Иван Шмелев. Лето Господне

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 22 23 24 25 26 27 28 29 ... 41

ЛЕДЯНОЙ ДОМ

По Горкину и вышло: и на Введенье не было ростепели, а еще пуще мороз.

Все окошки обледенели, а воробьи на брюшко припадали, лапки не отморозить

бы. Говорится - "Введенье ломает леденье", а не всегда, тайну премудрости не

прозришь. И Брюс-колдун в "Крестном Календаре" грозился, что реки будто

вскрываться станут, - и по его не вышло. А в старицу бывало. Горкин

сказывал, - раз до самого до Введения такая теплынь стояла, что черемуха

зацвела. У Бога всего много, не дознаться. А Панкратыч наш дознавался,

сподобился. Всего-то тоже не угадаешь. Думали вот - до Казанской Машину

свадьбу справить, - она с Денисом все-таки матушку упросила не откладывать

за Святки, до слез просила, - а пришлось отложить за Святки: такой нарыв у

ней на губе нарвал, все даже лицо перекосило, куда такую уродину к венцу

вести. Гришка смеялся все: "а не целуйся до сроку, он тебе усом и наколол!".

Отец оттепели боится: начнем "ледяной дом" смораживать - все и

пропадет, выйдет большой скандал, И Горкин все беспокоится: ввязались не в

свое дело, а все скорняк заварил. А скорняк обижается, резонит:

- Я только им книжку показал, как в Питере "ледяной дом" Царица велела

выстроить, и живого хохла там залили, он и обледенел, как столб. Сергей

Иваныч и загорячились: "построю "ледяной дом", публику удивим!"

Василь-Василич - как угорелый, и Денис с ним мудрует, а толком никто не

знает, как "ледяной дом" строить. Горкин чего-чего не знает только, и то не

может, дело-то непривычное. Спрашиваю его - "а как же зайчик-то... ледяную

избушку, мог?" А он на меня серчает:

- Раззвонили на всю Москву, и в "Ведомостях" пропечатали, а ничего не

ладится, с чего браться.

- А зайчик-то... мог?

А он - "зайчик-зайчик..." - и плюнул в снег. Никто и за портомойнями не

глядит, подручные выручку воруют. Горкину пришлось ездить - досматривать.

И только в разговору, что про "ледяной дом". Василь-Василичу праздник,

по трактирам все дознает, у самых дошлых. И дошлые ничего не могут.

Повезли лед с Москва-реки, а он бьется, силы-то не набрал. Стали в

Зоологическим саду прудовой пилить, а он под пилой крошится, не дерево. Даже

сам архитектор отказался: "ни за какие тыщи, тут с вами опозоришься!" Уж

Василь-Сергеич взялся, с одной рукой, который в банях расписывал. План-то

нарисовал, а как выводить - не знает. Все мы и приуныли, один Василь-Василич

куражится. Прибежит к ночи, весь обмерзлый, борода в сосульках, и лохмы

совсем стеклянные, и все-то ухает, манеру такую взял:

- Ух ты-ы!.. такого навертим - ахнут!.. Скорняк и посмеялся:

- Поставить тебя заместо того хохла - вот и ахнут!..

В кабинете - "сбор всех частей", как про большие пожары говорится: отец

советуется, как быть. Горкин - "первая голова". Василь-Василич, старичок

Василь-Сергеич, один рукав у него болтается, и еще старый штукатур Пармен,

мудреющий. Василь-Василич чуть на ногах стоит,от его полушубка кисло пахнет,

под валенками мокро от сосулек. Отец сидит скучный, подперев голову, глядит

в план.

- Ну, чего ты мне ерунду с загогулинами пустил?.. - говорит он

безрукому, - вазы на стенах, какие-то шары в окнах... столбы винтами?.. это

тебе не штукатурка, а лед!.. Обрадовался.... за архитектора его взяли!..

- Я так прикидываю-с... ежели в формы вылить-с?.. - опасливо говорит

безрукий, а Василь-Василич перебивает криком:

- Будь-п-койны-с, уж понатужимся!.. литейщиков от Брамля подрядим,

вроде как из чугуна выльем-с!.. а-хнут-с!..

