«Тема войны в произведениях В. Быкова»

Вид материала

Подобный материал:

МОУ Клявлинская общеобразовательная школа №2

имени В. Маскина

Реферат по литературе

на тему:

«Тема войны в произведениях В. Быкова»

Работу выполнила:

ученица 10 «В» класса

Ермолаева Юлия

Клявлино, 2011 г.

Цель работы:

1. Увидеть, постичь, понять, что является внутренним двигателем поступков героев Василя Быкова в кризисной ситуации

2. Выявить составляющие выбора, перед которым оказывается человек и который проверяет его духовные резервы по самому высокому счету

3. Осмыслить в разных значениях противостояние людей, где доведена до предела устремленность навстречу совести, правде, достоинству, даже если это грозит смертью.

План:

Введение.

Основная часть.

70-е годы – литература нравственных исканий.
«Атака с ходу» - одна из самых сложных произведений Быкова.
«Круглянский мост» - повесть-вопрос.
Жизненно-важные проблемы в произведениях В. Быкова: что значит быть человеком в бесчеловечных обстоятельствах войны?
«Сотников», «Пойти и не вернуться» - внутреннее противостояние и противоборство героев.
«Знак беды» - одна из самых лучших, самых сильных книг Быкова – сила воздействия обстоятельств времени, природа возникающих нравственных деформаций.

III. Заключение.

Что такое человек перед сокрушающей силой бесчеловечных обстоятельств? На что он способен, когда возможности отстоять свою жизнь исчерпаны им до конца и предотвратить смерть невозможно?

В. Быков

В одном из стихотворений о войне Бориса Слуцкого, поэта фронтового поколения, есть такие строки:

Я помню парады природы

И хмурые будни ее,

Закаты альпийской породы,

Зимы задунайской нытье.

Мне было отпущено вдоволь –

От силы и невпроворот –

Дождя монотонности вдовьей

И радуги пестрой ворот.

Но я ничего не запомнил,

А то, что запомнил, - забыл,

А что не забыл, то не понял:

Пейзажи солдат заслонил.

Как и всякое лирическое стихотворение, это написано поэтом о себе.

Как и всякое талантливое произведение, оно уводит от автора – в большой мир.

И я, перечитывая эти строки, прежде всего, думаю о Василе Быкове, его вспоминаю. Может быть, потому, что действие в одной из его повестей происходит в Альпах, но какие там «парады природы» - травят эсэсовцы овчарками сбежавших из лагеря узников, а в другой воюющих в Венгрии героев насквозь пронизывают ветры «зимы задунайской», но что им, отрезанным от своих, непогода, - иные беды, иные опасности обрушились на них невыносимой тяжестью.

Но больше всего вспоминается мне Быков, потому что вот уже четверть с лишним века, начиная с первой повести «Журавлиный крик», написанной в 1959 году, он, кажется, как никто другой в нашей литературе, словно завороженный, не может отвести взора от того сурового времени, от тех мучительных испытаний, от тех горьких, невосполнимых потерь. Другие, с полным правом называющиеся военными писателями, рассказывали уже и о предвоенной и послевоенной поре, о мирной жизни, ее заботах и радостях. Быкову же война заслонила все…

Вот такой она предстает перед его взором и сегодня, из наших, таких далеких от нее дней, - ничего не сглажено, не приглушено, не отретушировано: «Очень это непросто – писать о пережитом, тем более о давнем военном прошлом. И не потому, что многое выпадает из памяти – память фронтовиков как раз цепко удерживает все, что касается пережитого в годы войны, - трудности же здесь несколько иного рода. Как я теперь думаю, они в эмоциональном отношении к тому, что когда-то было проблемой жизни и смерти, а ныне, по прошествии лет, отдалилось настолько, что стало чем-то почти нереальным, из области снов, привидений. Иных в этом их отношении к пережитому в годы войны тянет на юмор, на поиски забавного или, на худой конец, увлекательного по сюжету и его извилистым прихотям. Мне же все это по-прежнему видится в кровавом, заторможено-невразумительном тумане – как оно и отразилось тогда в нашем горячечном сознании, изнуренном боями, опасностью, предельным физическим напряжением и бессонницей».

Немало хлебнул на фронте лейтенант Быков - например, в пехоте, командуя в девятнадцать лет взводом автоматчиков. Так он вступал в его командование в первый раз на передовой: «…Он подвел меня к коротенькому строю моего стрелкового взвода. Он представил взвод мне, а меня представил бойцам – хмурым, невыспавшимся, озябшим, ждущим запаздывавший завтрак. Я хотел о чем-то расспросить бойцов, но он нетерпеливо бросил: Ладно, познакомишься. Командуй. Через двадцать минут атака!» Через двадцать минут была атака, бешено стегали вражеские пулеметы, а минные разрывы черными пятнами за десять минут испещрили все поле». Затем Быков служил в противотанковой артиллерии, по поводу которой солдаты тогда невесело шутили: «Ствол длинный, а жизнь короткая». Дважды был ранен, чудом остался жив, а в полку посчитали погибшим – неподалеку от Днепра, на правом его берегу, есть село Севериновка, там, на плите одной из братских могил есть имя и Василя Быкова…

Сам он обычно говорит, что пережил на войне то, что выпадало на долю любого фронтовика-окопника. А что такое судьба солдата и офицера переднего края – любого?.. Рассказывая к случаю – в интервью, в статьях – о своей фронтовой юности, вспоминая однополчан, кто был с ним рядом, в тех же кровавых боях, под тем же уничтожающим огнем, как часто эти воспоминания Быков завершает горьким «погиб»: « В тот же день под вечер начался затяжной бой за очередной городок, вскоре погиб капитан Кохан…»; «…Ни одному из них не удалось дожить до Победы. Первый погиб на Днепре в 1943 году, последний – 27 апреля сорок пятого года в Австрийских Альпах…». Двадцать миллионов погибших в войну для Быкова не абстрактная цифра. Творчество его питает чувство личной причастности к великой и великому подвигу народа. «Угли пожара по сей день жгут наши сердца», сказал он недавно. Этот неостывший огонь, страстное желание рассказать суровую, неприкрашенную правду о войне и привели Быкова в литературу. Он хотел воссоздать в своих книгах войну, какой она была на переднем крае, когда шел ожесточенный бой за какую-то безвестную высотку, в партизанских отрядах, сражавшихся не за жизнь, а на смерть с карателями и полицаями, в белорусских селах, где бесчинствовали оккупанты.

Есть художники, развитие которых подталкивается полемикой со своими прежними установками, уточнением или опровержением собственных былых представлений. Быкову, когда он писал повесть за повестью, не приходилось этого делать, он лишь разрабатывал и дополнял, совершенствовал и углублял идейно-эстетические принципы, проявившиеся сразу же, в первых произведениях. Поэтому его творческий путь отличается редкой целеустремленностью. Пилот, чтобы точно выдержать нужный курс, должен постоянно сверять его с сигналами радиомаяка. Для Быкова таким «радиомаяком», по которому он ориентировал «курс», был его фронтовой опыт, то, что он видел и пережил на войне. Конечно, многое он услышал и узнал о тех годах уже в послевоенное время (он ведь не был партизаном, а в последние годы писал больше всего о них), но и характер этих знаний зависел от того первоначального взгляда на войну, который сложился когда-то на передовой у командира взвода Быкова.

