Пушкин как эстетический ориентир в лирике Булата Окуджавы

Вид материала

Документы

Содержание Высоцкий Владимир. Окуджава Булат.

Подобный материал:

• Опубликовано в: Миры Булата Окуджавы, 138.81kb.
• Своеобразие раскрытия военной темы в творчестве Б. Окуджавы, 46.84kb.
• Песенно-поэтические притчи Булата Окуджавы, 114.78kb.
• «Пусть будет дверь открыта…», 96.17kb.
• Моя жизнь была интересной, 69.89kb.
• Тема «дружества» иобразы друзей в лирике А. С. Пушкина, 15.51kb.
• «наверно, есть резон в исписанных листах, 50.79kb.
• Биография Булата Окуджавы, 41.2kb.
• Вечер бардовской песни: «Ты у меня одна», 138.62kb.
• Г. Кургана цгб им. В. Маяковского, 278.44kb.

Пушкин как эстетический ориентир в лирике Булата Окуджавы

Ирина Захариева

Из книги: Ирина Захариева. Русские поэты ХХ века: феноменальные эстетические структуры. София, 2007, с. 181-187. Текст отредактирован автором для электронного издания.

После выхода из печати в США, в издательстве “Ардис” (1978), романа Андрея Битова „Пушкинский дом” (1964-1971) заглавие романа начало восприниматься в его принадлежности к русской культуре. Автор называл Россию „Пушкинским домом” „без его курчавого владельца”.¹ Персонифицированное наименование русской культуры было предопределено стихотворением позднего А.Блока „Пушкинскому дому”, содержащему строки: „Пушкин! Тайную свободу пели мы вослед тебе!” (словосочетание тайная свобода у Пушкина было написано разрядкой). А.Битов предпослал роману эпиграф из блоковского стихотворения. В стихотворном послании Блока „Пушкинскому дому” наметилась связь между названием академического Института русской литературы (Пушкинского дома, расположенного на берегу Невы) и России как средоточия высокой культуры с ее верностью тайной свободе, завещанной Александром Сергеевичем Пушкиным.²

В 1924 году - в связи с 125-летием со дня рождения Пушкина – два поэтических рупора эпохи двадцатых годов в России откликнулись на юбилейную дату. Сергей Есенин в стихотворении „Пушкину” называл поэта „русской судьбой”. Отстаивая право на своего Пушкина, он преодолевал рубеж между собой и памятником Пушкину на Тверском бульваре: „О Александр! Ты был повеса, / Как я сегодня хулиган”.³ Подобным сравнением Есенин подтверждал условность своей литературной маски хулигана и достигал сближения с Пушкиным, облаченным в „бронзу”.

Персональное сближение с Пушкиным, как фигурой с постамента на Тверском бульваре, проводил и Владимир Маяковский в стихотворении „Юбилейное”: „Навели хрестомаийный глянец. Вы / по-моему / при жизни / - думаю - / тоже бушевали. / Африканец!”.⁴ У Маяковского, как и у Есенина, сближение с Пушкиным проходило под знаком антипарадности. Оба автора, не удовлетворенные общением с памятником, оживляли бунтарский дух поэта.Вероятно, их не удовлетворял „хрестоматийный глянец” юбилейных торжеств.

Почему же именно Пушкин оказался наиболее актуальным носителем литературной традиции для словесного аскета Булата Окуджавы? В связи с поставленным вопросом припомним провозглашенное им моральное кредо: „Совесть, благородство и достоинство - / вот оно, святое наше воинство”.⁵ Лейтмотив пушкинской повести „Капитанская дочка” /”…береги …честь смолоду”/ питал всю последующую русскую литературу, включая поколение бардов.

По всей вероятности, особое внимание Булата Окуджавы к Пушкину – внимание, составившее отдельный тематический пласт в его лирике, - связано с тем, что он искал для себя и для других молодых поэтов вектор эстетической эволюции. С наступлением хрущевской „оттепели”, сменившей тоталитарную „стужу”, необходимо было наращивать культурную атмосферу – в обход деклараций – с ориентацией на испытанный временем литературный канон, так как отмирание фальшивых культурных ценностей в изменившихся условиях совершалось в ускоренном темпе.