Отец кажет ему кулак.

- Это тебе не гиря, не болванка... выльем! Чего ты мне ерунды с маслом

навертел?!. - кричит он на робеющего безрукого, - сдержат твои винты

крыльцо?.. ледяной вес прикинь! не дерево тебе, лед хрупкий!.. Навалит

народу...да, упаси Бог, рухнет... сколько народу передавим!..

Генерал-губернатор, говорят, на открытие обещал прибыть... как раззвонили,

черти!..

- Оно и без звону раззвонилось, дозвольте досказать-с... - пробует

говорить Василь-Василич, а язык и не слушается, с морозу. - Как показали все

планты обер-пальциместеру... утвердите чудеса, все из леду!.. Говорит...

"обязательно утвержду... невидано никогда... самому князю Долгорукову доложу

про ваши чу... чудеса!.. всю Москву удивите, а-хнут!.."

- По башке трахнут. Ты, Пармен, что скажешь? как такую загогулину изо

льду точить?!.

Пармен - важный, седая борода до пояса, весь лысый. Первый по Москве

штукатур, во дворцах потолки лепил.

- Не лить, не точить, а по-нашему надоть, лепитьвыглаживать. Слепили

карнизы, чуть мокренько - тяни правилками, по хворме... лекальчиками

пройтить. Ну, чего, может, и отлить придется, с умом вообразить. Несвычное

дело, а ежели с умом - можно.

- Будь-п-койны-с, - кричит Василь-Василич, - уж понатужимся, все

облепортуем! С нашими-то робятами... вся Москва ахнет-с!.. Все ночи

надумываю-тужусь... у-ухх-ты-ы!..

- Пошел, тужься там, на версту от тебя несет. Как какое дело сурьезное,

так он... черт его разберет!..- шлепает отец пятерней по плану.

Горкин все головой покачивает, бородку тянет: не любит он черных слов,

даже в лице болезное у него.

- И за что-с?!. - вскрикивает, как в ужасе, Василь- Василич. - Дни-ночи

мечусь, весь смерзлый, чистая калмыжка!.. по всем трактирам с самыми дошлыми

добиваюсь!..

- Допиваюсь! - кричит отец. - С ими нельзя без энтова... через энтово и

дознаюсь.. нигде таких мастеров, окроме как запойные, злющие до энтово... уж

судьба-планида так... выводит из себе... ух-ты, какие мастера!.. Доверьтесь

только, выведем так что... уххх-ты-ы!..

Отец думает над планом, свешивается его хохол.

- А ты, Горка... как по-твоему? не ндравится тебе, вижу?

- Понятно, дело оно несвычное, а, глядится, Пармен верно сказывает,

лепить надо. Стены в щитах лепить, опосле чуток пролить, окошечки прорежем,

а там и загогулины, в отделку. Балаган из тесу над "домом" взвошим, морозу

не допущать... чтобы те ни морозу, ни тепла, как карнизы-то тянуть станут...

а то-не дасть мороз, закалит.

- Так... - говорит отец, веселей, - и не по душе тебе, а дело говоришь.

Значит, сперва снег маслить, потом подмораживать... так.

- Осени-ли!.. Господи... осенили!.. - вскрикивает Василь- Василич. -

Ну, теперича а-хнем!..

- Денис просится, доложиться... - просовывается в дверь Маша.

- Ты тут еще, с Дениской... пошла! - машет на нее Горкин.

- Да по ледяному делу, говорит. Очень требует, с Андрюшкой они чего-то

знают!..

- Зови... - велит отец.

Входит Денис, в белой полушубке и белых валенках, серьга в ухе, усы

закручены, глаз веселый, - совсем жених. За ним шустрый, отрепанный

Андрюшка, крестник Горкина, - святого Голубка на сень для Царицы Небесной из

лучинок сделал, на радость всем. Горкин зовет его - "золотые руки", а то

Ондрейка, а если поласкивей - "мошенник". За виски иной раз поучит - "не

учись пьянствовать".

Денис докладывает, что дознались они с Андрюшкой, в три недели "ледяной

дом" спроворят, какой угодно, и загогулины, и даже решетки могут, чисто из

хрусталя. Отец смотрит, не пьяны ли. Нет, Денис стоит твердо на ногах, у

Андрюшки блестят глаза.

