Сочинение всемирно известного французского философа Жака Эллюля своеобразный манифест неоконсерватизма. Это научное исследование направлено против политизации власти.

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 22 23 24 25 26 27 28 29 30

Но очень скоро обнаружилось, что социальная демократия оказывается крайне зыбкой, если она не покоится на более прочном фундаменте. Правовая демократия ничто без социальной демократии, она лишь требует последней и ведет к ней, точно так же и социальная демократия ничто без экономической демократии, она требует последней и ведет к ней. Ведет к ней! Конечно! Потому что перечисленные выше приобретения приводят каждого человека к стремлению шире принимать участие в экономической жизни и увеличивать свои возможности в обществе. Но все эти приобретения легко подвергаются угрозе, если не установлена экономическая демократия. Народное участие в важнейших экономических решениях, развитие предприятий, выполнение планов, занятость, распределение национального дохода — вот проблемы, которые занимают сегодня умы большинства демократов.

Верно, что люди подвергаются опасности, когда стремятся достичь более прочного состояния демократии. Но проблема уже назрела, а усилия, предпринимаемые в этом направлении, заканчиваются пустыми фразами. Как генералы постоянно находятся позади собственно военных действий, так и политические деятели и экономисты — позади развития. Когда велись битвы за установление политической демократии, вопрос уже созрел, о чем свидетельствовали сами факты, и то, что в действительности сформировалось в тот момент как проблема, было экономической демократией. Сегодня узловым пунктом является экономическая демократия. Но на этом уровне развития демократия уже невозможна. Рост техники, распространение во всех областях нового "класса" техницистов, усиление пропаганды, попытки ввести систематическую социологическую структуру, желание породить демократические процессы созданием "обусловливающих" их факторов — все это ныне обернулось спорами о "сердце и разуме" отдельного человека, о его отношениях с группой, к которой он принадлежит. Там и только там можно столкнуться с проблемой. Если бы человек был предоставлен самому себе — своим склонностям, своей ответственности, своим личным выборам, принимаемым без систематического воздействия пропаганды, без внешних влияний, "человеческих отношений", групповой динамики, без обязательной информации, без управляемого досуга, —то тогда постепенно, просто, тихо могла бы, пожалуй, родиться демократия. Но ясно, что она оказалась бы слабым и хрупким созданием, подобно всякому новорожденному.

Это предполагает жесткую постановку вопроса обо всем, что мы называем прогрессом, так же, как экономическая демократия приводила к радикально новой постановке вопросов, касающихся буржуазной политики. Если эти вопросы не поставлены, если продолжаются усилия на пути приспособления человека, приучения его к конформному поведению, равно как и стремления сделать его способным играть роль, которая требуется от него прогрессом, то человек станет уже не чем иным, как шестерней. Экономическая демократия обернется насмешкой, и социальная демократия ограничится распределением объектов для удовлетворения нужд других объектов.

Но следует понять, что мы действительно стоим перед выбором. В век испытаний мы с великим трудом научились понимать, что демократические политические институты не приводят автоматически ни к свободе, ни к равенству и не формируют сами собою экономическую демократию. Сегодня мы должны признать, что экономическая демократия автоматически не приводит к появлению человеческой демократии, не производит ipso facto демократического человека, и это открытие заставит нас разочароваться. Пока подлинной проблемой оставалось экономическое отчуждение, можно было сделать правомерный вывод, как это сделал Маркс, что если бы этому отчуждению пришел конец, то человек стал бы действительно Человеком.

