Готские языковые реликты
| Вид материала | Автореферат |
- Общие реликты Любопытный поиск Удивительные новости Маленькое совершенство, 133.03kb.
- § Аналитические языковые знаки в описательном и функционально-прагматическом языкознании, 3243.38kb.
- Языковые особенности рассказов, 92.8kb.
- Учебно-методический комплекс по дисциплине «Лингвострановедение и страноведение (сша, 247.73kb.
- Языковые и художественные особенности современной прозы А. В. Костюнина в аспекте духовно-нравственного, 367.26kb.
- Концепты «жизнь» И«смерть» в книге рассказов ю. Буйды «прусская невеста» (языковые, 436.06kb.
- Тема. Прием метафоры и языковые средства его выражения в сказке-были, 113.4kb.
- Терминологизация как функция языка и культуры: системно-языковые, социально-культурные, 385.25kb.
- Талантливый русский лингвист Михаил Викторович Панов умел объяснить сложные языковые, 303.95kb.
- Рабочая программа по дисциплине «Языковые средства создания гипертекстовых документов», 264.49kb.
Звонкий смычный d в интервокальной позиции, как и глухой смычный t, восходит к разным источникам. В двух случаях – fyder ‘четыре’ и furdeithien ‘сорок’ – d достоверно продолжает общегерманский *ð. Как говорилось выше, М. Стернс полагал, что общегерманский звонкий спирант отвердел в крымско-готском [Stearns 1978, 95], однако вновь следует повторить, что звук, обозначенный у Бусбека графемой d, мог и не быть смычным.
Крымско-готское слово ada ‘яйцо’ по праву можно назвать «вершиной идентичности» этимологических готских форм, поскольку оно отражает специфический готский рефлекс двойного полугласного *jj как *ddj > d(j) или *dj > d(j?) (закон Хольцмана).
Глухие смычные p и k обнаруживают как несомненные германские этимологические корни (apel ‘яблоко’, schlipen ‘спать’, kor ‘зерно’ и др.), так и выступают в вероятных заимствованиях (stap ‘коза’, cadariou ‘воин’). Проблемными случаями является лишь plut (и, возможно, criten; если из *grētan), где источником является общегерманский *b(и соответственно, *g). М. Стернс предполагает здесь реализацию глухих (то есть ненапряженных) аллофонов, но несистемность этого явления так и остается загадкой. Можно лишь констатировать, что даже при возможном наличии в крымско-готском ненапряженных *b и *g – а в таком случае, и *d, ибо данное изменение должно было касаться всех звонких смычных – всё же нет достаточных оснований говорить о проведении в крымско-готском полноценного «второго передвижения согласных» по версии О. Хёфлера.
С другой стороны, западно-кыпчакские диалекты крымско-татарского могли оказать свое влияние на крымско-готский консонантизм. В крымско-татарском оглушались начальные *d и g, а глухой смычный k переходил в х. Все примеры этого рода представлены и в крымско-готском. Оглушение k > x спорадически имело место и в мариупольском греческом – очевидно, тоже под влиянием западно-кыпчакских диалектов крымско-татарского.
Положение со звонкими спирантами в крымско-готском неясно, поскольку для реликтового языка нельзя исходить из посылки о симметрии отдельных позиций фонологической системы.
Эмпирически засвидетельствованный инвентарь гласных, в отличие от согласных, позволяет сделать единственное заключение о том, что в крымско-готскую систему гласных входили по крайней мере пять звуков: i, u, e, o, a. Такая система в общих чертах совпадает с общегерманской, но может считаться лишь «базовой». Имеющийся материал не позволяет провести последовательных различий долгих и кратких гласных.
Крымско-готский i имеет гетерогенное происхождение (< о/г * ĭ, * ě/ĭ, *ī). В ряде случаев i является продолжением общегерманского *ē1 – ср. mine при гот. mena ‘луна’, schlipen при гот. slepan ‘спать’, mycha при гот. meki ‘меч’. Это объясняется сужением о/г *ē1 в ī – явлением, засвидетельствованным в остготском. В целом же дистрибуция продолжений *ĭ/ ĕ, *ī/ē была в крымско-готском противоречивой и, очевидно, нарушенной по сравнению с исконным состоянием (каким бы оно ни было). Та же противоречивость наблюдается в отношении дистрибуции u/o, восходящих к исконным * ŭ/ŏ, * ū/ō.