В двадцатом веке, начиная с футуристов, русская поэзия приобретала метапризнак объективированной субъективности. Лиризм не заглушал выражения общезначимого. Популярные поэты создавали ауру, консолидирующую публику. Авангард, громогласно прошумевший во втором десятилетии ХХ века, требовал разрушения старых эстетических традиций, включая пушкинскую. В литературных передрягах неоднократно пытались свергнуть Пушкина с пьедестала, но далее неизменно следовало его воскрешение. В эмигрантской поэзии „первой волны” звучал универсальный мотив, литературно закрепленный последователем Пушкина Владиславом Ходасевичем: „Я гибну и пою…”. Тем временем в российской метрополии намеренное подавление лиризма в печатной продукции загоняло в подполье талантливых творцов, таких как Арсений Тарковский, Евгений Кропивникий и др. С середины пятидесятых годов национальное лирическое чувствование наконец прорывается к жаждущей поэзии публике, которая получает возможность наслаждаться впечатляющей экспликацией художественного слова. Последовал триумф бардовский поэзии и повышенный интерес к выступлениям поэтов-„шестидесятников”.

На гребне поэтической волны второй половины пятидесятых годов обрел узнаваемость негромкий голос Булата Окуджавы. Из современников, наиболее близких себе в мире поэзии, он выделял Беллу Ахмадулину и Владимира Высоцкого. В условиях, не совпадающих с мировой социокультурной нормой, поэты, причастные к коду пушкинской тайной свободы, двигались в обход официальности и парадности. В стихотворном „Дачном романе” Белла Ахмадулина объяснялась в любви единственно достойному – Пушкину: „Уж если говорить: люблю! – то, разумается, ему, / а не кому-нибудь другому”.⁶ А в отношении Высоцкого незабываемой для зрителей останется та гиперэмоциональность, с которой поэт-актер сыграл роль Дон-Гуана в маленькой пушкинской трагедии „Каменный гость”/реж.М.Швейцер, 1980/, а также роль прадеда Пушкина Ибрагима Ганнибала в фильме А.Митты „Сказ про то, как царь Петр арапа женил”/1976/. В комичном стихотворении “Посещение Музы” Высоцкий вещает о безнадежности соревнования всех поэтов с Пушкиным: после кратковременного пребывания Музы у него в гостях осталось всего „две строки”: „ Я помню это чудное мгновенье, / Когда передо мной явилась Ты!” / Разр.автора, - И.З./.

К метаперсонажу поэзии Булата Окуджавы неуместно применять термин „лирический герой”, сигнализирующий о расхождениях в бинарной оппозиции личность автора / лирическое „я”. У него личность поэта растворена в тексте, а индивидуальная поэтика основана на достоверности переживаемого и воображаемого /”Мы земных земней…”/. Как субъект лирики Окуджава ближе к пушкинской эпохе, чем к Серебряному веку. Литературные маски и ролевые приемы вошли в обиход в начале ХХ столетия - в стихах и поэмах „младосимволистов”.

Лирическое „я” Окуджавы не отстраняется от земной реальности, а лишь одухотворяет своим воображением бытовой план. От имени подобных себе поэтов романтического настроя он провозглашает: „Просто мы на крыльях носим / то, что носят на руках” /”Не бродяги, не пропойцы…”/.

Лирический субъект срастается с родственным ему городским пространством – особенно тем, где проходит большая часть его жизни: „Ах, Арбат, мой Арбат, / ты – мое отеество, / никогда до конца не пройти тебя” /”Песенка об Арбате”/. Центр Москвы - пространство, объединяющее Окуджаву с Пушкиным. Стихотворение „Александр Сергеевич” продолжает тему Маяковского-Есенина – тему общения с памятником Пушкину на Тверском бульваре. Памятник Пушкину таким образом превращается для потомков в подобие мифического Пегаса. В отличие от дерзких реплик своих поэтических предшественников, Окуджава общается с памятником с рыцарской почтительностью. Описывая „бронзового Пушкина”, он в духе своей поэтики символизирует созерцаемые им вещные атрибуты скульптурного портрета: „поношенный сюртук зеленый”, „железнная трость” и „перо в горсти”. Вещи Пушкина воспринимаются как знаки поэтического вдохновения для россиян.