Характеризуя художественную литературу первых произведений Быкова, критика числила их по разряду лирической повести, которая стала заметным явлением нашей военной прозы на рубеже 50-х и 60-х годов. Для этого были все основания: первым произведениям Быкова присущ проникновенный лиризм, нередко реализующийся, в повествовании от первого лица, психологизм, добротное бытописание. Эти свойства Быков с годами не только не утратил, а оттачивал и совершенствовал. Но в его повестях была еще одна особенность, быть может, поначалу недостаточно проявившаяся и потому не сразу замеченная, но чем дальше, тем больше она главенствовала, выходила на первый план, бросалась в глаза. Именно она определяет жанровое и стилевое своеобразие сегодняшней, зрелой прозы Быкова – и, пожалуй, самое подходящее определение для его повестей – нравственно-философские. Их отличает сосредоточенный интерес к общечеловеческим проблемам, максимализм в решении непростых нравственных вопросов, отсутствие полутонов и малейшей неопределенности, сильная и уверенная мысль, способная проникнуть в моральную и социальную суть экстремальной, предельной ситуации, иногда неразрешимо сложной.

В 70-е годы очень важное место в нашей духовной жизни заняла литература нравственных исканий – повести Быкова стояли у истоков ее, намечали и прокладывали этот путь. Из них мы многое узнали о войне, но еще больше открывали они в человеке. На героев Быкова война обрушила не только непосильные тяготы и невзгоды, бесчисленные опасности, - им еще уготованы мучительные нравственные испытания на душевную прочность, они должны совершить выбор в обстоятельствах крайних, без приказа и команды, предоставленные самим себе, на свой страх и риск, следуя лишь велению собственной совести. И выясняется, что чувство ответственности, сознание своего долга может заставить людей совершить немыслимое: спасает младенца Левчук, преследуемый по пятам карателями («Волчья стая»), сражается до последнего вздоха тяжело раненный лейтенант Ивановский («Дожить до рассвета»), жертвует собой учитель Мороз, доказывая непререкаемость исповедуемых им принципов. А зыбкость нравственных устоев, сделки с совестью делают из Рыбака – парня, в общем-то неплохого – предателя («Сотников»), пекущийся прежде всего о себе, Лешка Задорожный оставляет товарищей на верную гибель («Третья ракета»).

Перед очень трудными вопросами ставит своих героев Быков: как сохранить человечность в бесчеловечных обстоятельствах, что человек может в этих условиях, где та граница, переступив которую он утрачивает себя, только ли для себя живет человек? Автор ничего не подсказывает им, они сами должны отыскать ответы на вопросы, от которых зависит их – и часто не только их – жизнь, они с головой отвечают за принятые решения. Быков спрашивает с них по самому строгому, единственно истинному счету – по счету человечности.

Александр Твардовский, взыскательность литературных оценок которого известна, прочитав «Круглянский мост», как свидетельствует мемуарист, сказал автору: «Вы подметили и уловили главное в своем произведении – человечность и меру этой человечности, что волнует литературу с давних пор и, может быть, особенно остро со времен Достоевского: чего стоит счастье и что это за счастье, если оно достигается смертью мальчика, ребенка. Знаменитый вопрос Мити Карамазова…» Мера человечности в произведениях Быкова столь высока, что мысль о продолжении им традиций русской классики возникает совершенно закономерно. И это та точка отсчета, которая необходима, чтобы верно судить о зрелых произведениях Быкова.

И них, зрелых творений писателя, и составлен этот сборник. В книгу вошло не все, что написал Быков за это время, - с равным правом на место в ней могли претендовать и другие произведения, но и эти четыре повести – пусть даже только четыре – дают ясное представление о том, что творчество Быкова «Уже система, а не сумма более удавшихся или менее удавшихся повестей» (как проницательно отметил ещё десять с лишним лет назад Алесь Адамович).

В «Атаке с ходу» (на белорусском языке – « Проклятая высота») (1968) есть общие с другими вещами Быкова мотивы. Но такого рода внутренние связи, переклички, нередко обнаруживающиеся в книгах серьезного художника (иногда писатель на протяжении всего творческого пути одержим одной проблемой , одной идеей - из тех, правда, что называют вечными ), вовсе не обязательно приводят к кружению на одном месте, к перепевам, и то, что в трех повестях Быкова («Западня», «Атака с ходу», «Его батальон») сходная ситуация - героям приходится штурмовать какую-то «проклятую высоту», не есть повторение, заимствование у самого себя, - у каждого из этих произведений свой пафос, своя оригинальная мысль. Все эти атаки вроде и похожи, но каждая таила неповторимую человеческую драму, новый нравственный «урок», у каждого был свой конфликт и «сюжет». Изменение задачи, изменение угла зрение влекло за собой не перестройку старого, а создание нового художественного мира. «Атака с ходу» - одна из самых сложных Быковских произведений, разыгрывающаяся здесь драма не лежит на поверхности, она обнаруживает себя то в каких-то деталях, то в двух-трех репликах, но в ней скрытый «нерв» случившегося, многое в поведении героев объясняет она. Старший лейтенант Ананьев командует лучшей ротой в полку, да и сам он, начавший в сорок первом старшиной, не шибко грамотный, но на практике на зубок освоивший с виду простую, а на самом деле такую нелегкую солдатскую и командирскую науку – и пулями ученый, и наградами отмеченный, он по праву считается в полку одним из самых надежных офицеров. Есть у Ананьева одна черта, которая вызывает к нему особую симпатию, особое расположение: никогда не забывает о солдатах, об исполнителях его приказов – сам был в их шкуре, знает, как им достается.

Кажется, столько уже видел на фронте Ананьев, в таких переделках побывал, что не растеряется в любой обстановке, опрометчиво не поступит. И если иной раз рискует, действует напролом, то не из-за бесшабашности, не потому, что забыл об осмотрительности и осторожности, а потому, что на собственном опыте знает, что порой за сегодняшнюю чрезмерную осторожность завтра приходится очень дорого расплачиваться.

Такая ситуация и возникает в начале повести. Во время марша дозор обнаруживает немцев, окапывающихся на высоте. Судя по всему, немцы к обороне еще не готовы, атаки не ожидают – даже охранения не выставили. А выясняется к тому же, что за этой господствующей здесь высотой железнодорожная станция, которую, не овладев высотой, не захватишь. В общем, есть вполне реальные шансы отбить у немцев высоту.

Но приказа атаковать с ходу у роты нет, соседи далеко, боеприпасов не густо – все эти доводы выкладывает Ананьеву замполит Гриневич: не разумнее ли занять оборону, доложить начальству и ждать его решения? Может быть, даже сбросим противника с высоты, а сможем ли ее потом удержать? Но Ананьев решает атаковать - и подталкивает его не одно лишь предчувствие боевой удачи, не последнюю роль играет воспоминание о том, что «совсем недавно еще, в феврале, одна такая станция стоила полку за две недели боев восьми братских могил, в самой малой из которых закопали тридцать убитых». А тут подворачивается такой случай – одним ударом…

Увы, затем произошло то, о чем предупреждал Гриневич: немцы высоту отбили, удержать ее не удалось. И все-таки прав был в данном случае не Гриневич, а Ананьев – рисковать надо было, риск был оправданным. Впоследствии, в повести «Его батальон», Быков «проверит» и второй, предлагаемы Гриневичем, вариант: батальон Волошина не стал без приказа атаковать противника, еще не укрепившегося как следует на высоте, а когда приказ был получен, немцы уже были готовы к обороне и только ценной больших потерь удалось выкурить их с высоты.

