти опасные и дестабилизирующие общество программы, разработки новых «раскалывающих землю бомб» объявляются высокомерием и лицемерием. Челночная дипломатия Генерального секретаря ООН, вызвавшегося убедить все заинтересованные стороны принять участие в срочно созванном симпозиуме под девизом «Сомкнем руки над разломами», где они могли бы начать переговоры по поиску конструктивного решения конфликта, ни к чему не приводят. В поддержку решений лидеров «Большой сейсмической семерки» проходят массовые народные демонстрации. В людях пробудились национальная гордость и самоуважение, и они заявляют, что готовы позволить своим детям голодать, только чтобы получить возможность потрясать мир, с которым они, кажется, уже могут соперничать на равных в таких престижных соревнованиях, как конкурс «Мисс мира» и Кубок мира по футболу. Стены домов в Дели, Исламабаде и других столицах, где склоняются к жесткому сейсмокурсу, увешаны лозунгами в поддержку развития сейсмотехнологий. Никаких полумер и сомкнутых рук. Когда мы сможем сотрясать землю, мы сами протянем руку для приветствия.

Землетрясения в Индии продолжаются, и местные политики продолжают обвинять в этом (наряду с Западом) вечных врагов страны на севере и северо-западе, и это еще больше накаляет обстановку, хотя угроза войны и без того чрезвычайно велика. Голматол Дудхвала, вдова убитого Пилу, получает от этого огромные политические барыши. В век, отмеченный быстрыми взлетами к власти вдов убитых в результате покушения мужей, шарообразная неграмотная Голматол, с ее постоянными призывами к мщению, последняя в этом списке: если она добьется своего, миру придет конец. Но погибнет он не от взрыва, а от содрогания.

Теперь все — Новые Квакеры.

Многое из того, что годами было сокрыто, теперь выброшено на свет божий непрекращающимися подземными толчками. Когда было объявлено, что возродившаяся рок-группа «VTO» планирует добавить к своим гастролям концерты в Бомбее и Дели и что на них будут исполнены «О Angiy Day» и песни из альбома «Quakershaker» в качестве поддержки западных мирных инициатив, возглавить движение против возвращения Ормуса Камы вызвалась совершенно неожиданная кандидатура. Его старший брат Сайрус Кама делает из тюрьмы Тихар заявление, получившее широкую народную поддержку.

Сайрус, в его шестьдесят один год, по-прежнему считается опасным сумасшедшим и еще ни разу, ни при каких обстоятельствах не просил об освобождении. Он выразил свое твердое мнение, что ему следует оставаться в «его любимом Тихаре» до конца своих дней, так как только в тюрьме он может не бояться, что Подушечник, который, вероятно, до сих пор таится в нем, снова проявится и совершит очередные чудовищные преступления. Он серийный убийца, это правда; однако в стенах тюрьмы мягкость его характера продолжает привлекать к нему людей. Сколь бы часто ни менялись его охранники, они уходят его учениками, так как Сайрус стал мудрецом, он провел эти годы в тишине, в постоянных занятиях, освоил древние языки и изучил древние книги — совсем в стиле Дария Камы. Его «Медитации о Калки» (Калки — это последнее воплощение Вишну, который низойдет на землю только для того, чтобы объявить о конце света) были опубликованы в умных журналах и перепечатаны в виде буклетов и дешевых книжек многочисленными мелкими издательствами, и многие университетские профессора и восторженные студенты считают его одним из глубочайших мыслителей страны, рупором наших тревожных времен — судя по всему последних. Как заслуживающий внимания яркий мыслитель, труды которого были опубликованы, и человек, чья решимость (пусть в некотором роде и вынужденная) вести простую жизнь, полную самоотречения, вызывает восхищение, Сайрус стал символом того, на что способен человек, если он не ропщет на свою земную долю, а принимает ее со смирением. Его тело в оковах, но дух его, по мнению восторженных почитателей, — дух его подобен радостной песне птицы, льющейся высоко в поднебесье.

