Geum.ru

Ю. Стефанов следы огня

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   20   21   22   23   24   25   26   27   28

И тем не менее ужас не отпускает. Мысль о том, что входная дверь сейчас открыта, вызывает во мне реакцию прямо-таки болезненную: такое чувство, будто меня голым вывели на всеобщее обозрение, будто заботливо хранимый герметизм моей отшельнической жизни дал течь и вся навязчивая глупость и грязь улицы хлынули в мою душу. Я уже хотел было спуститься в прихожую и устранить дефект, как заслышал на лестнице шаги… Мягкие, быстрые, вкрадчивые — в них было что-то знакомое…

А вот и он — Липотин!

Иронически подмигивает… Под глазами синяки, припухлые веки, как всегда, лениво полуприкрыты.

Короткое, небрежное приветствие, как будто мы только вчера расстались, и, словно споткнувшись, застывает на пороге кабинета, принюхивается подобно лису, учуявшему на подступах к своей норе чужой, подозрительный запах…

Я молчу и, не сводя с него глаз, настороженно изучаю.

Он опять какой-то не такой, но мне никак не удается уловить, в чём дело. Такое впечатление, словно это не он сам, а его двойник — пустой, полупрозрачный, и речь у него мертва и монотонна. А может, мы оба призраки? Кто знает, как общаются между собой мёртвые? Не исключено, что их общение мало чем отличается от общения живых! Шея его замотана алым платком, что-то раньше я за ним такой привычки не замечал. Простуда?..

Он стоит вполоборота ко мне и шепчет, но странная, злокачественная хрипотца присутствует в этом шепоте:

— Похоже, похоже… Уже почти лаборатория Джона Ди.

Этот незнакомый голос, от которого меня начинает знобить, звучит с каким-то жутковатым, посторонним присвистом, словно проходя сквозь серебряную фистулу. Как мучительный, предсмертный хрип пораженной раком гортани…

С каким-то злорадным удовлетворением Липотин повторяет:

— Похоже, похоже…

Но мне всё равно. Я уже не слушаю. Меня даже нисколько не интригует загадочный смысл этой фразы. Весь во власти неописуемого ужаса, сам не сознавая, что говорю, произношу какие-то звуки, которые, как это ни странно, оформляются в понятные, человеческие слова:

— Липотин, вы призрак?

Он резко поворачивается, в его глазах вспыхивают зелёные искры. Хрипит:

— Нет, это вы призрак, почтеннейший. Что же касается меня, то я всегда одет в ту форму реальности, которая в данный момент мне к лицу. Могу позволить себе такую роскошь, и хоть моему гардеробу далеко до костюмерной Асайи Шотокалунгиной, но и он не так уж беден: в зависимости от сезона и эпохи я всегда подберу себе что-нибудь подходящее. Что, собственно, люди понимают под «призраком»? Как правило, ревенанта, то есть вернувшегося с того света. Кстати, это может быть и какая-нибудь часть трупа. Ну а поскольку каждый живущий на земле человек является не чем иным, как вернувшейся назад посредством рождения креатурой, то, следовательно, любой «венец творения», который болтается здесь под луной, — всего-навсего призрак. Увы, но, как это ни прискорбно, таков уж несчастный жребий потомков изгнанного из райских кущ Адама… А не поговорить ли нам о чем-нибудь более важном и менее скучном, чем жизнь и смерть?

— У вас болит горло, Липотин? Вы простужены?

— Ну да, конечно… эти проклятые сквозняки… пронизывают как ножи… — Мучительный кашель сотрясает его с такой силой, что он долго не может прийти в себя, и вид у него такой же жалкий, как у застрявшего на полдороге нищего бродяги. — Впрочем, всё это ерунда. Вы ведь, наверное, не забыли моих тибетских приятелей? Ну и, надеюсь, понимаете, что я тогда имел в виду! — И он, как в прошлый раз у кладбищенских ворот, повторил тот зловещий жест — провел ребром ладони по горлу. Алый платок!

— Кто… кто же вам… перерезал горло? — пролепетал я.

— Кто же ещё, как не красный маэстро! Мясник! Бескомпромиссный негодяй! Собирался меня укокошить по поручению своих хозяев. Опутали весь мир своей невидимой сетью, и им всё мало. Только со мной у них номер не прошел. Когда этот садист, высунув от усердия язык, пилил моё бедное горло, он совсем забыл — впрочем, где уж ему, с его интеллектом орангутанга! — что в моих жилах никогда не текла эта красноватая, тепленькая жижица, которую вы гордо называете кровью. Выходит, зря старался наш тибетский виртуоз, вызова на бис не последовало. Только внешность попортил, садиссс… — сухо и хрипло, как проколотая шина, зашипела липотинская фистула, освистав конец его обвинительной речи. — Извиняюсь, ничего не поделаешь — «трещинка в лютне», — сказал антиквар, прокашлявшись, и склонился в шутовском поклоне.

Повисло тягостное молчание. При всём моём желании я не мог выдавить из себя ни звука. А тут ещё краем глаза заметил, как к слепому окну прилипло мертвенно-бледное лицо княгини, и нервы мои болезненно заныли, не желая подчиняться трезвым доводам разума. Молча указываю Липотину на кресло, то самое, в котором сидит обычно княгиня: инстинктивно цепляюсь за смехотворную надежду — а вдруг Асайя, обнаружив, что её место занято, отменит свой визит? Два привидения, одновременно сверлящие тебя взглядом, — это уж слишком! Одна только мысль до некоторой степени успокаивает меня: значит, я-то по крайней мере жив, иначе как бы мне различить, что эти двое уже давно не жильцы на этом свете? Однако Липотин угадал ход моих мыслей:

— Неужели вы в самом деле не понимаете, почтеннейший, что мы с вами находимся не на том уровне, единственно с высоты которого и можно ответить на вопрос, жив ты или нет? В нашем же положении никто этого не знает и никогда знать не будет. Просто не существует доказательств! Разве это доказательство — то, что мы видим окружающий мир таким же, как и прежде? А если это иллюзия, игра воображения? Откуда вам знать, может, вы и раньше внешнюю реальность только воображали? А если мы с вами тоже разбились в автомобиле и похороны вашей невесты — всего лишь сон? Разве не может такого быть?! А ну-ка попробуйте доказать обратное! Что, если не Творец создал воображение, а воображение — Творца, ведь в таком случае человек — лишь жертва своих собственных иллюзий? Нет, нет, с «жизнью после смерти» всё обстоит совсем иначе, чем утверждают те невежественные всезнайки, которые, стоит только вступить с ними в дискуссию, сразу безапелляционно заявляют, что им известно «лучше»…

