Geum.ru

Говоря о поэзии Высоцкого, нужно отметить, что это поэзия реалистическая. Однако это поэзия XX века. Лирическая система Высоцкого многоэлементна

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
О. Л. Карандина

АВТОРСКАЯ ПОЗИЦИЯ В ЛИРИКЕ ВЫСОЦКОГО И ЕЕ ОСОБЕННОСТИ В СТИХОТВОРЕНИЯХ, ОРГАНИЗОВАННЫХ ОБРАЗОМ ПОВЕСТВОВАТЕЛЯ И СУБЪЕКТА

С РОДОВЫМ СОЗНАНИЕМ

Говоря о поэзии Высоцкого, нужно отметить, что это поэзия реалистическая. Однако это поэзия XX века. Лирическая система Высоцкого многоэлементна. Но если в реалистической лирике XIX века субъектные формы выражения авторского сознания достаточно строго очерчены /например, лирический герой Некрасова в стихотворении «Еду ли я ночью по улице темной...» — это совсем не то, что герой стихотворения «Нравственный человек»/, то у Высоцкого мы уже не встречаем такой строгой определенности. Помимо собственно ролевого героя /«Тау Кита»/ и собственно лирического героя /«Сон»/ мы находим в его поэзии и типы переходных героев: ролевой герой переходного типа в «Дорожной истории», «Я был душой дурного общества...», «Так оно и есть...» (здесь переходность определяется близостью ролевого героя к лирическому герою); масочный герой в «Милицейском протоколе», «Куплетах нечисти», «Песне самолета-истребителя» (в данных стихотворениях переходность определяется близостью и к ролевому, и к лирическому герою); лирический герой, сближенный с ролевым героем в «Кораблях», «Случае». Принципиально важным является разрушение повествовательности в стихотворениях, организованных образом повествователя. За счет этого расширяется сфера субъективного и сужается сфера объективного (традиционно повествователь мыслился как форма выражения авторского сознания, тяготеющая к объективности, приобретая же конкретные черты личности, он уподобляется герою и утрачивает эту объективность). Через завоевание субъектом сферы объективного утверждается право личности на индивидуальное представление о Правде, Истине, Добре, Красоте. Помимо того, разрушение повествовательной сферы влечет за собой, как уже отмечалось, изменение соотношения субъективного и объективного в пользу первого, что дает возможность сохранения и укрепления лирики как рода.

Авторское мировосприятие обусловлено принадлежностью поэта культурным традициям XX века. Если ранее в реалистической лирике, по словам Б. О. Кормана [1; 2], как бы ни бушевали дурные страсти, как бы круто ни приходилось человеку, мир все-таки прекрасен и, стало быть, добр, то у Высоцкого мир уже не может быть «все-таки» добр и прекрасен. Ни его лирический, ни его ролевой герой, ни повествователь не могут смириться с несовершенством мира, поэтому звучит то отчаянное «все не так» /«Сон»/, то слышится ироническое

Болезни в нас обострены —

Уже не станем мы никем.

Грядет надежда всей страны —

Здоровый, крепкий манекен.

(«Баллада о манекенах»).

то удивленное

Почему же нельзя? Ведь земля-то ничья,

Ведь она-то нейтральная!

(«На границе с Турцией или с Пакистаном»).

Такая позиция — следствие воспринятых поэтом культурных традиций XX в., начиная с первого поколения символистов с их образом страшного мира, мира-тюрьмы и заканчивая традициями диссидентской литературы (в этом отношении хорошим примером могут быть романы Солженицына).

Мир, с точки зрения поэта, расколот на «больших людей», власть имущих и остальных.

Новое содержание поэзии Высоцкого влечет за собой изменение компо-

[стр. 97]

зиционных приемов. И прежде всего это отражается на драматизации, коренном принципе лирики Высоцкого. Драматизация осуществляется на разных уровнях

— синтаксическом /столкновение разных пластов речи/:

— Разрешите? — спросил я.