Но теперь ведется новая атака на человека, новое отчуждение угрожает его развитию; это политическое отчуждение, во времена Маркса его очертания были еще не вполне ясны, но теперь оно вполне определенно вступило в свои права в качестве продукта использования новых, имеющихся в распоряжении государства, средств. Теперь проблема связана с такими силами — политическими или техническими, — которым предстоит овладеть человеком изнутри, создать ложную видимость свободы, покоящейся на глубоком отчуждении, создать ложную видимость ответственности, основанной на систематическом отказе от себя во имя коллектива, сфабриковать ложную видимость личности в рамках интегрированное -ти и крайней степени омассовления1. При таких услови-

1 Мишель Крозье в "Феномене бюрократии" разделяет то общее заблуждение, согласно которому улучшение техники прогнозирования и более ясное осознание индивидами своей культуры внесут вклад в превращение организационной системы в менее жесткую схему. Это было бы верно по отношению к ее формальной жесткости, но эта жесткость уменьшается лишь в той мере, в какой достигается большая интегрированность индивида в систему. Раз уж манипулируемый индивид стал делать в первую очередь и самопроизвольно то, что от него требуется, то механизм внешнего давления и бюрократические организации могут, конечно, быть более мягкими. Так и произошло в Советском Союзе, где либерализация совпадает с более полной интеграцией индивидов. Советскому государству больше не угрожает опасность, поэтому оно может либерализовать себя. Никаких элементов внутренней оппозиции не появится.

ях марксизм остается ценным вкладом, но не решением или панацеей.

Но чем дальше углубляется спор, тем затруднительнее его вести. Труднее было открыть экономическую демократию, чем правовую или конституционную. Точно так же сегодня еще труднее исследовать человеческую демократию, желать такого человека, который был бы созвучен ей, и найти его. Потому что мы находимся теперь на таком уровне, где все становится более рискованным. Мы стоим перед лицом ряда проблем значительно более серьезных, нежели те, перед которыми стояли буржуа или частные собственники в иные времена. Мы стоим перед выбором, который не может быть сделан одним человеком, группой или партией за других или вместо других. Мы стоим перед выбором: все или ничего. Мы имеем дело с выбором, который должен быть сделан на личностном уровне, но в то же самое время включать в себя политические и экономические преобразования. Только в этом сочетании огромная задача становится ясной: впервые человеческая личность и политические институты должны быть подвергнуты анализу совместно и вместе получить решение, потому что если человек действительно является Человеком, то этот факт должен получить свое отражение (а я бы сказал сегодня: не может не раскрыть себя) в определенном политическом поведении, в известных идеях, коренящихся в толще низов, ориентированных, пожалуй, в том направлении, которое отмечено мною в предшествующей главе.

Все это предполагает коренные изменения в гражданине. Пока он беспокоится только о своей безопасности, стабильности своей жизни, своем материальном благополучии, нам не следует питать иллюзий на этот счет; несомненно, он не взрастит в себе гражданских добродетелей, необходимых для демократии. В обществе потребителем гражданин будет действовать как потребитель. Комфорт все ощутимее и ощутимее будет тяготеть над всякой возможностью действительно серьезной политической жизни и все серьезнее ограничивать эти возможности. Некоторые авторы с удовлетворением отмечали, что рост материального благосостояния ведет к либерализации режи м;\. В действительности же он ведет к политической индифферентности индивида, и режим в таком случае может позволить себе быть менее деспотичным полицейским государством.

Точно так же, именно на основе анализа качеств отдельного гражданина, и в особенности его одержимости эффективностью, мы должны судить об эволюционировании режимов. Демократия не является эффективным режимом. Если гражданин судит обо всем с точки зрения эффективности, то он с неизбежностью выберет регулятивные и авторитарные системы. Насущной потребностью выступает обновление гражданина, но не в смысле ориентации его на определенную политическую идеологию, а в смысле преобразования на более глубоком уровне его понимания самой жизни, своих предвзятых мнений, своих мифов. Если такого обновления не произойдет, то все конституционные устройства, все исследования в области экономической демократии и все социологические изыскания по вопросам о человеке и обществе окажутся напрасными апологетическими усилиями.

2. Демократический человек

Действительно ли человек является Человеком? Этим вопросом задавались с незапамятных времен. Кто может определить это? Здесь я могу лишь наметить определенные пути выбора и сформулировать, что я считаю необходимым для наличия демократии, напомнив читателю еще раз, что проблема заключается отнюдь не в том, чтобы "сфабриковать" этого человека извне, средствами пропаганды1.