Гласный e представлен в крымско-готском наибольшим количеством примеров. Он выступает как в корневом, так и в конечном слоге, как в словах германской этимологии, так и в заимствованиях. В некорневом (в словах германской этимологии – безударном) слоге е выступает весьма часто, что при учете этимологических параллелей позволяет интерпретировать е в этой позиции как результат редукции – ср. sune при гот. sunna ‘солнце’, mine при гот. mena ‘луна’, oeghene при гот. augona ‘глаза’, apel при о/г *apul- ‘яблоко’, schlipen при гот. slepan ‘спать’, kommen при гот. qiman ‘приходить’ и др.
Корневые ei и и ie в крымско-готских формах восходят к общегерманскому ĕ адежности восстанавливаются только для фонемы е. мых фонем, но и ени тавлено краткость восстготе / кратили являются результатом стяжения общегерманского дифтонга ai – ср. крым.-гот. seis при гот. saihs ‘шесть’, iel при hails ‘здоровый, целый и невредимый’ и, вероятно, ies при гот. is, двн. er ‘он’ (исключения – miera, schieten, где германский этимологический *e не представлен). Как установили М. В. Сергиевский и М. Стернс, в мариупольских греческих говорах гласная фонема /е/ имеет аллофоны [ei] и [je]. Потому с большой долей вероятности можно считать, что отмечаемые в крымско-готском ei и ie обусловлены характерной особенностью речи информанта. Таким образом, для е в позднем крымско-готском следует восстанавливать два указанных аллофона.
Гласный о объединяет примеры с этимологическим германским ŏ – ср. kor[n] при гот. kaurn, ди. korn ‘зерно’ и германским * ŭ/ŏ – ср. goltz ‘золото’, boga ‘лук’, schnos ‘невеста’. В ряде случаев крымско-готский о восходит к общегерманскому дифтонгу *au, что свидетельствует о стяжении этого дифтонга, как и дифтонга *ai, в крымско-готском: ср. broe (или brot) при о/г *brauða- ‘дрожжевой хлеб’, hoef (или hoeft) при гот. haubiþ ‘голова’, oeghene при гот. augona ‘глаза’.
Сведения о крымско-готской морфологии являются фрагментарными (раздел 7). Глаголы в крымско-готском языке изначально должны были подразделяться на сильные и слабые, как и во всех древнегерманских языках. Однако среди засвидетельствованных форм нет ни одной оппозиции «презенс – претерит»; почти все глаголы представлены лишь в инфинитиве. Единственным полноправным реликтом аблаутного чередования в системе глагола является форма uburt ‘sit [sanum]’ ‘да будет здоровым и целым’. Она интерпретируется как продолжение раннего крымско-готского *wurþ – оптатива претерита глагола *werþan ‘становиться’, ср. гот. wairþan ‘становиться’, оптатив претерита *waurþi. Соответственно, сохранение аблаута в системе глагола прослеживается даже по столь скудным данным.
Существительное schuualth ‘смерть’ также обнаруживает аблаутное чередование при сравнении с готским сильным глаголом 3 класса swiltan* ‘умирать’, претерит 3 л. ед.ч. swalt (Лк. 8, 42). Однако, как известно, аблаут как словообразовательное средство относится к весьма ранней (общегерманской) эпохе, и указанная крымско-готская форма – если она действительно является существительным, а не ошибочно глоссированным претеритом глагола – дает лишь самое общее свидетельство о существовании аблаута в крымско-готском.
Крым-гот. warthata, по всей очевидности, является формой претерита единственного числа, поскольку у нее есть наглядная параллель в виде гот. waurhta (претерит 1 и 3 л. ед.ч.) < waurkjan (слгл. 1) ‘делать’ (обсуждение проблем фонетической трансформации см. в словаре). Согласно общим правилам спряжения готский глагол waurkjan должен был иметь форму претерита 2 лица единственного числа *waurhtes, тогда как в крымско-готском warthata глоссировано и посредством лат. ‘[tu] fecisti’, ‘ты сделал’. Это указывает на упрощение или распад парадигмы претерита в позднем крымско-готском.