Казалось бы, когда Ананьев второй раз приказывает атаковать немцев, отбивших у его роты высоту, он действует столь же решительно и разумно. Но в том-то и дело, что так да не так. Вторая атака никаких шансов на успех не имела, он это отлично понимал – не зря «со значением» сказал Васюкову: «Жареному карасю кот не страшен!» Он сделал это от растерянности и отчаяния, в сущности это была попытка самоубийства, с той только разницей, что он приказал идти под уничтожающий огонь и людям, за жизнь которых он отвечал.

Что же заставило Ананьева отдать приказ об этой безрассудной атаке? Ведь обычно он берег солдат, заботился о них, сочувствовал им. Да, Ананьев изменил своим принципам, совершил роковую, непоправимую ошибку, но следует помнить, что произошло это в ситуации чрезвычайной. Доводя обстоятельства до критической точки, а героя – до катастрофы, автор судит не только героя, но и обстоятельства, коль скоро они толкают его в сторону от человечности. Впервые Быков создал в этой повести своеобразную «модель» нравственной проблемы, взятой в предельном «варианте». Интерес к такого рода проблематике закономерно привел писателя к драматическим конфликтам партизанской войны. Он почувствовал, понял – и однажды рассказал об этом – что «извечная тема «выбора» в партизанской войне и на оккупированной территории стояла и решалась разнообразнее, мотивированность человеческих поступков была усложненнее, судьба людей богаче, зачастую трагичнее, чем в любом из самых различных армейских организмов. И вообще элемент трагического, всегда являющийся существенным элементом войны, проявился здесь во всю свою страшную силу».

Это одна из причин, почему с определенного момента Быков обратился к этому жизненному материалу (в более ранних его произведениях – во «Фронтовой странице», в «Третьей ракете», в «Альпийской балладе» - трагические столкновения партизанской войны возникали лишь в эпизодах), почему этот материал для него, сражавшегося в регулярной армии, стал столь близким, столь органичным.

Есть еще одна, более общая – и, так сказать, житейская – причина: Быков родился и вырос в Белоруссии, а в ней и до сих пор не выветрилась и, наверное, никогда не выветрится память об ужасных событиях фашистской оккупации, о кровавых жертвах партизанской войны. То, о чем он рассказывает в партизанских повестях, происходило с его родными, с его соседями; с его знакомыми… «Фронт борьбы с гитлеровцами, - писал Быков в статье «Колокола Хатыни», - проходил по каждой околице, по каждому подворью, по сердцам и душам людей. Всенародная борьба означала, что каждый был воином со всеми вытекающими из этого слова обязанностями и последствиями. Независимо от возраста, пола, невзирая на то, имел он оружие и стрелял в оккупантов или только сеял картошку и растил детей, - каждый был воином. Потому что и оружие, и картошка, и подросшие дети, да и само существование каждого белоруса в итоге были направлены против оккупантов».

«Круглянский мост» (1969) – первое партизанское произведение Быкова – в сущности, заканчивается многоточием: мы не знаем, что будет с героем, как решится его судьба. Он сидит в яме, под арестом, ожидая возвращения комиссара партизанского отряда, надеясь, что комиссар поймет, что произошло у Круглянского моста, рассудит по совести, кто и в чем виноват.

Степка надеется на комиссара, на его прозорливость и чувство справедливости, автор же возникающий в финале повести вопрос адресует читателю. Он должен решить поставленную нравственную проблему. «Круглянский мост» - это повесть-вопрос.

Может ли верная цель оправдывать неправедные, аморальные средства, можно ли для достижения успеха – даже в таком жестоком деле, как война, - пренебрегать нравственными принципами, не чреваты ли подобные победы потерями, которые не окупаются никакими успехами, и не таит ли в себе попирающая мораль, корыстный, шкурный интерес – вот над чем размышляет писатель в «Круглянском мосте», вот с крайней резкостью поставленные им перед читателем проблемы.

Несомненно, это проблемы общечеловеческого бытия, но в повести Быкова они взяты не абстрактно, а применительно к конкретным ситуациям партизанской войны против гитлеровских оккупантов, преломлены в судьбах людей этого времени, вытекают из столкновения характеров.

Задание у партизан было как будто заурядное, особых осложнений не предвещавшее: уничтожить у села Кругляны деревянный мост через речку, который или вообще не охраняется, иди пост на нем полицаи выставляют лишь на ночь. И дали им поэтому не взрывчатку (а может, не было взрывчатки или берегли для более ответственных и трудных заданий), а канистру с бензином – такой мост необязательно подрывать, можно и просто сжечь. Кто же мог знать, что дело это окажется нелегким, что у Круглянского моста разыграется настоящая драма?

Группа еще не успела выйти из партизанского лагеря, а уже возникла в ней первая, едва заметная трещина, заставляющая думать, что Шпак и Бритвин не те люди, на которых можно положиться в любых обстоятельствах, - слишком они блюдут свой интерес. Это сразу же почувствовал Степка. Маленькая деталь: пока ждали Маслакова, а ждали его довольно долго, Данила все время «ел бобы, которые таскал из замусоленной противогазной сумки понемножку, по паре зерен, всякий раз делая вид, что у него последние» и что угостить ему товарищей нечем, - деталь маленькая, а говорит о человеке многое. И Бритвин с первых же минут старается показать, что, будь он на месте Маслакова, все делалось бы по-иному, без мягкотелости и послаблений, - скажем, такого разгильдяя, как Степка Толкач, он не потерпел бы или скрутил в бараний рог.

Не так уж далека дорога до Круглян – всего один дневной переход, но за это время, хотя никаких событий не произошло – просто шли, тащили канистру с бензином, разговаривали, отдыхали, - проявились некоторые жизненные принципы героев.

Стоит обратить внимание на то, как построена повесть. Словно бы игнорируя законы сюжетного повествования, автор медлит тогда, когда вроде следовало бы поторапливаться: ведь ничего мало-мальски существенного не происходит на пути в Кругляны, а описан он подробно, очень подробно, во всех подробностях. Но и без этого неторопливое повествование автор прерывает вставной, в сущности, новеллой, сюжетно никак не связанной с изображаемыми событиями и людьми. Но не обязательная с точки зрения развития действия новелла эта – рассказ Маслакова о комбриге Преображенском – в повести необходима, «сократить» ее нельзя – это нанесло бы непоправимый ущерб содержанию произведения. История комбрига Преображенского – один из тех пробных камней, на которых испытываются в повести противостоящие характеры и жизненные принципы.

Обессиленные походом, вспоминает Маслаков, решили партизаны подхарчиться и заночевать у добрых людей в деревушке. А соседка донесла, на рассвете нагрянули полицаи и немцы. Партизан не нашли – те спрятались в огороде, но обнаружили впопыхах оставленную гимнастерку комбрига. И решили, что хозяева укрыли партизан в каком-то тайнике. Поставили всю семью под стенкой, сначала вроде пугали – перебьем детей, а потом один из полицаев застрелил девочку и мальчику – пистолет ко лбу. Тогда комбриг вышел из укрытия…

Маслаков рассказывает об этом, пораженный мужеством и благородством Преображенского. У Бритвина эта история тоже вызывает удивление, но иного свойства, ему поступок Преображенского кажется бессмысленным, слюнтяйским, слабостью, а не силой. «Сердобольный комбриг» - цедит он с пренебрежением и превосходством. И тут Маслаков в ответ произносит слова, чрезвычайно важные для понимания пафоса повести, нравственного конфликта, вызвавшего столкновение героев: «…Тут дело в совести. Одному хоть весь мир в тартарары, лишь бы самому выкрутиться. А другому надо, чтоб по совести было».