— Садитесь.

...Закури. — Извините, «Казбек» не курю.

— Ладно, выпей. Давай-ка посуду.

Да пока принесут... Пей, кому говорю!

Будь здоров!

— Обязательно буду.

(«Случай в ресторане»),

— диалогическом /столкновение разных сознаний/:

«Глуши мотор, — он говорит, —

пусть этот МАЗ огнем горит!».

Мол, видишь сам — тут больше

нечего ловить,

мол, видишь сам — кругом

пятьсот,

и к ночи — точно занесет,

так заровняет, что не надо

хоронить!...

Я отвечаю: «Не канючь!» —

а он за гаечный за ключ

и волком смотрит (он вообще

бывает крут)...

(«Дорожная история»)

— противоречия внутри одного сознания:

...А мой подъем пред смертью —

есть провал.

Офелия! Я тленья не приемлю.

Но я себя убийством уравнял

с тем, с кем я лег в одну

и ту же землю.

(«Мой Гамлет»)

— на сюжетном уровне («Про мангустов и змей»), за счет трансформации времени («Из дорожного дневника») и за счет превращения того,, что мыслится как объективное, в субъективное («Канатоходец»).

В лирике Высоцкого не без влияния традиций, созданных поэзией XX в., прослеживается новое отношение к слову. Бытовая лексика — и знак конкретно-исторического периода (по бытовому слову мы узнаем, что герой Высоцкого — наш современник), и источник сгущенного лиризма (т. к. слово оказывается ассоциативно, многопланово).

Новый взгляд на мир порождает и новое отношение к читателю, а оно в лирике Высоцкого разнообразно: от традиционно доверительного (читатель-друг) в таких стихотворениях, как «Горная лирическая», «Песня о друге», до реалистического видения читателя-современника, который является носителем многих антинорм времени, поэтому «ребята» в стихотворении «Сон» оказываются вмещены в ряд отрицания. Читателю нередко предоставляется право выбора и самостоятельного решения («Корабли», «Случай в ресторане» и т. д.).

Рассматривая образ повествователя, мы нашли, что он неоднороден, более того, он оказывается практически полностью адекватным образом ролевого, лирического героя и героев переходного типа. Можно выделить несколько типов повествователей.

В поэзии Высоцкого мы сталкиваемся с повествователем, близким собственно ролевому герою. Он встречается в таких стихотворениях, как «На границе с Турцией или с Пакистаном...», «Про дикого вепря», «Зря ты, Ванечка, бредешь...», «Агент 007», «Баллада об оружии» и т. д. Повествователь, сближенный с ролевым героем, с одной стороны, традиционен. Традиционен в том смысле, что ориентирован на рассказ о каком-то событии, факте, лице. Но, с другой стороны, внимание читателя сосредотачивается не только на том, что говорится, но и на том, кто говорит. Резко характерная речевая манера повествователя позволяет соотнести его с определенной социально-исторической средой. Это наш современник, представитель социальных низов. Сравним речевую манеру повествователя, сближенного с собственно ролевым героем,

И вот в Москве нисходит он по

трапу,

Дает доллáр носильщику на лапу

И прикрывает личность на ходу.

Вдруг кто-то шасть на газике

к агенту!

И — киноленту вместо документу,

Что, мол, свои, мол, хау-ду-ю-ду...

(«Агент 007».

[стр. 98]

с речевой манерой собственно ролевого героя

Неверно, успели набраться:

То — явятся, то растворятся....

Но таукиты —

Такие скоты, —

(«Тау Кита»).

Ценностная ориентация и повествователя, сближенного с собственно ролевым героем, и собственно ролевого героя сужена миром вещей, но миром вещей, понятым утилитарно, как средством сиюминутной выгоды, сиюминутного удовольствия. Мышление и восприятие их ограничено. Это, как правило, люди, мыслящие социальными штампами.

