Geum.ru

Вынеси, пожалуйста, мусор, крикнула из кухни жена

Вид материалаКнига

Содержание


I. воспитание или наказание
Ii. я этого не делал
Подобный материал:

- -

Александр Кузнецов


ПОВАРЕННАЯ КНИГА


- Вынеси, пожалуйста, мусор, - крикнула из кухни жена.

Что ж, у каждого свои обязанности. Около мусорного контейнера встретил соседку. Бумажный ее мешок разорвался, и она подбирала содержимое: жестяные банки, смятая газета, кусок хлеба...что-то еще.

Я вернулся, жена что-то готовила к ужину. На столе лежала раскрытая «Книга о вкусной и здоровой пище». Известная когда-то книга.

По малости лет, не помню, голодно ли было во время войны. К тому же, в блокаду ленинградскую находился в эвакуации.

Как жили в то время, подробно не расспросил, а мне самому было всего три – четыре года, так что помнить не мог.

Беру книгу, перелистываю. На иллюстрации, посередине сервированного стола на тарелке лежат тонко нарезанные кусочки хлеба.

А маме приходилось недоедать? Помню, хотя вроде и не должен помнить из-за возраста, как мама, сгребая со стола крошки хлеба в ладонь, собиралась их съесть, а я попросил: «Дай мне!». Крошки те я съел, и тогда, наверно, и появилось первый раз чувство стыда. Если бы не появилось, я бы не запомнил этот эпизод.

Листаю дальше. На вкладыше нарисовано блюдо, на нем поджаристая курица, окантованная кусками картофеля, помидорами, яблоками, сверху пучки петрушки.

Возможно, что другой эпизод, но уже рассказанный мамой, и связан с голодом. Я чем-то заболел, сильно похудел. И врач сказал, маме, что если не наберу хотя бы килограмм веса, - умру. Мама что-то выменяла на рынке на курицу.

Наверно что-то еще выменивалось. Набрал я этот вес.

Ко мне подошла жена. Я продолжал перелистывать книгу. Вдруг она останавливает мою руку. На иллюстрации разные упаковки чая. Несколько статей о чае.

Мы просматриваем статьи.

- Видишь, - говорит жена, - нигде не говорится о чае с сахаром. Вспоминаю, мама рассказывала. Когда мы были в эвакуации, она работала на заводе, а я ходила в садик. После работы мама меня спрашивала: «Ну, чем вас кормили сегодня в садике?» На что я часто отвечала: «Чай без сахара и хлеб, ничем не помазанный».

Я опять отыскиваю в книге картинку с кусочками хлеба.

- Мама, - продолжает жена, - получала на заводе паек. Когда в нем была пара кусочков сахара, она приносила их мне. А здесь, гляди - и стакан чая в подстаканнике, наверно, с сахаром.

Жена подвинула книгу к себе. Явно что-то ищет.

- Нашла, - говорит она, - это я уже помню. Жаль, что картинки нет. ТУШЕНКА. Так всего несколько слов о ней, несправедливо.

- Помню сама, - повторяет она, - я тогда сильно заболела и мама получила разрешение выехать со мной в Москву. Летели на военном самолете. Где-то была промежуточная посадка. Даже сейчас вижу зеленое-зеленое поле от травы. Два или три летчика. Мы с ними сидим на земле. На газете банки с тушенкой. Позже мама рассказывала, что они пригласили нас поесть вместе, а тушенка была американская. Запах у нее необычный, дразнящий, запомнился. Во время болезни ела очень плохо, но тут прорвался аппетит, ела с удовольствием. Я и сейчас люблю ее вкус.

Здесь кусок масла на гречневой каше, на следующей странице кусок масла в сковородке с зеленым горошком, тут масло розочками на красной икре, на черной.

Когда мы вернулись в Ленинград из эвакуации, аппетитом не отличался. Помню кашу манную с уговорами. Однажды, когда мама была на работе, я обнаружил банку со сливочным маслом, четверть банки, наверно. И решил сделать маме приятное. Поем немного масла, расскажу маме, и она порадуется, что я покушал. Незаметно для себя съел всю банку и, когда мама вернулась, сообщил ей добрую весть. Что-то в лице ее насторожило меня. Она не похвалила меня, вообще молчала. На сколько времени, интересно, было расчитано это масло.