Сайрус решил написать Ормусу Каме открытое письмо, скорее грустное, нежели гневное: «Брат мой, мне очень жаль, но я вынужден сказать, что ты превратился в человека, ненавидящего свой род». Это первое предложение само по себе гарантировало широкую публикацию сего печального полемичного послания в индийской, а затем и мировой печати. Даже недавнее выступление Ормуса против сотрясающих землю войн он повернул против него. Ормус начал путано: Что касается меня, то мне неподконтрольно оружие массового поражения, поэтому надеюсь, что меня не обвинят в лицемерии, если я скажу… «Мой брат слишком скромен, — скорбно опровергает Сайрус. — Кто как не он написал достойные сожаления стишки, ставшие гимном нового века землетрясений? Мы не должны недооценивать Ормуса Каму, воспринимая его так, как ему бы хотелось, а именно не более чем трубадуром и поп-звездой, потому что его полная ненависти к себе самому, лишенная корней музыка уже давно служит, я бы даже сказал преданно служит, высокомерному Западу, превращая трагедию мира в развлечение для молодежи и увлекая ее своим заразным, зажигательным ритмом».

Инициативу Сайруса с готовностью подхватывают другие. Находящиеся сегодня в фаворе у правительства богочеловеки Улу-Риши и Аурум-Баба заявляют, что бывший индиец, некогда исповедовавший зороастризм, «сейсмопропагандист» Ормус Кама должен понести ответственность за вызывающий землетрясения западный сценарий судного дня; что его песни и шоу представляют собой откровенное покушение на межкулыурную и внутрикультурную стабильность и что поэтому он и его подручные ни при каких обстоятельствах не должны получить разрешение выступать на индийской земле. Через несколько дней после беспрецедентного совместного коммюнике Риши и Баба министр внутренних дел Голматол Дудхвала (чья пилуистская фракция только что согласилась поддержать зыбкую правящую коалицию, пост министра внутренних дел — плата Голматол за поддержку) подтверждает, что всему персоналу группы «VTO», включая и самих членов рок-группы, отказано во въездной визе исходя из общественных интересов, а также и их собственных, потому что в сегодняшней накаленной обстановке их личная безопасность не может быть гарантирована.

Так прошлое тянет за Ормусом свою клешню, хватает его за лодыжку и пытается утащить вниз. После публикации письма Сайруса количество полных злобы писем из Индии множится. Поступают угрозы, но тут нет ничего нового. Многие годы дюжины несостоявшихся Вин еженедельно угрожали убить Ормуса и / или себя за его неспособность полюбить их, за то, что он, по их мнению, морит себя голодной диетой памяти по умершей жене, лишая себя возможности вкусить яств на окружающих его со всех сторон любовных пиршествах. Ормус никогда не воспринимал подобные угрозы всерьез, и, несмотря на озабоченность Клеи Сингх, этот новый Ормус, Ормус в его коконе, странно отсутствующий Ормус, каким он стал с тех пор, как Мира заставила его признать смерть Вины, этот ускользающий, плывущий по жизни Ормус, не реагирует и на эти новые стрелы ненависти с субконтинента. Сингхи тем не менее, по настоянию Клеи, всегда настороже.

Когда новость о запрете на въезд Ормуса в Индию достигает ушей брата и сестры Сангрия в Нью-Йорке, они сразу решают, что Сайрус Кама — это яркая, еще не рассказанная страница истории феномена «VTO», и вылетают в Дели первым же самолетом.


^ О дни гнева, ночи гнева. Так я думаю о тех двух долгих годах конца, что последовали за тремя смертями Вины Апсары, — как о ночах и днях ярости. О последние, теперь уже минувшие времена.