Кроме того, мы встречаемся с повествователем, близким ролевому герою переходного типа, который организует субъектный уровень таких стихотворений, как «Канатоходец», «Лукоморья больше нет...», «Странная сказка», «На краю земли, где небо ясное...» и т. д. Повествователь данного типа, как и ролевой герой переходного типа, наряду с социально-исторической определенностью, обладает некоторыми, весьма существенными нравственными началами, которые сближают его с лирическим героем. Так, в стихотворении «Канатоходец» повествователь — представитель толпы, обыкновенный человек (ему, как и другим, жуток бой канатоходца со смертью). Анализируя жизненную позицию канатоходца, осмысляя свой жизненный путь, повествователь открывает для себя возможность другого способа существования — жизнь «без страховки». Становясь на точку зрения канатоходца, он отдаляется от толпы. Для него, как и для объекта речи, люди, находящиеся внизу, — толпа, лилипуты (в сравнении с величием человека, бросившего вызов судьбе, преодолевшего страх и потому Свободного):

«Ах, как жутко, как смело, как

мило!

Бой со смертью три минуты!»

Раскрыв в ожидании рты,

Из партера глядели уныло

Лилипуты, лилипуты, —

Казалось ему с высоты.

Однако полностью из толпы он не выделяется, рассказывая другим о канатоходце, взывая к ним, он обращается и к себе:

Но спокойно, — ему остается

пройти

Всего Две четверти пути.

Его восприятие, с одной стороны, сближается с канатоходцем, а с другой — срастается с восприятием толпы:

И лучи его с шага сбивали,

И кололи, словно лавры.

Труба надрывалась, как две.

Крики

«браво!» его оглушали,

А литавры, а литавры —

Как обухом по голове.

...Не по проволоке над ареной,

Он по нервам, нам по нервам

Шел под барабанную дробь.

Встречаемся мы и с повествователем, близким собственно лирическому герою в таких стихотворениях, как «Енгибарову — клоуну от зрителей», «Гололед», «Песня об обиженном времени», «Баллада о любви», «Баллада о коротком счастье», «Часов, минут, секунд — нули...», «Мосты сгорели — углубились броды...» и т. д. Повествователь, близкий собственно лирическому герою, как и собственно лирический герой Высоцкого лишь отчасти соотнесен с социальной средой, не вписан в быт, наиболее близок к поэтической традиции, созданной предшественниками Высоцкого. Тем не менее он достаточно прочно вписан в социальный мир современности. Правда, вписанность эта не столько внешняя, сколько внутренняя. Он живет болями и трагедиями своего времени. Так, например, стихотворение «Мосты сгорели, углубились броды...» представляет собой размышление о жизни общества, у которого «сбит ориентир» (в этом смысле повествователь традиционен. Нетрадиционность его заключается в сильном личностном начале).

В поэзии Высоцкого мы также находим повествователя, близкого лирическому герою переходного типа. Повествователь этого типа отличается от по-

[стр. 99]

вествователя, близкого собственно лирическому герою, как правило, поступком, совершенным им некогда и лежащим на его душе неизбывным грузом. От повествователя, сближенного с собственно ролевым героем, его отличает итог, к которому он приходит. Примером стихотворения, организованного образом повествователя такого типа, может послужить «Беспокойство». Как и повествователь, близкий собственно лирическому герою, повествователь, близкий лирическому герою переходного типа, более или менее не соотнесен с определенной социальной средой, не вписан в быт.