- Ври дальше...

- Зачем врать, можете поглядеть. Докладывай, Андрюшка, ты первый-то...

Язык у Андрюшки - "язва", - Горкин говорит, на том свете его

обязательно горячую сковороду лизать заставят. Но тут он много не говорит.

- Плевое дело, балясины эти, столбы-винты. Можете глядеть, как Бушуя

обработали, водой полили... стал ледяной Бушуй!

- Ка-ак, Бушуя обработали?!. - вскрикивают и отец, и Горкин, - живого

Бушуя залили!.. - Язва ты, озорник!..

А я вспоминаю про залитого в Питере хохла.

- Да что вы-с!.. - ухмыляется Денис, - из снегу слепил Андрюшка, на

глаз прикидывали с ним, а потом водичкой подмаслили.

- Держкий чтоб снег был, как в ростепель, - говорит

Андрюшка. - Что похитрей надо - мы с Денисом, а карнизы тянуть -

штукатуров поставите. Я в деревне и петухов лепил, перушки видать было!.. -

сплевывает Андрюшка на паркет, - а это пустяки, загогулины. Только с печкой

надо, под балаганом...

- В одно слово с Михал Пан..! - встревается Василь-Василич.

- ...мороза не впущать. Где терпугом, где правилкой, водичкой

подмасливать, а к ночи мороз впущать. Да вы извольте Бушуя поглядеть...

Идем с фонарем на двор. В холодной прачешной сидит на полу... Бушуй!..

- Ж-живой!.. ах, су-кины коты... ж-живой!.. чуть не лает!.. -

вскрикивает Василь-Василич. Ну, совсем Бушуйка! и лохматый, и на глазах

мохры, и будто смотрят глаза, блестят.

Впервые тогда явилось передо мною - чудо. Потом - я познал его.

- Ты? - удивленный, спрашивает отец Андрюшку, указывая на ледяного

Бушуя.

Андрюшка молчит, ходит вокруг Бушуя. Отец дает ему "зелененькую", три

рубля, "за мастерство". Андрюшка, мотнув головой, пинает вдруг сапогом

Бушуя, и тот разваливается на комья. Мы ахаем. Горкин кричит:

- Ах, ты, язва... голова вертячая, озорник-мошенник!.. Андрюшка ему

смеется:

- Тебя, погоди, сваляю, крестный, тогда не пхну. В трактир, что ль,

пойти-погреться.

В Зоологическом саду, на Пресне, где наши ледяные горы, кипит работа.

Меня не берут туда. Горкин говорит, что не на что там глядеть покуда, а как

будет готово - поедем вместе.

На Александра Невского, 23 числа ноября, меня посылают поздравить

крестного с Ангелом, а вечером старшие поедут в гости. Я туда не люблю

ходить: там гордецы-богачи, и крестный грубый, глаза у него, "как у

людоеда", огромный, черный, идет - пол от него дрожит. Скажешь ему стишки, а

он и не взглянет даже, только буркнет - "ага... ладно, ступай, там тебе

пирога дадут", - и сунет рваный рублик. И рублика я боюсь: "грешный" он. Так

и говорят все: "кашинские деньги сиротскими слезами... политы... Кашины -

"тискотеры", дерут с живого и с мертвого, от слез на пороге мокро".

Я иду с Горкиным. Дорога веселая, через замерзшую Москва-реку. Идем по

тропинке в снегу, а под нами река, не слышно только. Вольно кругом, как в

поле, и кажется почему-то, что я совсем-совсем маленький, и Горкин

маленький. В черных полыньях чего-то вороны делают. Ну, будто в деревне мы.

Я иду и шепчу стишки, дома велели выучить:

Подарю я вам два слова:

Печаль никогда,

А радость навсегда.

Горкин говорит:

- Ничего не поделаешь, - крестный, уважить надо. И папашенька ему

должен под вексельки... как крымские бани строил, одолжал у него деньжонок,

под какую же лихву!.. разорить вас может. Не люблю и я к ним ходить... И

богатый дом, а сидеть холодно.