Я думаю, что в первый раз Вина погибла в бездне, разверзшейся возле виллы «Ураган»; второй раз она умирала медленно, это было тогда, когда мир пытался превратить ее в икону — в Божественную Вину, не поняв ее необычной человечности, пока наконец Клея Сингх не стерла ее голос с автоответчика; а в третий, и последний, раз она умерла, когда Мира Челано, моя любимая, заставила Ормуса Каму, больше всех любившего Вину, произнести слова, которые убили ее безвозвратно. Когда эти слова прозвучали, Ормус понял, что он перерезал последнюю нить, связывавшую его с этим миром, и, утратив радость жизни, стал искать смерти, вглядываясь в лицо каждого встречного, как будто спрашивая: это ты? Пожалуйста, друг, незнакомец, стань тем, кто принесет мне долгожданный дар.

Тур «В царство мертвых» был задуман как гигантский передвижной мемориал, посвященный Вине. Мира больше не имитировала ее образ на сцене, но беззвучные, замедленные кадры с танцующей Виной на гигантском экране начинали и завершали шоу. Это решение было неодобрительно встречено в некоторых странах, оно воспринималось как чрезмерная коммерциализация памяти о недавней святой и даже своего рода как явная попытка заработать наличные, спекулируя на супружеских отношениях с ней, но Ормус оставался глухим ко всем пересудам, он просто улыбался своей спокойной улыбкой и продолжал идти своей дорогой. Человек должен принадлежать чему-то, пусть даже это будет гольф-клуб или собака, а Ормус теперь принадлежал памяти. Его могла ранить только та, которую он потерял; он принадлежал ей и музыке.

Бо льшую часть 1994 и 1995 годов он жил исключительно своими гастролями, этим эрзацем подземного царства со всеми кругами ада, заключенного в гигантском ковчеге самого большого из существующих экранов, с которого ежевечерне в публику летели бесконечным потоком картины рая и ада, и тот и другой — во вполне земных образах: мотели для молодоженов и рекламные огни закусочных, видеомагазины и балетные школы, толпы футбольных фанатов и зоны военных действий, ледовые пустыни и политические митинги, серфинг-пляжи и библиотеки — и каждый должен был сам решать, божественному или инфернальному принадлежат эти образы. Это техно-инферно создала для него дизайнерская команда Макуильяма, но сама концепция принадлежала Ормусу. Выдумав свой мир, он на два года погрузился в его атмосферу. Казалось, что вымышленная вселенная этого шоу парит в воздухе, что это другая реальность на вечер или на пару вечеров соприкасается с землей, чтобы люди могли попасть в нее и от души потанцевать. Добровольно заперев себя в ограниченном континууме рок-н-ролла, Ормус Кама тоже стал неким парящим существом, больше похожим на пришельца из другого мира, чем на человека, он больше был артистом, чем самим собой.

Он перемещался из отелей, целые этажи которых ради него очищали от всех излишеств и превращали в белые пустыни, где стояли белые рояли, располагались аудио- и видеолаборатории и старинные тосканские хлебопекарни, в лимузинах, окна которых были затемнены не для того, чтобы люди туда не заглядывали, а для того, чтобы нельзя было увидеть то, что творится снаружи, на стадионы, которые повсюду были одинаковы, в какой бы точке земного шара Ормус ни находился; только в этой иллюзии пространства он был способен существовать. Когда подходило время лететь на принадлежащем «VTO» специально переоборудованном «Боинге-747», он принимал снотворное и спал до тех пор, пока снова не приходило время переместиться в закрытый мир лимузина, в белые комнаты отеля и декорации подземного царства, единственного места на земле, где ему хотелось пребывать.

Это выглядело так, будто шоу стояло на месте, а мир за пределами стадиона бежал мимо, как будто шоу было константой, а человеческая жизнь — вещью преходящей, как будто это всегда был один и тот же стадион, и лимузин был один и тот же, и за рулем всегда сидел Уилл Сингх, а рядом с Ормусом — Клея Сингх; арендуемый этаж отеля, где он проводил все свое время между выступлениями, выпекая и поедая хлеб, всегда был одним и тем же, а города за его окнами проносились мимо, как страны на верхушке Дальнего Дерева.

