Петербург Издательство «Азбука»

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Петербург Издательство «Азбука-классика», 37158.71kb.
• С. Г. Суворов Азбука валютного дилинга, 3091.31kb.
• С. Г. Суворов Азбука валютного дилинга, 3272.97kb.
• Санкт-Петербург Издательство "азбука" 2001 Nesmrtelnost ё Milan Kundera, 1990 Перевод, 4205.97kb.
• Тематическое планирование тематическое планирование Характеристика деятельности учащихся, 51.79kb.
• Библиотека Альдебаран, 1789.76kb.
• Якнига ваша Азбука, 44.5kb.
• Праздник «Спасибо, Азбука», 92.9kb.
• Н. А. Шматко "Институт экспериментальной социологии", Москва Издательство "алете- йя",, 1796.69kb.
• Учебное пособие Санкт-Петербург Издательство спбгэту «лэти» 2004, 1302.72kb.

БОРИС

УСПЕНСКИЙ

ЭТЮДЫ

О РУССКОЙ

ИСТОРИИ

Санкт-Петербург Издательство «Азбука» 2002


HISTORIA

SUB SPECIE SEMIOTICAE

В семиотической перспективе исторический процесс может быть представлен как процесс коммуни­кации, при котором постоянно поступающая новая ин­формация обусловливает ту или иную ответную реакцию со стороны общественного адресата (социума). В каче­стве кода выступает при этом некоторый «язык» (этот термин понимается сейчас, конечно, не в узком, лингви­стическом, а в широком, семиотическом смысле), опре­деляющий восприятие тех или иных фактов, как реаль­ных, так и потенциально возможных, в соответствующем историко-культурном контексте. Таким образом, событи­ям приписывается значение: текст событий читает-с я социумом. Можно сказать тогда, что в своей элемен­тарной фазе исторический процесс предстает как процесс порождения новых фраз на некотором «языке» и прочте­ния их общественным адресатом (социумом).

Соответствующий «язык», с одной стороны, объединяет данный социум, обусловливая возможность коммуникации между его представителями, одинаковой реакции на проис­ходящие события. С другой стороны, он организует самое информацию, обусловливая отбор значимых фактов и уста­новление определенной связи между ними: то, что не описы­вается на этом языке, как бы вообще не воспринимается об­щественным адресатом, просто выпадая из его поля зрения. С течением времени язык данного общества, есте­ственно, меняется, что не исключает возможность выде-

77


Б. А. Успенский

ления синхронных срезов, допускающих описание его именно как действующего механизма (ср. аналогичную в принципе ситуацию и с естественным языком).

Одни и те же объективные факты, составляющие ре­альный событийный текст, могут по-разному интерпрети­роваться на разных языках — на языке соответствующего социума и на каком-либо другом языке, относящемся к иному пространству или времени (это может быть обу­словлено, например, различным членением событий, то есть неодинаковой сегментацией текста, а также различи­ем в установлении причинно-следственных отношений между соответствующими сегментами). В частности, то, что значимо с точки зрения данной эпохи и данного куль­турного ареала, может вообще не иметь значения в систе­ме представлений иного культурно-исторического ареа­ла,— и наоборот. При этом необходимо иметь в виду, что именно система представлений того социума, который выступает в качестве общественного адресата, определяет непосредственный механизм развертывания собы­тий, то есть исторического процесса как такового.

Для описания языка некоторого историко-культурного ареала особенно показательны конфликтные, контроверз-ные ситуации, обусловленные столкновением разных язы­ков по отношению к одной и той же действительности и об­наруживающие вообще неадекватное восприятие одних и тех же событий; в предельном случае возможна ситуация, когда отправитель и получатель сообщения по существу пользуются различными языками при одних и тех же внеш­них средствах выражения. В частности, богатый материал для описания системы ассоциативных связей допетровской Руси дает петровская эпоха, и именно ввиду внутренней ее противоречивости, культурной гетерогенности; вместе с тем рассмотрение ее под указанным углом зрения представ­ляет, как кажется, непосредственный интерес для характе­ристики личности самого Петра. Одной из возможных ин­терпретаций этой эпохи как раз и будет признание того, что отправитель и получатель сообщения (Петр и социум) пользовались в принципе различными языками; ниже мы

