Андре Моруа Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Вид материала

Содержание

5. "Искусство быть дедом"
6. Дьявол и его влечения

Подобный материал:

1 ... 31 32 33 34 35 36 37 38 39

Тысяча восемьсот семьдесят седьмой год был годом политических битв. Председатель совета министров Жюль Симон, завсегдатай дома Гюго, еврей с характером римского кардинала, тщетно пытался договориться с Мак-Магоном, не переносившим антиклерикализма Гамбетты. "Нам с ним больше невозможно идти вместе, - сказал президент Жюлю Симону, - я предпочитаю, чтобы меня свергли, чем держали под началом господина Гамбетты". В глазах маршала это было вопросом иерархии. Он заявил, что воспользуется правом, предоставленным ему конституцией, и распустит палату депутатов с согласия Сената. Гюго собрал у себя вожаков левых депутатов, чтобы воспрепятствовать осуществлению этого замысла.

Записная книжка Виктора Гюго, 19 сентября 1877 года:

"Манифест Мак-Магона. Человек бросает вызов всей Франции..."

За несколько дней до этого он принял у себя на улице Клиши в девять часов утра дона Педро, императора Бразилии, и тот держал себя с ним как с равным, - именно такого отношения добивался когда-то Гюго от королей Франции. Войдя, император сказал:

- Приободрите меня, я немножко робею. - Затем пошутил: - У меня есть честолюбивое желание - представьте меня, пожалуйста, мадемуазель Жанне.

Гюго сказал девочке:

- Жанна, представляю тебе императора Бразилии.

Она с разочарованным видом пролепетала:

- А почему он не так одет?..

Когда поэт сказал:

- Представляю вам своего внука, ваше величество, - император ответил:

- Здесь только одно "величество" - Виктор Гюго.

Дон Педро принял приглашение прийти к поэту на обед во вторник - в качестве простого путешественника, наравне с обычными гостями, бывавшими у Гюго в этот день.

Сенат напоминал потревоженный, гудящий улей. Виктор Гюго, главный вождь врагов Мак-Магона, поставил в комиссии существенный вопрос: "Если президент распустит палату депутатов и все же будет побит, подчинится ли он воле нации?" Присутствовавший на заседании министр г-н де Мо не осмелился ответить. Двадцать второго июня Виктор Гюго произнес большую я прекрасную речь против роспуска палаты:

"Я очень хотел бы поверить клятвам в верности, но я помню, как однажды мы уже поверили им... Не моя вина, что я это вспомнил. Я вижу сходство, которое весьма меня беспокоит, и беспокоюсь я не за себя, ибо мне нечего терять в жизни, а в смерти я обрел бы все, - я беспокоюсь за свою страну. Господа, прислушайтесь к словам седовласого старика, уже видевшего то, что вам, быть может, тоже придется увидеть, - у которого нет на земле других интересов, кроме ваших, и который дает все вам, друзьям и врагам, советы с полной искренностью, ибо он уже так близок к вечной истине, что неспособен ни ненавидеть, ни лгать.

Вас втягивают в авантюру. Так послушайте же того, кто уже пережил ее. Вам предстоит столкнуться с неведомым. Послушайте же того, кто говорит вам: "Я это неведомое знаю". Вам предстоит взойти на корабль, чей парус уже колышется на ветру, и скоро этот корабль отправится в большое и как будто многообещающее путешествие. Послушайте же того, кто говорит вам: "Остановитесь! Я уже испытал кораблекрушение!.."

[Виктор Гюго. 16 мая, II. Роспуск ("Дела и речи", "После изгнания")]

Левые горячо аплодировали ему. На следующий день восьмилетняя Жанна, войдя в его комнату, спросила:

"Ну как, в Сенате хорошо прошло?"

В Сенате прошло очень хорошо - но речь убедила лишь тех, кто и прежде был убежден в правоте оратора.