- Как "ледяной", да?..

Он смеется:

- Уж и затейник ты... "ледяной"! В "ледяном"-то, пожалуй, потеплее

будет.

Вот и большой белый дом, в тупичке, как раз против Зачатиевского

монастыря. Дом во дворе, в глубине. Сквозные железные ворота. У ворот и на

большом дворе много саней богатых, с толстыми кучерами, важными. Лошади

строгие огромные и будто на нас косятся. И кучера косятся, будто мы

милостыньку пришли просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку

- "пони": купили ее недавно Дане, младшему сынку. Идем с черного хода: в

прошедшем году в парадное не пустили нас. На пороге мокро, - от слез,

пожалуй. В огромной кухне белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками,

так вкусно.

- Иди, голубок, не бойся... - поталкивает меня Горкин на лестницу.

Нарядная горничная велит нам обождать в передней. Пробегает Данька,

дерг меня за башлык, за маковку, и свалил.

- Ишь, озорник... такой же живоглот выростет... - шепчет Горкин, и

кажется мне, будто и он боится.

Видно, как в богатой столовой накрывают на стол официанты. На всех

окнах наставлены богатые пироги в картонках и куличи. Проходит огромный

крестный, говорит Горкину:

- Жив еще, старый хрыч? А твой умный, в балушки все?.. ледяную избушку

выдумал?..

Горкин смиренно кланяется - "воля хозяйская", - говорит, вздыхая, и

поздравляет с Ангелом. Крестный смеется страшными желтыми зубами. И кажется

мне, что этими зубами он и сдирает "с живого - с мертвого".

- Покормят тебя на кухне, - велит он Горкину, а мне - все то же:

"ага.... ладно, ступай,там тебе пирога дадут..." - и тычет мне грязный

бумажный рублик, которого я боюсь.

- Стишок-то кресенькому скажи... - поталкивает меня Горкин, но крестный

уже ушел.

Опять пробегает Данька и тащит меня за курточку в "классную".

В большой "классной" стоит на столе голубой глобус, у выкрашенной

голубой стены - черная доска на ножках и большие счеты на станочке. Я

стискиваю губы, чтобы не заплакать: Данька оборвал крендель-шнурочек на моей

новой курточке. Я смотрю на глобус, читаю на нем - "Африка" и в тоске думаю:

"скорей бы уж пирога давали, тогда - домой". Данька толкает меня и кричит:

"я сильней тебя!.. на левую выходи!.."

- Он маленький, ты на целую голову его выше... нельзя обижать малыша...

- говорит вошедшая гувернантка, строгая, в пенсне. Она говорит еще что-то,

должно быть, по-немецки и велит нам обоим сесть на скамейку перед черным

столом, косым, как горка: - А вот кто из вас лучше просклоняет, погляжу я?..

ну, кто отличится?..

- Я!.. - кричит Данька, задирает ноги и толкает меня в бок локтем.

Он очень похож на крестного, такой же черный и зубастый, - я и его

боюсь. Гувернантка дает нам по листу бумаги и велит просклонять, что она

написала на доске: "гнилое болото". Больше полувека прошло, а я все помню

"гнилое болото" это. Пишем вперегонки. Данька показывает свой лист -

"готово"! Гувернантка подчеркивает у него ошибки красными чернилками,

весь-то лист у него искрасила! А у меня - ни одной-то ошибочки, слава Богу!

Она ласково гладит меня по головне, говорит - "молодец". Данька схватывает

мой лист и рвет. Потом начинает хвастать, что у него есть "пони", высокие

сапоги и плетка. Входит крестный и жует страшными зубами:

- Ну, сказывай стишки.

Я говорю и гляжу ему на ноги, огромные, как у людоеда. Он крякает:

- Ага... "радость завсегда"? - ладно. А ты... про "спинки" ну-ка!.. -

велит он Даньке.

Данька говорит знакомое мне - "Где гнутся над омутом лозы...".

Коверкает нарочно - "ро-зы", ломается... - "нам так хорошо и тепло, у нас

березовые спинки, а крылышки точно стекло".

- Ха-ха-ха-а..! бе-ре-зовые!.. - страшно хохочет крестный и уходит.