78


Historia sub specie semioticae

увидим, однако, что такая интерпретация не является един­ственно возможной. Перед нами во всяком случае — ярко выраженная конфликтная ситуация, так как деятельность Петра и его сподвижников оценивалась широкими массами населения безусловно отрицательно, в предельно негатив­ных терминах: как известно, Петр воспринимался современ­никами (отчасти же и последующими поколениями, если говорить о старообрядцах) как Антихрист¹, что, в свою оче­редь, обусловило ряд выступлений против Петра. Суще­ствует значительное количество документов (разного рода), свидетельствующих о таком восприятии. Вместе с тем их анализ как раз и позволяет вскрыть непосредственно фор­мальную, семиотическую (языковую — иногда даже и в узколингвистическом смысле) подоплеку такой реакции. Можно решительно утверждать, что действия Петра и не могли восприниматься иначе: целый ряд его по­ступков более или менее однозначно предопределял соот­ветствующее восприятие в системе фоновых представлений допетровской Руси — примерно с такою же точностью, как если бы Петр сам о себе это заявлял.

В определенных случаях эта семиотическая обуслов­леняость восприятия такого рода выступает особенно на­кладно; рассмотрим лишь некоторые относящиеся сюда факты, сознательно обращая внимание главным образом именно на формальные, «языковые» моменты.

Так, брак Петра с Екатериной вызвал резко отрицатель­ную реакцию не только потому, что Петр женился вторым браком при живой жене, насильственно постриженной,— подобные прецеденты по крайней мере имели место (пусть в исключительных случаях) и раньше. Беспрецедентным было смешение духовного и плотского родства. Дело в том, что восприемником Екатерины, когда она переходила в православие, был царевич Алексей Петрович. Следователь­но, Екатерина была крестной дочерью Алексея (ведь даже и «Алексеевной» Екатерина была названа по имени своего крестного отца, то есть это могло рассматриваться именно как отчество в прямом смысле слова!), а по отношению к самому Петру она оказывалась в духовном родстве внуч-

79


Б. А. Успенский

кой; при этом духовное родство в данном случае не разли­чалось от плотского, но лишь ставилось еще выше. Итак, обвенчавшись с Екатериной, Петр как бы женился на своей внучке. Это не могло расцениваться иначе, как своего рода духовный инцест, кощунственное попрание основных христианских законов.

Нетрудно видеть, что соответствующая реакция обу­словлена в конечном счете семантикой слова «отец». Семан­тика этого слова сыграла существенную роль и в отношении к церковным реформам Петра и Феофана Прокоповича.

В 1721 г. Петр принял новый титул: он стал официаль­но называться «Императором», «Великим» и вместе с тем «Отцом отечества». Последнее название фактически при­менялось к Петру и раньше: так, «отцом отечества» называ­ет его Феофан Прокопович уже в 1709 г.— в своей «Песни победной», посвященной Полтавской победе². Это выраже­ние есть не что иное, как перевод латинского pater patriae — почетного титула римских императоров. Однако в русском культурном контексте оно звучало совершенно иначе. По­скольку отцовство вообще может быть либо кровным, либо духовным и при этом Петр, очевидно, не мог быть отцом людей в смысле кровного родства, это наименование было понято именно как претензия на родство духовное. Но ду­ховным отцом мог быть только иерей; в свою очередь, титул «отец отечества» мог быть применен только к архи­пастырю — архиерею, и прежде всего к патриарху³. И дей­ствительно, так именовались вселенские патриархи (кон­стантинопольский и александрийский). Поскольку, далее, официальное принятие этого титула совпадало с упраздне­нием патриаршества и с последующим объявлением мо­нарха «Крайним Судией» Духовной коллегии⁴, постольку указанное наименование могло восприниматься в том смысле, что Петр возглавил церковь и объявил себя патриархом. Именно так это и воспринималось. Но по каноническим правилам для управления церковью требуются благодатные полномочия святительского (епи­скопского) сана; еще патриарх Никон признавал вторже­ние светской власти в церковное управление за проявление