Роспуск палаты был принят незначительным большинством: сто сорок девять голосов против ста тридцати. На новых выборах республиканцы прошли в подавляющем большинстве: триста двадцать шесть мест против двухсот. Мак-Магон не смог теперь сохранить свои позиции. "Надо или подчиниться, или удалиться", - сказал ему Гамбетта. Он подчинился, а потом удалился подал в отставку. Роль Виктора Гюго в победе левых была ограничена его преклонным возрастом и тем, что он уже отошел от дел, но она была бесспорной. Теперь он "стал в Третьей республике олицетворением патриарха и учителя".

У патриарха была не одна-единственная Руфь. Каждый день после завтрака он уходил из дому, из "адского своего дома", где Локруа, которого полюбила Алиса, держал себя как фрондирующая власть, а мрачно настроенная Жюльетта постоянно обследовала карманы, потайные ящики, интимные записки Гюго. Он то отправлялся к Бланш, то навещал Мари-купальщицу, так как "жизнь не задалась" у вианденской ундины и в письмах к Гюго неудачница вновь просила о помощи. Она проживала на Крымской улице, неподалеку от парка Бют-Шомон и авеню Германии [в 1914 г. было переименовано в авеню Жана Жореса (прим.авт.)], куда можно было доехать на трамвае - Площадь Звезды Монтолон - Тронная площадь. В записных книжках Гюго 1875-1878 годов слова: Крым, Шомон, Германия и Star - Month [Звезда - Монтолон (англ.)] обозначали Мари Мерсье. Из записей видно, что он возил Мари в Бют-Шомон на "пряничную ярмарку" и на кладбище Пер-Лашез. "Я обычно пользуюсь трамваем, имеющим маршрут от площади Звезды до Тронной, и омнибусами - линии Батиньоль - Ботанический сад, - писал Виктор Гюго по случаю нового, 1878 года президенту правления Генеральной компании омнибусов, - позвольте мне передать через ваше посредство кондукторам и кучерам обеих линий пятьсот франков..."

В то же самое время Виктору Гюго напомнила о себе госпожа д'Онэ, проживавшая на улице Риволи в доме N_182, и попросила у него денег. "Я подарил ей две тысячи франков, - записал он. - Послал немедленно". Кто разбивает сердца, платит за это.

^ 5. "ИСКУССТВО БЫТЬ ДЕДОМ"

В 1877 году Гюго опубликовал сборник стихов "Искусство быть дедом". Он всегда любил детей, он понимал их, он искренне восхищался их самобытностью, естественностью, поэтичностью. Трагически лишившийся сыновей и дочерей, он горячо привязался к своим внукам и питал к ним благоговейную любовь. Жорж был красивый и серьезный мальчик, Жанна веселая шалунья. Дедушка играл с ними, рисовал их портреты, хранил их башмачки, как Жан Вальжан хранил детские башмачки Козетты. Он записывал их словечки.

Жанна говорила: "Я была просто прелесть какая умная у Папапа, ни одних слов не говорила".

Записная книжка Гюго, 31 октября 1873 года:

"Жорж нарушил запрещение матери, касавшееся банки с вареньем, и после этого сказал мне: "Папапа, можешь ты мне позволить, что я ел нынче утром варенье?.."

29 октября:

"Вчера вечером я нашел у себя в постели куклу: Жанна положила ее на подушку, чтобы она "побаинькала" (поспала) вместе с Папапа".

Подобные находки приводили его в восторг. Он позволял внукам раскладывать игрушки на его рукописях.