Липотин быстро закурил новую сигарету; я тайком, с каким-то болезненным нетерпением поглядывал на его горло, ожидая, когда же наконец просочится сквозь алый шелк предательская синеватая струйка…

И вновь надсадно запела фистула:

— Собственно, почтеннейший, вам не в чем меня упрекнуть, ведь я, можно сказать, прикрыл вас своим телом. Надеюсь, вы понимаете, что тем несчастьем, которое навлек ваш покорный слуга на свою шею, он обязан прежде всего вам и вашему легкомыслию!.. Или я ошибаюсь и это не вы на свой страх и риск в одиночку экспериментировали с алой пудрой тибетских гуманистов? А ведь воспрепятствовать этим вашим экскурсиям в запретные зоны было моим орденским долгом. Ну да ладно, мой дорогой покровитель, мы ещё хорошо отделались, хотя и не обошлось без шрамов, которые, надо вам сказать, чертовски плохо рубцуются. И я вам не советую обольщаться на свой счёт: ваш шрам, конечно, не так заметен, как мой, но, смею вас уверить, он не менее опасен, ибо проходит через нервный центр, в коем обитает божество сна. Так что вы напрасно коситесь, почтеннейший, на моё горло, вам бы лучше обратить взор свой в себя — не видать ли там каких-либо подозрительных курений. Ведь клапан-то теперь закрывается неплотно, и хотя люфтик совсем крошечный и глазом вы его, сколько ни смотрите, не увидите, но герметизация нарушена, а потому вечно вам отныне мучиться сомнениями: живой вы или мёртвый. Ничего, не берите в голову, нет худа без добра: любая трещинка — это не только дефект, но и лазейка на волю. Что за удовольствие, в самом деле, всю жизнь вариться в собственном соку!

Мне тоже вдруг нестерпимо захотелось курить, дрожащими пальцами я потянулся к сигаретам: закусив мундштук, легче справиться с лихорадкой ужаса… Собственный голос кажется мне чужим и далёким:

— Липотин, скажите же мне наконец ясно и недвусмысленно: призрак я или нет?

Вся его фигура сразу как-то обвисает, он склоняет голову набок, тяжёлые веки опускаются, так что глаз уже почти совсем и не видно… Потом снова резко выпрямляется:

— Все мы лишь маски и призраки, только тот, кто живёт вечно, может с полным правом сказать о себе: «Я не фантом». Вы имеете какое-нибудь отношение к вечности? Нет, поскольку так же, как и все смертные, уповаете на жизнь бесконечную, а это нечто совсем иное!.. Но лучше не спрашивайте, всё равно, до тех пор пока сами не приобщитесь вечности, ответов не поймёте, даже если вам и ответят. Понять можно лишь то, что в состоянии вместить наше сознание, то, что в нем уже присутствует в виде некой матрицы. Иными словами, принять что бы то ни было можно лишь при наличии соответствующего хватательного органа. Ну а вопросы ничего прибавить не могут, богаче от них не станешь. Кроме того, вы их, как мне кажется, не совсем правильно формулируете, ведь всё, что вас тревожит, сводится к следующему: вам просто не дает покоя мысль, как, каким образом и почему вы общаетесь с призраками! — При этом он покосился в сторону окна и сделал над письменным столом резкое круговое движение рукой. Густое облако пыли взметнулось под потолок, и на меня дохнуло таким кладбищенским запустением, что мне даже послышалось карканье застигнутого врасплох воронья и истошные крики сов.

— Да, да, так оно и- есть, — вскочил я, — вы совершенно правы, Липотин: я общаюсь с привидениями… В общем: ежедневно… здесь… в том самом кресле, в котором вы сейчас сидите… вижу… образ… я вижу… княгиню!.. Она приходит ко мне! В любое время дня и ночи… и преследует меня своими глазами, своим телом, всем… всем своим существом, от которого нет спасения. Она ловит меня — хладнокровно, неумолимо, расчётливо, как тысячи пауков в этом забытом Богом и людьми доме ловят мух в свою ажурную, искусно сотканную паутину… Помогите мне, Липотин! Помогите мне, помогите, чтобы я… чтобы я не…

Это неожиданное для меня самого словоизвержение, казалось, прорвало во мне какую-то дамбу; почти не соображая, что делаю, я упал перед Липотиным, как перед сказочным волшебником, на колени и поднял на него затуманенный слезами взгляд.

Он медленно приподнял левое веко и так глубоко затянулся своей сигаретой, что снова послышался отвратительный присвист. Табачный дым окутал его лицо, и сквозь него он вкрадчиво прохрипел:

— Ваш покорный слуга, почтеннейший, ведь… — его испытующий взгляд царапнул меня, — ведь кинжал по-прежнему у вас, не так ли?..

Я хватаю со стола тульский ларец и поспешно нащупываю потайную пружинку.

— Так, так! — бормочет Липотин и покровительственно ухмыляется. — Отлично! В вашем лице реликвия Хоэла Дата обрела своего настоящего наследника. Храните её как зеницу ока. И вот вам мой дружеский совет: подыщите для кинжала какой-нибудь другой тайник! Сдается мне, вам и самому уже не раз бросалось в глаза поразительное сходство — можно было бы даже сказать: родственность! — этого миниатюрного азиатского саркофага с земной оболочкой Асайи Шотокалунгиной, моей прежней, высокочтимой хозяйки. А смешивать символы не рекомендуется, можно легко перепутать и те силы, которые стоят за ними. Такая смесь взрывается при малейшей детонации.

Грозовые всполохи каких-то полупрозрений сверкнули в моей душе. Я так порывисто выхватил кинжал из серебряного ковчежца, словно самого себя освобождал от тех филигранно сработанных чар, которыми был окован на протяжении стольких дней, недель… а может, и лет… А ведь и в самом деле было бы, наверное, совсем неплохо — взять да и пронзить магическим клинком сидящий предо мной фантом! Но Липотин с таким надменным недоумением вскинул брови, что вся моя решимость сразу куда-то улетучилась.