80


Historia sub specie semioticae

антихристова духа. Соответственно, Петр обвинялся в том, что, самовольно «восхищая на себя святительскую власть, именовася отец отечества». Необходимо подчеркнуть, что этот вывод со своей формальной стороны в известной сте­пени согласуется с мнением апологетов Петра. Так, Фео­фан Прокопович в своем «Розыске о понтифексе» (1721 г.) ставил перед собой задачу специально обосновать, что в определенном смысле христианские государи могут назы­ваться «епископами» и «архиереями»; Феофан, конечно, имеет в виду не строго канонический смысл этих слов, но это казуистическое различие было принципиально непри­емлемо для носителя традиционных взглядов⁵. Все это в точности вписывалось в хорошо известный образ Анти­христа, занимающего святительский престол.

В полемических противопетровских сочинениях Петр обвиняется в том, что он «восхитил на себя» не только ду­ховную (святительскую) власть, но и Б о ж и ю, и соответ­ственно называется «лжехристом». Необходимо признать, что и для этого вывода имеются достаточно веские с точ­ки зрения допетровского мировоззрения основания. Петр действительно допускал называть себя «богом» и «Хрис­том». Так, в целом ряде сочинений Феофана Прокоповича, а также Феофилакта Лопатинского (причем некоторые из этих сочинений были собственноручно отредактированы самим Петром!) обосновывается тот тезис, что монархи суть «Бози и Христы», и Петр именуется соответствую­щим образом. При этом слово «христос» употребляется здесь в смысле помазанника, но совершенно очевидно, что оно должно было восприниматься современниками прежде всего как имя собственное, а не как нарицательное имя. Этому в достаточной степени способствовало и поведение самого Петра, в частности, окружающий его церемониал. Так, в Москве после победы над врагами (21 декабря 1709 г.) Петра встречали словами церковного пения, обра­щенного к Христу в Вербное воскресенье: «Благословен грядый во имя Господне, осанна в вышних, Бог Господь и явися нам...», то есть Петр как бы изображал Христа, вхо­дящего в Иерусалим⁶. Аналогично и при выходах Петра из

81


Б. А. Успенский

Спасского монастыря его встречали пением «Осанна в вы­шних...», то есть опять-таки обращались к нему как к Богу, причем выходил он в венце, который легко мог ассоцииро­ваться с терновым венцом. Характерно, что такая же мане­ра, столь же легкое отношение к сакральным текстам про­является и в быту. Так, Феофан Проколович может встре­тить Петра, явившегося к Феофану во время ночной пирушки его с друзьями, словами тропаря: «Се жених гря­дет во полунощи»; точна так же Б. П. Шереметев, рисуя в письме Петру картину пьянства по случаю известия о рож­дении у царя. сына. (1715 г.), может взять образ из евангель­ского рассказа о сошествии Св. Духа на апостолов («И как оной всемирной радости услышали, и бысть между ними шум и дыхание бурно, и, воздав хвалу Богу и пресвятой Его Богоматери, учали веселиться»), а Менпшков в пись­ме к Петру от 10 декабря 1709 г. называет Петербург «свя­той землей». Если в контексте барочной театрализованной культуры подобные явления и могли относиться исключи­тельно к плану выражения, то в глазах современников Петра все это выглядела неприкрытым кощунством: Петр как бы публично объявлял себя Богом, заявлял о себе как о Боге — если не прямо лингвистически, то семиотически; И действительно, известны случаи почти религиозного по­читания Петра. Так, сподвижник Петра инвалид Кириллов держал портрет Петра посреди образов в красном углу и поклонялся ему как иконе ежедневно лобызая, ставил перед ним свечу и т. п. Ср. позднейшее обращение к Петру Крекшина в форме молитвенного славословия: «От­че наш, Петр Великий! Ты нас от небытия в бытие привел; мы до тебя быхом в неведении... До тебя вси нарицаху нас последними, а ныне нарицают первыми» и т. п. Итак, в по­ведении Петра современники не могли не усматривать притязания на Божественные прерогативы — и это поведе­ние тем самым в точности соответствовало их представле­нию о поведении Антихриста (идущему еще от новозавет­ного текста) (ср.: Мф. XXIV, 5).