Мы продолжали рассматривать книгу. Вот БУТЕРБРОДЫ, БУТЕРБРОДЫ НА ПОДЖАРЕННОМ ХЛЕБЕ, ЗАКРЫТЫЕ БУТЕРБРОДЫ.

В первом классе мне давали с собой завтрак, пару бутербродов. Потом один старшеклассник стал угрозами отнимать их у меня. Один раз я не подчинился, и он меня поколотил. Я все равно не отдал. И он больше ко мне не подходил.

БОРЩ ХОЛОДНЫЙ. У нас в семье он назывался свекольник. Одно из моих любимых блюд. Главная повариха была бабушка, но свекольник мне запомнился мамин.

Снова перехватывает инициативу жена.

- Видишь, семга, лосось, кета. Помнишь рыбный магазин на углу Невского и Рубинштейна? Папа любил со мной туда заходить после получки. Он уже хорошо зарабатывал, был главный инженер НИИ. «Ну что, дочка, - говорил он, - давай-ка выберем что-нибудь вкусненькое». И мы шли, как победители, домой к маме.

НОЖКИ ТЕЛЯЧЬИ. О! Это уже точно мое. И хотя в книге говорится о жареных ножках, но, в первую очередь, ассоциация с ними – это студень.

- Знаешь, - говорю я жене, - почему в книге нет ни слова о студне?

Она вопросительно поднимает брови. – Потому, - продолжаю я, - что составитель не только не пробовал, но даже не видел студня моей бабушки. Это - настоящее произведение кулинарного искусства. Внизу - слой мелко рубленого мяса, над ним - прозрачнейшее желе, и наверху - желтые блестящие глаза нарезанных крутых яиц, чуть прикрытых тем же просвечивающим желе, студнем. Но это только на праздник, на большой праздник. А к студню обязательно приготавливалась горчица. Что здесь о ней? Так, СТОЛОВАЯ ГОРЧИЦА. Ну рецепт можно не читать.

Что-то получится, конечно. Но не бабушкина горчица. Взрослые любили ее мазать еще и на хлеб. Потом и я полюбил.

Жена закрывает книгу.

- Пора ужинать, - говорит она. Вот только заправлю сметанкой салат, а ты нарежь пока хлебушек.


Два рассказа


С благодарностью Григорию Яблонскому,

который без всякого умысла разбудил во

мне эти воспоминания.


^ I. ВОСПИТАНИЕ ИЛИ НАКАЗАНИЕ


Прошло уже столько лет! А я все еще думаю: спросить сына или нет? Помнит ли он, что я его по попе шлепал? Сейчас-то сыну уже намного больше, чем мне тогда. Но, вдруг, помнит, да так отложилось, что не шлепал, а бил?

И я не спрашиваю. Конечно – молодой отец ( это я ), никакого опыта нет, надо как-то воспитывать, а как? Сперва, конечно, объяснениями, примерами, рассказами, но терпения не хватало, и следующая реакция – наказание. Может, запомнит, что за проступок накажут, и в следующий раз подумает, как себя вести. Это, скорей всего, - самообман. Наказываешь, чтобы самому разрядиться. И вот – шлеп! Но видишь, как в обиде кривятся маленькие губы. Если нервы еще не сдали, строго говоришь: «А ну быстро на диван!» И сын, понурившись, забирается на диван и там сидит, наказанный, минуты три - пять, пока ему не будет разрешено покинуть место отбывания наказания. В угол я его не ставил, унизительным казался мне этот древний способ.

А по попе не унизительно? – спросите вы. Я вздохну и соглашусь с вами: «Да! Тоже унизительно. Но нервы!

Иногда, когда наказание только созревало и, может быть, и не созреет вовсе,

пока только строгий тон, на который у сына появлялось такое жалобное выражение лица, что я в душе сразу прощал и отворачивался, чтобы он не видел моей улыбки. Иначе мог пропасть весь воспитательный процесс.

