Книга первая

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Руководство по древнемуискусству исцеления «софия», 3676.94kb.
• Книга первая «родовой покон», 2271.42kb.
• Руководство по древнему искусству исцеления «софия», 19006.95kb.
• И в жизни. Это первая на русском языке книга, 6644.79kb.
• Дайяна Стайн – Основы рейки полное руководство по древнему искусству исцеления оглавление, 3235.57kb.
• Книга первая. Реформация в германии 1517-1555 глава первая, 8991.95kb.
• * книга первая глава первая, 3492.97kb.
• Аристотель Физика книга первая глава первая, 2534kb.
• Аристотель. Физика книга первая (А) глава первая, 2475.92kb.
• Книга Первая, 924.9kb.

-- Я сам пойду на батарею.

-- Ваша светлость, я отправил на Фужер все, что можно: ненужный груз,

женщин, все лишнее. А как прикажете поступить с тремя пленными детишками?

-- С теми?

-- Да.

-- Они наши заложники. Отправьте их в Тург.

Отдав распоряжения, маркиз зашагал к баррикаде. С появлением командира

все преобразилось. Баррикада была не приспособлена для артиллерийского огня,

там могло поместиться только две пушки; маркиз велел поставить рядом два

шестнадцатифунтовых орудия, для которых тут же устроили амбразуру. Маркиз

пригнулся к пушке, стараясь разглядеть вражескую батарею, и вдруг заметил

Говэна.

-- Это он! -- воскликнул маркиз.

И, не торопясь, он взял банник, сам забил снаряд, навел пушку и

выстрелил.

Трижды целился он в Говэна и все три раза промахнулся. Последним

выстрелом ему удалось сбить с Говэна шляпу.

-- Какая досада, -- буркнул он. -- Возьми я чуть ниже, ему снесло бы

голову.

Вдруг факел на вражеской батарее потух, и маркиз уже не мог ничего

разглядеть в сгустившемся мраке.

-- Ну, погоди! -- проворчал он.

И, обернувшись к своим пушкарям-крестьянам, скомандовал:

-- Картечь!

Говэн в свою очередь тоже был озабочен. Положение осложнилось. Бой

вступил в новую стадию. Теперь баррикада бьет из орудий. Кто знает, не

перейдет ли враг от обороны к наступлению? Против него, за вычетом убитых и

бежавших с поля битвы, было не меньше пяти тысяч человек, а в его

распоряжении осталось всего тысяча двести солдат. Что станется с

республиканцами, если враг заметит, как ничтожно их число? Тогда роли могут

перемениться. Из атакующего республиканский отряд превратится в атакуемого.

Если вандейцы предпримут вылазку, тогда всему конец.

Что же делать? Нечего и думать штурмовать баррикаду в лоб; идти на

приступ было химерой -- тысяча двести человек не могут выбить из укрепления

пять тысяч. Штурм -- бессмыслица, промедление -- гибель. Необходимо принять

решение. Но какое?

Говэн был уроженцем Бретани и не раз заглядывал в Доль. Он знал, что к

старому рынку, где засели вандейцы, примыкает целый лабиринт узеньких кривых

уличек.

Он обернулся к своему помощнику, доблестному капитану Гешану, который

впоследствии прославился тем, что очистил от мятежников Консизский лес, где

родился Жан Шуан, преградил вандейцам дорогу к Шэнскому озеру и тем самым

спас от падения Бурнеф.

-- Гешан, передаю вам командование боем, -- сказал он. -- Ведите все

время огонь. Разбейте баррикаду пушечными выстрелами, отвлеките всю эту

банду.

-- Понимаю, -- ответил Гешан.

-- Весь отряд собрать, ружья зарядить, подготовиться к атаке.

И, пригнувшись к уху Гешана, он шепнул ему несколько слов.

-- Решено, -- ответил Гешан.

Говэн продолжал:

-- Все наши барабанщики живы?

-- Все.

-- У нас их девять человек. Оставьте себе двоих, а семеро пойдут со

мной.

Семеро барабанщиков молча подошли и выстроились перед Говэном.

Тогда Говэн прокричал громовым голосом:

-- Батальон Красный Колпак, за мной!

Одиннадцать человек под началом сержанта выступили из рядов.

-- Я вызывал весь батальон, -- сказал Говэн.

-- Батальон в полном составе, -- ответил сержант.

-- Как! Вас всего двенадцать человек?