Когда погиб Маслаков, оказавшийся во главе группы Бритвин решил строптивому, «умничающему» Степке объяснить, что теперь все будет по-другому, он, Бритвин, никому потакать не станет, его жалостью не проймешь, он ни перед чем не остановится: «Знаешь, ты, умник, что такое война? Сплошь риск, вот что. Риск людьми. Кто больше рискует, тот и побеждает. А кто в разные там принципы играет, тот вон где! – Бритвин показал на поляну (там похоронили Маслакова)… - Терпеть не могу этих умников. Просто зло берет, когда услышу, как который вылупляется. Надо дело делать, а он рассуждает: так или е так, правильно – неправильно. Не дай Бог невиновному пострадать! Причем невиновный – война! Много немцы виноватых ищут? Они знай бьют. Страхом берут. А мы рассуждаем: хорошо, не хорошо».

Так он и действовал – в соответствии с «программой», оправдывающей жестокость, бесчеловечность, беспринципность. И неслучайно примером для себя он выбирает фашистов, это служит недвусмысленным указанием на глубинную природу его позиции.

В повести есть еще одна «вставная» новелла, существенная для понимания нравственной и идейной позиции героев, - рассказывает ее Бритвин. Если Маслаков вспоминал о Преображенском с огромным уважением и восхищением, комбриг для него стал примером высочайшего мужества и самоотверженности, то Бритвин рассказывает о человеке, вызывающем у него откровенное презрение и враждебность. Для Бритвина этот не очень молодой, щуплый, подслеповатый человек по фамилии Ляхович – то ли учитель, то ли инспектор районо – олицетворение ненавистной породы «умников», размышляющих о том, что хорошо, что плохо, постоянно пекущихся о соблюдении каких-то там «принципов», готовых ради них поступиться своими интересами, прямой выгодой. Должен был Ляхович, вспоминает Бритвин, одного предателя ликвидировать; пробрался в село, увился к нему в хату, тот дома один был в ту пору, а стрелять не стал и гранаты не бросил – ребенок, ему, видите ли, помешал, «продажник тот, мол, с ребенком в кровати сидел, кормил». В другой раз Ляхович – старшим группы был он – не разрешил напасть на застрявший в грязи немецкий грузовик, потому что деревня была близко: «…мол, машину уничтожим – деревню сожгут». С точки зрения Бритвина, поведение Ляховича – чистая дурь, слюнтяйство. И погиб Ляхович, по его мнению, по-глупому – «за принцип», не захотел покривить душой, польстить оккупантам.

Тут, пожалуй, следует выяснить – это важно для анализа не только «Круглянского моста», но и других партизанских повестей Быкова.

Партизанское движение только тогда не гаснет, только тогда неодолимо, когда опирается на широкую поддержку народа, который не желает жить под игом захватчиков и видит в партизанах своих верных защитников. Пренебречь этой ролью защитников местного населения, ограничиться сугубо военными задачами – значит подорвать саму народную основу партизанского движения, отрубить питающие его корни. Это свойство партизанской борьбы хорошо понимали гитлеровские оккупанты. Не случайно каратели и полицаи стремились создать всеми средствами вокруг тех, кто в лесу, выжженную страхом непреодолимую полосу, твердя одно: это вам за партизан! Но даже люди не очень грамотные, лишенные какой-либо информации, кроме слухов, понимали, что это не так, что цель гнусного вранья – вбить клин между ними и партизанами. Они твердо знали, что партизаны сделают все, что в их силах, чтобы защитить и спасти их. И партизаны не могут обманывать их веры.

И то, что в «Круглянском мосте» сын полицая, пятнадцатилетний мальчишка, стыдится своего отца, всей душой сочувствует партизанам и хочет уйти из дому к ним, - это торжество справедливости, за которую сражаются партизаны. Правда на стороне партизан, и она оказывается сильнее отцовского авторитета. Когда Митя говорит Толкачу, который хочет забрать у него коня: «Дядька, партизаны не делают так!», - как ни наивно звучат его слова, это очень веский аргумент, ибо дело идет о народном доверии, которое никто из партизан не имеет права употребить во зло, подорвать. Вот почему Ляхович не разрешает напасть на немецкий грузовик – рядом деревня, это будет поводом для расправы с ее жителями, пойдет молва, что партизаны не очень-то заботятся о местном населении. Такого рода соображения совершенно недоступны Бритвину, с подобными обстоятельствами он считаться не желает. И именно поэтому – какой бы ни был у него военный опыт, - партизан он никуда не годный и, дай ему волю, много наделает бед.

Ни в грош не ставя Ляховича, Бритвин, однако, не мог не обратить внимания: «Вообще в тех местах связи у него были богатые, ничего не скажешь. В каждой деревне свои. И к нему неплохо относились: никто не выдал нигде, пока сам не вскочил». Ему это кажется странным, необъяснимым. А люди знали, что Ляхович безукоризненно честен и справедлив, всегда поступает по совести, их ни за что не подведет, чем бы ему это ни грозило. Оказывается, человечность и жестокие законы партизанской войны не противостоят друг другу – вот что открывает эта повесть Быкова.

Война с фашизмом была не только битвой государств и армий, но и противоборством идеологий и моральных принципов, гуманизма и бесчеловечности. Как же все это выглядело в кровавой обыденности гитлеровской оккупации? На этом сосредоточенно авторское внимание в повести «Пойти и не вернуться» (1978).

На глухой лесной дороге набрел на местных жителей, валивших деревья, какой-то чужак – то ли партизан, то ли агент полицаев, как тут угадаешь?.. И ему откуда знать, кто эти двое мужиков и молодка, чью сторону они держат, что у них на уме? А время страшное, лихое – ошибешься, доверившись человеку, и головы можно лишиться…Разговор идет осторожный, уклончивый.

« - Вы, ето, извините, однако интересно: партизан вы или, может, из полиции будете?

- А почему вы так спрашиваете? – удивился Антон его несколько прямолинейному в такой обстановке вопросу.

- Ну, вижу, оружие у вас. Оружие оно, конечно, в моде теперь, но…

Антон машинально сунул руку за пазуху, подальше двигая рукоятку нагана. Все трое с недожеванными кусками во рту ждали его ответа.

- А я – человек. Человек просто. Это что – плохо?

- Оно не плохо. Но, знаете… Теперь не бывает так».

Еще ничего не случилось с героями Быкова – действие повести только начинается: тяжкие испытания, беды, страдания – все это еще впереди, и читателю, который не знает, куда поведет их автор, что будет с героями, пока доступен только бытовой план разговора. Глубинный его смысл откроется позже. Не раз будут возвращаться герои – и в невеселых думах своих, и в непримиримых спорах – все к той же жизненно важной для них проблеме: что значит быть человеком в бесчеловечных обстоятельствах войны? И спор этот в конечном счете решается не словесными аргументами, а оружием, готовностью отдать свою жизнь или отнять ее у другого.

