Geum.ru

Мировой кризис: Общая Теория Глобализации Издание второе, переработанное и дополненное Москва, 2003

Вид материалаРеферат

Содержание


Разрушительная неадекватность либеральных рецептов
Подобный материал:
1   ...   24   25   26   27   28   29   30   31   ...   37
14.3. Нехватка ресурсов для цивилизованного колониализма

Мужчина отличается от мальчика ценой игрушек
(Женская мудрость)

Когда разрушение СССР перешло в открытую и уже неудержимую стадию, руководители и большинство аналитиков развитых стран не понимали этого так же, как и их советские коллеги.
Однако, не сознавая масштабов и глубины разворачивающихся процессов, они четко видели их направленность и знали, что демократические реформы и развитие рынка могут кончиться не просто «социализмом с человеческим лицом», но полным распадом управляющих систем и социальной структуры общества, всеобщей маргинализацией и погружением в устойчивый хаос.
По достаточно прозрачным причинам, изложенным в нижеследующем параграфе, такое развитие событий, даже в стране, по инерции все еще воспринимавшейся в то время (естественно, только управляющими системами, а не широкой общественностью) как «империя зла» и остававшейся «основным противником», представлялось странам победившего Запада совершенно неприемлемым.
При этом они чем дальше, тем яснее понимали неспособность советского общества к самоуправлению и, соответственно, к стабилизации без внешней поддержки. Помимо моральной потребности «заплатить за избавление от опасности коммунизма» (а влияние иррациональных факторов, в том числе моральных, даже на такие рациональные общества, как США, нельзя упускать из виду), Запад не мог противиться соблазну взять управление процессами развития СССР, а затем и постсоветского пространства «на себя», чтобы обеспечить его политическое и экономическое освоение.

14.3.1. Общие требования Запада к постсоветскому пространству

При этом Запад понимал, что поддержание стабильности одновременно мировой системы и СССР возможно только при условии кардинального и устойчивого ослабления последнего. Только в отношении слабого СССР можно было питать надежды (хотя и наивные, как было показано в параграфе 14.1.), что он впишется в мировую экономику и затем безболезненно растворится в ней. При этом он не должен был стать ни настолько слабым, чтобы превратиться в «черную дыру» и вызвать глобальный хаос, ни настолько сильным, чтобы оказаться в состоянии когда-либо в чем-либо играть какую-либо самостоятельную роль.
Обновленный СССР (а затем - все постсоветское пространство и в первую очередь Россия) должен был следовать в кильватере американской внешней политики и даже не пытаться отстаивать (а в идеале - и сознавать, как это было при Козыреве) свои интересы. Важнейшим компонентом такой «стабильности» считалось обеспечение «необратимости реформ», под которой наиболее разумной частью американского истеблишмента понималась невозможность прихода к власти не только коммунистов, но и вообще любой группы национально ориентированных политиков, сознающих свою ответственность перед согражданами.
При этом существовало очень четкое понимание необходимости буквально любой ценой не допустить восстановления ни социалистического лагеря, ни - потом - СССР ни в какой из возможных форм. Ведь такое развитие событий могло бы привести не просто к усилению СССР (а затем России), но к восстановлению его и традиционно ориентировавшихся на него стран в качестве субъекта мировой политики, использующего свои ресурсы в своих целях, а не в интересах стран-победительниц.
Если относительно небольшая опасность восстановления военно-политического сотрудничества была устранена сразу же после распада соцлагеря, то опасность экономической реинтеграции постсоциалистического пространства (да и постсоветского тоже), несмотря на ее ослабление, до сих пор воспринимается развитыми странами как вполне актуальная проблема. Характерен пример «Газпрома», руководство которого, проводя консультации с высокопоставленными американскими чиновниками по поводу необъяснимо негативного отношения США к их компании, получило в 1997 году обезоруживающе откровенный ответ: «Ваша труба привязывает Украину к России и создает тем самым угрозу экономической интеграции на постсоветском пространстве».
С экономической же точки зрения объективные требования развитых стран к СССР сводились к созданию наиболее эффективной инфраструктуры привлечения иностранных инвестиций, которые рассматривались в то время (когда реалии только разворачивавшейся глобализации еще слабо учитывались в экономической стратегии даже развитых стран) как основной инструмент хозяйственного освоения соответствующих территорий.
Это предопределяло содержательные требования к экономической политике, которая должна была опираться на совокупность ультралиберальных рецептов. Они были разработаны для режимов Африки и Латинской Америки, основной функцией которых США считали создание максимально благоприятных условий для освоения соответствующих территорий американскими корпорациями, и направлены на достижение в первую очередь этой цели.
Конечно, никто - и даже российские реформаторы - не стал бы возражать, если бы между делом, по ходу решения основных задач вдруг удалось создать процветающую и благополучную Россию. Но реально решаемая задача была совершенно иной.
А дальше началось то, что обычно происходит при реализации избыточно подробных, да при том еще и идеологизированных планов, не привязанных к реальной ситуации, и что главный российский юморист пореформенной эпохи, трагически для всех, кроме себя самого, ошибшийся профессией, охарактеризовал крылатыми бунинскими словами «хотели как лучше, а получилось как всегда».
Началось с полного несоответствия рецептов, разработанных для маленьких и в целом внутренне однородных стран Африки и Латинской Америки, не обладавших сколь-нибудь развитой социальной инфраструктурой, с нищим, неграмотным и нетребовательным населением, реалиям постсоциалистических стран.

Пример

Разрушительная неадекватность либеральных рецептов

Неожиданно выяснилось, что на считавшуюся эталоном пиночетовскую Чили не похожа не только Россия с ее монополизмом, высокой территориальной дифференциацией и жестко патерналистской ориентацией населения, но даже Польша, по сей день считающаяся эталоном либеральных реформ.
Польские аналитики, принимавшие непосредственное участие в реформах, прямо указывали, что главной причиной успеха было не афишируемое, но решительное и последовательное игнорирование значительной части рекомендаций и даже прямых требований МВФ, носивших откровенно вздорный характер.
Польшу очень часто пытаются представить как первый опыт применения либеральных экономических рецептов на постсоциалистическом пространстве.
К сожалению, это не так.
Первый опыт применения этих рецептов благодаря лукавству комментаторов, страху участвовавших в этом лиц и простой отвычке думать и по сей день остается вне поля зрения современной общественности.
Между тем, если бы чисто экономическим аспектам этого первого опыта было бы уделено внимание, все постсоциалистическое развитие если и не Европы, то, по крайней мере, России могло бы пойти по-другому.
Ибо первым объектом полномасштабного применения либеральных рецептов в их последовательном виде - монетаристской «шоковой терапии» - стала Югославия, «самая капиталистическая из социалистических стран мира», полностью забытое ныне правительство которой под руководством блестящего инженера Анте Марковича в 1989-1990 годах в считанные месяцы не только прекратило гиперинфляцию, но и стабилизировало цены.
Переход к рынку, казалось, был победоносно и цивилизованно завершен, - и Югославия стала мечтой широких кругов иностранных инвесторов, и без того воодушевленных волшебным рыночным преображением социализма.
Югославия оказалась на пороге инвестиционного бума и процветания, - того самого, которым напрасно грезили в следующем десятилетии все «либеральные фундаменталисты» - и на этом самом пороге была разорвана в клочья сильнейшими центробежными тенденциями, внезапно и кардинально усиленными во многом вызванными к жизни именно успешным развитием рынка.
Этот трагический урок так никогда и не был осмыслен, а уже через десятилетие осмыслять этот урок оказалось некому: страна рухнула, не выдержав его тяжести.

Несоответствие применявшихся к нашей стране либеральных рецептов ее реалиям усугубило последствия распада СССР и усилило «бегство мозгов», идей и технологий. Вызванное этим взрывное увеличение в развитых странах числа квалифицированных специалистов, эффективность которых качественно выросла из-за освобождения от бюрократических и политических ограничений, резко ускорило технологический прогресс и содействовало превращению информационных технологий из наиболее перспективной в еще и наиболее мощную отрасль экономики.
Таким образом, по иронии судьбы первоначальная неадекватность либеральных механизмов освоения развитыми странами постсоциалистического экономического пространства, ускорив мировой технологический прогресс и наступление глобализации, изменила саму модель этого освоения. В результате либеральные рецепты, первоначально разработанные для небольших стран как инструменты индустриального, «развивающего» освоения, стали выполнять функции «разрушающего» освоения постиндустриальной, информационной эпохи (см. раздел 7.2.2.).
Однако это произошло только в начале 90-х годов. Во второй же половине 80-х даже самые крупные корпорации еще и не помышляли о самостоятельном освоении постсоциалистического пространства и тем более - СССР. Подобные программы зарождались и разрабатывались на уровне государств и были направлены не столько на обеспечение экономической экспансии (она, конечно, предполагалась, но лишь как инструмент достижения цели, а не как сама цель), сколько на оцивилизовывание соответствующих регионов.
В отношении нашей страны возникло два проекта такого рода (по ходу дела появился и третий, но его не успели даже начать осуществлять), которые потерпели крах уже к середине 90-х годов.

14.3.2. Европроект: модернизация России

Первый проект исходил из долгосрочных интересов европейских стран, в первую очередь Германии, руководство которых понимало, что советский социализм - это не только политический строй и система управления, но и воспроизводственная структура экономики, крайне инерционная, громоздкая, закрепляемая колоссальными централизованными инвестициями, целенаправленно осуществлявшимися на протяжении десятилетий.
Это означало, что политическая победа над коммунизмом - не более чем первый шаг на долгом пути избавления от него, на котором надо было в корне перестроить всю воспроизводственную структуру социалистической экономики, чтобы она соответствовала структуре развитых стран Европы.
Таким образом, целью проекта была глубокая европеизация постсоциалистического пространства, повышение его уровня развития и, в итоге, перенос границы европейской цивилизации далеко на Восток - до границ с китайской и исламской цивилизациями. Отражением этого действительно благородного и во многом бескорыстного стремления стали лозунги того времени - «общеевропейский дом» и даже «Европа от Дублина до Владивостока» (именно Владивостока, а не, скажем, Челябинска!)
В рамках этого проекта Европа успела осуществить колоссальные инвестиции, в основном в виде кредитов, став в итоге крупнейшим кредитором России. В отличие от последующих, эти кредиты расходовались достаточно рационально и легли в основу последней волны индустриализации СССР - так называемой «рыжковской модернизации». Она впервые за историю нашей страны начала, хотя и не очень продуманный и оставшийся незавершенным, разворот от приоритетного производства средств производства к производству потребительских товаров. Кроме того, именно она создала тот инвестиционный задел, тот запас мощностей и инфраструктуры, который затем разрушали и разворовывали на протяжении всей реформы - и за десятилетие интенсивной и весьма продуктивной работы так и не смогли разрушить и разворовать до конца.
Тем не менее западноевропейский проект оцивилизовывания постсоветского пространства, реализуясь (естественно, с некоторыми ошибками и исключениями) в странах Восточной Европы и Прибалтики, в отношении России потерпел полное фиаско.
Главная причина состояла в масштабах требуемых изменений. В самом деле: оказалось относительно легко вернуть на рельсы рыночного развития воспроизводственную структуру восточноевропейских экономик, социалистические преобразования в которых:
· проходили относительно недолго, так что люди еще помнили жизнь «при капитализме»;
· были относительно неглубокими (не было тотального обобществления, в частности, коллективизации, легально существовал малый бизнес, не было и массовой социалистической индустриализации, так что развитие промышленности во многом шло на основе имевшихся до победы социализма предприятий);
· не сопровождались массовым и длительным террором, то есть не были надежно закреплены в общественной психологии.
Оговоримся сразу: никто не хочет преуменьшить совершаемые усилия и тем более обидеть ни молодые демократии Восточной Европы, ни их терпеливых (иногда избыточно) западных партнеров. Когда мы говорим не более чем об «относительной» легкости их рыночной переориентации, мы говорим не столько о самой легкости этого предприятия, сколько о том, что оно оказалось возможным.
Даже развитие «восточных земель» объединенной Германии, населенных тем же народом, что и «западные земли», и обладавших наибольшим во всем «социалистическом лагере» уровнем развития, оказалось невероятно трудным и затратным. Перечислим лишь некоторые из общеизвестных и не преодоленных проблем:
отсутствие какого-либо видимого эффекта от колоссальных финансовых вливаний в Восточную Германию;
неконкурентоспособность экономики бывшей ГДР даже на внутригерманском рынке (из-за чего безработица в «новых землях» достигала местами 30% и даже 50%, разрыв в уровне жизни между бывшими ФРГ и ГДР не только не снизился, но даже усугубился, а бывшая ГДР неизменно голосует за проклятую ей еще 10 лет назад коммунистическую партию - бывшую СЕПГ, ныне Партию демократического социализма, и Западная Германия поощряет эту ориентацию, единственной реальной альтернативой которой служит самый откровенный и оголтелый нацизм);
резкое усиление в обоих частях Германии экстремистских - как коммунистических, так и неофашистских - настроений, а также социальной напряженности - достаточно указать, что в ходе приватизации на территории бывшей ГДР, сопровождавшейся изъятием предприятий у недобросовестных собственников, не выполнявших инвестиционные обязательства, трудовые коллективы доходили до того, что прекрывали автобаны;
культурное различие двух частей одного и того же народа, возникшее за жизнь менее чем двух поколений, из-за чего западногерманские специалисты осваивали «восточные земли» «вахтовым методом», как МВФ Россию, а нефтяники Заполярье, и бежали оттуда, несмотря на колоссальные доплаты.
Возвращение в Европу территории бывшей ГДР стало колоссальным испытанием не только для самой Германии, но и всей Европы. Так, стратегической причиной краха первой попытки введения общеевропейской валюты - ЭКЮ - в сентябре 1992 года стало именно отвлечение ресурсов «локомотива европейской интеграции» - Германии - на решение сугубо внутренних проблем, не позволившее ей эффективно противостоять атакам международных спекулянтов.
Такая цена могла быть заплачена третьей по экономической мощи страной мира за воссоединение. Но никто, включая Европу, не мог идти на такие трудности и издержки применительно к колоссальному и вполне чуждому СССР - особенно если учесть, что трудности приспособления воспроизводственной структуры советской экономики к рынку были несравнимо выше восточногерманских.
Так, стержнем давным-давно позабытой советской экономики был колоссальный ВПК, в котором, в частности, было занято более трех четвертей всех работников машиностроения и металлообработки. Неизбежное при европеизации СССР свертывание ВПК вынуждало инициаторов проекта создавать воспроизводственную структуру советской экономики практически заново.
Интеграция же этой экономики в европейскую делала необходимым по сути дела вторую индустриализацию. Воспроизводственную структуру надлежало менять столь же радикально и всеобъемлюще, как меняли ее в СССР на рубеже 20-х и 30-х годов - с той разницей, что масштабы изменений и их стоимость из-за более высокого уровня развития техники были несравнимо выше.
Кроме того, «рыжковская модернизация» была частичной, и колоссальные затраты на реиндустриализацию должны были быть дополнены еще и расходами на восстановление износа основных фондов (особенно в базовых и инфраструктурных отраслях, где он стал угрожающим уже на рубеже 80-х и 90-х) и предотвращение техногенных катастроф.
Таким образом, промышленная колонизация (или «оцивилизовывание» - как кому нравится) России требовала от развитых стран Европы ресурсов, которых у них не было и не могло быть. В результате, столкнувшись с проблемой и осознав ее масштабы, европейские страны отказались от своего проекта и занялись значительно более соответствующей своим нуждам внутри-, а не вне- европейской интеграцией.
У российских, американских и отчасти китайских читателей может возникнуть естественный вопрос: почему же европейцы всерьез занимались этим проектом, тратили на него время и деньги, вместо того, чтобы просто оценить предстоящие затраты и убедиться в его принципиальной нереализуемости?
Могут возникнуть даже подозрения, что никакого проекта и не существовало, а был классический «информационный фантом» в американском стиле, придуманный для создания у прогрессистской части советского руководства мнимой «демократической альтернативы» и как минимум смягчения политики СССР.
Кредиты же, предоставлявшиеся Горбачеву, и поощрение частных прямых инвестиций были в рамках этого подозрения отнюдь не инвестициями в будущее, но всего лишь простой (а иногда и опережающей) данью благодарности - сначала за снятие угрозы войны, потом за демократизацию и появление надежд, потом за воссоединение Германии, а потом и за уход СССР с мировой арены и превращение грозного конкурента в «трофейное пространство», своего рода «новое Эльдорадо», в том числе и для Западной Европы.
Эта логичная гипотеза неправдоподобна, так как она основана на экстраполяции в прошлое сегодняшних знаний и представлений, с одной стороны, и на колоссальном преувеличении интеллектуальных возможностей развитых стран, с другой.
Еще в 1990 году никто в мире и представить себе не мог распада СССР, который не только произошел менее чем через год, но в тот момент был уже неизбежен. Тем более когда складывался описанный западноевропейский подход, никто - и в первую очередь в наиболее хорошо знакомых с темой СССР и США - не видел глубины пропасти, отделявшей его от европейской цивилизации.
Тем более далеки от этого понимания были представители Западной Европы, и бюрократия, и наука которой вследствие недостаточной развитости технологий управления на порядок отставали (и отстают и по сей день) по крайней мере от США: если американский бюрократ или ученый получает деньги за то, что он сделал, то европейский - просто за то, что он есть (см. параграф …).
Этот уровень эффективности практически исключает возможность сознательно фиктивного характера распространенных в то время представлений о возможности европеизации СССР.
Другое дело, что этот же низкий уровень эффективности стал второй причиной, сорвавшей европейский цивилизационный проект. Ведь новая, на сей раз уже не тоталитарная, а рыночная индустриализация России требовала тщательной комплексной проработки содержательных вопросов, не говоря уже о необходимости крайне эффективных и опять-таки комплексных механизмов управления и особенно контроля. Европа была не готова не то что к решению, но даже и к осознанию этой задачи.
В отсутствии должных средств и должных систем управления и контроля попытки реализации «европроекта» приобрели точечный характер. Они возбуждали заведомо нереальные надежды (которые потом аукнулись жгучим разочарованием России в Западе как таковом) и создавали не более чем островки нормального производства, постепенно тонущие в море воровства и беспорядка.
Однако даже если бы все эти факторы каким-то волшебным образом можно было нейтрализовать, «европроект» все равно потерпел бы неудачу. Ведь для реиндустриализованной России в мире просто нет рынков сбыта - экономика, как и природа, не терпит пустоты. Если бы европейцам удалось провести реиндустриализацию России, им пришлось бы ради нее отнимать кусок у тех, кто уже индустриален, причем не только у посторонних им стран АСЕАН, но и у своих собственных сограждан. Грубо говоря, если бы у Европы хватило денег и сил создать в России новую Германию, возник бы неразрешимый вопрос - а куда деваться Германии старой?
Реиндустриализация России могла идти только за счет сброса из развитых стран Европы экологически грязных или устаревших производств. Это не просто медленный путь, не соответствующий российским мощностям и численности населения; это путь в тупик, так как Россия в принципе не смогла бы выиграть у Юго-Восточной Азии и Восточной Европы конкуренцию за размещение выводимых из развитых стран Европы производств.
Ее квалифицированная рабочая сила стоила почти столько же, сколько в странах Восточной Европы, но была менее дисциплинирована и погружена в худший инвестиционный климат. Странам же Юго-Восточной Азии Россия проигрывала конкуренцию по всем показателям, кроме квалификации рабочей силы: с одной стороны, из-за плохого климата и управления издержки ее производств были на порядок выше, с другой - сингапурцы и таиландцы не имели ни «загадочной русской души», ни коммунистического прошлого. (На что из этого списывать распространенные в России начала 90-х годов невинные, но болезненные для инвестора шутки типа разбавления 98-го бензина 95-м и последовательной продажи одного и того же здания райкома ВЛКСМ нескольким иностранным инвесторам не владеющими им комсомольцами-бизнесменами - дело вкуса).
Таким образом, западноевропейский проект оцивилизовывания России при помощи обеспечения ее долговременной и взаимовыгодной интеграции с развитыми странами Европы был обречен на провал из-за отсутствия необходимых ресурсов - и финансовых, и интеллектуально-управленческих, и рыночных (в виде рынков сбыта и должного уровня конкурентоспособности).

14.3.3. Американский проект: смерть в обмен на комфорт

Но, помимо европейского, в отношении России существовал и реализовывался и другой проект - американский. Наряду с Администрацией долины реки Теннеси, Манхэттенским проектом, выводом на орбиту искусственного спутника Земли и установлением социалистического строя в ста километрах от Майами его следует отнести к числу успешных среднесрочных проектов ХХ века.
К сожалению, подобно тому, как запуск спутника и даже корабля с человеком на борту не гарантировал советской космонавтике лидерства в лунной гонке, успех этого проекта, взаимоприемлемо решив целый ряд текущих проблем, не смог решить стратегических задач не только России, но и самих США.
Это был проект своего рода умиротворяющего колониализма, предлагавший народам СССР, а затем России участие в уничтожении своей страны, по крайней мере как влиятельного субъекта мировой политики и экономики, в обмен на определенный потребительский стандарт и основанный на нем социальный мир.
Он учитывал менталитет русского народа, который исторически ненавидел власть, мечтал о скатерти-самобранке и самоездящей печи, но при этом не хотел прилагать значимых регулярных усилий и еще и жаждал творить историю. Благодаря точному расчету, а возможно, и своего рода коллективной интуиции управляющих систем американцы сделали по отношению к России то, что всегда с успехом делали колониальные державы.
В обмен на самоубийственные реформы довольно большие средства были вложены в поддержание потребительского рынка России, благодаря чему цены на потребительский импорт были доступными для основной части населения. Более того, в 1991-1992 годах импортные товары в России продавались дешевле, чем в развитых странах, и причиной этого было не только сохранявшееся и в 1992 году централизованное субсидирование части импорта российским государством и стратегия захватывающих новый рынок зарубежных экспортеров, но и реализация данного проекта.
Параллельно под флагом борьбы с инфляцией и стабилизацией валютного рынка российские реформаторы старались завысить реальный курс рубля, что сдерживало экспорт (а вместе с ним - и все производство страны) и стимулировало импорт.
В результате за время с 1990 по 1994 годы страна была посажена на «импортную иглу». Когда структура потребления (как населения, так и предприятий) и привычка к импорту были сформированы, наступил завершающий этап колониальной операции, закрепляющий зависимость и исключающий возможность избавления от нее. В 1994 году российское руководство кардинально ужесточило финансовую, а в 1995 году - и бюджетную политику, что сделало развитие реального сектора невозможным и устранило саму возможность конкуренции с импортом на внутреннем рынке вплоть до вызванной этой политикой катастрофы августа 1998 года.
Это решало задачу умиротворения России на период ее необратимого ослабления, но в принципе не могло дать ответ на естественный вопрос о том, что делать с ней после того, как она отдала за миску чечевичной похлебки потенциальную способность вернуться в число экономически и политически значимых государств.
Достигнув этого момента, вчерашние партнеры вплотную столкнулись с глубоким взаимным непониманием. Оказалось, что они по-разному оценивают перспективы сотрудничества - как если бы турист, бросив уличному плясуну монету и показав ему пару новых движений, считал, что научил его танцевать лучше, и тот теперь сможет процветать, танцами зарабатывая себе на учебу в Гарварде, а плясун ждал, что его немедленно пригласят преподавать в лучшее хореографическое училище мира.
Бросив демократическому руководству СССР, а затем России монетку среднесрочной экономической и политической помощи, США считали, что сполна вознаградили Горбачева и Ельцина за искусное ослабление СССР. Российские же демократы, поверив дежурным разговорам о долгосрочном сотрудничестве, полагали, что полученные ими средства являются не разовой платой за разовую же услугу, а лишь малым авансом.
И обида на Запад, испытываемая сегодняшней Россией, во многом вызвана жгучим разочарованием, потому что мы продали свою Родину и надеялись жить за счет поступлений, а оказалось, что продали мы ее дешево и, более того, все уже получили.
Ситуация была усугублена провалом американской концепции управления Россией через образовавших новую политическую элиту агентов влияния. Выяснилось, что проведение в жизнь американских, а не российских национальных интересов обрекает российское государство на неадекватность, которая, в свою очередь, делает развитие общества неуправляемым. Дурной парадокс (контроль за государством не обеспечил контроля за развитием общества) вызвал к жизни обвинения американского руководства его внутриполитическими противниками в «потере России» и отвлекло его силы на противостояние этим обвинениям, помешав тем самым США заняться содержательным аспектом возникшей проблемы.
Таким образом, из-за того, что в период исторически случайного совпадения текущих интересов обе сотрудничавшие стороны закрывали глаза на разницу более значимых стратегических интересов, завершение этого периода привело к неожиданному для обеих сторон недоразумению: их ожидания оказались диаметрально противоположными.
Проблема была усугублена тем, что вопрос о дальнейшем сотрудничестве оказался совершенно не проработан даже более сильными и искушенными американскими политиками.
Вероятно, в некоем подобии мессианского самоослепления они сочли обеспечение своей текущей конкурентоспособности (путем устранения главного противника - СССР) одновременно и решением задачи вписывания побежденного противника в новый, постсоциалистический мир, причем в дружественной победителям роли.
Выполнив свою задачу - устранение единственного глобального конкурента - русский народ и другие народы постсоветского пространства перестали существовать для США. Это была серьезная, хотя, возможно (если России так и не удастся возродиться, и она погибнет), и тактическая ошибка американских лидеров, которые наглядно продемонстрировали своим младшим партнерам то, что в России получило название «синдром командира десантной роты».

Пример.

«Синдром командира десантной роты»

Согласно жестокой арифметике традиционной войны, в условиях интенсивных боевых действий десантный взвод живет в среднем примерно 30 минут. При хорошем управлении он за это время решает свою задачу, при плохом - нет, но в любом случае через полчаса его уже не существует. Соответственно, командир роты может забыть о нем и вместе с ним - обо всех его проблемах и нуждах.
Этот синдром впервые проявился в клинически чистом виде у одного из российских генералов, вломившихся в политику: он относился к своим соратникам, как к десантному взводу, перестающему существовать после выполнения (или невыполнения) боевой задачи.
В силу этого специфического вывиха сознания генерал, когда к нему за заслуженной наградой и дальнейшими указаниями приходили его политические соратники, выполнившие (или не выполнившие) свою задачу, искренне смотрел на них как на привидения: 30 минут боя прошло - вас уже не должно быть! Для него это кончилось плохо: он заслужил прочную репутацию «кидалы» (что в те годы было совсем не просто).
Для США ситуация сложилась в принципе так же. Автор помнит, как в 1991 году, еще до августовского путча к американцам относились примерно так же, как в Европе 1945 года - к Красной Армии-освободительнице. Любой американец мог рассчитывать на то, что его будут носить на руках просто за участие его родины в освобождении СССР от тоталитаризма.
Но затем выяснилось, что США, как и Красная армия, не всегда бескорыстны и стремятся не только к счастью освобождаемых народов, но и к собственным интересам. К 1995 году стало окончательно ясно, что, выражаясь словами Бродского, «по-английски тоже можно сказать глупость», а к 1996 году ход реформ и декламации российских реформаторов сделали несовместимость стратегических интересов США и России очевидной.

14.3.4. Американский проект-2: хоспис для нищих

Почувствовав неудачу, от проекта умиротворяюще колониального, но все же развития России США попытались перейти к третьему проекту - проекту хосписа. По максиме, приписываемой Бжезинскому, надо организовать медленное умирание СССР на протяжении жизни поколения (то есть с 1990 по 2015 годы), чтобы больной привык, не успел понять, что умирает, и не начал дергаться.
Главный недостаток этого подхода - принципиальная невозможность концентрации и использования средств, необходимых, чтобы взять Россию на столь длительное иждивение.
В принципе такие деньги есть, но их можно собрать только для реализации производительного или амбициозного проекта, - как в России достаточно просто собрать огромные средства на храм Христа Спасителя, но не на умирающих с голоду старушек.
Несмотря на все усилия мирового сообщества (наибольшую озабоченность этой проблемой проявляет руководство ООН и Мирового банка), доля помощи беднейшим странам в мировом ВВП неудержимо снижается и к настоящему времени составляет лишь половину от официально обещанных им 0.15% (см. параграф ..), - а ведь Россия по мировым меркам обеспечена весьма неплохо.
И неясно, с какой стати гуманитарная помощь развитых стран, даже если она вдруг будет оказана, должна идти именно России, в которой люди, в отличие от, например, беднейших стран Африки, еще не умирают десятками тысяч от голода прямо на улицах.
Помимо трудностей со сбором средств, в принципе не имеет решения проблема контроля за их распределением. В любом проекте гуманитарной помощи, даже оказываемой в форме закупок сырья, именно эта проблема наиболее сложна. Методику распределения помощи те, кто ее оказывают, в полной (и, более того, даже достаточной для успеха) мере не контролируют нигде и никогда.
Поэтому развитые страны в принципе могут нас кормить, но вот прокормить - не могут.
Недостатком проекта хосписа является и его внутренняя противоречивость. Ведь люди сдают близких в хоспис, чтобы те не мучились у них на глазах. Но если больной - посторонний человек (как Россия для США), его мучения редко вызывают сострадание, достаточно сильное для значительных затрат.
Наконец, «максима Бжезинского» основана на пережитке эпохи «холодной войны» - страхе перед тем, что больной поймет, что умирает, и начнет «дергаться». Но победа США в «холодной войне» и деградация России излечили их от этого страха: американское руководство убеждено, что русские ни при каких обстоятельствах уже не смогут «дернуться» так, что это будет ощутимо для мира.
Множество мелких локальных даже не конфликтов, а споров создали в США предположение, доказанное еще Косовом: нынешняя Россия не способна идти на конфронтацию ради защиты даже своих самых очевидных и жизненно важных интересов. Она будет трепыхаться, протестовать, делать жесты и даже мелко пакостить, но она утратила способность сознательно бороться.
Все, на что способна сегодняшняя Россия и ее руководство, - это шантаж системами безопасности: если вы-де не дадите нам средства на обеспечение ядерной безопасности (и прилагаемый к ним контроль, если не прямую разведку), это может вызвать атомную катастрофу… Но такой шантаж - это способ защищать не более чем карман двух-трех ведомств.
Неспособность жесткого отстаивания этих интересов достигается кропотливой отрицательной селекцией аппарата управления. Помимо разложения этого аппарата, изгнавшего из себя всех, способных на принятие решений, важную роль играет «промывание мозгов», в частности, внедрение гуманистических идеалов, - то самое внешнее информационное воздействие на систему управления, которое парализует ее и не может быть преодолено административно-чиновничьими мерами.
Когда государство не имеет не то что ума и решимости, но даже желания отстаивать свои интересы, возникает простой вопрос - зачем создавать хоспис для смягчения агонии такого государства?
Кому в развитых странах помешает эта агония?

* * *

Таким образом, узость российских источников финансирования не то что реформирования и модернизации, но даже простого сохранения России не может и никогда не могла быть компенсирована внешними источниками просто из-за их ограниченности.
В мире нет ресурсов для цивилизованного колониализма по отношению к России. Нет денег, чтобы взять ее на иждивение, нет капиталов, чтобы модернизировать ее, нет рынков, чтобы после всего этого сбывать произведенную ею продукцию.
В первом параграфе мы увидели, что Россия не может сколь-нибудь приемлемым для себя образом вписаться в мировое разделение труда, во втором - что мир, и в первую очередь развитые страны, по безупречным морально-этическим (да и прагматическим) причинам не захочет нам помогать и, наконец, в третьем - что мир, даже если и захочет, не сможет помочь нам.
Растущее понимание этого вызвало в развитых странах «усталость от России», отстранение от нее и ограничение «российской политики» этих стран поддержанием «внешних приличий» - текущей внешней стабильности. Нахождение общемирового врага в лице «международного терроризма» смягчило ситуацию, однако после допуска США в Среднюю Азию и Закавказье, покупки ими афганских племен и смены режима в Ираке потребность в России возвращается на естественный нулевой уровень.
Дурной парадокс, распутыванию которого посвящена вся оставшаяся часть настоящей книги, состоит в том, что в то же самое время крах и разрушение России также совершенно неприемлемы для современного мира.