Рио, Сидней, Лондон, Гонконг, Лос-Анджелес, Пекин — все эти города были ненастоящими. Запрет на въезд в Индию не имел значения, потому что Индия была ненастоящей, это была просто еще одна транзитная зона. Изменение цвета кожи и расы людей в толпе, череда знаменитостей, приходивших к нему за кулисы выпить и отведать его домашнего хлеба, местные герои и спонсоры тура, журнальные красотки, вежливо откусывавшие от его булочек и лгавшие по поводу того, как он замечательно выглядит, — все это не имело никакого значения, потому что все это тоже была иллюзия. Только шоу было реальным. Шоу, музыка были его домом. Космос за их пределами был фальшивкой.

Он жил в своем воображаемом мире, в том, который он создал из ничего, в мире, которого до него не было и быть не могло и который без него существовать не будет. Теперь, когда этот мир был создан, он сам существовал только внутри него, на его территории, не доверяя никакой другой земле.

Во время представления сцена освещалась столь мощными прожекторами, что, по правде говоря, он почти не видел зрителей, лишь несколько первых рядов, а позади них — огромное ревущее чудовище, которое он должен был укротить, он должен был играть на нем, как будто это инструмент, но он умел это делать, это была его реальность. Укротитель в клетке со львом, засунувший голову в пасть зверя, знает, что это его настоящая реальность, а аплодирующий, ярко расцвеченный, с воздушными шарами и попкорном мир за металлическими прутьями клетки сейчас не важен, это лишь раскрашенные декорации, фон. Так и Ормус в круговороте шоу чувствовал себя прекрасно, совершенно как дома, и, по общему мнению, его представления были чем-то исключительным, его гитара никогда не звучала так чисто, до боли, подобно мечте странствующего по пустыне о воде из прозрачного, холодного источника, а пение его никогда не было таким нежным и сильным. Недавно еще совсем слабый голос уступил место этому мощному инструменту, более сильному, чем прежде, в те времена, когда Вина одаривала мир неповторимой колоратурой своего голоса.

После каждого выступления члены группы, потрясенные, обменивались своими впечатлениями, со страхом думая о будущем. Даже Ла Биф и Бат вынуждены были признать, что они не помнят, чтобы он когда-нибудь был в такой прекрасной форме и столь продолжительное время. Он как реактивный самолет на форсаже, однажды вечером заметила Пэтти Ла Биф, он может сжигать двойную порцию топлива, потому что знает: для обратной дороги оно ему не понадобится. После этих слов музыканты группы осознали, что он умирает, что топливо, которое он сжигает на сцене, — это сама жизнь. Он сжигал себя в огне своего искусства, каждое представление было не просто подношением Вине, но шагом в небытие, в мир иной, куда она ушла, забрав с собой его радость. Он знал: когда турне закончится, ему больше не нужно будет ни петь, ни говорить, ни двигаться, ни дышать, ни быть. Теперь его музыканты стали воспринимать его как существо из другого мира, они видели, как много усилий он прикладывает, чтобы оказаться там; может быть, в этот мир можно было проникнуть через прореху в воздухе, и, возможно, в этом ином измерении Вина была еще жива. Но путей туда больше не существовало — ни для него, ни для кого другого. А замухрышка сказала Мире: «С тех пор как я себя помню, я была их фанаткой; на все это, конечно, тяжело смотреть, но, знаешь, по крайней мере он не оплывает и не дымит, словно свеча из дешевой лавки, это, черт побери, вспышка, сверхновая, настоящий уход звезды».


(На деле непрерывность представления обеспечивалась тем, что оно множилось в трех экземплярах. Так как на монтаж сцены требовалась неделя, три бригады рабочих прыгали по земному шару, устанавливая и разбирая ее. В то время как одну сцену демонтировали после выступления, вторая уже была готова для следующего представления, а третью устанавливали там, куда вскоре должна была прибыть группа.

Еще нужно было электричество. Шоу потребляло четыре миллиона ватт электроэнергии, производимой генераторами мощностью шесть тысяч лошадиных сил. Из них полтора миллиона ватт уходило на триста пятьдесят ящиков звуковой аппаратуры. Были также две тысячи ламп, а это значит, что представление можно было видеть с луны.