Для крымско-готского существительного были актуальны категории рода, числа и падежа. О сохранении категории рода можно судить по косвенным данным, а именно – по формам прилагательных, где флексии указывают на мужской или средний род. Что касается числа, то на актуальность этой категории указывает форма oeghene, глоссированная как ‘oculi’; ср. здесь гот. augona ‘глаза’ и др. Сохранение падежа как особой категории можно видеть в том же приветствии knauen tag, но вопрос о степени сохранности падежной системы не поддается разрешению. Флексия а-основы мужского рода в крымско-готском в одних случаях отпадала (ср. stul ‘сиденье’ при гот. stols ‘престол’), в других, очевидно, сохранялась (ср. wintch ‘ветер’, rintch ‘гора’, fers ‘мужчина, муж’).
Крымско-готские прилагательные, приведенные в списке Бусбека, оформлены по сильному склонению, что, по всей очевидности, обусловлено их самостоятельным употреблением. Известные по данным Бусбека местоимения распределяются следующим образом: личные местоимения 1 л. ед.ч. ich ‘я’, 2 л. ед.ч. tzo ‘ты’, 3 л. ед.ч. ies ‘он’ (последнее – яркая гото-немецкая изоглосса: ср. гот. is, двн. er ‘он’, но ди. hann, да. hē). Система числительных отражена в списке Бусбека довольно полно, однако ввиду ориентации на бытовые принципы счета там представлены лишь количественные числительные.
В крымско-готской лексике наиболее широко представлены слова германской этимологии в самом широком смысле – от общегерманских лексем индоевропейской этимологии и специфических общегерманских лексем (в том числе и ранних заимствований) до ареальных германизмов. Так, из 88 приведенных Бусбеком слов 75 (даже с учетом спорных этимологий – не менее 70) относятся к германской лексике, что составляет 80-85 % всего словника. Это следующие слова:
ada ‘яйцо’, ael ‘камень’, ano ‘курица’, apel ‘яблоко’, athe ‘восемь’, baar ‘мальчик’, bars ‘борода’, boga ‘лук’, breen ‘жарить’, broe ‘хлеб’, bruder ‘брат’, brunna ‘источник, ключ’, criten ‘плакать’, fers ‘муж’, fisct ‘рыба’, fyder ‘четыре’, furdei-thien ‘сорок’, fyuf ‘пять’, gadeltha ‘красивый’, geen ‘идти’, goltz ‘золото’, handa ‘рука’, hoef ‘голова’, hus ‘дом’, ich ‘я’, iel ‘жизнь или здоровье’ / ieltsch ‘живой и здоровый’, ies ‘он’, ita ‘один’, knauen [tag] ‘добрый [день]’, kommen ‘приходить’, kor ‘пшеница’, lachen ‘смеяться’, lista ‘мало’, malthata ‘говорю; сказал’, menus ‘мясо’, miera ‘муравей’, mine ‘луна’, mycha ‘меч’, nyne ‘девять’, oeghene ‘глаза’, plut ‘кровь’, reghen ‘дождь’, rinck / ringo ‘кольцо’, rintsch ‘гора’, salt ‘соль’, schieten ‘стрелять’, schlipen ‘спать’, schnos ‘невеста’, schuualth ‘смерть’, schuuester ‘сестра’, seis ‘шесть’, sevene ‘семь’, siluir ‘серебро’, singhen ‘петь’, statz ‘земля’, stega ‘двадцать’, stern ‘звезда’, stul ‘сиденье’, sune ‘солнце', tag ‘день’, tua ‘два’, thiine ‘десять’, thiin-ita ‘одиннадцать', thiinetua ‘двенадцать’, tria ‘три’, thiinetria ‘тринадцать’, trei-thyen ‘тридцать’, thurn ‘дверь, ворота’, tzo ‘ты’, uburt ‘пусть будет; было бы’, waghen ‘повозка’, warthata ‘сделал’, wichtgata ‘белое’, wingart ‘виноград’, wintch ‘ветер’.