Изощренным слухом автор стихотворения „Александр Сергеевич” улавливает „звон” снежинок при соприкосновении с бронзовым монументом и, проводя грань в смыслах конкретное/обобщенное, воспевает пушкинский „звон” над родиной, что означает для него возрождаемую стихию свободной отечественной поэзии. По существу здесь обыгрывается есенинская звуковая деталь из стихотворения „Пушкину”: „Еще я долго буду петь… / чтоб и мое степное пенье / сумело бронзой прозвенеть” /Разр.моя, - И.З./.

Мечта о встрече с Пушкиным выражена в стихотворении Окуджавы „Былое нельзя воротить…”. Мысленное общение с дорогим литературным родственником из прошлого вдохновляет поэта более, чем застолье с современниками: ”А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем / поужинать в „Яр” заскочить хоть на четверть часа”. Поэт ностальгирует и по старой Москве, вместе с которой ушел Пушкин /”А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков…”/.

Лирик, склонный к стилевой раскованности, стремится реанимировать Пушкина в возможной полноте его жизненных проявлений: как личность, как характер, как почерк… Пушкин в книжной обложке, бывший желанным собеседником в каждой русской интеллигентной семье, нужен творческим современникам Окуджавы, чтобы „открыть нашу родину снова, / но уже для самих себя”/с.64/. Канон оживал, обретал осязаемость и рельефность в стихах поэта-„шестидесятника” и, как следствие, выполнял функцию эстетического ориентира.

Завет Пушкина, вдохновлявший Окуджаву, - вездесущее преображение классиком ХІХ века времени и пространства своего земного бытия. Пушкинский завет выполнялся им в свойственной ему бардовской манере, тяготеющей к разговорности. Неистощимо стремление Окуджавы замещать прозу жизни поэзией, чтобы годы проходили „как песни” /”Арбатские дворики”/. Под воспетый им „пушкинский звон” совершалось в его стихах приобщение окружающей бытовой , уличной и природной среды к миру литературы. Так же, как и для Пушкина, климатический сезон вдохновения для Б.Окуджавы – осень /”Прощание с осенью”, „Осень ранняя…” и др./. Он добивается наглядности в преобразовании повседневности в темы поэзии: „…хлеб /поэма/, жизнь /поэма/, ветка тополя /строка/…”/с.47/. К бытовизму примешивается и характерная /вослед Пушкину/ „муза иронии”: „Римская империя времени упадка / сохраняла видимость твердого порядка /…/ жизнь была прекрасна судя по докладам” /подразумевалась социосовременность, - И.З./.⁷ Как и у Пушкина, ироничность в стихах Окуджавы смягчается лиризмом: „Сто раз я нажимал курок винтовки, / а вылетали только соловьи…”/с.128/.

Прием трансформации бытовой вещи и будничного впечатления в артефакт, причастный к поэзии и музыке, питается авторским ощущением переживаемого времени, мысленным расширением настоящего до объема по меньшей мере трех столетий. Поэт-бард существует не только в своем веке, но и в веке восемнадцатом, с его „культом любви, обаянием личности” и страстью к наслаждениям /с.329/. Для него привычно „перепутать век”, как улицу и город /с.48/. Петербургская Нева предстает его взгляду галантно олицетворенной как бы на фоне пушкинской эпохи /”Нева Петровна, возле вас все львы…”/. Возникает ассоциация не только с мраморными львами на набережной Невы, но и с великосветскими салонными „львами”. Мысленное переживание пушкинского времени порождает очищенную лексику и размеренную силлабо-тонику, присущую русской классической поэзии первой половины ХІХ века. Педалируется медитативность и салонный колорит. У Окуджавы так же, как у Ахмадулиной, заметно влияние пушкинского языка – его лексики и синтаксиса.