Шесть миллионов человек заплатили за то, чтобы посмотреть это шоу. Было продано двадцать миллионов компакт-дисков и кассет. Прибыль составила сотни миллионов долларов. И когда Ормус Кама представлял себе, что он неподвижен, а мир вращается вокруг него, может быть, он был не так уж неправ. Такова сила воображения.)


Длинный кишкообразный трап заканчивался в огромной пасти, должной символизировать врата ада, охраняемые трехголовым роботом Цербером, — там, на небольшой дополнительной сцене, появлялся Ормус, в одиночестве, как Орфей близ Аорнума в Феспротии, обдумывающий свой ужасный путь вниз. На этой сцене Ормус исполнял свое вступительное соло, акустическую версию «Beneath Her Feet», в то время как образ Вины витал над стадионом на экране. (Так как это было акустическое соло, он мог исполнять его без стеклянного футляра, стоя на открытом воздухе, не опасаясь повредить слух.) В конце песни механический Цербер ложился и засыпал, а Ормус входил в прозрачный пузырь, устремлявшийся вперед по рельсам, — и его поглощала пасть. Затем движущаяся дорожка с сумасшедшей скоростью перемещала его на главную сцену, и он оказывался в придуманном Макуильямом Аиде, где его ожидали другие музыканты группы вместе с целым зоопарком огнедышащих железных демонов, гигантских надувных фигур и других обитателей преисподней, роли которых исполняли мимы и электронные игрушки. В полу сцены была сложная система рельсов и стрелок, так что Ормус мог двигаться по ней, не покидая своего прозрачного пузыря; в какой-то момент, для большего эффекта, его подхватывали металлические руки и он превращался в стеклянный лифт, возносивший Ормуса высоко в небо, над головами ревущей толпы. Таким образом находящийся в стеклянном пузыре Ормус больше не был отделен от действия; пузырь стал метафорой жизни, его продленным членским билетом в мире живых во время приключений в стране мертвых.

И Мира, конечно же, была там. Она была той женщиной, которую он пришел спасти от царя тьмы. Мира, уже в своем костюме, и пела она сердцем, день ото дня, как ей и было предначертано, поднимаясь все выше на звездном небосклоне и выйдя из тени Вины; она играла роль Любви, попавшей в заточение в ад и стремившейся вырваться на свободу.

Сейчас это уже ничего не значит, неважно, как они вели себя на сцене. Теперь я это понимаю. Я ревновал, согласен. Позвольте мне прямо признать, что я сходил с ума от ревности — и был не прав. Но, боже, она оказалась настоящей актрисой, моя Мира, это было видно по тому, как она прислонялась к пузырю Ормуса, прижимаясь к нему всем телом, сначала грудью и бедрами, потом выгнутой спиной и задом, катаясь по нему, как будто занималась любовью с этой проклятой штукой. Я не мог на это смотреть. И в конце, когда она входила внутрь, когда ее закрывали там вместе с Ормусом и пузырь, ярко сверкнув, исчезал, а потом они оказывались, уже без пузыря, на второй сцене, как бы выйдя из ада, и Ормус играл на гитаре так, что это был самый настоящий секс, а Мира изливала на него свой голос, как бесплатный напиток, — ну, я не смог этого вынести! Я отвернулся. Мне пришлось, черт возьми, уйти.

И я перестал ходить на концерты. Перестал ездить с ними по городам и весям, вернулся в Нью-Йорк и занялся своей работой, я даже вернулся к фотожурналистике, впервые за несколько лет, и дело кончилось тем, что я снова уворачивался от пуль в местах с труднопроизносимыми названиями: Ургенч-Турткуль на Амударье, Тыргуль-Сачуеск в Трансильвании — и в новых горячих точках на постсоветском пространстве: в Алтынай-Асылмуратовой и далекой Надежде-Мандельштан. Но по ночам я все еще видел порнографические сны о Мире и Ормусе. Иногда мое подсознание для остроты добавляло к этим сценам маленькую замухрышку и несколько Сингхов, и я просыпался, с эрекцией и весь в поту, в какой-нибудь грязной, вшивой дыре, название которой пишется кириллицей, и понимал, что каждый человек способен на насилие и жестокость, если его достать — изнасилованием страны, например, или реальным, да пусть и воображаемым, совращением его девушки.