12 ноября 1873 года:

"После завтрака поехали в Сен-Манде, она (Ж.Ж.), я и маленькая Жанна. Бедная моя дочь устроена сколь возможно хорошо; она спокойна, чувствует себя хорошо. Жанна поцеловала свою тетю и много говорила о ней на обратном пути..." По дороге домой остановились, зашли в кондитерскую. В четыре с половиной года (14 февраля 1873 г.) Жорж присутствовал на возобновленном представлении "Марион Делорм" и на следующий день твердил с утра до вечера: "Вот в красном там палач проходит!" Около Собора Парижской Богоматери Жорж с гордостью говорил: "Башни Папапа". Гюго торжественно делал надписи на своих книгах, которые дарил внукам. На экземпляре "Грозного года", предназначенном Жоржу, он написал: "Жоржу - через пятнадцать лет":

Спокойно подвожу итог пути:

Мне суждено уйти, тебе - расти...

А на экземпляре, подаренном Жанне, было написано:

Ты - ангел в этой жизни трудной, странной.

Стань женщиной, но... оставайся Жанной!

Он требовал от снохи, чтобы его маленькие внуки Жорж и Жанна присутствовали на всех званых обедах. Няньки могли уложить их в постель только в одиннадцать часов вечера. Но иногда, вспоминает Жорж, "мы засыпали прямо за столом, убаюканные гулом голосов. Эдмон Гонкур мне рассказывал, что как-то раз Жанна уснула с куриной ножкой в руке, уткнувшись щекой в тарелку...".

В дни больших празднеств дети пили за здоровье дедушки. "Я, самая маленькая, пью за самого большого", - сказала Жанна 26 февраля. Слова, вероятно, придумал Мерис или Вакери. На своих именинах Жанна робко просила: "Скажите мне тосту". Если дед ворчал на нее, Жанна стыдила его: "Зачем бранишь, когда тебя любят?" Трехлетней Марте Феваль, когда она расшалилась, шестилетняя Жанна строго сказала: "Марта! Виктор Гюго смотрит на тебя". Дедушка рассказывал им сказки: "Злой мальчик и добрая собака", "Глупый король и умная блоха". На кусочках картона он рисовал для внучат гусиным пером картинки, служившие хорошими и плохими отметками за поведение, они находили Эти рисунки за столом под своими салфетками. "Иногда, - вспоминает Жорж Гюго, - на рисунках улыбались ангельские личики кудрявых деток в венках из звезд или же фантастические птицы с открытым клювом заливались песнями на цветущих ветках..."

Сборник "Искусство быть дедом" частью создан из заметок в записных книжках "обожающего и восхищенного" деда. Некоторые стихотворения в этой книге ("Луна", "Жанну посадили в темный чулан") были стихотворным переложением детских "словечек". В других старик дед выражал свои чувства, удивляясь тому, что он, который боролся с императором, оказался "побежден" ребенком (Victor sed victus) [побежденный победитель (лат.)]. Но он полагал, что поэт всегда должен переходить от житейского взгляда на мир к проникновению в его тайны. В Зоологическом саду он смотрел на ужасных чудовищ и глазами детей, и глазами мудреца. Малышам было страшно, но иногда и очень смешно. Старец же думал:

Я думаю, Господь привык работать спешно,

Но обвинять Творца не следует, конечно,

Его, который, всем вниманье уделя,

Сумел изобрести цветенье миндаля

И радугу взметнул над укрощенным Понтом,

Коль рядом ставит он колибри с мастодонтом.

Сказать по правде, вкус плохой у старика.

То гидру прячет в ров, то в яму червяка,

И Микеланджело, божественный и жуткий,

Перекликается с раблезианской шуткой.

Таков Господь. Таким его я признаю

[Виктор Гюго, "Известный граф Бюффон" ("Искусство быть дедом")].

Тут он заступался и за Господа Бога, и за поэта Гюго, за контрасты в природе и за антитезы в поэзии. Перед клеткой с тигром дети говорили: "Посмотри, какая большая кошка!" Поэта же приводило в смятение позевывание скучающего зверя, его раскрывшаяся пасть, и он с упоением видел, как "смешались здесь и ужас и любовь". А так как поэтическое совершенство мастера все возрастало, он без труда дополнил свой сборник стихами, созданными "из ничего", - то далекими от всякой действительности, как например, "Вечернее", то импрессионистскими, как стихи об утренних шумах на острове Гернси:

Голоса... Голоса... Свет сквозь веки... Гудит в переулке

На соборе Петра затрезвонивший колокол гулкий.