Чтобы оценить земной уют, поэту необходимо, подобно прозаику, смешивать века. В стихотворении „Эта комната”, обращенном к Константину Паустовскому, автор признается, что захвачен запахами минувших времен /”…где остро пахнет веком / четырнадцатым / с веком / двадцатым пополам”/. В стихотворном посвящении поэту Арсению Тарковскому старинная настольная лампа, как принадлежность кабинета, зовет к „уходу от сегодняшней прозы” в идиллический мир сопереживания литературным героям прошлого. Когда внешние условия заставили Окуджаву переключиться с бардовской лирики на прозу, он углубился в пушкинскую эпоху /роман „Бедный Ефросимов”, 1969 и др./, а в рассказе „Частная жизнь Александра Пушкина” поведал в тоне самоиронии, как, работая школьным учителем просвещал колхозников на эту тему. Мы видим, что не только в процессе творчества дух Пушкина владел писателем.

Поэзия/музыка - тематическая и мотивная параллель в лирике Булата Окуджавы. Соответствующее музыкальному творчеству словосочетание петь песни замещает у него литературное: слагать стихи. Превращая свои стихи в песни, поэт усиливал свойственную им мелодическую природу. Его стихотворные сборники пестрят музыкальными заглавиями: „Джазист”, „Ленинградская музыка”, „Музыкант”, „Шарманка старая крутилась…”, „Оркестр играет боевые марши…” и др. Пограничное место отведено заглавию: „Все глуше музыка души…”. Подобные заглавия – паратекстовый компонент сращивания литературности с музыкальностью. Песенная специфика побуждает поэта к концентрации смысла в припевах: „А иначе зачем на земле этой вечной живу?”. В „Грузинской песне” через припев вариативно расширяется вопрос о смысле жизни. По замечанию Р.Абельской /литературоведа, занимающегося музыкой/, „…словесный смысл в авторской песне обуславливается в существенно большей степени, чем в книжной поэзии”.⁸

У Окуджавы-лирика задается целая серия литературно-музыкальных приемов. Через описание музыкального исполнения выражается любовное томление /”Чудесный вальс”/; музыка – синоним домашнего уюта /”Счастлив дом, где голос скрипки наставляет нас на путь…” – с.с.228/; музыка пророчит успех /”Арбатский романс”/. Поэзия, как род искусства, вербализуется в музыкальной формуле: „Надежды маленький оркестрик / под управлением любви” /”Песня о ночной Москве”/.

На музыкальной волне развивается поэтом и любимая им морская тема: с преобладающим мотивом плавания во времени - с порывом поскорее уплыть от трагического прошлого /”Главное – плыть скорей” – с.106/. В „Письме Антокольскому” упоминаются вдохновители мифологического плавания – Киплинг, Блок, Франсуа Вийон, Пушкин. В стихотворении „Последний пират” появляется глобализированная метафора с обобщенным морским образом – „палуба нашей судьбы”. На палубе российской судьбы Пушкину отведено почетное место.

В восприятии Пушкина Окуджавой-лириком поддерживается личностный план. Поэт прошлого воспринимается как образец жизненного и творческого поведения в настоящем: „Ему было за что умирать / у Черной речки” /”Счастливчик”/. Избираются для описания священные для россиян места, связанные с Пушкиным /”Осень в Царском Селе”/. „Пушкина пресветлый взгляд” сопровождает стихотворные зарисовки Петербурга.

Поэт нового времени организует перекличку с ироническим пушкинским стихотворением „Моя родословная”: ”Я по кресту не дворянин, / … / я просто русский мещанин”.⁹ Окуджава аттестует себя сходным образом, пускаясь на кажущееся самоуничижение с затаенным задорным умыслом покоробить читателя-сноба: „Я – дворянин с арбатского двора, / своим двором введенный во дворянство” /”Надпись на камне”/.