- Да "би-рю-зовые" же!.. - кричит покрасневшая гувернантка - сколько

объясняла!.. из би-рю-зы!..

А Данька дразнится языком - "зы-зы-зы!". Горничная приносит мне кусок

пирога с рисом-рыбой, семги и лимонного желе, все на одной тарелке. Потом

мне дают в платочке парочку американских орехов, мармеладцу и крымское

яблоко и проводят от собачонки в кухню.

Горкин торопливо говорит, шепотком - "свалили с души, пойдем". Нагоняет

Данька и кричит дворнику - "Васька, выведи Маштачка!" - похвастаться. Горкин

меня торопит:

- Ну, чего не видал, идем... не завиствуй, у нас с тобой Кавказка, за

свои куплена... а тут и кусок в глотку нейдет.

Идем - не оглядываемся даже.

Отец веселый, с "ледяным домом" ладится. Хоть бы глазком взглянуть.

Горкин говорит - "на Рождество раскроют, а теперь все под балаганом, нечего

и смотреть, - снег да доски". А отец говорил, - "не дом, а дворец

хрустальный!".

Дня за два до Рождества, Горкин манит меня и шепчет:

- Иди скорей, в столярной "орла" собрали, а то увезет Ондрейка.

В пустой столярной только папашенька с Андрюшкой. У стенки стоит "орел"

- самый-то форменный, как вот на пятаке на медном! и крылья, и главки,

только в лапах ни "скиптра", ни "шара-державы" нет, нет и на главках

коронок: изо льда отольют потом. Больше меня "орел", крылья у него пушистые,

сквозные, из лучинок, будто из воска вылиты. А там ледяной весь будет.

Андрюшка никому не показывает "орла", только отцу да нам с Горкиным. Горкин

хвалит Андрюшку:

- Ну, и мошенник-затейник ты...

Положили "орла" на щит в сани и повезли в Зоологический сад.

Вот уж и второй день Рождества, а меня не везут и не везут. Вот уж и

вечер скоро, душа изныла, и отца дома нет. Ничего и не будет? Горкин

утешает, что папашенька так распорядились: вечером, при огнях смотреть.

Прибежал, высуня язык, Андрюшка, крикнул Горкину на дворе:

- Ехать велено скорей!.. уж и наверте-ли!.. на-роду ломится!..

И покатил на извозчике, без шапки, - совсем сбесился. Горкин ему -

"постой-погоди!.." - ку-да тут. И повезли нас в Зоологический. Горкин со

мной на беговых саночках поехал.

Но что я помню?..

Синие сумерки, сугробы, толпится народ у входа. Горкин ведет меня за

руку на пруд, и я уж не засматриваюсь на клетки с зайчиками и белками.

Катаются на коньках, под флагами на высоких шестах, весело трубят медные

трубы музыки. По берегам черно от народа. А где же "ледяной дом"? Кричат на

народ парадно одетые квартальные, будто новенькие они, - "не ломись!". Ждут

самого - генерал-губернатора, князя Долгорукова. У теплушки катка

Василь-Василич, коньки почему-то подвязал. - "Ух-ты-ы!.." - кричит он нам,

ведет по льду и тянет по лесенке на помост. Я вижу отца, матушку, сестер,

Колю, крестного в тяжелой шубе. Да где же "ледяной дом"?!.

На темно-синем небе, где уже видны звездочки, - темные-темные деревья:

"ледяной дом" там, говорят, под ними. Совсем ничего не видно, тускло что-то

отблескивает, только. В народе кричат - "приехал!.. сам приехал!..

квартальные побежали... сейчас запущать будут!..". Что запущать? Кричат - "к

ракетам побежали молодчики!..".

Вижу - отец бежит, без шапки, кричит - "стой, я первую!..". Сердце во

мне стучит и замирает... - вижу: дрожит в темных деревьях огонек, мигает...

шипучая ракета взвивается в черное небо золотой веревкой, высоко-высоко...