— В магии мы все, мой покровитель, не более чем жалкие дилетанты, постигающие лишь самые азы, — поддразнивал меня Липотин и так старательно хохотнул, что в горле снова зловеще засвистело. — Подобно неопытным скалолазам, которые за всем своим технически сложным, громоздким снаряжением и детально разработанным, продуманным вплоть до каждого шага маршрутом подчас забывают о такой элементарной вещи, как прогноз погоды, я уж не говорю — о цели своего восхождения, мы то судорожно цепляемся за внешний ритуал, то легкомысленно пренебрегаем им; а ведь в магии речь идёт не о покорении какой-то одной недоступной вершины — это дело фанатичных аскетов! — но о свободном, без этих чудовищных и нелепых «аппаратов тяжелее воздуха», парении над миром и человечеством, когда маг в мгновение ока облетает весь земной шар, погружается в глубины океанов, возносится к звёздам…

Но у меня из головы не шли мои собственные проблемы, и я перебил антиквара:

— Только вы можете мне помочь, Липотин. Знайте же: всеми силами моей души взывал я к Яне. Но она не приходила! Вместо неё стала являться княгиня!

— Естественно, ничего другого и быть не могло, — невозмутимо буркнул Липотин. — Кто первым откликается на крик о помощи? Наши близкие, не так ли? В конце концов, своя рубашка ближе к телу… А что может быть ближе того, что живет в нас? Потому-то княгиня и является вам!

— Но я не хочу её видеть!

— Ну и что! Она чувствует эротический импульс в вашей крови, слышит далёкое эхо страсти в вашем голосе.

— Боже Всемогущий, но я же её ненавижу!

— Ненависть — это её любимое лакомство.

— Я проклинаю это исчадие ада всеми силами преисподней, истинной её родины! Ненавижу, ненавижу! Я бы задушил, растерзал её на части, если бы только мог, если бы только знал как…

— Неужели вы не понимаете, что ядовитые языки того страшного пламени, которое вы называете «ненавистью», только доставляют ей наслаждение, доводя до экстаза, и чем яростнее они жалят, тем исступленней становится оргия чёрного Эроса? Магическая пиромагия своего рода, почтеннейший!..

— Вы полагаете, Липотин, что я втайне люблю княгиню?

— Любите?.. Вы её уже ненавидите! А это, как утверждают в один голос ученые, высочайшая степень магнетизма. Или симпатии, если вам так больше нравится…

— Яна! — тоскливо вскрикиваю я.

— Опасный призыв! — предостерегающе останавливает меня Липотин. — Княгиня непременно перехватит его! Дело в том, почтеннейший, что женская составляющая мужской эротической энергии зовется «Ян». И призывать на помощь её — все равно что усесться на бочку с пироксилином. Конечно, это будет понадёжней любой брони, тут уж гарантия стопроцентная — ни один злоумышленник к вам на пушечный выстрел не подойдет, но и риск велик. Чуть что — огненная вспышка, и поминай как звали!..

От полной безнадёжности у меня даже в глазах зарябило. Я схватил Липотина за руку:

— Помогите же мне, старый друг! Вы должны мне помочь!

Липотин косится на лежащий между нами кинжал и неуверенно бормочет:

— Ничего не поделаешь, придётся.

Какое-то недоброе предчувствие заставляет меня придвинуть оружие к себе и время от времени поглядывать на него краем глаза. Липотин сделал вид, что ничего не заметил, неторопливо закурил новую сигарету и, когда завеса табачного дыма скрыла его лицо, проскрипел:

— Вы имеете какое-нибудь представление о тибетской эротической магии?

— Да, небольшое.

— В таком случае вам, наверное, известно, что трансформация сексуальной энергии человеческого полового инстинкта в магическую энергию осуществляется посредством специальной техники, которая называется «вайроли-тантра»!

«Вайроли-тантра»! — эхом откликается во мне. В какой-то редкой книге я действительно что-то читал об этой таинственной практике; ничего определенного, конечно, не помню, но всё равно термин этот ассоциируется у меня с чем-то тёмным, противоестественным, идущим наперекор человеческой природе. Видно, не зря секрет этой традиционной техники так строго охраняется посвященными в тантрические мистерии.

— Ритуальный экзорцизм? — словно в забытьи спросил я.

Липотин недоуменно качнул головой:

— Вы ещё скажите: искусственная стерилизация! Изгонять пол?.. Что же, тогда останется от человека? Ничего, ровным счетом ничего, даже благостного облика аскета-великомученика, причисленного церковью к «лику святых». Стихию истребить нельзя! И совершенно бессмысленно пытаться избавиться от княгини.

— Липотин, мне иногда кажется, что это вовсе не княгиня. Это…

От звука липотинского голоса у меня даже зубы заныли, такое впечатление, словно кто-то ногтем царапал по стеклу.

— Вы думаете, это — Исаис Понтийская?! Ну что ж, неплохо! Очень неплохо, мой новоявленный Вильгельм Телль, почти в яблочко!

— Или Исаис Чёрная Бартлета Грина, ублажающая свою утробу кровью шотландских кошек… По мне — один чёрт, как ни назови!.. Однажды она явилась своей будущей жертве под именем леди Сисси…

— Как бы то ни было, а она — та, в чьём кресле сейчас сижу я, ничтожный Маске, та, которая больше чем привидение, больше чем любая самая очаровательная женщина, больше чем почитаемое когда-то, а теперь забытое божество, — она повелительница человеческой крови, и тот, кто хочет её победить, должен подняться над кровью!

Невольно я хватаюсь за горло: чувствую, как бешено, в рваном, сбивчивом ритме пульсирует артерия, словно хочет меня о чем-то оповестить — так, азбукой Морзе, перестукиваются через тюремные стены заключенные! А может, это беснуется, рвётся на волю нечто инородное?.. И я замираю, не в силах отвести взгляда от кроваво-алого горла своего визави.

— Так, значит, вы поднялись над кровью? — шепчу я непослушными губами.

Липотин съёживается — седой, древний, ветхий, он словно проваливается в себя, и оттуда, как из могильной ямы, доносятся натужные стоны его расстроенной фисгармонии:

— «Над», почтеннейший, — это почти то же самое, что «под». Быть над кровью или под кровью, над жизнью или никогда не жить — какая разница, в конце концов?.. Сами видите: никакой… никакой!..