Потому в целом можно констатировать германский характер крымско-готского словаря. При этом, как можно видеть даже на этом ограниченном материале, в некоторые весьма устойчивые группы лексики проникают заимствования. Такое соотношение консерватизма, с одной стороны, и серьезных инноваций – с другой, характерно для крымско-готского как реликтового языка.
Слов, являющихся заимствованиями, в списке Бусбека немного, однако они убедительно свидетельствуют об интенсивных контактах крымско-готского с другими языками и, как это ни парадоксально при малом количестве заимствованных лексем – о значительном иноязычном влиянии. Так, одна из наиболее устойчивых групп лексики – числительные – содержит заимствования из иранских языков: sada ‘сто’, hazer ‘тысяча’, а модель числительных после 10 и до 20 калькируется по тюркскому образцу. Далее, заимствуются обиходные слова, не обозначающие специфических реалий или понятий: schediit ‘свет’, telich ‘глупый’. С большой долей вероятности можно утверждать, что последний носитель крымско-готского языка – информант Бусбека считал допустимым снабжать крымско-готские слова греческим определенным артиклем, переданным в записи как the/tho. Единственным кросс-культурным словом можно считать лишь stap ‘коза’, связывающее крымских готов с балканской скотоводческой культурой.
К словам неясной этимологии относятся следующие единицы: atochta ‘плохой(-ое)’, borrotsch ‘воля’, cadariou ‘солдат’, kilemschkop ‘пей чашу; пей до дна’, marzus ‘свадьба’. В настоящее время выдвинуты новые этимологии этих слов, предполагающие их исконный (atochta, borrotsch, kilemschkop; версии автора, соотнесения с классическим готским) или заимствованный характер (cadariou – возможно, из греческого κοντάριον или κονδάριον ‘копье’, ср. κονδοφόρος ‘копьеносец’, воинское звание в средневековом Крыму; версия автора; marzus – по этимологии О. Н. Трубачева, из реликтового индоарийского). Однако сделать окончательный выбор в пользу какой-либо версии не представляется возможным.
Важным аспектом исследования крымско-готских данных является диалектное и ареальное соотнесение материала. Традиционной является точка зрения на крымско-готский как на восточногерманский язык, являющийся либо непосредственным продолжением готского языка, либо одним из готских диалектов. В пользу этого свидетельствуют такие характерные черты крымско-готского, как: 1) крымско-готское соответствие о/г ē1 – i в словах mine ‘луна’, mycha ‘меч’, schlipen ‘спать’ (при северо- и западногерманском ā в противоположность гот. ē, имевшему в остготском тенденцию к повышению); 2) реализация закона Хольцмана в крым.-гот. ada ‘яйцо’ с характерным готским рефлексом *d(dj) – ср. гот. twaddje ‘двоих’; 3) отсутствие ротацизма и оглушение о/г z > s в исходе слова, наблюдаемое в лексемах ies ‘он’, fers ‘муж’ и др.
Однако есть и такие особенности крымско-готского вокализма, которые не свойственны классическому готскому: 1) наличие ĕ в reghen ‘дождь’, schuuester ‘сестра’; 2) отсутствие или снятие готского преломления в uburt (< *wurþ[-i?]); 2) понижение ŭ в ǒ перед а следующего слога в boga ‘лук’, goltz ‘золото’. Неясно, было ли это расхождение исконным (со времен расселения готов в Крыму) или позднейшим. Следует заметить, что слова boga, goltz, reghen, schuuester отнесены Бусбеком к группе «мало отличающихся» от слов его родного языка («nostratia aut parum differentia»). При записи слов этой группы давление системы средненидерландской фонетики/средненемецкой орфографии зачастую оказывалось определяющим. Потому эти факты не могут служить решающим доводом при определении положения крымско-готского среди других германских языков.
Система спирантов в крымско-готском сильно трансформирована и редуцирована по сравнению с классическим готским (и общегерманским состоянием). Однако имеющееся состояние может объясняться как самостоятельным развитием языка, так и влиянием иноязычного окружения.