-- Осталось двенадцать.

-- Пусть будет так, -- сказал Говэн.

Сержант, выступивший вперед, был славный и храбрый вояка Радуб, тот

самый Радуб, который от имени батальона усыновил троих ребятишек, найденных

в Содрейском лесу.

Добрая половина батальона, если читатель помнит, была перебита на ферме

"Соломинка", но Радуб по счастливой случайности уцелел.

Неподалеку стояла телега с фуражом. Говэн указал на нее сержанту.

-- Пусть ваши люди наделают соломенных жгутов, велите обмотать ружья,

чтобы ни одно не звякнуло на ходу.

Через минуту приказ был выполнен в полном молчании и в полной темноте.

-- Готово, -- доложил сержант.

-- Солдаты, сапоги снять, -- скомандовал Говэн.

-- Нет у нас сапог, -- ответил сержант.

Вместе с семью барабанщиками составился отряд из девятнадцати человек.

Говэн был двадцатым.

-- В колонну по одному стройсь! -- скомандовал он. -- За мной!

Барабанщики, вперед, весь батальон за ними. Сержант, командование поручаю

вам.

Он пошел в голове колонны, и, пока орудия били с обеих сторон, двадцать

человек, скользя как тени, углубились в пустынные улички.

Некоторое время они шли, держась у стен. Городок, казалось, вымер;

жители забились в погреба. Все двери на запоре, на всех окнах -- ставни.

Нигде ни огонька.

Вокруг была тишина и тем сильнее доносился грохот с главной улицы;

орудийный бой продолжался, батарея республиканцев и баррикада роялистов

яростно осыпали друг друга картечью.

Минут двадцать Говэн уверенно вел свой отряд в темноте по кривым

переходам и, наконец, вышел на главную улицу, позади рынка.

Позицию вандейцев обошли. По ту сторону рынка не было никаких

укреплений; вследствие неисправимой беспечности строителей баррикад рынок с

тыла оставался открытым и незащищенным, поэтому не составляло труда войти

под каменные своды, куда свезли несколько повозок с войсковым имуществом и в

полной упряжке. Теперь Говэну и его двенадцати бойцам противостояло пять

тысяч вандейцев, но с тыла.

Говэн шопотом отдал сержанту приказ; солдаты размотали солому,

накрученную вокруг ружей; двенадцать гренадеров построились за углом улички

в полном боевом порядке, и семь барабанщиков, подняв палочки, ждали только

команды.

Орудийные выстрелы следовали один за другим через известные промежутки.

Воспользовавшись минутой затишья между двумя залпами, Говэн вдруг выхватил

шпагу и голосом, прозвучавшим в тишине как пронзительный призыв трубы,

прокричал:

-- Двести человек вправо, двести влево, остальные вперед!

Грянул залп из двенадцати ружей, семь барабанщиков забили "в атаку".

А Говэн бросил грозный клич синих:

-- В штыки! За мной!

Началось нечто неслыханное.

Вандейское воинство вообразило, что его обошли и что с тыла подступают

целые полчища врага. В ту же самую минуту, услышав барабанный бой,

республиканский отряд под командованием Гешана, занимавший верхнюю часть

улицы, двинулся вперед, -- оставшиеся при нем барабанщики тоже забили "в

атаку", -- и быстрым шагом приблизился к баррикаде; вандейцы очутились между

двух огней; паника склонна все преувеличивать: в момент паники ружейный

выстрел кажется орудийным залпом, крик -- загробным гласом, лай собаки --

львиным рыком. Добавим, что страх вообще охватывает крестьян с такой же

быстротой, как пламя -- стог соломы, и с такой же быстротой, с какою от

горящего стога пламя перекидывается на ближайшие предметы, крестьянин в

страхе кидается в бегство. Бегство вандейцев было поистине паническим.

Через несколько минут рынок опустел, крестьяне словно испарились в

воздухе, оставив офицеров в растерянности. Хотя Иманус и убил двух или трех

беглецов, ничто не помогало, -- вандейцы с криком: "Спасайся, кто может!" --

растеклись по городу, будто вода сквозь сито, и исчезли в полях

стремительно, как тучи, подхваченные ураганным ветром. Одни бежали по

направлению к Шатонефу, другие -- к Плерге, третьи -- к Антрэну.