Крик веселых купальщиков: "Здесь!" - "Да не медли, живей!"

Щебетание птиц, щебетание Жанны моей.

Оклик Жоржа. И всклик петуха во дворе. И по крыше

Раздражающий скреб. Конский топот - то громче, то тише.

Свист косы. Подстригают газон у меня под окном.

Стуки. Грохот тяжелых шагов по железу, как гром.

Шум портовый. Шипенье машин паровых. Визг лебедки.

Музыка полковая. Рывками. Сквозь музыку - четкий

Шаг солдат. Голоса. Два француза. Смеющийся бас:

"Добрый день!" Я заспался, как видно. Который же час?

Красношейка моя заливается. На наковальне

Молотков перебранка из кузни доносится дальней.

Плеск воды. Пароход на ходу задыхается, споря

С необъятною гладью, с могучим дыханием моря

[В.Гюго. Открытые окна. Утро. Сквозь дрему ("Искусство быть дедом")].

Сборник имел большой успех. Людям приятны простые и сладкие волнения. Образ старика, который с любовью приемлет свою роль деда, всегда будет нравиться. Притом было столько новизны в стремлении обожествить детей, подобно тому как множество поэтов обожествляли своих возлюбленных. "Создателю "Легенды веков", - писал Теодор де Банвиль, - только ему одному и могло прийти это желание, и будет совершенно правильно сказать, что в искусстве и в поэзии тема "Дитя" началась именно с него, наполнилась жизнью только с его творений..." Первое издание сборника было распродано за несколько дней; за ним быстро последовало несколько переизданий. Жорж и Жанна стали легендарными детьми. Париж восхищался ими, как Лондон своими наследными принцами.

^ 6. ДЬЯВОЛ И ЕГО ВЛЕЧЕНИЯ

Еще до гроба материя вас покидает.

Виктор Гюго

Умилительные прогулки с Жоржем и Жанной, ангельские стихи любящего деда не должны искажать образ Виктора Гюго в последние годы его жизни. Преклонение перед детской чистотой не положило конец любовным похождениям старика. 11 января 1877 года Алиса объявила Виктору Гюго, что после-шестилетнего вдовства она выходит замуж за Эдуара Локруа, депутата от департамента Буш-дю-Рон, бывшего секретаря Ренана, остроумного и язвительного журналиста. Собираясь заказать извещения о браке, она выразила желание, чтобы в числе извещающих фигурировал и ее знаменитый свекор, то есть она просила, чтобы сам Виктор Гюго сообщил, что вдова его сына Шарля перестанет носить "громкое имя" Гюго. Чтобы поддержать иллюзию о дружной семье, поэт согласился.

Виктор Гюго - Алисе, 27 марта 1877 года:

"Дорогая Алиса, вы знаете, что я никогда не рассылаю извещений... Однако ради вас я нарушу свои привычки в этом вопросе: не хочу отказать вам в вашей просьбе, которую вы выразили так мило и ласково, так изящно и грациозно. Раз вам этого хочется, поставьте мою фамилию в ваших извещениях. Что касается Луи Лана и Вакери [свидетели при заключении второго брака Алисы, состоявшегося 3 апреля 1877 г. (прим.авт.)] - выбор вы сделали прекрасный".

Но вот Алиса, как ей показалось, нашла в одном из стихотворений Гюго намек на вдов, не сохранивших верность покойным мужьям, и была этим опечалена. Приняв к сердцу ее огорчение, Гюго написал ей: "Милая, дорогая и прелестная Алиса, дочь моя, дитя мое, успокойтесь. Это стихотворение написано больше года тому назад, - могу показать вам рукопись. Я, как и вы, знаю, что вы доверили свою судьбу доброму и великодушному человеку. У меня только одна мысль - благословить вас".