Отчаянный ужас, прозвучавший в этих словах, казалось, пытался ухватиться за меня своей костлявой старческой рукой. И прежде чем до меня дошло, что сейчас, может быть, единственный раз в жизни антиквар на мгновение приоткрыл свою безнадёжно больную, обреченную душу, Липотин уже проводит по волосам, выпрямляется и зловещая ухмылка, полуутопленная в алый платок, мгновенно стирает то странное впечатление, которому так и не суждено запечатлеться в моей памяти. Он перегибается ко мне и сипит:

— Хочу вас предупредить: сфера Исаис и Асайи Шотокалунгиной — это остров, который находится в самом средоточии жизни, в центре Алого моря, и с его берегов, в чьи неприступные скалы оглушительным прибоем колотится кровь, ещё никому, ни по сю, ни по ту сторону, не удалось сбежать: ни достопочтенному магистру Джону Ди, ни его тезке эсквайру Роджеру, ни вам, почтеннейший покровитель. Так что лучше не тешьте себя радужными надеждами.

— Неужели никакого пути к спасению нет?!

— Вайроли-тантра! — невозмутимо ответствует, окутываясь дымом, призрачный визитёр. Я уже отметил про себя, что всякий раз, произнося эти слова, он прячет свое лицо.

— В чем же суть вайроли-тантра?

— Гностики называли подобную технику «обращением вспять течения Иордана». Что имеется в виду, вы легко догадаетесь сами. Только не забывайте, что это лишь внешний аспект, который может кому-то показаться весьма непристойным. Скрытое под этой скорлупой ядро можно добыть только самостоятельно; если же вы прибегнете к моим услугам, то ничего, кроме пустой шелухи, не получите. А ритуал, исполняемый вслепую, без реального проникновения в его внутреннее содержание, — это уже практика красной магии, доступная исключительно лишь немногим посвященным в эту древнейшую традицию, доставшуюся нам по наследству от красной, атлантической расы. Любые же профанические попытки имитации чреваты в ритуальной магии очень тяжёлыми последствиями, одно из которых — страшный, испепеляющий всё на своем пути огонь; потушить его, кстати, невозможно. Не слушайте ничьих советов, человечество, слава Всевышнему-, не имеет об эзотеризме ни малейшего понятия: профанация, гм, всегда каралась самым решительным и жестоким образом, так что держитесь, пожалуйста, подальше от всех этим самозваных гуру, седобородых кудесников и прочей нечисти, имя коей — легион;, тот несусветный вздор, который плетут эти высокопарные шарлатаны о чёрной и белой магии, не лезет ни в какие ворота… А сокровенное…

Тут липотинская речь переходит в заунывное монотонное бормотание, которое льется и льется с его губ сплошным потоком, так молятся ламаистские монахи, до бесконечности повторяя свои медитативные мантры. У меня такое чувство, что это говорит уже не Липотин, а кто-то далекий и невидимый… Последнее, что я ещё разобрал, было:

— Разрешение от уз. Связывает любовь. Любовь устраняется ненавистью. Ненависть устраняется представлением. Представление устраняется знанием. Знание устраняется незнанием — вот кристалл алмазного Ничто.

Журчащий поток обтекает меня со всех сторон, но расчленить его на отдельные слова или фразы я не могу, не говоря уж о том, чтобы уловить хотя бы тень смысла. Эта речь предназначена для Бафомета, догадываюсь я и делаю отчаянную попытку расслышать то, что слышит Двуликий. Но мои уши остаются глухи…

Когда я наконец понимаю, что все мои усилия напрасны, и поднимаю глаза, то вижу пустое кресло. Липотин бесследно исчез.

Да и был ли он у меня?..

«Время» не поддается никакому учету, снова куда-то запропастился целый кусок, и я даже приблизительно не могу представить себе размеров пропажи. Так в один прекрасный день можно недосчитаться и нескольких лет, решил я и не поленился завести все часы в доме; теперь не без удовольствия прислушиваюсь к их усердному, педантичному тиканью, правда, все они показывают разное время, так как переводить стрелки я не стал: в моем странном душевном состоянии эта противоречивость в свидетельских показаниях не только не кажется неестественной, но и наоборот — забавляет, особенно смешно, когда они, как на самой настоящей очной ставке, начинают своим сварливым механическим боем, перебивая друг друга, выяснять, кто из них прав. Для меня же смена дня и ночи уже давно означает не более чем чередование белого и чёрного, а в том, что спал, я убеждаюсь лишь после того, как обнаруживаю себя протирающим глаза в одном из кресел, В этом случае равновозможны два варианта: вокруг меня либо непроницаемая темень, либо смутное, потустороннее свечение — это бледное, практически невидимое солнце пальпирует своими холодными, равнодушными лучами слепые, воспаленные окна моего дома, выдавливая из углов кабинета бесчисленные белёсые тени, похожие на отвратительные гнойные выделения…

Мою недавнюю встречу с фантомом Липотина я, конечно, зафиксировал вовсе не для того, чтобы доказать себе — это было бы уже верхом идиотизма! — мою собственную принадлежность к миру так называемых живых. Мне иногда кажется, что веду я эти записи исключительно ради самого процесса писания, может, даже и пишу-то не на бумаге, а чём-то чрезвычайно едким вытравливаю загадочные иероглифы в живой ткани моей памяти. Но есть ли, в сущности, какая-либо разница между двумя этими способами письма?!

Непостижима «действительность», но ещё непостижимее «Я»!.. Как ни старался я разглядеть, что же то было за состояние, в котором я находился до того, как ко мне пришёл Липотин, оповестивший о своем прибытии звонком двух уличных сорванцов, все мои усилия оказались напрасными, с тем же успехом можно пытаться пробить лбом каменную стену, ясно одно: это какой-то редкий случай летаргии! Какое же кошмарное действо творилось там, за толстой скорлупой, герметически отделившей какую-то часть моего Я, через какой страшный инициатический ритуал проходило это моё Я в тот латентный период, если его понадобилось скрыть даже от меня самого! Эта мысль не дает мне покоя, она преследует меня днем и ночью, но я не могу, не могу, не могу вспомнить ни-че-го!.. Если я пребывал в вечности, то каким образом меня вернули в бесконечность? Нет, это невозможно: жизнь вечную и жизнь бесконечную разделяет бездна и никому из смертных не дано порхать над нею взад и вперед… Тут меня осенило: быть может, Яну вобрала в себя вечность, поэтому и не слышит она моих призывов?.. Ведь мой зов обращён в бесконечность, и на него вместо моей Яны откликается… Асайя Шотокалунгина!