В области морфологии крымско-готский и классический готский объединяет следующая яркая изоглосса: флексия именительного (винительного) падежа среднего рода прилагательных atochta ‘плохой (-ое)’, gadeltha ‘красивый’, wichtgata ‘белый’, коррелирующая с готской флексией сильного прилагательного типа hauhata ‘высокое’. Важнейшие расхождения крымско-готского и классического готского в этой области: 1) наличие в крымско-готском атематического глагола geen ‘идти’; 2) форма оптатива претерита uburt ‘да будет; было бы’ без конечного –i – ср. гот. *waurþi (однако этот случай отличает крымско-готский и от западногерманского – ср. двн. wurdi ‘стал бы’, nâmi ‘взял бы’ и т.д. – и может быть объяснен позднейшим синкопированием исконного германского -i); 3) перестройка моделей в системе числительного.
Крымско-готский имеет мало специфических, отдельных изолекс с классическим готским, как и с другими древнегерманскими языками, поскольку большинство слов германской этимологии, представленных в списке Бусбека, принадлежит к общегерманским, поскольку эти слова обозначают самые распространенные и обиходные понятия. Кроме того, мы лишены возможности сравнивать крымско-готский и готский по целому ряду лексических позиций, поскольку состав известного нам готского словаря обусловлен внелингвистическими причинами – спецификой перевода Св. Писания. Мы не знаем, сколь широко было диалектное варьирование внутри готского и насколько словарь известного нам корпуса готских текстов – иначе говоря, церковноготского языка – отличался от готского языка как целого. Потому здесь не следует переоценивать ни малого числа специфических изолекс, ни сравнительно большого количества расхождений. Возможно, не меньшие расхождения мы бы обнаружили при сопоставлении языка остготов Италии или вестготов Испании VI в. с языком вульфилианского перевода Библии IV в. (ср. существенное расширение «бытового» готского словаря по данным заимствований в романские языки).
Обобщая параллели и расхождения крымско-готского и классического готского, нужно отметить следующее. Хотя между крымско-готским и готским, равно как готским и другими восточногерманскими языками обычно ставится знак равенства, реальная ситуация внутри этого диалектного ареала могла быть весьма многообразна. Но идея о том, что крымско-готский представляет собой совершенно самостоятельный германский язык, игнорирует план диахронии – как исторической, так и лингвистической. И коль скоро крымско-готский язык в ходе времени сохранил яркие восточногерманские черты, исконное его соотнесение с восточногерманским ареалом не подлежит сомнению. А с учетом того, что развитие общегерманского * ē1 осуществилось в крымско-готском по остготской модели, становится ясно, что крымско-готский является не просто одним из восточногерманских языков, но одним из готских диалектов.
Таким образом, в вопросе о диалектной принадлежности крымско-готского следует согласиться с заключением М. Стернса о том, что в рамках традиционной трехчастной классификации древнегерманских языков («восточногерманский – скандинавский – западногерманский») крымско-готский следует определять как восточногерманский язык / диалект [Stearns 1978, 119]. Исследование показало, что идеи об особой близости крымско-готского к скандинавскому (Э. Шварц) или западногерманскому (О. Грёнвик) не имеют под собой реальной почвы. Крымско-готский и скандинавский связаны единичными специфическими изоглоссами, а постулируемый О. Грёнвиком западногерманский, «герульский» характер крымско-готского обусловлен специфической письменной фиксацией, осуществленной носителем западногерманского языка – Бусбеком. Кроме того, как показало исследование «герульской проблемы», осуществленное в главе III диссертации, герулы не были западными германцами.
Однако не подлежит сомнению, что крымско-готский как восточногерманский язык или диалект, во-первых, мог отличаться значительным своеобразием по сравнению с известным нам восточногерманским материалом, и во-вторых, претерпел существенную трансформацию ввиду особых условий бытования и специфической письменной фиксации. В итоге крымско-готский занимает особое положение среди древнегерманских языков, с одной стороны, явно тяготея к восточногерманскому ареалу, с другой – обнаруживая «врожденные и благоприобретенные» расхождения.
