Книга первая

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Руководство по древнемуискусству исцеления «софия», 3676.94kb.
• Книга первая «родовой покон», 2271.42kb.
• Руководство по древнему искусству исцеления «софия», 19006.95kb.
• И в жизни. Это первая на русском языке книга, 6644.79kb.
• Дайяна Стайн – Основы рейки полное руководство по древнему искусству исцеления оглавление, 3235.57kb.
• Книга первая. Реформация в германии 1517-1555 глава первая, 8991.95kb.
• * книга первая глава первая, 3492.97kb.
• Аристотель Физика книга первая глава первая, 2534kb.
• Аристотель. Физика книга первая (А) глава первая, 2475.92kb.
• Книга Первая, 924.9kb.

Гро-Алэн тоже забил в ладоши.

Жоржетта подобрала с полу страничку, встала на цыпочки, оперлась на

подоконник, приходившийся на уровне ее подбородка, и принялась разрывать

лист на мелкие кусочки и бросать их за окно.

Рене-Жан и Гро-Алэн поспешили последовать ее примеру. Они подбирали с

полу и рвали, снова подбирали и снова рвали страницы, в подражание Жоржетте;

и старинная книга, которую истерзали страница за страницей крохотные,

неугомонные пальчики, была уничтожена и развеяна по ветру. Жоржетта

задумчиво смотрела, как кружатся в воздухе и улетают подхваченные ветром рои

маленьких белых бумажек, и сказала:

-- Бабоцьки!

И казнь закончилась исчезновением в небесной лазури.


VII


Так вторично был предан смерти святой Варфоломей, который уже однажды

принял мученическую кончину в 49 году по рождестве Христовом.

Под вечер жара стала невыносимой, самый воздух клонил ко сну, у

Жоржетты начали слипаться глаза; Рене-Жан подошел к своей кроватке, вытащил

набитый сеном мешок, заменявший матрасик, дотащил его по полу до окна, лег

сам и сказал: "Ляжем".

Гро-Алэн положил голову на Рене-Жана, Жоржетта положила голову на

Гро-Алэна, и трое святотатцев заснули.

В открытые окна вливалось теплое дуновение; аромат полевых цветов,

доносившийся из оврагов и холмов, смешивался с дыханием вечера; мирные

просторы звали к милосердию, все сияло, все умиротворяло, все любило, солнце

посылало всему сущему свою ласку -- свой свет; люди всеми фибрами души

впивали гармонию, источаемую беспредельным благоволением природы; в

бесконечности вещей было что-то материнское; окружающий мир есть извечно

цветущее чудо, его огромность дополняется его же благостью; казалось, кто-то

невидимый таинственными путями старается оградить слабые существа в их

грозной борьбе с более сильными; в то же время все кругом было прекрасным;

великодушие природы равнялось ее красоте. По дремавшим лугам и рекам

роскошным атласом переливались свет и тени; дымка плыла вверх, становясь

облаком, подобно тому как мечты становятся видениями; над Тургом, разрезая

воздух крыльями, носились стаи птиц; ласточки заглядывали в окна библиотеки,

будто прилетели сюда убедиться, не нарушает ли что-нибудь мирный сон детей.

А они -- полуголые амурчики -- спали, прижавшись друг к другу, застыв в

прелестных позах; от них веяло чистотой и невинностью -- всем троим не было

и девяти лет; им грезились райские сны, губы сами собой складывались в еле

заметную улыбку, может быть сам бог шептал им что-то на ушко: недаром на

всех человеческих языках их зовут слабыми и благословенными созданиями и

чтут их невинность; все кругом затихло, будто дыхание их нежных грудок было

делом всей вселенной, и к нему прислушивалась сама природа; не трепетал

лист, не шуршала былинка; казалось, безбрежный звездный мир замер, боясь

смутить сон этих трех ангелочков; и возвышеннее всего было безмерное

уважение самой природы к подобной малости.

Солнце заходило и уже почти коснулось линии горизонта. Вдруг этот покой

нарушила вырвавшаяся из леса молния, за которой последовал страшный гром.

Это выстрелили из пушки. Эхо подхватило грохот. Передаваясь от холма к

холму, он превратился в грозные раскаты. И они разбудили Жоржетту.

Она присела, подняла пальчик, прислушалась и сказала:

-- Бум!