Я знаю, что это не одно и то же, черт возьми. Я знаю разницу между супружеской неверностью и геноцидом, но когда вы оказываетесь где-нибудь у черта на рогах, в кишащем тараканами спальном мешке или на заднем сиденье чужого джипа и вас кусают все возможные славянские и азиатские насекомые, римско-католические, православные, сионистские и исламистские жуки, а вокруг вас — взрывающаяся вселенная рушащихся границ и рассыпающихся реальностей, когда вы в эпицентре анархии и нестабильности — вы мечтаете вернуться на Восточную Пятую улицу, в Нью-Йорк, и прочитать сплетни в «Нью-Йорк Пост», еще хоть один разок, пока улыбающаяся босоногая буддистка-блондинка несет вам черничный кекс и чашечку дымящегося, естественным путем выращенного кофе, — да, еще хоть один раз, пожалуйста! — и ты клянешься: Никогда больше, ни разу ни одной шутки в адрес дизайнерского буддизма, мне нужен этот миролюбивый Будда прямо сейчас, дайте его мне, о Гинзберг Ринпоче, о лама Ричард, о Стивен Сигал, возьмите меня, я ваш. А потом вы просыпаетесь с головой, тяжелой от приснившегося секса, которым занимались не вы, где непроизносимые вещи совершались телом и над телом, в котором вы узнаете вашу любимую… Позвольте вам сказать, что в такой момент вы не думаете: «Così fan tutte»372, — не переворачиваетесь на другой бок, насвистывая веселый мотивчик, чтобы вернуться в мир грез, — вы подскакиваете, готовый убить не только маленькую Фьордилиджи и вашу любимую Дорабеллу373, но и того возбужденного борова, кем бы он ни был, посмевшего сбить их с пути истинного: дайте мне сюда этого сукина сына, и я вырву его развратное сердце!

И я был не прав? Не прав. Не прав.

Я снова не понял Ормуса Каму. Я позволил себе забыть, что было нечто, так сказать, сверхчеловеческое в его любви к Вине, нечто за пределами человеческой способности любить. Это была любовь до конца времен, и после того как у него не получилось вернуть ее из мертвых — после того как Мира заставила его признать, что Вину нельзя вернуть к жизни, — с этого мгновения все женщины для него остались в прошлом. Теперь, когда Мира была самой собой, он больше не хотел, чтобы она заняла место Вины; даже если бы она пришла к нему, нагая и умащенная, сгорая от желания, он бы просто рассеянно погладил ее по голове и посоветовал бы накинуть что-нибудь, пока не простудилась.

Поэтому я признаю, что любовь Ормуса к Вине Апсаре была сильнее моей, потому что, несмотря на то что я оплакивал Вину как никакую другую потерю в моей жизни, я все же в конце концов полюбил снова. Ему же никакая другая любовь не могла заменить любви к ней, и после трех смертей Вины он наконец принял свой последний обет безбрачия, от которого его могли освободить только жадные объятия смерти. Смерть теперь была единственной любовницей, за которой он готов был пойти, единственной любовницей, которую он мог делить с Виной, потому что она должна была соединить их навеки, в печальном лесу вечно мертвых.

И последнее, что я готов признать, — и теперь перед лицом всего мира прошу у нее прощения, — что я должен был доверять Мире. Я даже не понимал, как мне повезло: на пепелище старой любви родилась новая. Ормус не интересовал Миру, разве только профессионально и, может быть, в какой-то мере как способ заставить меня быть честным. Я был слишком глуп, чтобы поверить своему счастью, поверить, что в конце этой долгой грустно-радостной саги я выиграл джекпот.