„Сюжет … памяти”, как выражается Булат Окуджава, развивается в связи с образом Пушкина в нескольких тематических линиях. Балладические черты обретает миниатюра, озаглавленная в повествовательном стиле. Заглавие звучит так: „Приезжая семья фотографируется у памятника Пушкину”. „На фоне” Пушкина переосмысляется современность и рождается вера в добро. Имя поэта объединяет нацию: „На веки вечные мы все теперь в обнимку / на фоне Пушкина! / И птичка вылетает”. Аллюзия с этим стихотворением Окуджавы содержится в финальном эпизоде аллегорического романа Василия Аксенова „Скажи изюм”/1983/.

„На фоне Пушкина” в лирике Окуджавы рождались мотивы, связанные с Грибоедовым /”Грибоедов в Цинандали”/; с Лермонтовым /”Встреча”/: „Но, слава богу, жизнь не оскудела, / мой Демон продолжает тосковать…”; с Державиным / „Оды державинской мода / снова в цене поднялась” – с.260/. Ассоциацию с Пушкиным – через его драму „Моцарт и Сальери” – содержит „Песенка о Моцарте”. Музыка Моцарта – такая же константа духовной жизни Булата Окуджавы, как и поэзия Пушкина.

В синхроне с пушкинским духом и атмосферой музыкальности в современной ему поэзии /бардовский стиль/ Окуджава воспринимал и Владимира Высоцкого,¹⁰ упорно не признаваемого его литературными собратьями:

Как наш двор ни обижали – он в классической поре,

С ним теперь уже не справиться, хоть он и безоружен,

Там Володя во дворе,

его струны в серебре,

его пальцы золотые, голос его нужен.

В стихотворении „Как наш двор ни обижали…” мы выделили иносказания, связанные с авторской оценкой поэзии Высоцкого. Концепт двор у Окуджавы обозначает пространство непечатной поэтической продукции /подразумеваются барды, литераторы андерграунда/. В стихотворении „Арбатский дворик” это пространство названо: „двор с человечьей душой”. Двор - как и улица - означает хронологически обусловленную принадлежность к альтернативной культуре. И сам поэт – „дворянин с арбатского двора…”.

В стихотворном отклике на смерть Высоцкого /1980/ Окуджава объединил собственную судьбу с судьбой почившего. Стихотворение называется по первой строке „О Володе Высоцков я песню придумать решил…” и посвящается его вдове Марине Влади. Поэт вводит штрихи автобиографизма: „Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом / отправляться и нам по следам по его по горячим”. Спустя годы в автобиографической миниатюре „В земные страсти вовлеченный…” он дублирует мысленное созерцание „черного ангела” своей надвигающейся смерти и „белого ангела”, несущего отлетающей душе просветление. В стихотворении „О Володе Высоцком” мотив отделения души от тела выражен в образной метафорике: „Белый аист московский на белое небо взлетел, / черный аист московский на черную землю спустился”. Цветовой контраст черное/белое в сочетании с мелодикой стиха создает эффект фортепианной зрелищности.

У Окуджавы заметно ощущение поэтологической родственности с Высоцким, а в его собственной поэтике заметна связь с пушкинской школой – с ее исходным чувством реальности, с принципом гармонической ясности формы. В формальном плане Булат Окуджава совершал движение, обратное пафосно-риторическому строю печатного версификаторства тех лет. Вернуть доверие к поэзии могла лишь искренность / „Каждый пишет, как он слышит. / Каждый слышит, как он дышит” – с.185/. Поэт-„шестидесятник” предлагал читателям лаконизм безыскусственной мысли. Установка на разговорность в его стихах требовала прозрачности аллюзий, узнаваемости приемов, умеренной фигуративности. Создаваемая им система метафоризации с ведущим принципом одухотворения материального порождала романтизированную символику реалистического естества. Творец возвращался к поэтической норме, нарушенной в предшествующие годы.

То, что для возрождения поэзии 1960-х - 1970-х годов призывался Пушкин, как эстетический образец, выдвигало близких пушкинскому духу поэтов: Окуджаву, Ахмадулину и Высоцкого – на уровень формирующейся в советскую эпоху литературной классики. Они сами становились носителями эстетического канона, в котором сохранялся ген Пушкина.