Казалось бы, что дурного в желании Антона Голубина соединить свою судьбу с приглянувшейся ему девушкой, заиметь свой дом, семью? Но чтобы устроить жизнь, как хочет Антон, надо покинуть партизанский отряд, переметнуться к немцам и полицаям, поладить с ними, заслужить их благосклонность. Потому что и в самом деле никому сейчас не дано быть «просто человеком», - прав был тот мужик, Антон это понимает, и хочешь не хочешь, надо выбирать, с кем ты и против кого, или, по понятиям Антона, кому служить… И тут у него никаких сомнений нет: тому, у кого сила; кто возьмет верх в этой войне. Вот только бы угадать это точно, не ошибиться. А дела складываются так, прикидывает он, что вот-вот падет Сталинград, если уже не пал, войне конец, и всей мощью немецкая армия навалится на партизан, и тогда им – каюк – пока не поздно, надо уходить из леса, и побыстрее, любой ценой укореняться в этой жизни, хозяевами которой станут фашисты.

Зося совсем не так воспринимает тревожные вести о Сталинграде. Она, конечно, надеется, что город устоит, что его защитники не поддадутся немцам. Но что бы не сучилось – пусть самое худшее: придется Сталинград сдать, даже Москву оставить – все равно это не конец войне с фашистами. Так кончится она не может: в этой войне линия фронта – не географическое понятие, и исход ее зависит поэтому не только от боевых действий армии. Зося твердо знает – и это для нее главное, все этим определяется: жить под гнетом фашистов невозможно, немыслимо, это хуже чем смерть, - надо их одолеть, уничтожить, Ии погибнуть самим. «Мы – люди. И мы никогда их не примем, даже если они победят. Ты говоришь: нет выбора, - пытается она образумить Антона, не веря еще в серьезность, обдуманность его намерения уйти из партизанского отряда. – Выбор есть: или мы их, или они. Вот в чем наш выбор».

Жить по-людски – как будто бы и Зося, и Антон этого хотят, об этом думают. Но думают по-разному и разного хотят. Все нравственные категории: долг, совесть, справедливость, - непререкаемые для Зоси, для него – звук пустой, «копеечная пропаганда», рассчитанная на дураков, на наивных несмышленышей, витающих в облаках, закрывающих глаза на реальную жизнь.

Нет, не об отвлеченных понятиях спорят герои Быкова – какая тут умозрительность, если спор этот сделал смертельными врагами людей, вчера еще относившихся друг к другу с влюбленной благосклонностью! И удивительное дело, этот крепкий, умелый, уверенный в себе человек пасует перед слабой, бесхитростной, неопытной девушкой. Это из-за ее упрямого сопротивления рушатся его планы. При всей своей самоуверенности Антон начинает понимать, что эта девчушка в чем-то явно сильнее его, что ему ни за что с ней не справиться…

Повесть строится Быковым так, что все наше внимание сосредоточенно на этом поединке жизненных позиций. Автор предоставляет персонажам равные возможности для «самовыявления», для того, чтобы выставить все внутренние аргументы, обосновывающие линию поведения каждого из них. Происходящее мы видим то глазами Антона, то глазами Зоси, - как говорят в кино, «точка съемки» в каждой главе изменяется. И если в первых главах это «двойное» изображение едва-едва ощущается – зазор еще минимальный, то чем дальше, тем больше и явственнее становится – к концу повести непроходимая пропасть разделяет героев. Такая композиционная структура – весьма непростая – поддержана в повести точным и глубоко проникающим психологическим анализом, одинаково успешно служащим и утверждению и обличению. Автор стремится выяснить истоки характеров: на чем покоится стойкость Зоси, и где была та пораженная нравственным раком клетка, которая разрушила представления Антона о долге и совести, о добре и подлости.

Если Антон склонен всегда и во всем себя оправдывать, Зося себя судит строже, чем других, от себя требует больше. Ответственность перед людьми – это и есть, по ее представлениям, совесть. Истекая кровью после двух ранений, раздираемая болью, она старается, во что бы то ни стало добраться до деревни, до людей. Сознание, что она должна предупредить товарищей по отряду, что Антон перевертыш, рассказать, почему она не смога выполнить задание, заставляет девушку бороться за жизнь, не сдаваться. И силы, которых у нее уже не было, откуда-то находились.

Есть сходство между «Сотниковым» и «Пойти и не вернуться» - в композиционном строе, в полярности позиций центральных персонажей. Но по содержанию это разные произведения. В более ранней повести автор показывает, как духовная незрелость, нравственная невоспитанность – не злая воля – привели Рыбака к падению; делая первый, погубивший его шаг, Рыбак не осознавал, в какую трясину его засасывает. У Антона Голубина нравственные представления извращены. Разрушены моральные критерии, и эти три дня, что описаны в повести, не были его внезапным падением, он рьяно, ни перед чем не останавливаясь, добивался того, что замыслил. К тому же в «Сотникове» изображено внутреннее противостояние героев, в «Пойти и не вернуться» - противоборство, - разница существенная. Мы лишний раз можем убедиться, что природа предательства столь же многообразна, как и природа подвига и мужества.

По всему своему строю «Пойти и не вернуться» - типично быковская повесть, какой ее привыкли видеть читатели. А вот в последнем его произведении «Знак беды» (1982) – и в содержании, и в жанрово-образной структуре – возникает многое, чего прежде у Быкова не было. Этой повестью писатель выходил на новые рубежи, она знаменует собой новый этан зрелости его таланта. И о ней поэтому я хочу рассказать подробнее.

Герои всех прежних книг Быкова – молодые люди. Такие же, каким был в годы войны и сам писатель, - одно поколение, одна судьба. Все они с оружием в руках защищали Родину. И в книгах Быков мы видим их глазами ту часть войны, что выпала на их долю. Одни из них в действующей армии, далеко то родных мест. За страшной огненной чертой войны остались их детство и юность в белорусском селе или лесном поселке, их отчий дом теперь в немецком тылу, за линией фронта, откатившегося далеко на восток, - и что там, отсюда не увидишь, как твои близкие, не узнаешь…

Другое дело – герои более поздних, партизанских повестей Быкова: у многих из них родное село неподалеку. Но разве это легче? Ведь часто ничем они не могут помочь родным, над которыми нависа беда, не могут защитить их от гитлеровцев и полицаев. Какие-то вести доходят, но даже они, воюющие в этих местах, далеко не все знают о том, что происходит в селах и на хуторах, где остались бабы, старики да детишки и зверствуют оккупанты и полицаи.

Одна картина преследует писателя, давно не дает ему покоя…

Это видят Сотников и Рыбак в начале своего, так страшно окончившегося похода: «Он прошел еще сотню шагов, силясь увидеть сквозь заросли привычно оснеженные крыши усадьбы. Однако его ожидание не сбылось – хутора не было. Зато еще потянуло гарью – не свежей, с огнем или дымом, а противным смрадом давно остывших углей и пепла…»

Уничтоженную деревню обнаруживают в «Волчьей стае» Левчук и Грибоед: «Подойдя ближе, они увидели за обросшими сорняком изгородями обкуренные остатки печей, местами обугленные, недогоревшие углы сараев, раскатанные бревна в заросших травой дворах. От многих строений остались лишь камни фундаментов. Близкие к пожарищам деревья стояли засохнув, с голыми, без листьев, сучьями. Высокая липа над колодцем зеленела одной стороной – другая, обожженная, странно тянула к небу черные ветви».