Маркиз де Лантенак молча следил за разбегавшимися воинами. Он

собственноручно заклепал орудия и, уходя последним спокойной, размеренной

поступью, холодно бросил: "Нет, на крестьянина надежда плоха. Без англичан

нам не обойтись".


IV

Во второй раз


Республиканцы одержали полную победу.

Говэн повернулся к гренадерам батальона Красный Колпак и сказал:

-- Вас всего двенадцать, а стоите вы тысячи!

Для солдата тех времен похвала командира была почетной наградой.

Гешан, по приказу Говэна, преследовал беглецов за пределами Доля и взял

много пленных.

Солдаты зажгли факелы и стали осматривать город.

Не успевшие убежать вандейцы сдались на милость победителя. Главную

улицу осветили плошками. Ее усеивали вперемежку убитые и раненые. Как и

обычно в конце каждого сражения, кучки самых отчаянных смельчаков,

окруженные неприятелем, еще отбивались, но и им пришлось сложить оружие.

В беспорядочном потоке беглецов внимание Говэна привлек один храбрец;

ловкий и проворный, как фавн, он прикрывал бегство товарищей, а сам и не

собирался бежать. Этот крестьянин, мастерски владея карабином, то стрелял,

то глушил врага прикладом и действовал с такой силой, что приклад, наконец,

сломался; тогда вандеец вооружился пистолетом, а другой рукой схватил саблю.

Никто не решался подступиться к нему. Вдруг Говэн заметил, что вандеец

пошатнулся и оперся спиной о столб. Должно быть, его ранило. Но он все еще

орудовал саблей и пистолетом. Взяв шпагу подмышку, Говэн подошел к нему.

-- Сдавайся, -- сказал он.

Вандеец пристально взглянул на говорившего. Кровь, бежавшая из раны,

пропитала куртку и лужей расплывалась у его ног.

-- Ты мой пленник, -- повторил Говэн.

Вандеец молчал.

-- Как тебя звать?

-- Звать "Пляши в тени".

-- Ты храбрый малый, -- сказал Говэн.

И протянул вандейцу руку.

Но тот воскликнул:

-- Да здравствует король!

Собрав последние силы, он быстро вскинул обе руки, нажал курок,

намереваясь всадить Говэну в сердце пулю, и одновременно взмахнул над его

головой саблей.

Он действовал с проворством тигра, но кто-то оказался еще проворнее. То

был всадник, подскакавший к полю битвы всего несколько секунд тому назад и

никем не замеченный. Видя, что вандеец поднял пистолет и занес саблю,

незнакомец бросился между ним и Говэном. Не подоспей он, лежать бы Говэну в

могиле. Пуля попала в лошадь, а удар сабли пришелся по всаднику, и лошадь и

всадник рухнули наземь. Все это произошло с молниеносной быстротой.

Вандеец тоже свалился на землю.

Удар сабли рассек лицо незнакомца, упавшего без чувств. Лошадь была

убита наповал.

Говэн подошел к лежащему.

-- Кто этот человек? -- спросил он.

Он нагнулся и посмотрел на незнакомца. Кровь, струившаяся из раны,

залила все лицо и застыла красной маской. Видны были лишь седые волосы.

-- Этот человек спас мне жизнь, -- продолжал Говэн. -- Кто-нибудь знает

его? Откуда он явился?

-- Командир, -- ответил один из солдат. -- Он только что въехал в

город, я сам видел. А прискакал он по дороге из Понторсона.

Полковой хирург со своей сумкой поспешил на помощь. Раненый попрежнему

лежал без сознания. Хирург осмотрел его и заключил:

-- Пустяки. Опасности нет. Зашьем рану, и через неделю он будет на

ногах. Великолепный сабельный удар.

На раненом был плащ, трехцветный пояс, пара пистолетов и сабля. Его

положили на носилки. Раздели. Кто-то принес ведро свежей воды, и хирург

промыл рану: из-под кровавой маски показалось лицо. Говэн присматривался к

незнакомцу с глубоким вниманием.

-- Есть при нем бумаги? -- спросил он.

Хирург нащупал в боковом кармане раненого бумажник, вытащил его и

протянул Говэну.

Меж тем от холодной примочки раненый пришел в себя. Его веки слабо

дрогнули.

Говэн перебирал бумаги незнакомца; вдруг он обнаружил листок, сложенный

вчетверо, развернул его и прочел:

"Комитет общественного спасения. Гражданин Симурдэн..."

Он закричал:

-- Симурдэн!