Рассматривая стихотворения с повествователем, мы столкнулись с целым рядом стихотворений, организованных образом, который мы условно обозначим как субъект с родовым сознанием. Это такие стихотворения, как «Ярмарка», «Если кровь у кого горяча...» и т. д. Субъект, с которым мы в данном случае имеем дело, — не герой (он, безусловно, носитель сознания, но не предмет изображения). В таких стихотворениях присутствует элемент повествовательности; Но перед нами и не повествователь, так как то, о чем говорится, не является главным предметом изображения. В этих стихотворениях, если рассматривать их в совокупности, исследуется родовое сознание русского человека, которое представлено в этой группе стихотворений, прежде всего, сознанием скомороха, зазывалы. Само обращение к этим образам есть уже в Определенной мере вызов условностям, ненорме. Это сознание непосредственно связано со смехом (в частности, с такой традиционной формой русского смеха, как балагурство). Смех выполняет здесь функцию очищающую, освобождающую от повседневности, от условностей, традиционных связей, таким образом, восстанавливает норму. Именно в родовом сознании русского человека автор видит возможность восстановления нормы. Такое решение проблемы характерно и для Шукшина и для раннего Распутина.

Таким образом, можно говорить о том, что Высоцкий вписывается в литературный процесс своего времени. Ориентация таких стихотворений на родовое начало приводит к тому, что характер субъектов, организующих тексты, становится не важен. Важным же оказывается само построение речи, использование определенных приемов, с помощью которых подчеркивается родовое начало субъектов. Наряду с такими чертами русского характера, как любовь к свободе, воле вольной и умением увидеть смешное в подчас не смешном, наряду со способностью раздвинуть этим смехом рамки дозволенного, стирая ложные понятия (в этом и состоят функции скомороха, русского дурака), автор видит и те черты, которые позволяют порой восторжествовать ненорме. Одна из таких черт — вера в доброго царя-батюшку, в доброго властителя:

Если кровь у кого горяча —

Саблей бей, пикой лихо коли!

Царь дарует вам шубу с плеча

Из естественной выхухоли...

(«Если кровь у кого горяча...»).

Автор не питает иллюзий относительно плодотворности народного возмущения. Лирический герой Высоцкого говорит:

...И намерений добрых, и бунтов

тщета,

Пугачевщина, кровь и опять

нищета

(«Мне судьба до последней черты, до креста...»).

Выход из ненормы видится, скорее, в способности к индивидуальному возмущению, способности личности разрушить традиционные рамки:

С той поры царя корежит,

Словно кость застряла в нем.

Пальцы в рот себе заложит —

Хочет свистнуть соловьем....

(«Подходи, народ, смелее...»).

Хотя и здесь выход весьма неоднозначен, так как в роли ограничителя, носителя государственного сознания, начинают выступать те самые представители народного сознания, на которых уже возлагались надежды,

[стр. 100]

Надо с этим бой начать,

А то начнет озорничать.

Но и индивидуальный протест — не панацея от бед. Порой он выливается в омещанивание:

Тридцать три богатыря порешили,

что зазря

берегли они царя и моря.

Каждый взял себе надел,

кур завел и там сидел,

Охраняя свой, удел не у дел

(«Лукоморья, больше нет...").

Высоцкий рассматривает, прежде всего, ссознание современного русского человека. Современность, включая в себя память родовых чёрт, вносит свои корректиивы. И вносит, как правило, не лучшие коррективы в национальное сознание. Она прйвносит разочарование («Все мы сказками слегка объегорены»), как впрочем, и способность трезвого взгляда на реальность (то же) и какуЮ-то вЫхоЛощенность жизни /в ней нет больше места подвигу, все полиняло, омещанилось и обессмысЛилось/. ПоМимо того, сознание современного русского человека оказывается лишенным такого понятия, как вера, даже традиционной веры в Бога:

...Что — лабазники врут про

ошибки Христа,

Что — пока еще в грунт

не влежалась плита...

(«Мне судьба — до последней черты, до креста...»).

И, как следствие, — отсутствие в современной жизни такого понятия, как покаяние, раскаяние. Этой черты оказывается не лишен, пожалуй, только лирический герой Высоцкого:

Дурацкий сон, как кистенем,

Избил нещадно:

Невнятно выглядел я в нем

И неприглядно —

Во сне я лгал и предавал,

И льстил легко я...