Куда ни пойдешь – одно и то же. Зося с Антоном в «Пойти и не вернуться» тоже наталкиваются на сожженную карателями усадьбу, от которой почти ничего не осталось.

Каждый из этих эпизодов содержал в себе как бы зародыш, зерно той ситуации, которая во всех подробностях изображена в «Знаке беды». Но чтобы написать эту страшную историю, писателю пришлось расстаться с прежними своими героями, партизанившими в лесах Белоруссии. Они обычно видели лишь следы злодеяний и трагедий, наверное, догадывались, что произошло, но ни Сотников, ни Левчук, ни Зося, увы, даже в мыслях своих не могли задержаться у жуткого пепелища, чтобы выяснить, какая трагедия тут разыгралась, кто стал ее жертвами, - надо было выполнять боевое задание, партизанские тревоги и задание вели их дальше. Вместе с ними, следом за ними уходил и автор.

Теперь же, в «Знаке беды», он остался у того места, где некогда была просторная хуторская усадьба, от которой мало что оставил огонь, - разве что опаленную с уродливым стволом липу, на которую, видно, чуя «дух несчастья, знак давней беды», никогда не садились прилетавшие из леса птицы. Он не пошел за своими прежними героями, он остался здесь, чтобы узнать, что за люди жили на спаленном хуторе, чтобы рассказать о их беде.

Чем угрожали оккупантам эти пожилые одинокие люди, что могли им сделать? Но и против них гитлеровцы вели безжалостную войну, если можно назвать войной убийство безоружных, беззащитных, слабосильных. Они и именовали развязанную ими войну «тотальной» и «истребительной».

Разумеется, ничего хорошего Петрок и Степанида не ждали от вражеской армии, понимали, что предстоят им тяжкие дни, но действительность оказалась ужаснее самых мрачных предчувствий – бесчеловечность гитлеровцев не знала никаких границ. Но еще больше сокрушает их то, что у фашистов оказались прислужники, нисколько не уступающие им в жестокости и изуверстве, что палачествуют, истязают, глумятся «свои», выросшие здесь на их глазах.

Как могло это случиться? Откуда они могли взяться, эти фашистские «бобики»? Что творится на свете? Боль эта жжет героев быковской повести. «Как же так можно, мысленно переспрашивал себя Петрок, чтобы свои своих! Ведь в деревне спокон веков ценились добрые отношения между людьми, редко кто, разве выродок только, решался поднять руку на соседа, враждовать или ссориться с таким же, как сам, землепашцем. Случалось, конечно, всякое, не без того в жизни, но чаще всего из-за земли – за наделы. Сенокосы ну и скотину. Но теперь-то какая земля? Кому она стала нужна, эта земля, давно всякая вражда из-за нее отпала, а покоя оттого не прибавилось. Люди распустились. Раньше молодой не мог позволить себе пройти мимо старика, чтобы не снять шапку, а теперь эти вот молодые снимают другим головы вместе с шапками. И ничего не боятся – ни божьего гнева, ни человеческого».

Нелегкие, непростые вопросы давно не отпускают писателя. В одном интервью он говорил: «Но почему так бывает: тысяча, десять тысяч человек стреляют по врагу, а один вдруг (вдруг ли?) поворачивает оружие и стреляет по своим. Почему?.. Что, где, когда сделало его предателем?» В самом деле, вдруг и происходит все хорошее и дурное в жизни? Или сегодняшние обстоятельства помогают пробиться на поверхность тому, что когда-то было посеяно, заложено – пусть даже порой ненароком?

В «Знаке беды» Быков с особой настойчивостью ищет корни явлений, старается проникнуть в суть поступков, определить силу воздействия обстоятельств времени на характеры, природу возникающих нравственных деформаций. Никогда прежде не уделял он столько мечта и внимания прошлому героев – эти главы не назовешь обращениями к прошлому, столь подробно, столь зримо изображена в них действительность – словно это происходит «здесь», «сейчас», «на наших глазах».

Вот так вспоминал в «Альпийской балладе» свои детские годы герой: «Да, голодали, и не только в тридцать третьем. Спасала обычно картошка, но и ее не всегда хватало до новой. После смерти отца в семье осталось четверо детей. Иван старший. Он вынужден был растить с матерью ребят, кормить семью. Ой, как нелегко это досталось ему!»

Это пересказ. В «Знаке беды» то же время возникает по-иному – либо воссоздается душевное состояние героя: «Настроение его и без того было скверным – только что поругался с женой. Ссора вышла из-за хлеба, который чрезмерно берегла Степанида, домешивая в него картошку, отруби, и его уже нельзя было взять в рот, такой он был жесткий и невкусный. Конечно, у Степаниды была на то причина: ржи в засеке осталось чуть больше мешка, а до весны и первой травы было не меньше четырех месяцев. Как тут не беречь! Но через эту бережливость можно было вытянуть ноги, не дожив до весны, а Петрок хотел еще маленько пожить и сказал сегодня о том Степаниде»; либо рисуется пластическая картина происходящего: «Петрок копал вручную, лопатой, ковырял, долбил, рубил проклятый суглинок, сквозь прошлогодний бурьян начавший зарастать молодым пыреем, и уже взрыхлил ладный клин с конца нивы. Взглянув на его лицо, Степанида едва узнала мужа, такой он сделался страшный, постаревший, с заросшими темной щетиной щеками. Плоская грудь его еще больше запала, плечи заострились от худобы, пропотевшая сорочка свободно болталась, как на колу, а в округлившихся страдальческих глазах тлел немой укор кому-то за все неудачи жизни».

Психологический анализ в «Знаке беды», как всегда у Быкова, проницателен, ему доступны и мрачные бездны и горний вершины человеческой души, но к этому читатели привыкли – Быков есть Быков. А вот такой пластики, такого выразительного, глубокого, подробного рисунка быковская проза прежде не знала. И, кажется, впервые за долгие годы его литературной работы вспоминаешь, что в юности писатель рисовал, учился в художественном училище, - раньше это на ум как-то не приходило.

У прежних, молодых героев Быкова груз прошлого был, естественно не так уж велик, а Пестрок и Степанида прожили уже длинную – да еще какую! – жизнь, горестями и испытаниями судьба их не обделила, вот уж кого она в самом деле, по «известной поэтической формуле Александра Твардовского, «не обошла тридцатым годом. И сорок первым. И иным…» Колесо большой истории не миновало этот маленький хутор в глухомани, каждый его поворот, каждый оборот отзывался в жизни хуторян достатком иди «трудоднем пустопорожним», надеждами и разочарованиями, незаслуженными обидами или торжеством справедливости. И за простой жизнью, за обыденными заботами быковских героев – о земле, о хлебе, о детях – встает судьба народная, повествование в «Знаке беды» обретает эпическую перспективу.

У Быкова прочная, давно сложившаяся репутация художника, который сосредоточен на проблемах нравственно-философских. «Знак беды» подтверждает ее снова. В полную силу проявляется в этой повести и свойственный Быкову нравственный максимализм. Но в прежних его произведениях все было словно бы собрано в одной точке, обстоятельства и судьбы не рассматривались во временной протяженности: один бой, один эпизод партизанской войны обнажал до дна характеры, в экстремальных условиях исследуемая автором проблема сразу же раскалялась добела, до критического состояния. По-иному раскрывается действительность в «Знаке беды» , здесь задача автора – показать течение жизни, уготованные временем испытания, которые приходится преодолевать героям, и которые не проходят для них бесследно.