Проблемой является прежде всего разумный человек, что, конечно, не равнозначно рациональному человеку. Человечная демократия может существовать лишь в том случае, если человек вынужден иметь дело с чем бы то ни было, лишь привлекая к использованию положительный разум и холодную ясность сознания. Человек приучается к попыткам самостоятельного суждения, используя разум; тогда он начинает видеть ограниченность и недостоверность всей имеющейся в его распоряжении информации, начинает видеть относительные аспекты своих представлений и мнений, ограниченную полезность институтов, которые никогда не следует превозносить, но не следует также и презирать. Тогда этот человек найдет, что он призван подвергнуть все суду своего разума, профильтровывая сквозь свое сознание все, что можно, т.е. собственные страсти, предрассудки, свои доктрины, а также группу и общество, к которым он принадлежит. И когда он примет сторону того, что разумно, он должен отвергнуть всякие увещевания, все апелляции к его иррацио-

1 Я дам лишь очень краткие указания на направления исследования, которое я предприму в дальнейшем.

нальным стремлениям, маскируемым лозунгами о высшем выражении человечности, отвергнуть все призывы к политическому действию. Он должен отвергнуть священный трепет перед социально-политическими факторами и должен как на личном, так и на коллективном уровне сказать "нет" темным силам, дать волю которым некоторые пытаются уже в течение полувека. Он должен отрешиться от политических и экономических мифов и от всех мифов о демократии, социализме, прогрессе, об истории, западной цивилизации, христианстве, индивидуальности. Он должен отмежеваться от всех форм идеализма и всех доктрин, дающих объяснение мира, нации, общества, и от того типа человека, который проповедуется Тейяром де Шарденом; он должен отвергнуть их, как и те основные пути, на которых человек подвергается пропаганде и психосоциологической манипуляции.

Я не желаю использовать при этом ценностные суждения или метафизические суждения о священном, иррациональном и глубинном; я приведу только уместное здесь рассуждение об уязвимости человека, когда он пренебрегает тем, что он есть существо разумное. Сегодня он уязвим не со стороны божественности, а со стороны других людей, владеющих средствами для эксплуатации его слабостей.

Вместе с тем только разумный человек, без которого не может существовать человечная демократия, может также вернуть нашему языку его подлинную разумность и его коммуникативную сущность; это человек, который не станет искать ни метаязыка, ни "точки ноль" в языке, ни выражения невыразимого, ни оригинального языка в противоположность искусственной риторике. Разумеется, мы знаем, что этот разумный язык является искусственным. Ну и что же? Это означает только то, что он должен быть сохранен как скромное средство, незаменимое и неустранимое. Вам нужен абсолютный язык? Слово в себе? Здесь я опять-таки повторяю: я пользуюсь не ценностными суждениями, а суждениями факта. Сделать себя открытым мистическому и гипнотизирующему языку — значит настежь распахнуть дверь воздействию пропаганды. Чем оольше теряет язык свое содержание и разумную структуру, тем чаще человек впадает в истерику под воздействием пропаганды. Тот, кто стремится открыть абсолютный язык, гстественный язык, лишенный всякой искусственности, странным, но не удивительным для нас способом (если мы учтем специфику мира, в котором мы живем) отдается беспрепятственному и полному погружению в самый искусственный из миров, который когда-либо существовал, и приспосабливается к нему.

Другая сторона (которую я также хочу лишь затронуть) подлинно демократического человека, относительно ко-горой мы должны осуществить выбор и решиться принять в качестве своего достояния, — это уважение. Подлинное уважение к сопернику, ближнему, меньшинствам; уважение, которое не имеет ничего общего с либерализмом (безразличным к истине и к гарантиям равного права для всех мнений), уважение, которое не имеет ничего общего с терпимостью (что означает такое положение, при котором допускаются широкие расхождения и одновременно ограничение их).

В свете того, что я раньше говорил о напряженности, такое уважение включало бы в себя две ориентации: первая — это полное внимание к мнению меньшинства, заслуживающего тем большего внимания, чем оно незначительнее. В результате не вставало бы больше вопроса о массовой демократии или о тенденциях к элиминированию меньшинств какими бы то ни было средствами. Вторая необходимая ориентация — это диалог. Он есть согласованное признание различий и необходимости принятия общих мер. В нем эти два элемента тесно взаимосвязаны.