Но вновь мысли возвращаются на круги своя: что же происходило со мной в том странном, так похожем на смерть состоянии? И чувствую, как где-то в глубинах подсознания зреет тайный плод, и первые мои неуверенные догадки всё больше перерастают в уверенность, что в том герметическом саркофаге моей летаргии я постигал какое-то сакральное знание, невыразимое в терминах земного языка, и некто, бесконечно далекий от всего человеческого, посвящал меня в сокровенный смысл каких-то таинств и мистерий, которые, когда окончится инкубационный период, всплывут на поверхность моего сознания. О, если бы у меня был такой же верный проводник, как у моего предка Джона Ди «лаборант» Гарднер!

А то даже Липотин и тот больше не захаживает. Да и что толку от него теперь!.. Что мог, он уже дал — странный потусторонний посланец, верный и неверный одновременно!

Я долго размышлял над его речами и, мне кажется, начал что-то различать в непроглядно тёмном символизме вайроли-тантра, но каким образом реально «обратить вспять течение Иордана»? Пытаюсь сосредоточиться, а из головы не идут липотинские слова о том, что невозможно выйти за пределы тяготения пола…

Ну и раз уж я решил продолжать эти записи, то оговорюсь сразу, что придётся обойтись без дат, так как с хронологией дела у меня обстоят, прямо скажем, неважно. Пусть тот, кому в руки попадут эти тетради, сам, по собственному усмотрению, упорядочит описанные мною события в соответствии с календарём! Для меня же, ещё при жизни превратившегося в собственную тень, такие понятия, как «дни», «недели», «месяцы», «точное время», просто утратили всякий смысл.

Что же будет дальше?.. Меня одолевает любопытство и какая-то беспредельная усталость… Это ли не предвестники появления Асайи Шотокалунгиной?..

Итак, первая ночь, которую я провел в ясном сознании, позади…

Да, я оказался прав, и охватившая меня накануне усталость была далеко не случайна! Но унизительное чувство собственного бессилия переросло в железную решимость, и я решил атаковать. Прежде всего мне надо победить сон. Вот он крадется, нежный убийца! Но у меня на этот яд есть противоядие, и я призываю княгиню Шотокалунгину — её, а не Яну!

Однако на сей раз она манкирует моим приглашением. Выжидает, затаившись за кулисами моих чувств… Ну что ж, подождём и мы!..

В конце концов, тем лучше. Просто даже отлично! Это напряженное ожидание только концентрировало мои силы, и я ощущал, как с каждым ударом пульса моя ненависть, раскаляясь всё больше и больше, фокусируется в тонкое, фантастической остроты жало, которое мне почему-то очень хочется назвать «взглядом дракона»!..

Однако в эту ночь я на собственном примере понял — и слава Богу, что своевременно! — ужасную истину: ненависть, перерастающая свою цель, обращается против, самой же себя!

Да, конечно, лишь ненависть не дала мне забыться сном, но я вынужден был непрерывно увеличивать её накал: изможденное тело можно пришпорить лишь удвоенной инъекцией допинга. Но потом наступил момент, когда силы мои иссякли, и тогда всё напряжение моей негативной энергии, подобно кусочку льда на солнцепеке, растаяло прямо на глазах. И прозрачный кристалл моего пробужденного сознания сначала превратился в грязную лужицу, а потом стал сгущаться во всё более плотный туман духовной аморфности, вялости, тяжкой, свинцовой усталости — родной сестры ленивого благодушного смирения, тупой покорности и скотской похоти… Выходила ли Асайя из-за кулис, чтобы воспользоваться минутой моей слабости?.. Не знаю, во всяком случае, я её не видел!..

Ну, а за час до рассвета я был уже в полубессознательном состоянии. Забыв обо всех медитативных приёмах концентрации, разбитый и подавленный, с сердцем, заходящимся от липкого, унизительного страха, я в панике метался из комнаты в комнату, чтобы хотя бы так, примитивным механическим способом, не утратить над собой контроль, а в голове пульсировала лишь одна-единственная мысль: во что бы то ни стало отбиться ото сна, во что бы то ни стало! А он вязкой, рыхлой, удушливо-нежной массой мягко катился за мной по пятам, пытаясь до восхода солнца подмять под себя и напялить на меня намордник с наркозом.

И всё же в эту ночь мне удалось уйти от погони и не запутаться в липких ловчих сетях затаившейся в засаде Асайи…

Когда утренняя заря окрасила стёкла окон болезненно-бледной желтизной, я прямо на бегу рухнул как подкошенный на одну из оттоманок и очнулся уже далеко за полдень, разбитый и телом и душой… Итак, слишком яростное сопротивление чревато катастрофой, ибо легко может обратиться против тебя же самого. Своеобразный эффект бумеранга!..

На то, чтобы усвоить этот суровый урок, в моём распоряжении три дня, проникла в сознание неизвестно откуда взявшаяся мысль.

Ну, а раз уж ступил на путь тантры, то надо пройти его до конца — таковы были указания Липотина…

Липотин!.. Часами ломаю голову, силясь разгадать его самого и его замыслы. Все его заверения в чудодейственности тантрических рецептов, что это — дружеское участие или … ???

Смотрю на эту последнюю фразу с тройным вопросительным знаком и пытаюсь установить, когда это было написано? В тех пределах, где я нахожусь, время низвержено со своего престола. Люди, живущие в подлунном мире, возможно, скажут: это было три или четыре дня назад… А может, три или четыре года, что не менее вероятно?..

Понятие времени отныне лишено для меня всякого смысла, это же касается и моего «литературного труда»; в самом деле, марать бумагу в вечном настоящем Бафомета — занятие по меньшей мере абсурдное. И всё же в роли стороннего, всеведущего наблюдателя, из своего далека обозревающего прошлое со всеми его ошибками и заблуждениями, мне бы хотелось довести эти записи до конца.

Итак, на третью ночь после той бесславной вигилии я был снова «готов».