Прямое отношение к только что приведенным примерам имеет, конечно, и деятельность «Всешутейшего собора», ко-

82


Historia sub specie semioticae

торая не могла восприниматься иначе, как издевательское глумление над церковью и церковной службой. Важно от­метить, что в это карнавальное действо включались под­линные элементы сакрального обряда, которые в соответ­ствующем окружении как бы приобретали противополож­ный смысл. Так, во время потешной свадьбы патриарха 13 декабря 1715 г. чин венчания совершал в церкви настоя­щий священник (Архангельского собора), девяностолетний старец. Знаменательно, что не только наблюдатели, но и сами участники подобных действ могли воспринимать их как нечто аналогичное черной мессе, то есть как обряд, имеющий отрицательную—сатанинскую — силу (ср. свиде­тельство кн. И. И. Хованского: «имали меня в Преображен-ское и на генеральном дворе Микита Зотов ставил меня в митрополиты, и дали мне для отречения столбец, и по тому письму я отрицался, а во отречении спрашивали вместо „ве­руешь ли" „пьешь ли", и тем своим отречением я себя и пуще бороды погубил, что не спорил, и лучше мне было мучения венец принять, нежели было такое отречение чинить»).

Представлению о том, что царь объявил себя духовным или даже священным лицом, в большой степени должно было способствовать и то обстоятельство, что Петр пове­лел себя именовать без отчества: ведь так именова­лись духовные лица или же святые. Еще большее впечат­ление должно было произвести наименование себя пер­вым, что, несомненно, должно было казаться претензией на святость. Для допетровской культуры характерно вооб­ще мифологическое отождествление тех или иных лиц и объектов с соответствующими лицами и объектами, нахо­дящимися в иерархически первичной ипостаси, которые и являются в этом смысле «первыми» — онтологически ис­ходными. Так, например, Константинополь и Москва ото­ждествлялись с Римом и назывались соответственно вто­рым и третьим Римом, Ивана III называли вторым Константином и т. д. и т. п. Речь идет при этом именно об отождествлении, которое как бы вскрывает подлинную он­тологическую сущность того, кто именуется таким обра­зом. (Показательно, что в определенных случаях человека

83


Б.А.Успенский

могли именовать непосредственно по его тезоименитому святому. Так, митрополит Паисий Лигарид, обращаясь к царю Алексею Михайловичу, может называть его: «Алек­сее, человече Божий», то есть он как бы видит в Алексее Михайловиче проявление сущности его патрона — препо­добного Алексия, человека Божия, в честь которого был окрещен царь; в этом же смысле, например, павликиане в свое время называли себя по имени апостола Павла, и его учеников и сподвижников — признавая себя за воплоще­ние этих лиц.) Естественно, что при такой системе взгля­дов наименование «Петр Первый» должно было восприни­маться как неправомерное притязание на то, чтобы быть точкой отсчета, началом,— что было доступно, вообще го­воря, лишь сфере сакрального (или по крайней мере тому, что освящено традицией). То, что Петр стал именовать се­бя «Великим», было в глазах современников гораздо менее нескромным, чем то, что он стал именовать себя «Первым». Нет необходимости подробно останавливаться на таких известных фактах, как насильственное брадобритие и заме­на русского платья немецким. Укажем только, что брадо­бритие и немецкое платье приобретали особый смысл в гла­зах современников ввиду того, что в соответствующем виде изображали на иконах бесов⁷. Тем самым соответствую­щий образ отнюдь не был чем-то новым для русского чело­века: он был ему именно знаком, вписываясь в совершенно определенное иконографическое представление: по словам современников, Петр «нарядил людей бесом». Брадобритие могло непосредственно связываться с еретичеством: харак­терно, что патриарх Филарет соборно проклинал «псовид-ное безобразие», против него выступали и оба патриарха петровского времени — Иоаким и Адриан, причем послед­ний прямо грозил брадобрейцам церковным отлучением. Что касается противопоставления русского и западного платья, то показательно, что еще в 1652 г. иностранцам, жи­вущим в России, было запрещено под страхом наказания одеваться в русское платье; на этом специально настаивал патриарх (Никон). С другой стороны, следует иметь в виду, что немецкое платье в допетровской Руси было потеш-