Грохот стих, и снова воцарилась тишина. Жоржетта опустила головку на

плечо Гро-Алэна и мирно заснула.


Книга четвертая

МАТЬ


I

Смерть везут


Весь этот день брела куда-то по дорогам мать, даже не присев до самого

вечера. Так проходили все ее дни, -- она шла куда глаза глядят, не

останавливаясь, не отдыхая. Ибо короткий сон, вернее забытье, в первом

попавшемся углу не приносил отдыха, а те крохи, которые она проглатывала на

ходу, наспех, как птица небесная, не утоляли голода. Она ела и спала лишь

для того, чтобы не упасть замертво тут же на дороге.

Последнюю ночь она провела в заброшенном сарае; развалины -- одна из

примет гражданской войны; в пустынном поле она заметила четыре стены, за

распахнутой настежь дверью кучу соломы, как раз в том углу, где еще

сохранилась часть крыши. Она легла на эту солому, под этой крышей; она

слышала, как под соломой возятся крысы, и видела, как между стропилами

загораются звезды. Проспала она всего несколько часов, проснулась посреди

ночи и снова пустилась в дорогу, чтобы успеть до жары пройти как можно

больше. Тому, кто путешествует пешком в летнюю пору, полночь благоприятнее,

чем полдень.

Она старалась не сбиться с маршрута, который указал ей крестьянин в

Ванторте, то есть по возможности держалась запада. Если бы кто-нибудь дал

себе труд прислушаться к ее неясному бормотанию, тот разобрал бы слово

"Тург". Слово "Тург" да имена своих детей -- больше она ничего теперь не

помнила.

Бредя по дорогам, она размышляла. Думала о всех тех злоключениях,

которые ей пришлось пережить; думала о тех муках, которыми ей пришлось

перестрадать, о том, что пришлось безропотно перенести, о встречах, о

подлости, об унижениях, о быстрой и бездумной сделке то ради ночлега, то

ради куска хлеба, то просто ради того, чтобы указали дорогу. Бездомная

женщина несчастнее бездомного мужчины хотя бы потому, что служит орудием

наслаждения. Страшный путь и страшные блуждания! Впрочем, все ей было

безразлично, лишь бы найти своих детей.

В тот день дорога вывела ее к какой-то деревеньке; заря только

занималась; ночной мрак еще висел над домами; однако то там, то тут хлопала

дверь, и из окон выглядывали любопытные лица. Вся деревня волновалась,

словно потревоженный улей. И причиной этого был приближающийся грохот колес

и лязг металла.

На деревенской площади, возле церкви, стояла в остолбенении кучка

людей; они пристально глядели на дорогу, круто спускающуюся с холма. Пять

лошадей тащили на цепях вместо обычных постромков большую четырехколесную

повозку. На повозке виднелась груда длинных балок, а посреди возвышалось

что-то бесформенное, прикрытое сверху, словно саваном, куском парусины.

Десять всадников ехали перед повозкой, десять других замыкали шествие. На

всадниках были треуголки, и над плечом у каждого чуть поблескивало острие,

по всей видимости, обнаженная сабля. Кортеж продвигался медленно, выделяясь

на горизонте резким черным силуэтом. Черной казалась повозка, черными

казались кони, черными казались всадники. А позади них чуть брезжила заря.

Процессия въехала в деревню и направилась к площади.

Тем временем уже рассвело, и можно было разглядеть спустившуюся с горы

повозку и сопровождающих ее людей; кортеж напоминал шествие теней, ибо все

молчало.

Всадники оказались жандармами. И за их плечами действительно торчали

обнаженные сабли. Парусина была черная.

Несчастная скиталица-мать тоже вошла в деревню; она присоединилась к

группе крестьян как раз тогда, когда на площадь вступили жандармы,

охраняющие повозку. Люди шушукались, о чем-то спрашивали друг друга, шопотом

отвечали на вопросы:

-- Что же это такое?

-- Гильотину везут.

-- А откуда везут?

-- Из Фужера.

-- А куда везут?

-- Не знаю. Говорят, в какой-то замок рядом с Паринье.

-- Паринье?

-- Пусть себе везут куда угодно, лишь бы тут не задерживались.

Большая повозка со своим грузом, укрытым саваном, упряжка, жандармы,

лязг цепей, молчание толпы, предрассветный сумрак -- все это казалось

призрачным.