О, каким мудрым казался я самому себе! Ещё бы, ведь на сей раз у меня хватило ума сойти с «пороховой бочки» ненависти! Теперь я с гордой самоуверенностью полагался на мою закаленную в вайроли-йога волю, немало надежд возлагал и на тот опыт, который приобрёл за последние «три дня». И хотя ни о каком проникновении в сокровенный смысл традиционной тантрической техники не могло быть и речи, на этот счёт я, конечно же, не питал никаких иллюзий, но мне тем не менее, кажется, посчастливилось чисто интуитивно, почти вслепую, нащупать некоторые принципиальные истины. Самое главное — это, уподобившись канатоходцу, сохранять устойчивое душевное равновесие, ни в коем случае не позволяя Асайе Шотокалунгиной нарушить мой эквилибр. Доброжелательное равнодушие — вот условие успешного баланса!.. Даже обычную непреклонную твёрдость моих заклинаний я постарался смягчить,- словно приглашая княгиню к дипломатическому компромиссу.

Она… не приходила.

Я ждал, напряженно вслушивался в ночь, как и в прошлый раз пытаясь уловить затаенное дыхание искусительницы, доносящееся из-за кулис моих чувств. Но её не было и там. Во всех трёх мирах царила мёртвая тишина.

Полученный урок не прошёл даром, я набрался терпения, ибо твёрдо усвоил, что нервное, нетерпеливое ожидание легко переходит в ненависть, а этим оружием княгиня владеет много лучше.

Ничего не происходило. Всё кругом как вымерло. И тем не менее я знал: этой ночью исход нашего поединка будет решен!

Во втором часу пополуночи меня стали посещать какие-то чудные мысли и видения, моя душа словно превратилась в прозрачное, как родниковая вода, зеркало, и по его серебряной глади, кротко взывая к моему состраданию, поплыли ожившей чередой различные эпизоды несчастной судьбы Асайи Шотокалунгиной. Вот она в роли весёлой, радушной хозяйки дома, склонной к остроумной шутке, иногда, пожалуй, чуть язвительной, но всегда лёгкой и, в сущности, безобидной… Может, она бывала в иные минуты чересчур резка и экзальтированна… Но ведь это так понятно: в столь нежном возрасте перенести такую нервную встряску, как бегство от лап большевистской ЧК, тут и взрослый-то не каждый выдержит, а тут избалованная девочка, почти ребёнок, древней княжеской фамилии! Потом смерть отца, жизнь в изгнании, тяжкая доля лишенного родины эмигранта… Судьба, разумеется, одна из многих, но какой резкий контраст: безоблачное детство в екатеринодарском дворце — и кровавый кошмар пролетарского переворота! И всё же из этой заброшенной на чужбину русской девочки выросла отважная, бесстрашно глядящая в лицо жизни женщина, которую лишь роковое предрасположение — наследственная, слишком гордая и необузданная кровь — толкнуло на неправедный путь и низринуло в пропасть трагической смерти!.. И те наследственные грехи, кои тяготеют над этой достойной сожаления жертвой демонических сил, конечно же, давным-давно искуплены её безвременной кончиной! Да и о каких грехах может идти речь, в самом крайнем случае ей можно поставить в вину лишь то, что она была подневольным медиумом, рабыней фатального стечения обстоятельств, а мы, считающие себя честными христианами, готовы безоглядно заклеймить эту несчастную во всех смертных «грехах»… Я взываю к вашему милосердию, господа… И тут я вздрогнул, поймав себя на том, что, пытаясь разжалобить каких-то несуществующих присяжных поверенных, внутренне апеллирую к самому себе, да ещё такими банальными клише, которых бы постеснялся любой второразрядный адвокат. Самое странное, что мне вдруг действительно стало жаль мою «подзащитную» и страстное желание спасти её овладело моей волей, которая, несмотря на весь мой сентиментальный бред, оставалась непоколебимой! Таким парадоксальным образом мне приоткрылась на миг сокровенная суть вайроли-мудра: теперь я хочу вобрать Асайю в себя, дабы очистилась она от ненависти своей. Итак, не ненависть и не любовь — мне надо пройти между двумя этими безднами по узкой, как лезвие ножа, тропе, только так я спасу себя и бедную заблудшую душу…

Это была моя последняя осознанная мысль, так как в следующее мгновение Асайя Шотокалунгина уже лежала рядом со мной и, рассыпав по подушке свои великолепные волосы, томно смотрела на меня глазами счастливой семнадцатилетней принцессы. Невероятно, но это невинное дитя обнимало меня как спасителя от себя же самой, от той Асайи, которая, околдованная злыми чарами Исаис Понтийской, была верной жрицей чёрной богини…

Интересно, что сама Асайя, казалось, и не подозревала о своем раздвоении! Прильнув к моей груди, как раскаявшаяся грешница припадает к святыне, она отдалась мне вся без остатка…

Потом вдруг суккуб исчез. Чувствовал я себя разбитым и опустошенным, нервы ныли как после изнурительных ритуальных оргий, которые с равным успехом могли продолжаться и день, и год. Но мне было всё равно, безысходная тоска и апатия обволакивали меня меланхоличными звуками невидимых эоловых арф. В памяти всплывали какие-то полузабытые строки и сладкой отравой циркулировали по моему кровотоку. И вот, словно привет из далекого детства, в висках ритмично запульсировало:

Ущербная Луна.
Ночь шита серебром.
Ты смотришь на меня.
Ты помнишь обо мне.
Как крошечен ущерб отточенным серпом,
но как бездонна щель, как пристально узка…

Губы мои ещё шептали, повторяя в сотый раз, эти слова, а Липотин уже был тут как тут — стоял в изножье моей постели и, вытягивая, подобно изнывающему от жажды аисту, замотанную алым шею, слушал, и усмехался, и ободряюще кивал…

Потом он заговорил, совсем тихо, под зловещий аккомпанемент шипения — это воздух выходил сбоку, из-под шейного платка, а звуки катились через фистулу подобно дробинкам в стеклянной трубочке:

— Увы, почтеннейший, увы… мы оказались слабее! Мне жаль, мой покровитель, искренне жаль, но Маске может служить лишь сильнейшему. Вы же знаете, таким уж меня произвели на этот свет. Служил я вам верой и правдой и теперь, возвращаясь в стан противника, ничего, кроме сожаления, не чувствую. Предупредить вас о моей отставке — единственное, что я могу сделать. Вы, конечно, сумеете оценить меру моего благорасположения! Ну и пару слов на прощанье: с общепринятой точки зрения вы — человек «конченый».