После брака снохи Гюго стал более свободен в своих действиях. И он злоупотреблял этим, хотя ему было уже семьдесят пять лет. Однако он прекрасно сознавал все беды, ожидающие влюбленного старика. Недаром он задумал написать комедию "Развращенный Филемон", оставшуюся в виде наброска, в котором безжалостно высмеивал себя самого. Филемона нисколько не удерживала скорбь нежной Бавкиды, он поддался колдовскому очарованию молодой Аглаи.

Взамен старухи юная девица!..

Не солониной, а свежинкой насладиться.

Отведать булки вместо сухаря!

О, как чарует новая заря!

Все кончено, старуха, прочь ступай!

О, Господи, какой я шалопай!..

Возвратившись домой после распутства, Филемон нашел Бавкиду мертвой от нищеты и горя. В отчаянии он попытался найти себе убежище у своей возлюбленной, но Аглая жестоко посмеялась над старым воздыхателем, бормотавшим меж приступов кашля: "Люблю тебя". Конец сценария: "Над стариком опускается тьма ночная. Это дьявол, дьявол, искуситель людей, опьянил его любовью, приняв образ Аглаи. Бавкида же была его ангелом. Все это говорится в заключительной сцене среди небесной лазури, после смерти..."

По этой суровой концовке видно, что Филемон осуждал себя. Душа не прощала "гнусных плотских утех". К тому же они были утомительны даже при такой телесной мощи, как у Гюго. "Первое предупреждение, gravis cura" [серьезная тревога (лат.)], - заносил он в свою записную книжку.

30 июня 1875 года:

"У меня было странное явление внезапной потери памяти. Оно длилось около двух часов..."

Он изнурял себя также литературной и общественной деятельностью: издал "Историю одного преступления", которую считал более актуальной, чем когда-либо, поддерживал кандидатуру Жюля Греви, выступал с красноречивой хвалой Вольтеру на празднествах по случаю столетия со дня его смерти, председательствовал на международном литературном конгрессе. Это было слишком много даже для Титана. В 1878 году, в ночь с 27 на 28 июня, в ужасную жару, после обильного обеда и яростного спора с Луи Бланом по поводу торжеств в честь Вольтера и Руссо, у него случилось легкое кровоизлияние в мозг - речь стала затрудненной, движения неверными. Но он быстро пришел в себя и уже на другой день, несмотря на уговоры, всех домашних, хотел было отправиться к Alba на набережную Турнель. "Дорогой мой, любимый мой, - писала ему Жюльетта в пятницу, 28 июня в семь часов вечера, - ты мне показался... несколько утомленным..." Два доктора - Алике и Сэ, - с тревогой наблюдавшие за ним весь день, дали ему понять, что впредь он должен отказаться от всяких плотских радостей. "Но, господа, наивно сказал Гюго, - согласитесь, что природа должна была бы предупредить!" Бавкида-Жюльетта умоляла его поскорее уехать на Гернси, он в конце концов сдался, и 4 июля они уехали.

На острове он быстро оправился. Но алчные нимфы продолжали ему писать через посредничество Поля Мериса. Жюльетта, которая на этот раз жила в "Отвиль-Хауз", видела, как после получения почты Гюго рассовывал по карманам конверты. В своих ежедневных "писулечках-каракульках" она заклинала его соблюдать свое достоинство.

20 августа 1878 года:

"Гордое преклонение души моей перед тобою относится к божественной твоей сущности, а вовсе не к грубому идолу животной любви и циничного распутства, которым ты не можешь быть. Твоя ослепительная всемирная слава озаряет и твою личную жизнь. Заря твоей жизни была чиста, надо, чтобы ее сумерки были достойны уважения, были священны. Ценой оставшихся мне дней жизни я хотела бы уберечь тебя от ошибок, недостойных твоего гения и твоего возраста..."