Четыреста лет назад Фрэнсис Бэкон полагал, что Орфей не должен был получить желаемое в подземном царстве, что Эвридику невозможно было спасти и что сам Орфей должен был быть растерзан на куски374, потому что для него миф об Орфее был историей гибели не только искусства, но и самой цивилизации. Орфей должен был умереть, потому что должна умереть культура. Варвары у ворот, и им невозможно противостоять. Греция распадается; Рим пылает в огне; сияние падает с неба.


По прибытии в Дели индийская реальность, шумная и навязчивая, с резкими запахами, ошеломляет Марко и Мадонну Сангрия, воображавших, что Индия — это что-то чуть-чуть похуже Куинза. Американцам приходится в Индии непросто, их считают там ходячими долларами и — что еще хуже — оказавшимися за границей разинями: законными мишенями, простофилями. За несколько часов после своего вселения в пятизвездочный отель в Южном Дели, находясь в его стенах, они стали объектом вымогательства со стороны денежных менял, предлагавших им обменять их «зеленые» по самому выгодному курсу черного рынка, торговцев самоцветами, которые вполне могли оказаться отполированными булыжниками, таксистов, чьи двоюродные братья владели находившимися неподалеку мастерскими по обработке мрамора, отиравшихся в лобби хиромантов, молодых людей и дам из высшего общества, предлагавших им хорошую цену за их одежду и камеры, пожилых мужчин, осведомлявшихся у Марко, во-первых, есть ли у Мадонны образование и, во-вторых, доступна ли она, а если да, то за какую цену; пообщались они и с карманником в лифте, который был сколь неквалифицирован, столь же и невозмутим, так что когда Марко заметил ему, что его рука оказалась не в том кармане, парень просто вынул преступную руку, широко улыбнулся и, обезоруживающе пожав плечами, ответил: «Такая многолюдная страна, что поделаешь, мы привыкли обращаться с карманом соседа как со своим собственным».

Тюрьма Тихар была еще хуже, что, правда, не удивительно. Один пол чего стоил, не говоря уж о помещениях, тюремном персонале и самих обитателях: уже один этот пол являл собой целый фильм ужасов, который мог бы называться «Восточный вопль», а может, «Кошмар на делийской улице». Эта грязь, мои дорогие, а когда я говорю о жуках, то имею в виду вовсе не знаменитого Багс Банни375. Это уж точно не место для ухоженного денди в нарциссических штанах и туфлях от Джимми или для такой классной кобылки, как Мадонна, рискующей испачкать свою клетчатую юбку от Айзика и новые босоножки от Маноло. «И, бог мой, — заметила Мадонна, — кажется, что люди здесь постоянно кричат во все горло и далеко не всегда по-английски. Что бы это значило?»

Но когда Сайрус вошел в комнату для встреч, закованный в кандалы и окруженный множеством надзирателей, Мадонна сразу заметно повеселела. Она потом рассказывала своим приятелям: «Я просто почувствовала, что передо мной мудрый человек, у него что-то вроде ауры и я… ну я просто даже не знаю, как сказать. Это просто улет ».

Ему она призналась: «Вы самый милый заключенный, какого я когда-либо видела».

Покидая тюрьму Тихар, брат и сестра Сангрия поклялись начать международную кампанию — со знаменитостями, которые займутся сбором средств, с пикетами перед посольствами, вашингтонскими лоббистами, — в общем, со всем, чем можно, — за досрочное освобождение этого исключительного человека. Марко незамедлительно вернулся в Америку создавать штаб-квартиру будущей организации. Мадонна осталась в Индии, ходила в грубых веревочных сандалиях, смыла с лица весь макияж, сняла все шиньоны, сделала себе рисунки хной на руках и стопах — как у невесты — и навещала Сайруса дважды в неделю, больше не разрешалось. Она попросила у него прощения за свой вид во время их первой встречи — «Хи, я, наверное, выглядела как шлюха , ха, но это моя культура, однако я не хочу погрязнуть в этом, как его… во грехе, я хочу научиться вашей… как это называется… о'кей, о'кей, мудрости ».