Процессия пересекла площадь и выехала за околицу; деревушка лежала в

лощине меж двух склонов; через четверть часа крестьяне, застывшие на

площади, как каменные изваяния, вновь увидели зловещую повозку на вершине

западного склона. Колеса подпрыгивали в колеях, цепи упряжки, раскачиваемые

ветром, лязгали, блестели сабли; солнце поднималось над горизонтом. Но

дорога круто свернула в сторону, и видение исчезло.

Как раз в это самое время Жоржетта проснулась в библиотеке рядом со

спящими братьями и пролепетала "доброе утро" своим розовым ножкам.


II

Смерть говорит


Мать видела, как мимо нее промелькнул и исчез этот черный силуэт, но

она ничего не поняла и даже не пыталась понять, ибо перед мысленным ее

взором вставало иное видение -- ее дети, исчезнувшие во тьме.

Она тоже вышла из деревни, почти что вслед за проехавшей процессией, и

пошла по той же дороге на некотором расстоянии от всадников, ехавших позади

повозки. Вдруг она вспомнила, как кто-то сказал "гильотина"; "гильотина" --

подумала она: дикарка Мишель Флешар не знала, что это такое, но внутреннее

чутье подсказало ей истину; сама не понимая почему, она задрожала всем

телом; ей показалось вдруг немыслимо страшным идти следом за этим, и она

свернула влево, сошла с проселочной дороги и углубилась в чащу Фужерского

заповедника.

Проблуждав некоторое время по лесу, она заметила на опушке колокольню,

крыши деревни и направилась туда. Ее мучил голод.

В этой деревне, как и в ряде других, был расквартирован республиканский

сторожевой отряд.

Она добралась до площади, где возвышалось здание мэрии.

И в этом селении тоже царила тревога и страх. Перед входом в мэрию,

около каменного крыльца, толкался народ. На крыльце какой-то человек, под

эскортом солдат, держал в руках огромный развернутый лист бумаги. Справа от

этого человека стоял барабанщик, а слева расклейщик объявлений, с горшком

клея и кистью.

На балкончик, расположенный над крыльцом, вышел мэр в трехцветном

шарфе, повязанном поверх крестьянской одежды.

Человек с объявлением в руках был глашатай.

К его перевязи была прикреплена сумка, знак того, что ему вменяется в

обязанность обходить село за селом с различными оповещениями.

В ту минуту, когда Мишель Флешар пробралась к крыльцу, глашатай

развернул объявление и начал читать. Он громко провозгласил:

-- "Французская республика единая и неделимая".

Тут барабанщик отбил дробь. По толпе прошло движение. Кто-то снял с

головы колпак; кто-то еще глубже нахлобучил на лоб шляпу. В те времена и в

тех краях не составляло особого труда определить политические взгляды

человека по его головному убору: в шляпе -- роялист, в колпаке --

республиканец. Невнятный ропот толпы смолк, все прислушались, и глашатай

стал читать дальше:

-- "...В силу приказов и полномочий, данных нам, делегатам, Комитетом

общественного спасения..."

Снова раздалась барабанная дробь. Глашатай продолжал:

-- "...и во исполнение декрета, изданного Конвентом и объявляющего вне

закона всех мятежников, захваченных с оружием в руках, и карающего высшею

мерой всякого, кто укрывает мятежников или способствует их побегу..."

Какой-то крестьянин вполголоса спросил соседа:

-- Что это такое: высшая мера?

И сосед ответил:

-- Не знаю!

Глашатай взмахнул бумагой и продолжал:

-- "...Согласно статье семнадцатой закона от тридцатого апреля,

облекающего неограниченной властью делегатов и их помощников, борющихся с

мятежниками, объявляются вне закона..."

Он выдержал паузу и продолжал:

-- "...лица, имена и клички коих приводятся ниже..."

Все прислушались.

Голос глашатая гремел теперь как гром:

-- "...Лантенак, разбойник".

-- Да это наш сеньор, -- прошептал кто-то из крестьян.

И по толпе прошел шопот:

-- Наш сеньор!

Глашатай продолжал:

-- "...Лантенак, бывший маркиз, разбойник. Иманус, разбойник".

Двое крестьян исподтишка переглянулись.

-- Гуж-ле-Брюан.

-- Да, это Синебой.

Глашатай читал дальше:

-- "Гран-Франкер, разбойник..."

Снова раздался шопот:

-- Священник.