Чтобы демократия и человек могли существовать, необходимо любой ценой поддерживать дифференциации, которые оживляют коммуникацию и отношения между людьми. Должно избегать всякого рода ассимиляции (такой, как растворение низшей группы или группы меньшинства в высшей или в более общей группе), всякой адаптации (приспособления индивида к обществу) и всякой интеграции по тейярдистской модели. Все это должно быть отвергнуто даже несмотря на то, что оно является как раз предметом стремлений современного человека, ищущего спокойствия, легкого пути, руководствующегося экономическими соображениями; это должно быть отвергнуто, несмотря также на то, что общество идет по более желанному для него пути эффективности и самоопределения.

Надо понять, что если есть адаптация, но нет больше диалога, т.е. не будет различий, то не будет никаких мотивов для коммуникации. Единственное, что останется, так это широчайшее распространение коллективных и анонимных новостей, не имеющих никакого реального информативного содержания. Такое желание сохранить противопоставленность не означает желания изъять тех, кто возбуждает напряженность; напротив, это будет стимулировать стремление к осмысленной коммуникации и удовлетворять страстному желанию не быть "посторонним". Это будет означать, что жизнь строится на возможности существования обшей меры, на убеждении, что даже при наших различиях имеются возможности согласования.

Но эта общая мера не есть факт природы или простая данность. Нам всегда открыта возможность подавить эту меру или разрушить ее. Нам всегда открыта возможность вновь стать чужаками или, что еше хуже, мы, как посторонние, всегда можем представлять угрозу нашим ближним. Активный нацист или коммунист, с одной стороны, устанавливает свою идентичность с членами своей группы (и в таком случае отпадает возможность всякой подлинной коммуникации) и, с другой стороны, разрушает всякую общую меру со своим противником, который в таком случае подлежит просто уничтожению. Общая мера того, что позволяет вести диалог, и того, что делает коммуникацию возможной, того, ради чего мы должны совместно жить (т.е. возможность трудиться совместно, несмотря на различия), должна постоянно открываться вновь и каждый раз пересоздаваться, потому что эта мера быстро исчезает в таких генерализациях, как "человечество" или "наука", или оборачивается банальностью. Это неустанное стремление к общей мере в рамках различий есть подлинно человеческая особенность.

* * *

Но наша бдительность должна быть обращена также и на другую сферу. Всегда следует подчеркивать, что наша цивилизация есть одно из средств, и поэтому подлинная

проблема лежит не в русле дискуссии о целях человека — что является отклонением от проблемы, — или о социальной философии, или о саморазумеющемся подчинении средств целям. Мы должны отказаться от больших, общих идей, от широких суждений, от грандиозных синтетических построений. Мы должны отказаться от мысли, что средство есть нечто особенное, конкретное, непосредственное, а потому имеет подчиненное значение и легко поддается контролю. Напротив. Мы должны признать, что мир, в котором мы живем, определяется тремя факторами.

Чудовищное усиление средств воздействия делает для нас невозможной всякую попытку так или иначе контролировать эти средства. Скорее они контролируют нас.

Интенсивность этих средств воздействия и их непосредственное и постоянное наличие в нашей жизни вызывает, независимо от нашего желания и даже от нашего осознания этого, определенное превосходство действия над мыслью, размышлением, выбором, суждением.

Средства определяют цели, средства указывают нам цели, которые могут быть достигнуты, и элиминируют те цели, которые представляются нереальными, потому что наши средства не соответствуют им. В то же время средства извращают цель. Мы живем на двух полюсах формулы, гласящей: "Цель оправдывает средства". Мы должны понять, что наши огромные наличные средства формируют цели, которые мы преследуем. Средства национальной или классовой войны стали такими, что именно потому, что они существуют, мы не можем больше надеяться на установление мира. Средства принуждения таковы, что они не позволяют больше нам заявлять, что благодаря им мы придем к свободе.