Чтобы раскрыть, как под ударами обстоятельств формировались или изменялись характеры, автор должен был держать в поле зрения не один эпизод, а уже всю жизнь своих героев. Но не только это заставило писателя изменить той «модели» повести, которой он владел уже с таким совершенством, - обширное временное пространство потребовалось ему еще и для того, чтобы выявить одну из главных идей повести «Знак беды», - она могла обнаружить себя лишь в длинной череде событий. Многое пришлось пережить Степаниде, многих драм стать участницей или свидетельницей, прежде чем ей открылось как непреложное: «Просто страшно подумать, как много иногда зависит в жизни, судьбах от одного только слова, руки, даже чьего-то невинного взгляда. Особенно в такое время. Каким надо быть рассудительным, не злым, справедливым! Потому что твое зло против ближнего может обрушиться – и еще с большей силой! – назад, на тебя самого, тогда, ой, как сделается больно».

Поток жизни, которая проходит перед читателем в повести, все время возвращает к мысли: жестокость порождает жестокость, равнодушие отплатится равнодушием, несправедливость отзовется несправедливостью. И не то, чтобы за все в жизни – и доброе, и злое – воздавалось по заслугам, - если бы так было, давно бы на земле торжествовала справедливость, но несомненно, что действия неправедные или недальновидные вызывают тяжкие последствия, порой ударяющие и по тем, кто пустил в ход этот бумеранг. Отдаем ли мы себе отчет в том, как могут отозваться в будущем наши поступки, задумываемся ли над возможными последствиями, осознаем ли свою ответственность за эти последствия? Одна из сквозных тем быковского творчества – тема ответственности – повернута в «Знаке беды» еще одной, новой гранью. В повести исследуются не одна лишь война, ее трагедии и конфликты, но и более ранние этапы истории, и между ними устанавливается связь. Нарисованные картины 20-х и 30-х годов исторически конкретны и точны, нравственная проблематика корнями своими уходит в социальную почву, конфликты отражают происходившую тогда крутую ломку жизненного уклада деревни. И многое в этом недавнем прошлом – и хорошее и дурное – обнажила задним числом война, сделала очевидным.

В «Знаке беды» утверждается неотвратимость и необходимость революционного переустройства действительности – объединения мелких крестьянских хозяйств в коллективы. Судьба Петрока и Степаниды, сначала мыкавших горе в батраках – без земли, без собственной хаты, а затем надрывавшихся на своем участке трудной и скупо родящей земли – не случайно его прозвали Голгофой, - эта тяжкая судьба в художественном мире быковской повести неотразимый довод в пользу коренных перемен деревенской жизни. Село взбудоражено, встревожено предстоящим, неведомое страшит, одолевают сомнения – ведь надо отказаться от привычного уклада, а плох он или хорошо – таким сложился с незапамятных времен.

Степанида решается одной из первых. Она надеется, верит, что ждет ее лучшая доля, но не только о себе думает, не для себя одной старается. К новой жизни ее пробудили идеи, принесенные революцией: равенства, справедливости, свободы, - и она делает все, что может, чтобы эти идеи воплотились в действительности, отстаивает их со свойственными ее натуре прямотой и неукротимостью. Справедливости – вот чего жаждет ее душа, новая жизнь должна быть прежде всего справедливой, тогда все устроится. На этом Степанида стоит твердо, неколебимо. Эта крестьянка, освоившая грамоту лишь в ликбезе, но за плечами которой полный курс жизненных университетов, - человек идейный в самом точном и высоком значении этого слова. По-людски, по совести, по справедливости – этим она не поступится ни за что, ни при каких обстоятельствах, что бы ей ни угрожало. Ни запугать, ни заморочить ее нельзя. Она резче всех выступает против перегибов, допускавшихся при раскулачивании, проводившемся в назидание другим, для устрашения колеблющихся и сомневающихся, без всякой робости выкладывает начальству все, что делается не так, в ущерб делу и людям. Ничего в ней не изменили ни война, ни фашистская оккупация – она не боялась – ненавидела и презирала и оккупантов и полицаев и, ощущая свою правоту, не очень скрывала это.

Зло, с которым яростно воюет Степанида, и добро, которое она изо всех сил защищает, не отвлеченного свойства - в повести, как и в жизни. Социальное и нравственное нерасторжимы. Это подтверждают события и судьбы. Судьба Степаниды, которая за правду, за свободу идет на костер – сжигает себя. И, так сказать, доказательство от противного, но столь же убедительное – судьба Колонденка. Бедняк из бедняков – и своего угла нет, и одеться, и обуться не во что, этот паренек, казалось бы, горой за новую власть, за новые порядки, за то, чтобы не было, не стало обездоленных. Старается он вовсю. Но лишь человеку постороннему его селькоровские заметки и «сигналы» могли показаться убедительными – односельчане им цену знал, в сущности, это были доносы, - и сторонились, остерегались его. И когда в войну Колонденок нацепил повязку полицая, с рвением исполняя позорные, палаческие обязанности. Выяснилось, что он из породы хамелеонов, готов прислуживать любой власти. Он стал предателем не потому, что изменился, а потому что остался верен себе, потому что никаких принципов, кроме стремления любым способом угодить тем, кто стоит наверху, выслужиться перед ними, у него никогда не было.

Действие в «Знаке беды» разворачивается в первые месяцы фашистской оккупации. Быков показывает зарождение народного сопротивления захватчикам, ту почву, на которой оно возникало. В этом смысле образ Петрока в идейно-художественной структуре повести не менее важен, чем образ Степаниды. Человек робкий, привыкший в отличие от Степаниды не спорить с обстоятельствами, а приноравливаться к ним, давно примирившийся со своим зависимым – и от людей и от сложившегося порядка вещей – положением, Петрок поначалу еще надеется: авось обойдется, удастся пересидеть на своем хуторе в глуши лихое время. Однако поладить с извергами, перехитрить эту жестокую войну, конечно, невозможно. Быков горько посмеивается над этой наивной крестьянской дипломатией, которая для многих поколений была чуть ли не единственным способом защиты, но относится к Петроку с большим сочувствием и глубокой симпатией: он ведь честный труженик, которого жизнь не баловала – тяжело ему доставался хлеб насущный, у него чистая, даже поэтическая душа – не зря автор наделяет его любовью к музыке. Петрок из тех, что мухи не обидит, никогда зла не только не делая, но и не желая никому.

Так вот даже Петрок, притерпевшийся к вечным невзгодам, редко кому отважившийся перечить, осознает: то, что устраивают фашисты, делает жизнь столь ужасной, столь бессмысленной, что лучше уж смерть. Да, он старался задобрить немцев и полицаев, надеясь, что они оставят его Степаниду в покое, но дошел до той черты, которую ни угрозы, ни истязания не могут заставить его переступить, он «милости у них не попросит, как бы ни довелось ему худо». И то, что восстает Петрок, означает, что даже самые тихие, слабые, покладистые тоже будут изо всех сил сопротивляться оккупантам, ни за что не подчиняться режиму, уничтожающему сами основы человеческого существования.