остановилась, прищелкнула... - и потекли с высоты на нас золотым дождем

потухающие золотые струи. Музыка загремела "Боже Царя храни". Вспыхнули

новые ракеты, заюлили... - и вот, в бенгальском огне, зеленом и голубом,

холодном, выблескивая льдисто из черноты, стал объявляться снизу, загораться

в глуби огнями, прозрачный, легкий, невиданный... Ледяной Дом-Дворец. В небо

взвились ракеты, озарили бенгальские огни, и загремело раскатами -

ура-а-а-а!.. Да разве расскажешь это!..

Помню - струящиеся столбы, витые, сверкающие, как бриллианты...

ледяного - хрустального Орла над "Домом", блистательного, до ослепления...

слепящие льдистые шары, будто на воздухе, льдисто-пылающие вазы, хрустальные

решетки по карнизам... окна во льду, фестонами, вольный раскат подъезда... -

матово-млечно-льдистое, в хладно-струящемся блеске из хрусталей... Стены

Дворца, прозрачные, светят хрустальным блеском, зеленым, и голубым, и

розовым... - от где-то сокрытых лампионов... - разве расскажешь это!

Нахожу слабые слова, смутно ловлю из далей ускользающий свет... -

хрустальный, льдистый... А тогда... - это был свет живой, кристально-чистый

- свет радостного детства. Помню, Горкин говаривал:

- Ну, будто вот как в сказке... Василиса-Премудрая, за одну ночь

хрустальный дворец построила. Так и мы... папашенька душу порадовал,

напоследок.

Носил меня Горкин на руках, потом передал Антону Кудрявому. Видел я сон

хрустальный и ледяной. Помню - что-то во льду, пунцовое... - это пылала

печка ледяная, будто это лежанка наша, и на ней кот дремал, ледяной,

прозрачный. Столик помню, с залитыми в нем картами... стол, с закусками, изо

льда... Ледяную постель, прозрачную, ледяные на ней подушки... и все

светилось, - сияли шипящим светом голубые огни бенгальские. Раскатывалось

ура-а-а, гремели трубы.

Отец повез нас ужинать в "Большой Московский", пили шампанское, ура

кричали...

Рассказывал мне Горкин:

- Уж бы-ло торжество!.. Всех папашенька наградил, так уж наградил!...

От "ледяного-то дома" ни копеечки ему прибытка не вышло, живой убыток.

Душеньку зато потешил. И в "Ведомостях" печатали, славили.

Генерал-губернатор уж так был доволен, руку все пожимал папашеньке, так-то

благодарил!.. А еще чего вышло-то, начудил как Василь-Василичь наш!..

Значит, поразошлись, огни потушили, собрал он в мешочки выручку,

медь-серебро, а бумажки в сумку к себе. Повез я мешочки на извозчике с

Денисом. Ондрейка-то? Сплоховал Ондрейка, Глухой на простянках его повез

домой, в доску купцы споили. Ну, хорошо... Онтона к Василь-Василичу я

приставил, оберегать. А он все на коньках крутился, душу разгуливал, с

торжества. Хвать... - про-пал наш Василь-Василич! Искали-искали - пропал.

Пропал и пропал. И ко зверям ходили глядеть... видали-сказывали - он к

медведям добивался все, чего уж ему в голову вошло?.. Любил он их, правда...

медведей-то, шибко уважал... все, бывало, ситничка купит им, порадовать.

Земляками звал... с лесной мы стороны с ним, костромские. И там его нет, и

медведи-то спать полегли. И у слона нет. Да уж не в "Доме" ли, в ледяном?..

Пошли с фонариком, а он там! Там. На лежанке на ледяной лежит, спит-храпит!

Продавил лежанку - и спит-храпит. И коньки на ногах, примерзли. Ну,

растолкали его... и сумка в головах у него, с деньгами, натуго, тыщ пять.

"Домой пора, Василь-Василич... замерзнешь!.." - зовут его. А он не подается.

- "Только, говорит, угрелся, а вы меня... не жалаю!.." Обиделся. Насилу его

выволокли, тяжелый он. Уж и смеху было! Ему - "замерзнешь, Вася..." - а он:

"тепло мне... уж так-то, говорит, те-пло-о!" Душа, значит, разомлела.

Горячий человек, душевный.

Blog

Иван Шмелев. Лето Господне

Содержание

ЛЕДЯНОЙ ДОМ