84


Historia sub specie semioticae

ним (маскарадным). Так, немецкое платье могли носить в это время царевичи и их окружение. Напротив, в петровское время свадьбы шутов Шанского и Кокошкина празднуются в русском платье, принявшем теперь характер маскарадного (точно так же позднее в XVIII в. гимназистов и студентов наказывали, переряжая их в крестьянскую, то есть русскую национальную, одежду). Можно сказать, таким образом, что сама оппозиция русского и западного платья сохраняется — но знаки при этом меняются на противоположные.

Приведенные факты можно было бы значительно умножить, но уже и они дают основание для определен­ных выводов. Поведение Петра, под некоторым углом зре­ния, предстает не как культурная революция, но как ан-ти-тексты, минус-поведение, находящееся в пределах той же культуры. Во всяком случае, так могло расцениваться оно современниками, и это принципиально важно. Ина­че говоря, поведение Петра, как это ни парадоксально, в большой степени не выходило за рамки традиционных представлений и норм: оно вполне укладывалось в эти рамки — но только с отрицательным знаком. Соответ­ственно, на языке эпохи действия Петра и не могли вос­приниматься иным образом: в глазах современников Петр как бы публично заявлял о себе, что он — Антихрист.

Но ведь Петр, безусловно, знал этот «язык» и мог, следо­вательно, предугадать эффект своих поступков. Одним из возможных объяснений его поведения будет признание то­го, что Петр вполне сознательно игнорировал свой родной «язык» как неправильный, признавая единственно правильным импортируемый «язык» западноевропейских культурных представлений. В самом отношении к «язы­ку» — почти иррациональном! — Петр остается при этом верным сыном своей культуры: принятие «правильного» языка и отказ от «неправильного» оказывается субъективно более важным фактором, чем возможные последствия соот­ветствующих поступков. Из этого объяснения следует, что Петр сознательно творил тексты на ином языке, нежели тот, на котором они читались (социумом). Это, вообще говоря, может быть прослежено и в узко лингвистическом смысле

85


Б. А. Успенский

(см., например, выше о выражении «отец отечества», кото­рое употребляется как перевод латинского «pater patriae», несмотря на то, что в русских текстах это выражение имеет другой смысл; таким же образом могут трактоваться и неко­торые другие приведенные выше факты)⁸.

Необходимо, однако, иметь в виду и то, что на Руси су­ществовала определенная традиция «обратного поведения» (анти-поведения), влияние которой в какой-то мере мог — хотя бы и бессознательно — испытывать Петр (как, может быть, в свое время и Иван Грозный). Магическая, черная культура (отразившаяся, в частности, в заговорах и т. п.) в значительной степени строилась на антитетическом про­тивопоставлении культуре церковной. Любопытен в этом смысле мотив переодевания, раздвоения личности, столь ха­рактерный для бытового поведения Петра. Не менее харак­терно, что действия Петра в ряде случаев как бы оправдыва­ют отношение к нему социума, то есть Петр как бы подчиня­ется тому, что о нем думают. Прежде всего, его поступки отвечают эсхатологическим ожиданиям эпохи. Пришествие Антихриста ожидалось в 1666 г., когда же оно не исполни­лось, стали считать 1666 г. не от рождения Христа, а от его воскресения, то есть стали ждать его в 1699 г. (1666+33 = = 1699). И всего за несколько дней до наступления этого го­да (25 августа 1698 г.; следует иметь в виду, что новый год начинался первого сентября) явился Петр из первого сво­его заграничного путешествия, причем его прибытие было сразу же ознаменовано целым рядом культурных нововве­дений (уже на следующий день началась насильственная стрижка бород; уничтожением бород было ознаменовано и новолетие 1699 г.; тогда же началась и борьба против нацио­нальной русской одежды и ряд других реформ того же по­рядка). С этим, естественно, связывался слух о том, что на­стоящего Петра за границей убили, причем слухи эти нача­лись еще до возвращения Петра. Надо полагать, что легенде о «подмененном царе» способствовал и карнаваль­ный маскарад Петра, который во время вояжа принял на себя роль урядника Петра Михайлова. Еще более порази­тельно, что слухи о покушении Петра на жизнь царевича

86


Historia sub specie semioticae

Алексея более чем на десять лет (как показал К. В. Чистов) опередили само событие и как бы предвосхитили его (зна­менательно, что на основании этих слухов уже за шесть лет до казни царевича появляется первый самозваный Лже-алексей!). Поступки Петра, тем самым, вполне вписывались в те образы, которые уже заранее существовали.