Он дулся, отвечал резко и дал ей прозвище классная дама. Но как она может, спрашивал он, принимать всерьез письма "сумасшедших истеричек"? "Я чувствую, что моя душа неразрывно связана с твоей душой", - писал он ей. Но Жюльетта, ожесточившаяся, униженная, раздраженная, проявляла тогда "особую озлобленность". "Для нее все становилось предлогом для ссоры, даже на Гернси, - говорит Жуана Леклид, жена секретаря Виктора Гюго. - Эта женщина, которая пошла бы на смерть ради него, с каким-то удовольствием наносила ему булавочные уколы... В результате этих вечных ссор больной поэт находился в нервном, раздраженном состоянии и изливал его на близких к нему людей... Однажды утром произошло крупное объяснение по поводу письма, присланного их бывшей горничной. Госпожа Друэ вскрыла письмо, засим последовали слезы и скрежет зубовный... Едва все стихло, разразилась новая буря по поводу "мешочка", обнаруженного в тайнике рабочего кабинета, куда госпожа Друэ частенько вторгалась и все переворачивала там вверх дном".

В "мешочке", помеченном инициалами "В.Г.", лежало пять тысяч франков золотом. И тут вопрос поставлен был весьма грубо: "Для оплаты каких любезных услуг предназначались эти пять тысяч франков?" В другой раз поднялся страшный шум по поводу записных книжек пятилетней давности, найденных в каком-то углу и содержавших в себе имена женщин. Последовали слезы, упреки, ссора... А как-то раз вечером Гюго для потехи пошел прогуляться по улице Корне, которая на Гернси отведена была для продажной любви. "Госпожа Друэ устроила своему другу яростную сцену и заявила нераскаянному грешнику, что она решила расстаться с ним и что решение ее бесповоротно". Уеду в Иену, говорила она, доживать свой век около племянника Луи Коха и троих внучатых племянников. В октябре она все еще колебалась, ехать ли ей с Гюго в Париж, предлагала его свояченице Жюли Шене, остававшейся хранительницей "Отвиль-Хауз", разделить с ней ее одиночество. Но все же 9 ноября престарелые любовники вместе отплыли на пароходе "Диана".

Мерис снял для них на авеню Эйлау дом N_130, особнячок, принадлежавший княгине де Люзиньян. Супруги Локруа с Жоржем и Жанной поселились рядом - в доме N_132. Жюльетта, которой полагалось для приличия жить на своей половине, вскоре, однако, перебралась на третий этаж, в комнату, соседнюю со спальней Виктора Гюго, где стены были обтянуты узорчатым штофом вишневого цвета, где стояла кровать эпохи Людовика XIII с витыми колонками, шифоньер, увенчанный бюстом, символизирующим Республику, и конторка, за которой он мог писать стоя. Но, по правде говоря, со времени своей болезни он больше почти не работал. Заботами учеников ежегодно выходили прекрасные сборники его стихов: в 1879 году - "Высшее милосердие", в 1880 - "Религии и Религия", "Осел", в 1881 - "Четыре ветра духа", в 1882 - "Торквемада", в 1883 - последний цикл "Легенды веков". Литературный мир, полувозмущаясь, полувосторгаясь, дивился столь плодовитой старости. А фактически все эти стихи были написаны раньше.

Со времени отступничества Алисы Локруа госпожа Друэ, хоть и была очень больна, играла роль полновластной хозяйки дома - трудную роль для изношенного организма старой женщины. Звонок за звонком, посетители, званый обед за званым обедом, "не считая объяснений в любви, которые падают густо, как мартовский град". Гюго возложил на Жюльетту и Ришара Леклида обязанность распечатывать все письма, поступающие на авеню Эйлау, - сделал он это для того, чтобы избавиться от неприятной повинности разбирать почту и к тому же внушить доверие своей беспокойной подруге. Но тайная корреспонденция поступала к нему через Поля Мериса.

Blog

Андре Моруа Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Содержание