«Мы слушали не того Каму, — призывая поддержать запускаемую ею кампанию по освобождению Сайруса, писала она в первой же своей статье, отданной ею в печать после приезда в Индию. — Теперь давайте уйдем от эфемерного примитивизма рок-н-ролла Ормуса и обратимся к глубоким философским размышлениям его старшего брата — к размышлениям о вечном. Если мы еще не слишком стары и способны учиться, Сайрус Кама может нас многому научить. P. S. Он милашка, хотя это вовсе не значит, что мы любим мужчин за их стальные ягодицы, правда?» Да, правда.

Во время долгого турне «VTO» кампания за освобождение Сайруса набрала обороты. В Нью-Йорке всегда держащая нос по ветру Богиня Ma выехала из Родопы-билдинг и заклеймила Ормуса Каму вполне в духе Сайруса. Его подавление модальности расы и цвета кожи ради несостоятельной универсалистской западной догмы свидетельствует о его отказе от самого себя ради желанного, вызывающего его восхищение Другого. Именитые юристы в Нью-Йорке и Индии взялись за дело Сайруса; индийские власти, смущенные таким вниманием, изъявили свою готовность проявить гибкость; и наконец Мадонна Сангрия предложила свое замечательное решение этой проблемы.

— Послушайте меня, хорошо? — сказала она Сайрусу, пребывая в необычайном, нехарактерном для нее волнении. — Я знаю, что это звучит слишком прямолинейно и женщины вашей культуры не ведут себя подобным образом, но я думаю… я просто… нет, не так. Я хочу сказать, что, если бы вы женились на мне — хорошо, Сайрус?  — тогда вы могли бы получить американский паспорт, вот это да! И мы могли бы посадить вас в самолет и позаботиться о вас дома.

Был конец 1995 года — «VTO» была в Южной Америке, на завершающем этапе гастролей, — когда после пяти месяцев раздумий Сайрус Кама дал свой ответ:

— Мисс Мадонна, когда вы и ваш брат впервые предложили мне свою помощь, я принял ее из-за своей, как я сейчас понимаю, слабости. Вы были столь красивы и убедительны, и я подумал: что ж, если они верят в меня, тогда я готов, я приму их заботу и выйду из моего любимого Тихара. Но все это время я знал, что если бы я вышел отсюда вместе с вами, то очень скоро почувствовал бы себя обязанным убить вас, да, и вашего брата тоже, и, возможно, свою мать, которая отказалась от меня и моего брата-близнеца Ардавирафа, и попутно еще много других людей, а в конце своего путешествия я достиг бы его истинной цели, к которой стремился всей душой, — убийство моего младшего брата Ормуса, ненависть к которому разрушила мою жизнь.

Видите, каков соблазн. Однако после соответствующих размышлений я нашел в себе силы отказаться. Еще раз благодарю вас за интерес, проявленный ко мне, за ваше признание в любви, ваше великодушное предложение вступить с вами в брак и за ваши подарки. Особенно же благодарю вас за присланные по моей просьбе видеоаппаратуру и записи концерта моего брата и за то, что вы убедили администрацию тюрьмы позволить мне вопреки правилам держать все это в моей скромной камере. Я очень внимательно отсмотрел шоу моего брата и понял, что он уже ушел из этой жизни. Посмотрите в его глаза. Он умер. Он в аду. Так что, как видите, необходимость убивать его отпала, я свободен от того, что двигало мною всю жизнь. Для меня совершение других убийств в этих изменившихся обстоятельствах было бы верхом дурного вкуса, поэтому я с радостью остаюсь здесь, в тюрьме. Благодарю вас, мисс Мадонна, и до свидания.


Теперь я вспоминаю последние события.

Та зима, после завершения тура «В царство мертвых», была самой свирепой из тех, что мы могли припомнить. Мира и я совсем не виделись с Ормусом, который, по своему обыкновению, заперся в Родопы-билдинг и не выказывал ни малейшего желания связаться с нами. Когда я думал о нем, я представлял его индейским вождем, который решил, что сегодня хороший день для того, чтобы умереть, и направился на избранное им для этого место, где он просто сидит теперь в ожидании ангела. Но б