В финале повести пылающая в огне хуторская усадьба, которую подожгла Степанида, чтобы живой не попасть в руки полицаев, воспринимается и как символ занимающегося пожара всенародного сопротивления. Символична и бомба, на которой в последние дни жизни сосредоточены все чаяния и мысли Степаниды. Это, конечно, не обычная бомба, вернее, значение ее в образном строе повести выходит за пределы бытовой реальности, - ну, что могла с ней на самом деле сделать Степанида? Бомба символизирует невиданной силы заряд накопившегося народного гнева, который рано или поздно обрушится на фашистов, и тогда им несдобровать.

«Знак беды» - одна из самых лучших, самых сильных книг Быкова. Она возникла на пересечении нескольких литературных тенденций, опирается на опыт современной деревенской литературы – книги Федора Абрамова, Василия Белова, Сергея Залыгина, Валентина Распутина, на завоевания документалистики – особое место здесь занимает книга Алеся Адамовича, Янки Брыля, Владимира Колесника «Я из огненной деревни», книга, составленная из воспоминаний чудом уцелевших жителей деревень, уничтоженных гитлеровскими палачами. И все-таки к этой повести привела Быкова логика его собственных художественных исканий – настойчивых, неотступных, на редкость целеустремленных. Некоторые мотивы «Знака беды» эскизно, одним-двумя штрихами были намечены в ранних его вещах, некоторые эпизодические персонажи – например, староста Петр и Демчиха из «Сотникова» - были первоначальным подступом к тем народным характерам, которые представляют Петрок и Степанида.

Быков долго шел к «Знаку беды». Чтобы так, изнутри написать Степаниду и Петрока, так глубоко проникнуть в их жизнь, в их душевный мир, автору, наверное, надо было сравняться с ними годами, вспомнить, не каким он был в годы войны, а свое детство, тогдашнюю белорусскую деревню, а главное, перенести себя сегодняшнего в грозное время гитлеровского нашествия. Да, Баков долго шел к «Знаку беды». Но ведь надо было добраться до слоя народной жизни самого глубокого залегания, понять, прочувствовать, что за беду принесла сюда война. Какие духовные силы питали ежечасно, не всегда заметное издали, но столь важное для исхода этого исторического противоборства сопротивление врагу людей «невоеннообязанных», безоружных, постичь непреходящее значение нравственных уроков предвоенной и военной поры, даже если это горькие уроки.

Константин Симонов говорил, что «человек, всерьез заслуживающий этого названия, живет после войны с ощущением, что он перенес операцию на сердце». Вероятно, у Быкова рана была особенно глубокой, и на всю жизнь осталось у него это ощущение непрекращающейся сердечной боли.

Опять и опять под губительным пулеметным огнем атакуют его герои немцев, закрепившихся на каком-то безвестном холме, который на военном языке именуется господствующей высотой, и надо во что бы то ни стало взять эту проклятую высоту или умереть на ее склонах. Опять и опять в его повестях оголодавшие, одетые Бог знает во что, зимой мерзнущие до костей, летом заедаемые комарами идут партизаны на задание – жечь мост, или подрывать «железку», или разжиться хоть каким-нибудь харчем, - идут, не ведая, что ждет их на этой лесной опушке или на ближайшем хуторе. Опять и опять сжимают страшное кольцо блокады каратели, горит вокруг лес, горят деревни, горят люди, и не дай Бог живым – на муки, на пытки – попасть в лапы этим зверям.

И вместе с героями автор – под пулеметными очередями, не дающими поднять головы, по горло в болоте, окруженном полицаями, на костоломном допросе в немецкой комендатуре, в горящей хате, изнемогая от пожара, задыхаясь в дыму. Снова и снова переживает он войну – и свою и чужую, но чужую теперь тоже как свою.

Четверть с лишним века – без перерывов – продолжает жить писатель в кровавой круговерти войны, в мире невыносимых человеческих страданий. Это очень тяжко; быть может, даже там, на войне, у лейтенанта Быкова по молодости лет не так надрывалось сердце. Ничего удивительного: пережив смертельную опасность, мы только потом в спокойной обстановке по-настоящему осознаем, что нам грозило.

Алесь Адамович как-то заметил, и это его самонаблюдение помогает понять, чего стоит Быкову в который Ра возвращаться туда, в огонь, под пули…

«…Одну и ту же войну можно пережить – психологически, эмоционально активно – дважды…

Первый раз даже менее остро, чем четверть века спустя.

Тогда, в годы войны, было мне 14-17 лет, и что ни говори, а все окрашивалось определенным юношеским легкомыслием – по отношению к своим (да и чужим тоже) бедам.

Это не прозвучит преувеличением – что можно второй раз, а еще острее, «ближе» пережить войну…»

Какая нужна сила духа, каким неутолимым должно быть чувство долга перед теми, кто остался навсегда на поле боя, кого замучили каратели, чтобы вот так, как Быков, с такой остротой и болью снова и снова переживать эту беду.

У Василя Быкова была трудная судьба. Его не минули все те суровые испытания, что выпали на долю людей военного поколения: он из тех, кто не искал укромного мечта, чтобы укрыться от штормовых ветров нашего века. И путь его в литературу был не прост, ему пришлось начинать позже большинства своих ровесников – почти десять лет прослужил он после войны в дальних гарнизонах. И поздно начатый им литературный путь тоже не был усыпан розами.

У Василя Быкова счастливая судьба. Четыре с лишним десятилетия живет он после того, как мать, получив «похоронку», оплакала его. Его книги не просто популярны: бесстрашная правда, страстная проповедь истинных человеческих ценностей и нетерпимость к злу – какими бы благообразными масками оно ни прикрывалось – снискали ему у читателей особый моральный авторитет. Властителями дум называли таких художников в былые времена. И не только свое, но и мнение читателей выражают известные наши писатели, когда пишут о нем.

Александр Твардовский: «С большим интересом жду любой вашей страницы не только как редактор, но и как читатель».

Константин Симонов: «Я его вообще очень люблю, а его повесть «Сотников» кажется мне одним из самых лучших и благородных произведений нашей литературы о войне, о красоте и силе духовной советского человека».

Чингиз Айтматов: «Кто не зачитывается сегодня прекрасными повестями Быкова? С виду эти повести – как солдаты, одетые в серые шинели. Они идут суровым сомкнутым строем, как солдаты, эти быковские повести. Но с какой потрясающей силой, с каким откровением, с какой недюжинной силой таланта описаны в них жизнь, судьбы людей, незабываемые, тревожащие по сей день, заставляющие страдать, раздумывать, благодарить…

Да, благодарить за то, что судьба сберегла нам Василя Быкова, чтобы он жил и писал от имени целого поколения, от имени тех, что юнцами познали войну и возмужали духом с оружием в руках, для которых день жизни был равен веку…»

Что может быть для писателя дороже такого признания?..

Список используемой литературы:

Быков В.В. Повести/ пер. с бел.; М.: Дет. Лит., 1989. -447с.

Слава: Сб./ И.Д. Носков. – М.: ДОСААФ, 1984. -400с.

Новиков В. Сов Литература на современном этапе. М. «Художественная литература», 1978. 159с. Массовая ист – лит. б-ка.

Сапир.А., Богуславская М., Кузнецова К., Лейдерман Н.

Система работы по изучению советской литературы в 8-10 классах средней школы: Пособие для учителя – М.: Просвещение, 1985. -256с.

5. Шагалов А.А. Повести о войне. – М.: Худож. Лит., 1989. – 302с.

Blog

«Тема войны в произведениях В. Быкова»