И все же я желаю вам счастья и дальнейших побед на нелегком поприще… гм… покорителя женских сердец! Засим позвольте раскланяться: время — деньги… В кафе прошел слух, что какой-то богатый приезжий из Чили покупает руины Эльзбетштейна. Наверное, думает, что там под каждым кустом зарыто по старинному кинжалу!.. Доктор Теодор Гертнер — так зовут иностранца. Впрочем, лично мне это имя ничего не говорит. Итак, почтеннейший, — и он небрежно отсалютовал мне шляпой, — до скорой смерти!

Я был не в силах подняться, не мог выдавить из себя ни слова — и не услышал, а скорее угадал по его губам: «Тибетские дугпа велели вам низко кланяться…» Липотин церемонно склонился в дверях, и его глаза полыхнули таким злорадным инфернальным триумфом, какой человеческая фантазия и представить себе не может.

Никогда больше Липотина я не видел.

Теодор Гертнер! — наконец дошло до моего сознания, и сразу отступила ленивая истома. Теодор Гертнер?.. Но ведь он утонул в Тихом океане! Или я ослышался и Липотин произнес другое имя?.. Голова моя пошла кругом, и я снова опрокинулся на диван, а когда наконец с несказанным трудом поднялся, то понял, что Липотин прав: игра проиграна и я обречен! Но когда и каким образом приговор будет приведён в исполнение?.. Полная неизвестность, от которой, можно сойти с ума. Мёртвая маска Джона Роджера, застывшая в жуткой гримасе, предстала на секунду моему внутреннему взору…

О, с какой невиданной легкостью, до смешного небрежно обвело меня вокруг пальца дьявольское коварство Исаис Чёрной!..

Невозможно описать ту разверзшуюся предо мной бездну стыда, уязвленной мужской гордости и, самое невыносимое, унизительного сознания собственной глупости.

Взывать к Яне?.. Сердце моё молило об этом, но я пересилил себя и промолчал. Не надо тревожить её там, в царстве вечной жизни, ведь не исключено, что она меня всё же слышит. Быть может, ей снится, что мы навеки соединились, а я потревожу её сон и своим криком de profundis бесконечной жизни столкну глубоко вниз, в поле притяжения Земли, туда, где любовь не может ничего, а ненависть — всё.

Так и ждал я, простертый недвижно на ложе моем, наступления ночи. Дольше и ярче, чем обычно, светило солнце в мою комнату, и я даже усмехнулся: уж не остановил ли я его, как Иисус Навин?..

И вновь во втором часу пополуночи Асайя лежала рядом, и вновь я, обманывая себя самого, попался на ту же приманку: спаситель, несчастная жертва… и… и всё остальное!..

Отныне суккуб безраздельно властвовал над всеми моими органами восприятия. Отчаянная борьба моей души и разума с чувствами, отравленными очаровательным фантомом, ввергла меня в страшное горнило искушения, без всякого снисхождения заставив испытать на себе то, что отшельники и святые называли огненным крещением: когда человек, дабы снискать жизнь вечную, по собственной воле входил в разверстые врата преисподней и там, в негасимом огне адских мук, либо лопался раскаленный добела сосуд скудельный, либо сам Господь вдребезги разбивал горнило. Моё Он разбил в самое последнее мгновение, когда я был на волосок от гибели; кратким описанием этого я и закончу мои записи.

Вначале был ад. В каких только обличьях не являлась мне — даже средь бела дня! — Асайя Шотокалунгина! Это был какой-то фантастический карнавал, калейдоскоп масок, за каждой из которых была она, она, она — кружившая мне голову восхитительным очарованием своей неподражаемо нежной, по-детски невинной жестокости, ослеплявшая умопомрачительной наготой своего божественного тела.

Асайя Шотокалунгина была всюду. Кусая в кровь губы, я произносил формулы заклинаний, и она покидала меня, смиренно потупив взор с такой трогательной тоской неразделенной любви, что сердце рвалось на части… Нет в мире слов, способных хотя бы приблизительно передать, чего стоило мне устоять пред этим ангельским взором, молящим о снисхождении.

Но уже в следующее мгновение, едва растворившись в воздухе, она, тысячеликая, всплывала во всех отражающих поверхностях моего дома: в полировке шкафа, в наполненном водой бокале, на лезвии ножа, в опаловых бельмах оконных стекол, на выпуклой стенке графина, в хрустальных подвесках люстры, в белом кафеле печи. Мои муки возрастали тысячекратно, ибо Асайя, соскользнув в иную плоскость моих чувств, не только не становилась дальше, но и наоборот — приближалась, и я ощущал её обжигающую близость постоянно, в любое время дня и ночи. Если раньше я пытался изгнать княгиню усилием воли, то теперь она, отразив мой волевой импульс, обратила его на меня самого, и… я стал вожделеть её: отныне мою душу раздирали две взаимоисключающие страсти — одна с проклятиями гнала Асайю прочь, другая умоляла вернуться…

А когда чувства мои стали корчиться в адском пламени невыносимого вожделения, я подошел к флорентийскому зеркалу Липотина, на которое ещё давно в недобром предчувствии набросил покрывало, сорвал с него завесу и, уже не владея собой, заглянул в зелёный омут:

Она лежала у самой поверхности, на мелководье, развернув ко мне свою обнаженную грудь, и её невинный целомудренный взор, затуманенный слезами, молил о пощаде. Волосы на моей голове встали дыбом, я понял: это конец!..

Собрав последние силы, я размахнулся и в отчаянье ударил кулаком по зеркальной глади, разбив её на тысячи острых брызг.