Но он часто замечал ее и уже, сам улыбаясь, понимая, что прощен, говорил:

«Не скрывай свою улыбку». Да, не простой он был. И тогда, пойманный с поличным, я предлагал ему мир.

Однажды, я уже не помню, то ли после моего шлепка, то ли после приказания садиться на диван, я увидел, что его нижняя губа от обиды стала изгибаться, оттопырилась, приняла форму скрепки, задрожала и его печальные глаза тронули слезы.

- Не вздумай реветь, - ровным тоном сказал я. - Это на наказание, а воспитание.

Его губа приняла свою обычную форму, встала на место, появившиеся было слезы мгновенно высохли.

С тех пор, каждый раз после моих воспитательных всплесков, сын спрашивал: «Это воспитание или наказание?»

И когда я, если был очень рассержен, отвечал: «Это самое настоящее наказание!», он принимался реветь.

Но если я говорил, пусть и строго насупив брови: «Это - воспитание», то три минуты на диване им переносились стоически. А на шлепок он бурчал:

«А мне не больно, курица довольна».


^ II. Я ЭТОГО НЕ ДЕЛАЛ


Часто вспоминаю школьные годы. Своих друзей тогдашних, они же и сегодняшние. Вспоминаю реже учителей. Но вот Марка Константиновича, нашего учителя по литературе, – довольно часто, с ощущением вины. И всё из-за того не-

лепого случая .

А случилось вот что. Была перемена. Кто как проводил эти десять – пятнадцать минут. Я бегал по коридору. Это еще восьмой класс. Наверно уже в девятом мы вели себя более степенно. Бежал я между прогуливающихся учеников и, как оказалось, учителей тоже. Бежал я за кем-то или, может быть, убегал, я, конечно, не запомнил. И вдруг меня останавливает наш физрук Александр Васильевич. Кстати, мы его тоже все любили. Акробатика, гимнастика, баскетбол... Интересно, а сейчас мог бы я сделать кульбит? Одним словом, занимались с удовольствием. Единственно, что меня не устраивало, это построение по росту.

Кто-то, если не вечно, то уж на целый год всегда двадцатый, а кто-то и последний.

И вот берет учитель по физкультуре меня за руку и, ничего не говоря, подводит к Марку Константиновичу и говорит ему: «Марк Константинович, я видел, как, и называет меня по фамилии, за вашей спиной корчил вам рожи».

Я растерялся, ничего не понимая. Смотрю на Марка Константиновича, смотрю на физрука. Марк Константинович с непонятным выражением лица смотрит на меня. И молчит. Потом коротко и ровно: «От тебя я этого не ожидал».

Я ничего не соображал. Наконец выдавливаю: «Марк Константинович, я этого не делал!»

Он опять молчит. Что он тогда думал? Может быть: «Странно, у него не должно быть оснований для неприязни», или «Это поступок для ребенка, но не в пятнадцать же лет», или «Нет, это не похоже на него».

Что я мог добавить? Кому он должен был верить? Ведь Александр Васильевич сказал, что он видел мое кривляние.

Может быть, и появилась какая-то неадекватность на моем лице, когда я бежал и была принята за гримасу, обращенную к учителю, за спиной которого я оказался. Оправдаться не было никакой возможности.

Долго еще после этого я обдумывал, как мне все же, пусть когда-нибудь, доказать, что это было недоразумение. И я задумал написать рассказ, о том, что произошло. Написать так, чтобы он, прочитав, понял, как я к нему отношусь и что тогда солгать ему я не мог. Наверно через рассказ хотел еще и приблизиться к нему, литератору. И хотел, чтобы он снова сказал: «От тебя я этого не ожидал ». Но уже совсем в противоположном смысле.

Рассказ не давался мне. На бумаге не все получалось так, как думалось. Много раз переписывал. Мечтал, чтобы Марк Константинович увидел его где-нибудь напечатанным, пусть хоть в тонком журнале, может быть, тщеславие пробивалось. Но я думал и о том, что напечатанный рассказ выглядел бы более солидным, более убедительным. И я все возвращался к нему и возвращался, а время уходило, вот почему и появилось чувство вины. Надо было найти Марка Константиновича и показать рукопись такой, как получилась. Пускай бы учитель подправил ее, как когда-то мои сочинения.