Но безотносительно к внутренним мотивам поведения Петра сам результат прочтения соответствующих текстов на языке социума представляется вполне закономерным. Последствия этого известны — это та неорганичность пет­ровских реформ, которая чувствуется и много позднее.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Необходимо иметь в виду, что в петровскую эпоху дан­ное представление имело, по-видимому, достаточно массовый характер, а отнюдь не было связано исключительно со старо­обрядческим социумом. Важно учитывать к тому же, что ста­рообрядчество при Петре в значительной мере изменило свой состав, пополнившись именно противниками петровских нов­шеств; отсюда позднейшие старообрядческие представления могут отражать общее настроение петровской эпохи.

² Это была первая встреча Петра с Феофаном Прокопо-вичем, которая сыграла большую роль в последующем вы­движении Феофана, Приветственная речь Прокоповича, произнесенная по случаю Полтавской победы, так понрави­лась Петру, что он тотчас же велел напечатать ее на русском и латинском языках.

³ Слово «отечество» могло означать как «родину», так и «отцовство», в том числе и «духовное отцовство».

⁴ Это наименование впервые появляется в присяге чле­нов Духовной коллегии (1721 г.), которая была отредакти­рована самим Петром. Слова о Крайнем Судии были при­писаны собственноручно Феофаном Прокоповичем. Соот­ветствующее выражение перешло затем в присягу членов Синода, которая была отменена только в 1901 г.

Можно сказать, таким образом, что апологеты Петра и его противники не так далеки друг от друга в формальной

87


Б. А. Успенский

характеристике Петра, но существенно расходятся в своем отношении к этой характеристике.

Знаменательно в этом смысле то влияние, которое оказыва­ло данное представление на последующее осознание русскими государями своих полномочий. Так, Павел I в законодательном акте о наследии престола 5 апреля 1797 г. написал: «Государи Российские суть Главою церкви»; и это вошло в Свод законов. «Главою церкви» называла себя и Екатерина II.

Павел I и позднее Александр I совершали обряды, кото­рые, вообще говоря, правомочен совершать только священ­ник: так, по преданию, они могли служить литургию. Точно так же Павел мог возглавить монашеский Мальтийский орден. Как это ни парадоксально, здесь, видимо, отражается именно то восприятие петровских нововведений, о котором шла речь выше.

⁶ Необходимо иметь в виду, что совсем еще незадолго перед тем (и именно в Москве!) был специальный церков­ный обряд шествия патриарха на осляти в Вербное воскре­сенье, где патриарх представлял Христа во время входа в Иерусалим. Следует полагать, что элементы этого обряда были использованы в церемониале триумфальной встречи Петра (царя встречали дети, одетые в белые подстихари, «с вайями и ветми»), что усугубляло кощунственный характер этой церемонии. Если учитывать при этом, что указанный обряд был упразднен именно при Петре, то обвинение Пет­ра в том, что он самовластно присвоил себе функции пат­риарха (см. выше), звучит еще более убедительно.

⁷ Ср. гоголевский образ черта в немецком платье, в ко­тором можно усматривать определенную иконографическую традицию.

⁸ Следует иметь в виду, вообще, что в результате контак­тов с чужими языками в текстах Петра и его окружения по­являются многочисленные переводные конструкции (всевоз­можные кальки, переводы фразеологизмов и т. п.), что обу­словливало, в свою очередь, переносное, метафорическое употребление русских слов (ведь тропы, собственно, и могут рассматриваться как перевод с какого-то иного языка). Од­нако многоязычный социум закономерно понимал соответ­ствующие метафоры буквально; такая ситуация в прин­ципе давала возможность актуализации метафор.

88