И образ Асайи вместе с отравленными ею осколками проник через порезы в мою кровь и вспыхнул там чёрным инфернальным огнем. А из крошечных, рассыпанных вокруг по полу зеркальных кристалликов, мультиплицированная несчётным количеством копий, закатывалась сумасшедшим смехом тоже она — Асайя, Асайя, Асайя… Нагая, хищная, вампиричная, многократно повторенная… Но вот она вышла из осколков, как резвящаяся сирена выныривает из воды, и, по-прежнему заходясь от смеха, двинулась на меня со всех сторон, подобно несметным ордам соблазна, — тысячетелая, неуязвимая, алчная, агрессивно-похотливая, с тяжёлым, сладострастным дыханием…

Атмосфера в доме стала ароматом её кожи… Да, да — запах пантеры, но ничего более сладкого, весеннего, дурманящего я в своей жизни не вдыхал. Только ребёнок может по-настоящему оценить то блаженное забвение, которое навевают иные ароматы…

И тогда… тогда Асайя-Исаис начала окутывать меня в свою ауру, в своё астральное тело… Я оцепенел от патологического ужаса, когда встретился глазами с неумолимо жестоким и невинным взглядом гипнотизирующей меня рептилии, для которой убийство — это естественный образ жизни, природный долг. Всей сокровенной эссенцией своего существа она проникала под мой кожный покров, вползала в позвоночный столб, сворачивала свои кольца в головном мозгу; она прорастала в меня, вырастала из меня, перерастала… И где, где было оно тогда — моё спасение, мужество, воля?!

И вновь мой слух снаружи и изнутри затопил колдовской завораживающий ритм:

О, как бездонна щель,
как пристально узка…
Но крошечный ущерб отточенным серпом…
Ты помнишь обо мне…
Ты смотришь на меня… Ночь шита серебром…
Ущербная Луна…

Я ещё успеваю понять, что это моя последняя, прощальная песня… И тут меня, уже ступившего на порог чудовищной бездны — философы называют её «восьмым миром», в нем человеческое Я подвергается абсолютной диссолюции, — отбрасывает назад внезапное озарение, подобно молнии средь ясного неба сверкнувшее в моём сознании: кинжал!., наконечник копья Хоэла Дата!.. Ведь он мой!..

Может ли одна только мысль породить огонь? На собственном примере я убедился в могуществе пиромагии. Огненная стихия — скрытая, невидимая, вездесущая — до поры до времени спит, но одно лишь тайное слово, и… в мгновение ока проснется пламя и огненный потоп захлестнёт Вселенную.

Мысль о кинжале словно высекла из кремня моего сознания магическую искру… Дальше, как во сне: мощная струя огня брызнула прямо из пола, и все вокруг обратилось в сплошное пламя… Гигантская огненная стена, шипящая как при самовозгорании мучной пыли, выросла предо мной. Очертя голову я ринулся в самый эпицентр бушующей стихии: пробиться, во что бы то ни стало пробиться на другую сторону, даже если мне суждено сгореть заживо! Вперёд — кинжал должен быть у меня в руках!..

Каким образом я прорвался сквозь огненную стену, не знаю, но я прорвался!.. Выхватил кинжал из тульского ларца… Мои пальцы сами собой, как у лежащего в кресте саркофага Джона Ди, судорожно сжались на рукоятке… Взмах — и вставший у меня на пути Бартлет Грин отпрянул назад, зажимая руками свой колдовской «белый глаз», пронзенный клинком… А я уже ныряю в неистовый огненный прибой с чёрной пеной клубящегося дыма на гребне… Слетаю по лестнице вниз и с разгона всем телом бросаюсь на запертую входную дверь… Сорванная с петель, она с грохотом вываливается наружу, и…

Прохладный, свежий, ночной воздух едва не сбивает меня с ног… Запах палёных волос приводит меня в себя: космы на голове и борода стали заметно короче, обгоревшая одежда кое-где ещё тлеет…

Куда? Куда теперь обратить мне стопы мои?..

Назад пути нет: горящие балки, охваченные негасимым сверхъестественным огнём, рушились у меня за спиной… Прочь, прочь от пожарища! Кинжал, намертво зажатый в моей правой руке, по-прежнему пребывал в какой-то жутковатой эрекции, как будто этот огненный оргазм не имел к нему никакого отношения. Не удалось Исаис Понтийской оскопить моё Я, и наконечник значит теперь для меня больше, чем жизнь, не важно, где мне суждено отныне жить — в том или в этом мире… И вдруг застываю как вкопанный: передо мной высокая, величественная дама, та самая, чей ангельский образ я видел в парковом лабиринте Эльзбетштейна… Моя душа обмерла в ликующем порыве: это она — Елизавета, истинная королева моей крови, недосягаемая возлюбленная Джона Ди, благословенная в своём терпеливом ожидании!.. Я опускаюсь на колени, не обращая внимания на огонь тибетских дугпа, который едва не лижет ступни ног… И тут кинжал вздрагивает в моей руке как живой, словно пытаясь отвернуться от неземного видения, и в мой мозг проникает ледяная игла: да ведь это маска, личина, мираж, обманчивое отражение, украденное чёрной, обратной стороной зеркала и выставленное сейчас предо мной, дабы низвергнуть назад, в бездну «восьмого мира»…

Зажмурив глаза, я прошёл сквозь фантом, как недавно сквозь огненную стену… Потом мчался по улицам, словно затравленный зверь, которого преследуют по пятам кровожадные, тощие гончие; и вдруг совершенно отчетливо вспомнил, как в галлюцинозе, вызванном токсичными дымами монахов секты «Ян», за мной точно так же гнались чёрные инфернальные кошки и, лишь добежав до древа, с которого Елизавета подавала мне какие-то таинственные знаки, я спасся от погони. Значит, спасусь и сейчас, понял я и, словно притянутый мощным магнитом, уверенно повернул к Эльзбетштейну! Теперь я летел как на крыльях, почти не касаясь земли, в каком-то странном полузабытьи; а когда до меня наконец дошло, что ещё шаг — и мой пульс просто взорвется, чьи-то невидимые руки подхватили меня и я вдруг очнулся на вершине главной башни замка…

Небо позади меня было как кровь, казалось, весь город полыхал, охваченный огненным дыханием ада…

Вот так когда-то и мой уезжавший в Прагу предок Джон Ди, покинув Мортлейк, смотрел, обернувшись назад, как пылает прошлое со всеми его радостями и печалями, заблуждениями и открытиями, победами и поражениями…

Но он покидал, а я возвращаюсь, и у меня в руке то, что он потерял и что меня, подобно магнитной стрелке, привело в мой родной дом: наконечник копья! Слава тебе, Джон Ди, что ты восстал во мне из мертвых и стал отныне моим «Я»!

^ ^ ^