Потом я забыл про это свое желание. Прошло время, и я случайно узнал, что Марк Константинович умер.

Я мог бы закончить это повествование тем, жанр позволяет долю вымысла, что у меня на книжной полке среди памятных книг стоит и написанная Марком Константиновичем «Герцен в Петербурге».*

Но напишу так, как есть: мне очень жаль, что нет у меня этой книги.


* Перкаль М.К. «Герцен в Петербурге» 1970г.

2009


N.T.


Г О Л У Б К А


Никола сидел перед раскрытым окном и что-то рассматривал на вечернем небе.

- Почему все, что я предлагаю, они хотят использовать во зло? – думал он.

Никола каким-то только ему понятным письмом быстро что-то записывал на бумаге. Потом прерывался, бросал взгляд на небо, кажется в одну и ту же точку, может быть на одну и ту же звезду, и снова писал.

Вдруг из темноты вылетела белая голубка и села на подоконник. Она посмотрела на Николу. Из ее глаза ударил тонкий голубой луч. Никола потянулся к ней и улыбнулся.

- Вот ты как появилась. Голубкой, стало быть. Пришла все же. Прилетела, - уточнил он, - за мной. Но я еще не могу.

Голубка ходила по подоконнику. Остановилась и, наклонив голову, долго смотрела на Николу, трогая его лицо голубым лучом своего глаза.

- Извини, ты же голодная, наверно. Никола позвонил и вызвал горничную.

- Пожалуйста, купите пару пакетов корма, - он замялся, взглянул на голубку, - для голубей.

- Но у нас, - попыталась объяснить горничная, - не разрешается кормить ...

- Пожалуйста, - прервал он.

И горничной показалось, что из его синих глаз полился мягкий свет. Она взяла деньги и вышла.

- Мне нужно еще несколько дней, я все же попытаюсь что-то сделать для них.

- Понимаю. Ты хочешь сказать, что ничего не получится, и это было уже известно тогда?

- Может быть. Но я должен попытаться еще раз, обещаю - последний. Да, я из-за своего упрямства оставил тебя, но иначе не мог. И все ждал, хотя и не верил, что простишь и придешь ко мне. Вот ты и пришла. Прилетела.

Горничная принесла корм. Никола высыпал немного корма аккуратной дорожкой перед голубкой. Она часто застучала клювом по подоконнику, склевывая зерна.

Окно в номер и раньше всегда было открыто и днем, и ночью. Теперь на подоконнике постоянно обновлялся корм. Голубка прилетала чаще всего перед заходом солнца. Заглядывала в комнату. Если Николы не было, она обязательно дожидалась его.

Прилетавшие днем голуби, покружив перед окном и не прикоснувшись к корму, улетали. Что-то настораживало их. Вот только какой воробей -- и то далеко не всякий -- присядет на секунду-другую, будто вот мимо пролетал, да торопится очень, стащит одно-два зерна и упорхнет быстро.

Иногда Никола по нескольку минут молча смотрел вглубь неба на далекую звезду, улавливая бирюзовый ее свет. Голубка тогда тоже смотрела в небо и, может быть, на ту же звезду.

Опять вечер. Никола прижимает телефонную трубку к уху.

- А как вы думаете, господин Никола, - слушает он вопрос, - нельзя ли будет использовать эту вашу работу, скажем, для дезинтеграции противника? А?

- Причем тут противник? Какого противника? - И что-то кольнуло в грудь, сильно запульсировало в висках. И Никола уронил трубку.

- Возможного противника, - ровно прозвучало в лежащей на полу трубке.

Когда в комнату Николы вошла горничная -- он недавно звонил и просил сменить полотенца -- она увидела его в кресле за столом. Голова его откинулась назад, правая рука свисала.

Горничная подошла ближе. Никола не шелохнулся. Горничная закричала и выбежала в коридор.

Когда она вернулась уже с администратором гостиницы, в кресле никого не было.

Они подошли к раскрытому окну, увидели на подоконнике несколько зерен корма и маленькое белое перо, вот-вот готовое дуновением ветра сорваться в воздух.

2008