Этот крик достиг слуха раненого, и он открыл глаза.

Говэн задыхался от волнения.

-- Симурдэн! Это вы! Во второй раз вы спасаете мне жизнь.

Симурдэн посмотрел на Говэна. Непередаваемая радость озарила его

окровавленное лицо.

Говэн упал на колени возле раненого и воскликнул:

-- Мой учитель!

-- Твой отец, -- промолвил Симурдэн.


V

Капля холодной воды


Они не виделись много лет, но сердца их не разлучались ни на минуту;

они признали друг друга, будто расстались только вчера.

В городской ратуше на скорую руку устроили походный лазарет. Симурдэна

уложили в маленькой комнатке, примыкавшей к просторному залу, где разместили

раненых солдат. Хирург зашил рану и пресек взаимные излияния друзей, заявив,

что больному необходим покой. Впрочем, и самого Говэна требовали десятки

неотложных дел, которые составляют долг и заботу победителя. Симурдэн

остался один, но не мог уснуть; его мучила лихорадка, он дрожал от озноба и

от радостного волнения.

Он не спал, но ему казалось, что он грезит. Неужели это явь? Свершилась

его мечта. Симурдэн, по самому складу характера, не верил в свою счастливую

звезду, и вот она взошла. Он нашел своего Говэна. Он оставил ребенка, а

увидел взрослого мужчину, грозного, отважного воина. Увидел его в минуту

победы и победы, одержанной во имя народа. Говэн являл собой в Вандее опору

революции, и это он, Симурдэн, своими собственными руками, создал этот столп

республики. Этот победитель -- его, Симурдэна, ученик. Он видел, как молодое

лицо, быть может предназначенное украсить собой Пантеон Революции, озарялось

отблеском мысли, и это также была его, симурдэнова, мысль; его ученик,

детище его духа, уже и сейчас вправе называться героем, и, кто знает, в

скором времени он, быть может, прославит свою отчизну; Симурдэну казалось,

что он узнает свою собственную душу в оболочке гения. Он только что

любовался Говэном в бою, как Хирон Ахиллесом. Между священником и кентавром

существует таинственное сходство, ибо и священник -- человек только

наполовину.

Недавнее ранение и бессонница -- следствие сабельного удара --

наполняли душу Симурдэна каким-то блаженным опьянением. Он видел, как,

блистательный и великолепный, растет молодой герой, и радость была еще

полнее от сознания своей власти над его судьбою; еще одна такая победа, и

тогда Симурдэну достаточно будет сказать слово, чтобы республика поручила

Говэну командование целой армией. Когда все чаяния человека сбываются, он

как бы слепнет на миг от изумления. В ту пору каждый бредил воинской славой,

каждый желал создать своего полководца: Дантон выдвинул Вестермана, Марат --

Россиньоля, Эбер -- Ронсана, а Робеспьер желал со всеми ними разделаться.

"Почему бы и не Говэн?" -- думалось Симурдэну, и он погружался в мечты.

Ничто их не стесняло, Симурдэн переходил от одной грезы к другой; сами собой

рушились все помехи; стоит только начать грезить, и уже трудно остановиться

на полпути, впереди бесконечно высокая лестница, -- и, поднимаясь со

ступеньки на ступеньку, восходишь к звездам. Великий генерал руководит лишь

в сфере военной; великий полководец руководит также и в сфере идей. Симурдэн

мечтал о Говэне-полководце. Он уже видел, -- ведь мечта быстрокрыла, -- как

Говэн разбивает на море англичан, как на Рейне он карает северных монархов,

как в Пиренеях теснит испанцев, в Альпах призывает Рим к восстанию. В

Симурдэне жило два человека -- один с нежной душой, а другой -- суровый, и

оба были ныне равно удовлетворены, ибо, подчиняясь своему идеалу

непреклонности, он рисовал себе будущность Говэна столь же великолепной,

сколь и грозной. Симурдэн думал обо всем, что придется разрушить, прежде чем

строить новое, и говорил про себя: "Сейчас не время миндальничать". Говэн,

как тогда говорили, "достигнет высот". И Симурдэну представлялся Говэн в

светозарных латах, со сверкающей на челе звездою; попирая мрак, возносится

он на мощных крыльях идеала -- справедливости, разума и прогресса, а в руке

сжимает обнаженный меч; он ангел, но ангел с карающей десницей.