-- Да, господин аббат Тюрмо.

-- Приход его тут недалеко, около Шапеля; он священник.

-- И разбойник, -- добавил какой-то человек в колпаке.

А глашатай читал:

-- "Буануво, разбойник. Два брата Деревянные Копья, разбойники. Узар,

разбойник..."

-- Это господин де Келен, -- пояснил какой-то крестьянин.

-- "Панье, разбойник..."

-- Это господин Сефер.

-- "...Плас-Нетт, разбойник..."

-- Это господин Жамуа.

Глашатай продолжал чтение, не обращая внимания на комментарии

слушателей.

-- "...Гинуазо, разбойник. Шатенэ, кличка Роби, разбойник..."

Какой-то крестьянин шепнул другому:

-- Гинуазо -- еще его зовут "Белобрысый", а Шатенэ из Сент-Уэна.

-- "...Уанар, разбойник", -- выкрикивал глашатай.

В толпе зашумели.

-- Он из Рюйе.

-- Правильно, это Золотая Ветка.

-- У него еще брата убили при Понторсоне.

-- Того звали Уанар-Малоньер.

-- Хороший был парень, всего девятнадцать минуло.

-- А ну, тише!--крикнул глашатай. -- Скоро уж конец. "Бельвинь,

разбойник. Ла Мюзет, разбойник. Круши-всех, разбойник. Любовинка,

разбойник".

Какой-то парень подтолкнул девушку локтем под бок. Девушка улыбнулась.

Глашатай заканчивал список:

-- "Зяблик, разбойник. Кот, разбойник..."

Крестьянин в толпе пояснил:

-- Это Мулар.

-- "...Табуз, разбойник..."

Другой добавил:

-- А это Гоффр.

-- Их, Гоффров, двое, -- заметила женщина.

-- Два сапога пара, -- буркнул ей в ответ парень.

Глашатай тряхнул бумагой, а барабанщик пробил дробь.

Глашатай продолжал:

-- "...Где бы ни были обнаружены все вышепоименованные, после

установления их личности, они будут немедленно преданы смертной казни..."

По толпе снова прошло движение.

А глашатай дочитал последние строки:

-- "...Всякий, кто предоставит им убежище или поможет их бегству, будет

предан военнополевому суду и приговорен к смертной казни. Подписано..."

Толпа затаила дыхание.

-- "...подписано: делегат Комитета общественного спасения Симурдэн".

-- Священник, -- сказал кто-то из крестьян.

-- Бывший кюре из Паринье, -- подтвердил другой.

А какой-то буржуа заметил:

-- Вот вам, пожалуйста, Тюрмо и Симурдэн. Белый священник и синий

священник.

-- Оба черные, -- сказал другой буржуа.

Мэр, стоявший на балкончике, приподнял шляпу и прокричал:

-- Да здравствует республика!

Барабанная дробь известила слушателей, что чтение еще не окончено. И в

самом деле, глашатай поднял руку.

-- Внимание, -- крикнул он. -- Вот еще последние четыре строчки

правительственного объявления. Подписаны они командиром экспедиционного

отряда Северного побережья, то есть командиром Говэном.

-- Слушайте! -- пронеслось по толпе.

И глашатай прочел:

-- "...Под страхом смертной казни..."

Толпа притихла.

-- "...запрещается оказывать согласно вышеприведенному приказу

содействие и помощь девятнадцати вышепоименованным мятежникам, которые в

настоящее время захвачены и осаждены в башне Тург".

-- Как? -- раздался голос.

То был женский голос. Голос матери.


III

Крестьяне ропщут


Мишель Флешар смешалась с толпой. Она не слушала глашатая, но иногда и

не слушая слышишь. Она услыхала слово: "Тург" -- и встрепенулась.

-- Как? -- спросила она. -- В Турге?

На нее оглянулись. Вид у нее был растерянный. Она была в рубище. Кто-то

охнул:

-- Вот уж и впрямь разбойница.

Какая-то крестьянка, державшая в руке корзину с лепешками из гречневой

муки, подошла к Мишели и шепнула:

-- Замолчите.

Мишель Флешар растерянно взглянула на крестьянку. Она опять ничего не

поняла. Слово "Тург" молнией озарило ее сознание, и вновь все заволоклось

мраком. Разве она не имеет права спросить? И почему все на нее так

уставились?