В науке не раз ставился вопрос о расширении круга крымско-готских данных. Но, к сожалению, на данный момент приходится констатировать, что ни крымская топонимика, ни ономастика, засвидетельствованная в средневековой эпиграфике Крыма, не предоставляют нам таких данных. О. Н. Трубачев особо отмечал, что обширный топонимический материал Крыма никак не соотносится с германским этимологическим фоном. Вероятно, помимо сложившегося топонимического ландшафта на то была еще одна причина: готы жили замкнуто и не распространяли свою культуру, но с течением времени воспринимали местную. Новые этимологии, выдвинутые А. К. Шапошниковым и другими краеведами, в результате лингвистического анализа (подраздел 9.1) оказываются несостоятельными.
Германские ономастические реликты в Крыму и Северном Причерноморье (подраздел 9.2) весьма немногочисленны. Тем не менее, специфика функционирования имен собственных, то есть возможность их автономного употребления на протяжении веков и в иноязычных памятниках, обусловила как само наличие материала, так и его достоверность. Кроме того, в отличие от топонимии, мы можем с полным правом говорить о реальном и широком присутствии германских имен в позднеантичном и раннесредневековом Крыму, поскольку все германцы носили тогда только такие имена: ср. Οâν×λας, Μοδουάριος – епископ Унила и диакон Модуарий, готы, прибывшие в Северное Причерноморье (послание св. Иоанна Златоуста, V в.), Годила, Бадуарий – готские военачальники, под чьим командованием готские отряды прибыли на Боспор для борьбы с гуннами и расселились там (сообщения Малалы и св. Феофана Исповедника, VI в.). Другое дело, что имена эти существовали внутри замкнутой и исконно бесписьменной племенной общности и не распространялись среди других народов Крыма, но лишь иногда «вырывались наружу».
Поиск имен германской этимологии в эпиграфике Северного Причерноморья дает довольно скудные результаты. Обнаружено несколько имен, производных от основы *Gut-/Got- – ср., например, ранее не отмечавшееся лингвистами имя в надписи на закладной плите из раннесредневекового Херсона «κ(υρι)ην, τι κυετυν ποησει τáν δοìλο[ν] τáν τ(οì) θε(οì) Γàτου» ‘Господи, упокой здесь раба Божия Гота’, ранее не отмечавшееся лингвистами. А. И. Айбабин привел имя в написании с прописной буквы, но считал, что в надписи «упомянут гот». Однако традиция церковного поминовения в данном случае требует имени, и если эта надпись является полной, то на ней представлено имя, происходящее от этнонима.
Ономастическая ситуация в Крымской Готии коренным образом отличается от вестготской Испании или остготской Италии IV-VI вв. Из фактического отсутствия готского ономастикона в Крыму следует вывод, что здесь германцы наименьшим образом противопоставляли себя местному населению. В раннюю эпоху (III-VI вв.) германцы были самостоятельным этносом, но в целом оставались бесписьменными. Отсутствие крупного корпуса имен в последующие века указывает на то, что готы так и не образовали общекрымской аристократической и военной элиты, но восприняли местную традицию.
В Заключении обобщаются выводы, полученные в процессе исследования, то есть при анализе конкретных участков корпуса готских языковых реликтов (см. выше).
Создание единого свода и совокупное исследование готских языковых реликтов позволяет расширить наши представления о различных аспектах и периодах бытования готского языка. В результате исследования выясняется, что готский язык не исчезает с языковой карты средневековой Европы после создания вульфилианского перевода Св. Писания и составляет латентное, но устойчивое «подземное течение», вплоть до эпохи Карла Великого поддерживаемое как авторитетом классической готской культуры, так и наличием потомков готского этноса. Когда же память о готском языке, казалось бы, окончательно становится достоянием ученой традиции, один из первых лингвистов Нового времени – Ожье Гислен де Бусбек – описывает последние реликты языка крымских готов. Потому при всем осознании прерывности и, как правило, неаутентичности традиции, наличия неизбежных искажений и потерь удается установить и пронаблюдать на конкретном материале, что готский язык не сводится исключительно к письменной фиксации IV-VI вв. и имеет как предшествующую, так и дальнейшую (пусть и весьма своеобразную) историю.
Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях: