Geum.ru

Дагестана Сайт «Военная литература»

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   18
Глава пятнадцатая. Дарго

События в Дагестане рассердили императора в Петербурге. Николай I был нетерпелив и не понимал необходимость сдержанности и неторопливости, долгосрочные мероприятия в интересах победы на Кавказе его не устраивали. Успешные операции Шамиля покончили с надеждами подчинить его с помощью «политических средств», и терпение Николая лопнуло. Еще в сентябре, после первой успешной кампании имама, царь решил, что пора нанести ему решительный удар. Для этого предстояло послать на пополнение Кавказского корпуса 22 000 опытных солдат-ветеранов и хорошо обученных рекрутов. Кроме того, на Кавказ из района своей дислокации в Новороссии направлялся Пятый пехотный корпус{694}.

Вторая кампания Шамиля укрепила решимость царя сделать 1844 год «годом расплаты с врагом за аварскую катастрофу». Николай считал, что нужно «нанести Шамилю несколько сильнейших ударов», чтобы одновременно «восстановить честь нашего оружия» и «подорвать его [Шамиля] значимость и влияние в горах»{695}.

Поэтому, инструктируя Нейдгардта, царь выражался совершенно определенно: «вступить в сердце гор», «разгромить и рассеять банды Шамиля, уничтожить все его военные заведения, овладеть в горах важнейшими пунктами и укрепить те из них, удержание которых сочтется необходимым»{696}. [212]

Возврат к «решению вопроса одним ударом» отнюдь не исключал параллельного использования политических средств, поэтому царь обратил внимание Нейдгардта на необходимость «привлекать на нашу сторону сторонников Шамиля, не считаясь с расходами»{697}. На эти цели из бюджета специально выделялось 45 000 руб., которыми Нейдгардт мог распоряжаться по своему усмотрению{698}.

«Военный министр, — писал император генералу, — сообщит все детали порученных Вам операций. Полностью Вас не стесняя, они объяснят наш взгляд на обстановку и предписанные нами средства достижения желаемого результата. Вам самому решать, принимать их целиком или частично, но в любом случае следует иметь в виду, (1) что эти гигантские средства должны принести соответствующие результаты; (2) что операции должны проводиться решительно и точно по замыслу, ни в коем случае не отвлекаясь на второстепенные дела; и (3) что мы ни под каким видом не будем держать на Кавказе войска, посланные для подкрепления вверенного Вам корпуса, долее декабря 1844 года»{699}.

Вопреки выраженному тут царскому доверию, разработка и исполнение плана 1844 г. шла под очень строгим надзором Петербурга{700}. Хотя Нейдгардт и был против намерения «все решить одним ударом»{701} , ему оставалось только повиноваться.

План предусматривал два этапа действий. На первом этапе проводилось сложное комбинированное наступления по трем направлениям — из Чечни, из Северного и из Южного Дагестана при поддержке двух вспомогательных соединений из Назрани и с Лезгинской линии. Командование всем этим было поручено соответственно Гурко, Люберсу (командиру Пятого пехотного корпуса), Аргутинскому, Нестерову и Шварцу. Целью наступления был захват Анди и сооружение там редута. На втором этапе войска должны были «построить редуты и крепости во всех пунктах, необходимых для [213] охраны территорий — как уже принадлежащих Российской короне, так и тех, на обретение которых Император возлагает большие надежды»{702}.

Царь был уверен, что «появление в Чечне и Дагестане армии, невиданной тут по численности», быстро «перенесет горцев из мира снов и фантазий к горькой правде». Чтобы усилить это впечатление, царь приказал распространить прокламации, где бы говорилось, что пришедшие на Кавказ войска — лишь малая толика императорской армии, что русские войска не посягают на веру, обычаи и имущество горских народов, и что Россия намеревается «только наказать Шамиля и сторонников этого изменника, который из личных побуждений, жадности и стремления к власти смутил горские общества, обрек их на ужасы войны и обложил тяжелыми податями». В прокламации далее следовал призыв к горцам сделать выбор между тем, чтобы разделить с Шамилем «примерное наказание», и подчинением властям, что принесет «царское прощение и милость»{703}.

Трудности, связанные с концентрацией такой массы войск и их снабжением, усугублялись действиями Шамиля по перемещению населения и его тактикой «выжженной земли».

Такая тактика, видимо, диктовалась необходимостью пополнения своих рядов и религиозной догмой, запрещающей жить под правлением неверных{*41}, которой придерживались имамы. Эти выселения начались при Гази Магомеде{704} и в незначительных масштабах стали практиковаться Шамилем в 30-х годах. Лишь в 40-х годах Шамиль начал то, что Пинсон назвал «демографической войной»{705}. Осуществлявшееся Шамилем массовое переселение людей из пограничных районов во внутренние области имамата образовало кольцо выжженной земли, которое «стало весьма существенным препятствием [214] на пути нашего продвижения к цели», как писал Головин{706}. По этой причине наступление русских началось на месяц позднее намечавшейся даты. Пока же проводились небольшие марши, «чтобы занять войска»{707}.

Со своей стороны, Шамиль тоже не сидел без дела{708}. 18 марта он собрал в Дагестане своих наибов и объявил о намерении упредить русскую кампанию наступлением в Казикумухе{709}. Сам Шамиль не смог выступить в этот поход из-за гибели Шуайба{710}, но его наибы совсем лишили Аргутинского покоя{711}.

Когда все приготовления были завершены, «чеченская группа» под командованием Нейдгардта 18 июня вышла из Внезапной. 25 июня она достигла высот Кубара. Шамиль, занимавший здесь крепкие позиции, отошел, и русские заняли Кубар. 27 июня группа вступила в Гертме, где соединилась с «дагестанской группой» под командованием Людерса{712}. 28 июня объединенные войска пошли на штурм позиций Шамиля под Гертме, но выяснилось, что Шамиля там уже нет.

Шамиль и не собирался вступать с русскими в сражение. Он сказал своим наибам: «У русских провизии только на три недели. Здесь они не найдут ничего, кроме травы. Дольше этого срока задержаться они не смогут, тогда все вернется к прежнему положению»{713}.

И в самом деле, нехватка провизии заставила Нейдгардта признать, что захват Анди в данный момент невозможен. Поэтому он изменил план действий. Получив согласие Петербурга, он решил по двум направлениям идти на Хунзах{714}.

Точно так же 12 июня группы Людерса и Аргутинского объединились в Акуше и сразу пошли в атаку на позиции Шамиля. И здесь имам отступил без боя{715}. «Наши войска, вместо того чтобы теснить разгромленного Шамиля{716}, остановились на отдых... а когда после трехдневного бивуака двинулись вновь, то натолкнулись на сильно укрепленный противником мост через Койсу, так что им пришлось снова встать и устроить [215] отдых»{717}. Как видим, от первоначального плана пришлось совсем отказаться. Первый этап наступления завершился ничем, и Гурко, колонна которого должна была взять Хунзах в клещи, был отозван{718}.

Таким образом, кроме частей Аргутинского и Шварца, проводивших бесцельные операции{719}, большинство войск в Северном Дагестане и «чеченской группировки» были заняты на фортификационных работах. В конечном счете самым важным результатом русских действий 1844 г. было сооружение редута Воздвиженское в Чах-Кери. Это сделали в период 3 сентября — 1 декабря части под командованием Фрейтага и владикавказского коменданта Нестерова при сильном противодействии чеченцев. Чтобы остановить продвижение Фрейтага, чеченцы, между прочим, прибегли к поджогу сухой травы 31 августа, а 1 сентября отвели русло ручья, чтобы лишить его солдат питьевой воды{720}.

Отсутствие результатов кампании 1844 г. сильно расстраивало Петербург. Не умея понять трудности Кавказской войны, столичные официальные лица и дилетанты-наблюдатели были склонны винить в этом тамошних генералов за их нерешительность и пассивность, насмехаясь над их трусостью:

«Нейдгардт, Людерс и Гурко стоят перед кавказцами, как дети толпятся перед входом в темную комнату, говоря друг дружке: «Ты иди вперед, а я за тобой». А за дверью с хлопушкой в руках стоит Шамиль, который щелкает по носу первого храбреца; тот в страхе летит вон, роняя наземь остальных»{721}.

Судя по всему, Нейдгардту не удалось убедить императора, что поставленные им цели недостижимы, что победы не добиться одним ударом, что для этого требуется затяжная война на истощение и что большинство находившихся на Кавказе генералов (в отличие от [216] командования Пятого пехотного корпуса) разделяют эту точку зрения{722}. Тут надо еще учитывать, что Людерс и Гурко старались всю вину за неудачу свалить на Нейдгардта, стало быть, задача переубедить Николая была для последнего неразрешимой{723}.

В этих обстоятельствах, не желая отказываться от цели, поставленной в 1844 г.{724}, царь делает два вывода и выносит два решения: во-первых, кампанией нельзя руководить из Петербурга, значит, главнокомандующему войсками на Кавказе следует дать больше полномочий; во-вторых, Нейдгардт не способен провести такую кампанию, как потому, что предпочитает иную политику, так и потому, что слишком «мягок» и не может заставить подчиненных слушаться.

И вот 8 января 1845 г. Николай заменяет Нейдгардта Воронцовым, дав тому титул «кавказский наместник и главнокомандующий всеми войсками на Кавказе». Граф Михаил Семенович Воронцов, будучи сыном русского посла, учился в Англии и был образован по-европейски, что было редкостью среди высшего чиновничества России того времени. Он был честолюбив, вежлив и добр с подчиненными, предельно галантен с теми, кто наверху. В его понимании все живое делилось на тех, кто властвует, и тех, кто служит. Он сам добился самых высоких чинов и наград, его считали толковым командиром и даже победителем Наполеона под Красным{725}.

Но громкую славу ему принесла гражданская служба. Как губернатор Новороссии (Южной Украины) он был одним из тех, кто внес наибольший вклад в хозяйственное и культурное развитие этого края. Он сделал его наиболее развитой частью империи и превратил Одессу в «третью столицу, где во многих отношениях жизнь была приятнее, чем в прежних двух»{726}.

Однако Воронцов после наполеоновских войн не занимался военным делом, а по войне на Кавказе ни опыта, ни знаний у него не было вообще. Так что он [217] взял обязательства, которые оказались намного тяжелее, чем он предполагал.

Новый главнокомандующий приехал в Тифлис 6 апреля. Здесь он первым делом отбросил план, разработанный Нейдгардтом, и решил действовать по одному направлению{727}. 8 апреля, прежде чем начать кампанию, он отправился в инспекционную поездку на Левый фланг и в Северный Дагестан{728}.

Между тем у Шамиля был забот полон рот. Сооружение редута Воздвиженское мешало местным чеченским жителям работать на своих полях. Кроме того, командир редута генерал-майор Паттон вел активные действия и совершал рейды по соседним с крепостью обществам. В результате этого около 400 чеченских семей перешли к русским и расселились в усмиренных селениях. Соседние общества тоже стали вступать в сношение с Паттоном, даже некоторые из наибов начали заводить разговоры, что пора с русскими договариваться. Лишь к апрелю Шамилю удалось тут все уладить{729}.

Кампанию Воронцов начал 15 июня, находясь в Гертме и имея в своем распоряжении 21 000 войск, 42 артиллерийских орудия и ракетную батарею{730}. В тот же день русские заняли укрепленные позиции Теренгол, оставленные Шамилем. Имам отошел к Мичикалу и блокировал дорогу на Кунбут. Но Воронцов предпочел двинуться более трудным путем через перевал Кирк, который был слабо защищен, потому что горцы полагали, что русские там не пройдут. 17 июня авангард Воронцова занял перевал и Анчимер{731}.

18 июня Пассек, не получив соответствующего приказа Воронцова, вышел на позицию у Зунумира, отстоявшую на 15 километров от лагеря главных сил. (Этот шаг Пассека в русской дореволюционной историографии был истолкован противоречиво, но даже друзья Пассека признавали, что он действовал не столько по приказу, сколько по совету Воронцова.) Следующие [218] пять дней он был отрезан разыгравшейся в горах снежной бурей, тогда как его солдаты оказались без пищи, без крыши над головой и в летнем обмундировании. Когда отряд освободили от снежного плена, 12 человек замерзли насмерть, у 400 были обморожены руки и ноги.

26{*43} июня Воронцов возобновил марш соединения, сократившегося на 4000 человек и 10 пушек, оставленных в тылу для охраны путей подвоза. Перевал Бустрах, называемый «Андийскими воротами», оказался оставленным. Вопреки донесениям разведки о намерении Шамиля оборонять эти ворота, тот отошел, уведя с собой жителей и спалив селения. В тот же день авангард Воронцова под командованием Клюгенау вступил в разрушенный Анди.

Три недели Воронцов просидел в Анди почти без движения, что никто из русских аналитиков объяснить не смог. Все это время русские войска испытывали острую нехватку провианта. Причиной тому были: плохие дороги и скверная погода, вызвавшие падеж половины вьючных лошадей; дезертирство большого числа погонщиков и кучеров из местных{732}; и самое главное — беспомощность интендантской службы воронцовского штаба.

Наконец 17 июля Воронцов вышел из Анди и сделал это за несколько дней до прибытия туда большого обоза со снабжением, за что потом его много ругали. 18 июля он ввел 11 500 солдат{733} и 16 орудий в дымящиеся развалины Дарго. Но перед этим ему пришлось преодолеть ожесточенное сопротивление горцев на лесной дороге за несколько километров до селения, где русские потеряли 35 убитыми и 117 ранеными. [219] Но после всего того, что пришлось пережить в этот день, все задавали себе один и тот же вопрос: что же теперь с нами будет? Шамиль не замедлил показать, как он разозлен тем, что его столица захвачена. Как только лагерь обнесли окопами, вражеские снаряды стали падать один за другим и вынудили нас изменить расположение»{734}.

Чтобы прекратить обстрел, 20 июля Лобинцев штурмовал горы за рекой, где были расположены позиции Шамиля. Горцы рассеялись, но стоило русским начать отход по разбитым дорогам и кукурузным полям, они стали нападать на колонны со всех сторон.

«Момент, когда войска, которые только что славно разогнали горские банды, стали отходить, стал поворотным пунктом нашей кампании. Мы это почувствовали инстинктивно, всю армию охватила какая-то подавленность.

Нужно было видеть, как лица, еще несколько минут назад светившиеся радостью, делались серьезными и грустными.

Вовсе не вид двух сотен трупов и раненых вызывал эту подавленность, к такого рода картинам мы уже привыкли, убивала бессмысленность этих потерь»{735}.

21 июля с другой стороны к лесам, через которые русские пробивали себе путь к Дарго, подошли обозы. Воронцов, которого обвинят впоследствии, что он не занял лес, решил, что каждый отряд половину солдат пошлет к обозам, чтобы доставить провиант. Это стало вторым пунктом, за который потом его критиковали. 22 июля под командой Клюгенау эти солдаты вошли в лес и стали пробиваться к обозам. Под прикрытием леса горцы со всех сторон обстреливали колонны, русское войско несло тяжелейшие потери убитыми и ранеными. [220]

23-го колонна двинулась в обратный путь, и все повторилось.

«Сухарная экспедиция», как прозвали потом эту операцию, никакого провианта так и не доставила. Зато ее потери составили 556 убитыми (включая двух генералов), 858 ранеными и три орудия. Положение Воронцова оказалось критическим. Теперь у него на руках было 1362 раненых; боевой дух войска пал как никогда, а горцы хвастались, что выхода у «неверных» нет и теперь они все будут перебиты{736}. Воронцову не оставалось ничего другого, как только пробиваться через леса Ичкерии в Гурзул.

Уничтожив все, что нельзя было унести с собой, 25 июля русские оставили Дарго. Им пришлось пробиваться через леса, где сцены «сухарной экспедиции» (и злосчастной кампании Граббе) повторялись вновь и вновь, каждый раз со все более ужасными последствиями. В первый день войско прошло 5 км, потеряв 6 убитыми и 72 ранеными; 26-го прошло 8 км, потеряв 71 убитого, 215 раненых и 8 пропавших без вести; 27-го продвинулось всего на 4 км, получив 15 убитых, 66 раненых и 2 пропавших без вести; на следующий день — снова 5 км и 109 убитых, 365 раненых и 15 пропавших без вести. Вечером этого же дня войско дошло до Шамхал Бирди, что находится в 15 км от Гурзула, «похожим на ободранного волками мерина»{737}.

Будучи не в состоянии двигаться далее, Воронцов остановился и стал ждать, когда на помощь придет Фрейтаг, посыльные к которому были отправлены еще до того, как Воронцов оставил Дарго. Стоять пришлось почти без продовольствия и боеприпасов под непрестанным обстрелом противника. В таком положении застал Фрейтаг своего начальника, когда перед наступлением сумерек 30 июля вышел на противоположный хребет. На следующий день Воронцов соединился с Фрейта-ом, но при этом снова потерял 94 человека убитыми, 216 ранеными и 23 пропавшими без вести. 1 августа они [221] добрались до Гурзула, а через два дня части, вернее, их остатки, были разведены по зимним квартирам.

В этой кампании Воронцов потерял 984 убитыми (в том числе трех генералов), 2753 ранеными, 173 пропавшими без вести, 3 пушки, бывшую при нем большую сумму денег звонкой монетой и всю поклажу. Все войска, дислоцированные для охраны маршрута снабжения между редутом Евгеньевское и Анди, вернулись в казармы. Операции Аргутинского и Шварца, задуманные как отвлекающий маневр, «существенных результатов не дали, хотя в помпезных рапортах им приписывалось большое значение»{738}. На этом военные действия прекратились. Вторая половина 1845 г. прошла почти спокойно, и это спокойствие лишь изредка нарушали малозначительные рейды в Чечню и Южный Дагестан{739}.

Русская печать, особенно после смерти Воронцова, подвергла острой критике то, как он провел эту кампанию. Некоторые моменты мы уже упомянули выше. Среди других объектов критики был тот факт, что Воронцов совершенно игнорировал особенности войны на Кавказе, не терпел замечаний в свой адрес на этот счет, даже не выслушивал советов. Это видно из того, как холодно он принял Фрейтага, решившего выступить с осуждением всего замысла кампании, а также из реакции на замечание Бенкендорфа о нарушениях порядка во время движения колонны{740}. В результате многие опытные генералы от участия в кампании были отстранены или назначались не туда, где от них была бы наибольшая польза. Так, Клюгенау, провоевавший 12 лет в горах Дагестана, был послан руководить «сухарной экспедицией», где требовался командир, знакомый с условиями боя в лесу, тогда как Лабынцев, имевший такой опыт боев в Чечне, был направлен на штурм высот напротив Дарго. Так же неудачно использовались строевые части кавказского корпуса: те, что воевали в горах Дагестана, посылались в операции в лесах, а те, что дислоцировались в Чечне и умели вести [222] бой в лесу, бросались в наступление в горы. Если Воронцов с кем-то и советовался, то это чаще были неопытные адъютанты, прибывшие вместе с ним, а не настоящие кавказские ветераны. А сверх всего, он был слишком «мягок» с подчиненными, очень часто старшие офицеры его просто не слушались. (Примером могут служить хотя бы бросок Пассека в Холодные горы и наступление Барятинского в Анди.)

Воронцов привез с собой целую свиту. В ней было много молодых людей знатных фамилий Петербурга и Москвы, приехавших участвовать в заключительном этапе завоевания Кавказа и получить за то награды. (Среди них были князь Александр фон Гессен-Дармштадт (шурин царя), князь Виттгенштейн, князь Паскевич-младший, князь Барятинский и граф Бенкендорф.) Эта публика с огромным багажом бытовой роскоши и домашней челядью неимоверно увеличила бесполезный небоевой состав войска; она первой поддавалась панике в бою, вносила неразбериху и до предела перегружала и без того с напряжением работавшие тыловые службы. Этих обозников так и прозвали «l`arme de Xerxex — Ксерксово воинство»{741}. Мало того, между этими пришельцами и кадровым составом корпуса возник антагонизм, что еще больше расшатывало дисциплину.

Большинству критиков Воронцова было невдомек, что военные цели были только одной стороной экспедиции, а вся кампания обладала другими, более важными параметрами. Это, разумеется, ничуть не ослабляет тех или иных пунктов обвинения Воронцова, как не служит оправданием его невнимательности к военным вопросам, все это может объяснить поведение наместника, но оправданием ему, по нашему мнению, служить не может. Как указывалось выше, император, склонившись к решению проблемы одним ударом, вовсе не отказался от «политических средств». Более того, такие средства были стержнем стратегии. Как гласит один документ 1844 г., главная цель генерального [223] наступления состоит в том, чтобы оказать содействие ближайшим к нам племенам, которые по имеющейся информации уже изъявили согласие восстать против Шамиля, восстановить ушедшие в горы общества на их прежних местах обитания и таким образом ослабить размах общего восстания{742}.

По официальной версии, кампания 1845 г. имела ту же цель: «Дать возможность туземцам, насильно угнанным Шамилем, перейти на нашу сторону»{743}.

С 1840 г., когда чеченцы с воодушевлением приветствовали Шамиля, прошло несколько лет, и многие стали недовольны его правлением. Сотрудничавшие с русскими туземцы преподносили это русским властям в преувеличенном виде. Среди недовольных правлением Шамиля первым было общество Анди.

«Местные жители хотели нашего прихода и даже требовали его — это известный факт. Со своей стороны, мы возмечтали, что переход к нам андийцев мог бы побудить отвернуться от Шамиля и другие народности Дагестана, которые привыкли следовать примеру Анди»{744}, — писал Бенкендорф.

Это послужило причиной того, что император в 1844 и 1845 гг. настаивал на продвижении в Анди и установлении там русского правления. Намеченная кампания казалась Николаю и его окружению кратчайшим путем к усмирению Кавказа и была ему по душе. По его мнению, если рискнуть ее провести, даже если она не удастся, то большого вреда от того не будет; в случае же неудачи можно вернуться к постепенным действиям. Воронцов разделял это мнение{745}. Поэтому он и взялся осуществить этот отчаянный поход.

Во время инспекционной поездки Воронцова в редуте Внезапная к нему явились несколько чеченских старейшин и среди них урусмартанский кадий. Они [225] выразили готовность принять русское подданство, если к ним направят войско. Чтобы проверить искренность высказанного намерения, к чеченцам был послан Людерс с небольшим отрядом, который натолкнулся там на сопротивление{746}. Причиной тому, видимо, в то время русским неизвестной, был некий человек, сообщивший Шамилю о заговоре, что позволило имаму принять контрмеры{747}.

Ни это происшествие, ни предупреждения бывалых генералов, прежде всего Фрейтага, не убавили самоуверенности Воронцова. Его убеждение, что попытка такой экспедиции не помешает и большого вреда не принесет, тоже серьезно не поколебалось{748}.

Шамиль знал о плане русских, хотя, может быть, и не представлял, как далеко зашли контакты с чеченцами, и предупредил об этом общество Анди{749}. Готовя оборону, имам учел уроки Ахульго и сражений 1842 и 1844 гг. Он занял выгодную позицию на перевале Мичикал, предвидя три исхода сражения: сорвать наступление русских, как он это сделал в 1844 г.; отбить их атаку; задержать их продвижение. Когда русские обошли его через Кирк, он просто быстро покинул Анди.

Сначала Шамиль собирался закрепиться на Буцрахском перевале, имея в виду те же цели. Но либо передумал, либо ему стало известно о сношениях андийцев с русскими, и это заставило его поступить по-другому. Он решил уступить Анди русским, предварительно спалив все аулы, уведя всех людей и увезя продовольствие. Очевидно, имам с самого начала не доверял андийцам и, прежде чем начать кампанию, взял от наибов и всего общества клятвенное обещание повиноваться его приказам{750}. Тем самым он убивал сразу двух зайцев: русские придут к своей цели, но сделают это впустую, а их коммуникации окажутся уязвимыми; андийцы будут наказаны за предательство. Сколь болезненным оказался этот удар по жителям [226] Анди, видно из того факта, что они пытались сопротивляться сожжению своих аулов{751}. Следует также обратить внимание на замечание Шамиля: «Для вероотступников, думающих, что целостность Ислама нарушена, перестрелка как чума. Их души понять нетрудно»{752}.

Таким образом, когда русские пришли в Анди, вместо дружественного населения они «оказались среди голых скал, покрытых дымящимися развалинами людских жилищ»{753}. «Андийцы ускользнули от нас, — писал один участник этих событий с запоздалым предвидением, — и только местные обитатели да двое из русских... понимали смысл события... Все другие ничего в нем не усматривали, либо не желали видеть»{754}.

Возможно, именно в этот момент Шамиль пытался вступить в сношения с Воронцовым, но натолкнулся на отказ{755}. (Совершенно логично дагестанские источники утверждают, что к Шамилю обратился Воронцов, а тот отклонил просьбу. Однако вся логика событий диктует противоположное направление действий.) Объяснить отказ можно следующим: во-первых, Воронцов и русские власти к тому времени считали судьбу Шамиля решенной, его тем или иным способом должны были убрать, и переговоры с ним исключались. Во-вторых, у Воронцова и его штаба сохранялась надежда добиться своих целей. К Воронцову приходили не только те из местных, кому удалось избежать Шамилевой эвакуации{756}, в его лагерь потянулась вереница «местных гонцов с заверениями, что со дня на день придет народ с разных сторон»{757}. Среди них были люди некоторых наибов из Чечни. В том числе два наиба якобы просили Шамиля замириться с русскими{758}. Такие соображения могли быть вызваны «патрулем» Воронцова 2–3 июля. Одной из целей операции, о которых говорил Воронцов, было «внезапным появлением наших войск дать соседним горским племенам возможность перехода на нашу сторону». К русским, впрочем, перешло только одно семейство{759}. [227]

Когда Воронцов находился в Анди, Шамиль отправился в Чечню и заставил тамошних наибов и новобранцев поклясться на Коране, что они не станут вступать с русскими в сепаратные переговоры. Вернувшись, Шамиль приказал андийскому наибу Рамадану пресечь всякие контакты отдельных жителей Анди с Воронцовым. Рамадан поймал за этим делом троих, отрубил им головы и выставил их напоказ с предупреждением, что такая казнь ждет каждого, кто решится сотрудничать с русскими{760}.

Эти головы были обнаружены 13 июля, но значения этого события в штабе Воронцова не поняли{761}. Там все еще надеялись, что удастся добиться мирного подчинения некоторых племен{762}. Один Бенкендорф проявил прозорливость, заметив, что 13 июля стал поворотным пунктом. С того дня, писал он, «у нас не только не стало сочувствующих, не осталось и лазутчиков»{763}. Дважды жизнь подтвердила его правоту. Когда Воронцов решил двинуться на Дарго, его местные лазутчики указали совершенно неверные дороги{764}; а потом, за час до выхода колонны, один из этих лазутчиков бежал, причем на лучшем скакуне из конюшни Воронцова, и предупредил Шамиля{765}. Этого конокрада русские схватили через два года во время осады Салты{766}.

Репрессивные меры Шамиля положили конец всяким контактам горцев с Воронцовым, и они как бы поменялись ролями: теперь Шамиль получил широкое поле деятельности для тайных происков и шпионажа. В русский лагерь пошли агенты, предположительно от некоторых наибов, которые «обещали повиновение при условии, что русские войска войдут в их селения», и утверждали, что одно появление русских в Дарго станет сигналом к всеобщему восстанию против Шамиля; то, с каким пиететом они отзывались о святости имама, делало честь их профессионализму, потому что они всерьез заводили разговор об условиях сохранения ему [228] жизни и свободы и не раз возвращались к уточнению путей, какими он может безопасно уехать в Египет{767}.

Последнее требование русским представлялось, видимо, особенно достоверным, поскольку они знали о контактах Шамиля с Мухаммедом Али. Эти разговоры и были главной причиной, почему Воронцов решил наступать на Дарго. И там он еще продолжал ожидать гонцов от Шамиля. Подтверждением тому служит приказ часовым пропустить двух горцев, которые должны подойти с правой стороны и помахать своими шапками{768}. Только после «сухарной экспедиции» Воронцов и его штаб поняли, что их провели. Но было уже поздно. Шамиль сделал с русскими то, что ему хотелось.

Несмотря на общее превосходство сил, только случай спас Воронцова от полного разгрома; если бы Левым флангом командовал кто-то другой и Фрейтаг действовал бы не так решительно, вся кампания могла бы кончиться полной катастрофой. Даже помощь Фрейтага не спасла кампанию от поражения, какого еще не терпело русское войско. Таким образом, в конце 1845 г. Шамиль находился в зените славы и власти, а русские — на самом дне. Больше того, их силы весной 1846 г. должны были ослабнуть еще больше, поскольку Пятый армейский корпус возвращался в Россию. Царь хотел вывести Пятый корпус с Кавказа в декабре 1845 г., но Воронцов убедил его отложить вывод до весны. Именно этот момент выбрал имам, чтобы осуществить свой самый дерзновенный план. [229]