Между тем барабанщик в последний раз отбил дробь, расклейщик приклеил к

стене объявление, мэр удалился с балкончика, глашатай отправился в соседнее

селение, и толпа разбрелась по домам.

Только несколько человек задержалось перед объявлением. Мишель Флешар

присоединилась к ним.

Говорили о людях, чьи имена были в списке объявленных вне закона.

Перед объявлением стояли крестьяне и буржуа, иначе говоря -- белые и

синие.

Разглагольствовал какой-то крестьянин:

-- Все равно всех не переловишь. Девятнадцать это и будет девятнадцать.

Приу они не поймали, Бенжамена Мулена не поймали, Гупиля из прихода Андуйе

не поймали.

-- И Лориеля из Монжана не поймали, -- подхватил другой.

Тут заговорили все разом:

-- И Бриса Дени тоже.

-- И Франсуа Дюдуэ.

-- Да, он из Лаваля.

-- И Гю из Лонэ-Вилье.

-- И Грежи.

-- И Пилона.

-- И Фийеля.

-- И Менисана.

-- И Гегарре.

-- И трех братьев Ложре.

-- И господина Лешанделье из Пьервиля.

-- Дурачье! -- вдруг возмутился какой-то седовласый старик. -- Поймали

Лантенака, считай всех поймали.

-- Да они и Лантенака-то пока не поймали, -- пробормотал кто-то из

парней.

Старик возразил:

-- Возьмут Лантенака, значит саму душу взяли. Умрет Лантенак, всей

Вандее конец.

-- Кто это такой Лантенак?--спросил один из буржуа.

-- Так, из бывших, -- ответил другой.

А еще кто-то добавил:

-- Из тех, кто женщин расстреливает.

Мишель Флешар услышала эти слова и сказала:

-- Верно!

Все оглянулись в ее сторону.

А она добавила:

-- Меня вот он расстрелял.

Это прозвучало странно; будто живая выдавала себя за мертвую. Все

смотрели теперь на нее, но не слишком доброжелательно.

Действительно, вид ее внушал беспокойство; эта дрожь, трепет, звериный

страх -- она была так напугана, что вчуже вызывала испуг. В отчаянии женщины

страшит именно ее беспомощность. Словно сама судьба толкает ее к краю

бездны. Но крестьяне смотрят на все много проще. Кто-то в толпе буркнул:

-- Уж не шпионка ли она?

-- Да замолчите вы и уходите подобру-поздорову, -- шепнула Мишели все

та же крестьянка с корзинкой.

Мишель Флешар ответила:

-- Я ведь ничего плохого не делаю. Я только своих детей ищу.

Добрая крестьянка оглядела тех, кто глядел на Мишель Флешар, показала

пальцем на лоб и, подмигнув ближайшим соседям, сказала:

-- Разве не видите -- юродивая.

Потом она отвела Мишель Флешар в сторону и дала ей гречневую лепешку.

Мишель, не поблагодарив, жадно начала есть.

-- И впрямь юродивая, -- рассудили крестьяне. -- Ест, что твой зверь.

И толпа разбрелась. Люди расходились поодиночке.

Когда Мишель Флешар расправилась с лепешкой, она сказала крестьянке:

-- Вот и хорошо, теперь я сыта. А где Тург?

-- Опять она за свое! -- воскликнула крестьянка.

-- Мне непременно надо в Тург. Скажите, как пройти в Тург?

-- Ни за что не скажу, -- ответила крестьянка. -- Чтобы вас там убили,

так, что ли? Да я и сама толком не знаю. А у вас и правда не все дома!

Послушайте меня, бедняжка вы, вы ведь еле на ногах стоите. Пойдемте ко мне,

хоть отдохнете, а?

-- Я не отдыхаю, -- ответила мать.

-- Ноги-то все в кровь разбила, -- прошептала крестьянка.

А Мишель Флешар продолжала:

-- Я ведь вам говорю, что у меня украли детей. Девочку и двух

мальчиков. Я из леса иду, из землянки. Справьтесь обо мне у бродяги

Тельмарша-Нищеброда или у человека, которого я в поле встретила. Он меня и

вылечил. У меня, говорят, кость какая-то сломалась. Все, что я сказала,

правда, все так и было. А потом есть еще сержант Радуб. Можете у него

спросить. Он скажет. Это он нас в лесу нашел. Троих. Я ведь вам говорю --