А я и не подозревал

В себе такое!

Хотя, безусловно, говорить о сознании автора как о сознании христианском можно только с точки зрения приверженности христианским идеалам и заповедям. Повествователь Высоцкого говорит: «Заповедь только одна — не убий!». Весьма наглядно в этом отношении, например, стихотворение «О сентиментальном боксере»:

При счете «семь» я все лежу,

рыдают землячки.

Встаю, ныряю, ухожу,

и мне идут очки.

Неправда, будто бы к концу

я силы берегу, —

Бить человека по лицу

я с детства не могу.

Однако и на сознание поэта современность наложила свой отпечаток. И здесь сознание оказывается порой деформировано влиянием времени. Вспомним хотя бы варианты его стихов:

Я не люблю, когда стреляют

в спину,

Но если нужно — выстрелю

в упор

и

Я не люблю, когда стреляют

в спину,

Я также против выстрелов в упор

/при этом стоит отметить, справедливости ради, что остановился он, все-таки, на втором варианте/. Позиция поэта в таких случаях — это и позиция его современников:

Но свысока взирая на невежд,

От них я отличался очень мало:

Занозы не оставил Будапешт,

А Прага сердце мне не разорвала.

А мы шумели в жизни и на сцене

Мы путаники, мальчики пока!

Но скоро нас заметят и оценят.

Эй! Против кто? Намнем ему бока!

При этом деформирующим началом выступает контекст времени:

И нас хотя расстрелы не косили,

Но жили мы, поднять не смея

глаз.

Мы тоже дети страшных лет

России —

Безвременье вливало водку в нас.

Встает, однако, вопрос о том, насколько закономерно появление этой группы стихотворений для творчества Высоцкого. Тем более, что в количественном отношении это не очень большая группа стихотворений, в основном тексты, написанные для кинофильма

[стр. 101]

«Иван да Марья». Исследуя истоки и причины ненормативности современной жизни России, обращаясь к срезам различных сознаний, Высоцкий приходит к выводу о том, что корни ненормативности таятся в недрах родового сознания, как и возможности разрушения ненормы. Говоря о о поэзии Высоцкого в целом, нужно отметить, что, в принципе, каждый субъект его поэзии несет в себе ту или иную черту русского национального характера. Сравнивая группы стихотворений, организованных такими субъектами, как ролевой и лирический герои, и стихотворений, организованных субъектом с родовым сознанием, мы пришли к выводу о том, что в первых представлены индивидуальные сознания, в которых проявляются те или иные родовые черты, а во вторых Представлены носители родового сознания, вне индивидуального его преломления. Соответственно выступают в них и равные способы типизации. В стихотворениях, организованных образом собственно ролевого героя и образом повествователя, сближенного с собственно ролевым героем, выступает преимущественно социальная типизация (т. к. они оказываются наиболее жестко соотнесены с определенной социальной (социальные низы) и исторической средой). В стихотворениях с ролевым героем переходного типа и повествователем, сближенным с ролевым героем переходного типа, социальная типизация ослабляется, т. к. при социальной и культурно-исторической определенности они обладают нравственными ценностями, близкими автору. В стихотворениях же, организованных образом лирического героя и повествователя, сближенного с ним, социальная типизация сведена до минимума. На смену ослабевшему детерминизму приходит градация по нравственным принципам. А в стихотворениях, организованных субъектом с родовым сознанием, выступает иная типизация, типизация по историческим, родовым признакам.

Таким образом, можно говорить о том, что рассмотренная нами в конце статьи группа стихотворений представляет собой своеобразный итог, к которому устремляется лирическая система Высоцкого.

* * *

1. Корман Б. О. Лирика и реализм. Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1986.

2. Корман Б. О. Лирика Некрасова. Ижевск: Удмуртия, 1978.

Вестн. Удмурт. ун-та. — Ижевск, 1991. — № 2. — С. 97-102