Различие между демократией и тоталитаризмом пролегает прежде всего в сфере средств. Если правительство умножает технику в обществе, активизирует пропаганду и общественные отношения, мобилизует все ресурсы на повышение производительной мощи, обращается к планированию экономики и социальной жизни, бюрократизирует всякую деятельность, сводит закон к технике социального контроля и социализирует повседневную жизнь, то это — тоталитарное правление. На этом уровне концентрационные лагеря, произвол полицейских методов и тюремные заключения суть лишь второстепенные различия между диктатурой и демократией, различия, зависящие от умственных способностей и расторопности правительства. Мы всегда должны иметь в виду средства, применяемые государством, политическими деятелями, нашей группой, нами самими. Они должны быть главным содержанием наших политических размышлений.

Наконец, всякое стремление к подлинной демокрации требует, чтобы мы ставили под вопрос все наши клишe, все социальные очевидности, безоговорочно принимаемые в наше время, все наши коллективные социологические предвзятые мнения, которые на уровне величайших предрассудков позволяют нам жить в согласии с нашими согражданами. Эти клише служат основным идеологическим наркотиком, обманным путем вводящимся в наше сознание в условиях нынешнего развития нашего общества, предназначенным для оправдания этого общества и для нашего не слишком болезненного приспособления к нему. Эти стереотипы создают бессознательную основу, на которой мы возводим наши славные идеологические воззрения и даже наши доктрины. Они должны быть разработаны и преподнесены таким образом, чтобы мы могли видеть в них свой действительный социальный образ: человек создан для счастья; человек добр; все есть материя; история имеет определенное направление и неуклонно следует ему; техника нейтральна и находится под контролем человека; моральный прогресс неизбежно следует за материальным прогрессом; нация есть ценность; довольно слов, к делу; труд есть благо; подъем жизненного уровня хорош сам по себе. И так далее, через все многочисленные аспекты наших суждений и нашего сознания.

Подвергать проблему нападкам на этом уровне — это не просто вести интеллектуальную игру или мрачную критику или перевертывать исследование с целью проанализировать наше сознание. Это делается скорее потому, что мы должны прийти к пониманию, что прежде всего именно эти верования открывают путь для подчинения нас пропаганде, чтобы она могла убеждать нас и приводить в действие. Наличие этих стереотипов в нашем сознании означает социальную слабость нашего существования, это тот центральный пункт, где мы более всего уязвимы. Не будь этого, мы стали бы удивительно разумны, сведущи, привязаны к демократии, невосприимчивы к внешним воздействиям, открыто мыслящими и свободными, гуманистами или христианами, но это уже совсем не столь важно. В нашем отношении к политическому миру основным законом остается закон слабого звена в цепи. Для нас это значит: нашим самым слабым звеном, через которое проникают к нам все потерявшие смысл политические факторы, является наша приверженность этим стереотипам. Там, где они существуют, ни свобода, ни демократическое творчество невозможны.

* * *

Стоит ли продолжать развивать это дальше? Мне ясно представляется реакция читателя — и моя собственная реакция: во всем этом нет ничего нового. Все эти взгляды я высказывал и сам слышал сто раз. Верно. Но дело вот в чем: хотя мой ответ не нов, но ситуация, в которой мы находимся, новая. Вопрос нов. Могло бы оказаться, а я полагаю, так оно и есть, что старый ответ все еще остается в силе — и только он один приемлем. Только, в этой новой ситуации и старый ответ также становится новым.

Давайте считать, что сказанное мною в этой книге преподносится не sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности) и не с позиции всеохватывающего исторического видения, а лишь по отношению к нашему нынешнему политическому миру. Тогда мы будем удивлены поразительной странностью этого древнего ответа. Но этот ответ не может быть решением, он — ключ к решению. Потому что если бы ответ был уже известен, разве был бы он не прочувствован, не испытан? А если он не испытан, он — ничто. В условиях современного политического развития мы обнаруживаем, что оказались у подножья стены; либо остановиться здесь, либо... Перед нами теперь такая дилемма, какой никогда прежде не было. Спасаться бегством больше некуда.

Но одна вещь должна быть указана ясно. Я никогда не заявлял, что человек по природе таков, каким я его

Blog