Когда Симурдэн, размечтавшись, дошел почти до экстаза, он вдруг услышал

через полуоткрытую дверь разговор в зале, превращенной в лазарет и

примыкавшей к его комнатке; он сразу же узнал голос Говэна; все долгие годы

разлуки этот голос звучал в ушах Симурдэна, и теперь в мужественных его

раскатах ему чудился мальчишеский голосок. Симурдэн прислушался. Раздались

шаги, затем заговорили наперебой солдаты:

-- Вот, командир, тот самый человек, который в вас стрелял. Он

спрятался в погреб. Но мы его отыскали. А ну-ка, покажись.

И Симурдэн услышал следующий диалог между Говэном и покушавшимся на его

жизнь вандейцем:

-- Ты ранен?

-- У меня достаточно сил для того, чтобы пойти на расстрел.

-- Уложите этого человека в постель. Перевяжите его раны, ухаживайте за

ним, вылечите его.

-- Я хочу умереть.

-- Ты будешь жить. Ты хотел убить меня во славу короля, я дарую тебе

жизнь во славу республики.

Тень омрачила чело Симурдэна. Он словно внезапно очнулся от сна и уныло

пробормотал:

-- Стало быть, он и вправду милосерден.


VI

Зажившая рана и кровоточащее сердце


Сабельный удар заживает быстро; но еще не зажили раны более глубокие,

чем у Симурдэна. Мы говорим о расстрелянной женщине, которую на ферме

"Соломинка" подобрал в луже крови старый нищий Тельмарш.

Тельмарш и не подозревал, что состояние Мишели Флешар куда серьезнее,

чем ему показалось вначале. Пуля пробила ей грудь и вышла через лопатку,

вторая пуля раздробила ключицу, а третья -- плечевую кость; но поскольку

легкое не было задето, оставалась надежда на выздоровление. Недаром

крестьяне называли Тельмарша "философом", подразумевая под этим словом:

немножко лекарь, немножко костоправ и немножко колдун. Он перенес раненую в

свою нору, ухаживал за ней, уступил ей свое ложе из сухих водорослей,

пользовал ее таинственными средствами, именуемыми обычно "простонародными",

и благодаря ему она выжила.

Ключица срослась, раны в груди и на плече затянулись, и через несколько

недель Мишель стала выздоравливать.

Как-то утром она, с помощью Тельмарша, выбралась из "пещерки" и присела

на солнышке под деревом. Тельмарш мало что знал о своей гостье; при ранении

в грудь предписывается полное молчание, да и сама раненая, бывшая почти при

смерти, едва произносила несколько слов. А когда она пыталась заговорить с

хозяином "пещерки", он всякий раз приказывал ей замолчать; но от старика не

ускользнуло, что его гостья находится во власти каких-то неотвязных дум, и

подмечал порой, как в глазах ее загорались и таяли мучительные воспоминания.

В это утро она чувствовала себя лучше: она могла даже пройти несколько шагов

без посторонней помощи; целитель -- это почти отец, и Тельмарш с радостью

глядел на свое детище. Добрый старик улыбнулся ей и завел разговор:

-- Ну вот, мы и поправились. Теперь у нас все зажило.

-- Только сердце не зажило, -- ответила Мишель.

И добавила:

-- Значит, вы совсем не знаете, где они?

-- Кто они? -- удивился Тельмарш.

-- Мои дети.

Это "значит" заключало в себе целый мир мыслей; оно выражало: "Раз вы

со мной о них не говорите, раз вы просидели у моего изголовья столько дней и

даже ни разу не заикнулись о них, раз вы велите мне молчать, когда я пытаюсь

расспросить вас, раз вы боитесь, что я о них спрошу, значит вам нечего мне

ответить". Нередко в часы бреда, лихорадки, болезненного полузабытья она

звала своих детей, и она заметила, -- ибо в бреду человек по-своему

наблюдателен, -- что старик не отвечает на ее вопросы.

Но Тельмарш и в самом деле не мог ничего ей сказать. Не так-то легко

говорить с матерью о ее пропавших детях. Да и что он знал? Ничего. Знал

только, что какую-то женщину расстреляли, он сам нашел ее распростертою на

земле, подобрал почти бездыханной, знал также, что она мать троих детей и

что маркиз де Лантенак, приказав расстрелять мать, увел с собою детей. Этим

и исчерпывались все его сведения. Что сталось с детьми? Живы они или нет?