Geum.ru

От очерка к рассказу (жанровая специфика «записок охотника» И. С. Тургенева)

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
ОТ ОЧЕРКА К РАССКАЗУ (ЖАНРОВАЯ СПЕЦИФИКА «ЗАПИСОК ОХОТНИКА» И. С. ТУРГЕНЕВА)

В. В. Смирнова, Пединститут СГУ им. Н. Г. Чернышевского, Саратов

В произведениях, составляющих «Записки охотника» мы можем наблюдать соединение жанровых признаков этнографического и «физиологического» очерков с чертами, свойственными рассказу, причём последние усиливаются в процессе создания цикл (от начала – в 1947 г. – к концу – 1852 г, а потом – 1872-1874 гг.).

В «Хоре и Калиныче», написанном во время расцвета «натуральной школы» (с её тяготением к художественно аналитическим «физиологиям») очерковость проявляется ещё очень отчётливо. Это – документальность, связанная с обрисовкой реальных лиц, этнографическая типологическая характеристика крестьян Орловской и Калужской губерний, их условий жизни (строение и расположение изб в деревнях, самой природы этих краев, особенностей одежды и поведения крестьян, их барщинное или оброчное отношение к помещику), отсутствие событий, централизующих внутреннюю структуру повествования, проистекающая отсюда – бессюжетность и композиционная свобода, статистический показ характеров персонажей, проявляющихся в бытовой повседневной жизни.

Но уже в этом очерке И. С. Тургенев показывает некоторую исключительность быта Хоря и Калиныча, связанную с реальной динамикой общественных отношений, начинающимся разрушением патриархального уклада жизни. Выбор особенных обстоятельств был нужен писателю, чтобы показать в героях яркое проявление таких свойств народа, которые в обычных условиях жизни массы были задавлены или искажены. Таково было главное творческое, идейное намерение писателя, и оно привело его к индивидуализации характеров в отличие от очерковой их массовидности.

В «Бирюке» (1848 г.) ещё меньше очерковых жанровых признаков, чем в «Хоре и Калиныче». Даже описание черной крестьянской избы носит уже не этнографический, а психологический характер: на первый план выдвигается чувство автора-повествователя и характерологическая функция деталей относительно образа главного героя.

В этом рассказе всё - и описание грозового буйства природы, и преступное дело (рубка господского дерева мужиком) и краткая авторская характеристика суровости Бирюка, основанная на народной молве, - всё подготавливает основной резкий конфликт, в котором готов принять участие даже сам охотник. Конфликтность обнаруживается и в душе главного героя. Сюжетную динамику усиливают элементы драматизации – напряженные диалоги, обилие глаголов действия.

Новизна жанровой формы «Бирюка» связана со стремлением И. С. Тургенева показать народный героический характер, который и должен раскрываться в неординарных поступках и обстоятельствах.

Ярким свидетельством формирования у И. С. Тургенева художественной структуры рассказа являются «Певцы» (1850 г.). Это формирование как бы происходит прямо на наших глазах, преобразуя явно очерковое начало произведения, подчиняя бытописательные бессюжетные частности напряжению главного события – состязанию народных певцов. «Певцы» начинаются очерковым, «документальным», указанием на место, куда попал в своих странствиях охотник – «небольшое сельцо Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной в околотке Стрыганихой (настоящее имя её осталось неизвестным), а ныне состоящее за каким-то петербургским немцем» [1, 7] и поражающее невесёлым видом страшного оврага, перерезающего, как бездна, единственную улицу, идущую по скату голого холма. Далее следует описание «Притынного» кабака, притягивающего народ в это село, и его целовальника Николая Иваныча, с этнографической расшифровкой названия («притынным называется всякое место, куда охотно сходятся, всякое приютное место»). Описание целовальника развёрнуто с натуралистическими подробностями «физиологического» очерка: подчёркиваются его расторопность и сметливость, характерные для «большей части целовальников», и в то же время его индивидуальные качества – здравый смысл и знание помещичьего, мещанского и крестьянского быта; умение «разбираться во всём: в лошадях, скотине, в лесе, в кирпичах, в посуде, в красном товаре и в кожевенном, в песнях и в плясках» (3, 209). Он – человек себе на уме, осведомлённый буквально обо всём и даже исподволь готовый дать совет своим любимым посетителям.

Описание развёрнуто в длительном, постоянном, обычном времени: «Когда у него нет посещения, он обыкновенно сидит, как мешок, на земле перед дверью своей избы, подвернув под себя свои тонкие ножки, и перекидывается ласковым словцом со всеми прохожими» <…> «Знай себе помалчивает, да посмеивается, да стаканчиками пошевеливает».

После указания на то, что Николай Иваныч – личность в округе уважаемая и влиятельная, автор, по курьёзному контрасту, воспринятому писателями «натуральной школы» у Н. В. Гоголя, описывает его жену, бойкую, востроглазую и востроносую мещанку, держащую под ключом деньги и – в страхе – всех пьяниц-крикунов.

Далее очерковая описательность как будто еще более нарастает: рисуется пейзаж унылого летнего зноя, простершегося над захудалой деревушкой, которая «ни в какое время года не представляет отрадного зрелища».

И вдруг это унылое застывшее однообразие врывается волна движения, явный элемент завязывающейся сюжетности: Обалдуй, нелепо размахивающий руками, зовёт Моргача присутствовать при экстраординарном событии, которого уже все ждут – состязании певцов. Услышав об этом, «удваивает шаги» и охотник. Однако всколыхнувшая описательность динамика на время прерывается, и вновь подробно описываются внешность, происхождение, повадки самых различных людей собравшихся в Притынном кабаке, чтоб насладиться слушанием мастеров пения. Здесь снова мы встречаем и этнографические пояснения о «заворотнях-полехах» и особенностях их нрава и говора; и «физиологически» воссозданную внутреннюю обстановку обычного деревенского кабака. Но начавшееся состязание певцов, главное событие, содержащее в себе необычайную эмоциональную напряжённость, мерцающее возможностями ложной развязки (после искусного пения рядчика), захватывает все предшествующие описания своим вихревым движением и сообщает им особые сюжетные функции.

В исследовательской литературе о «Записках охотника» неоднократно указывалось, что автор уважительно открывает в народной жизни вечные общечеловеческие категории, тем самым уравнивая простых крестьян с лучшими представителями мыслящего, незаурядно чувствующего образованного сословия [2]. В состязании деревенских певцов он, в сущности, вновь поднимает вечную тему таланта и гения. Знаток и строгий ценитель вокального искусства, писатель воссоздаёт и «залихвастскую, заносистую удаль» исполнения рядчиком (соперников Якова) плясовой песни «Распашу я, молода-молоденька…», когда тот, ободрённый знаками всеобщего удовольствия, «совсем завихрился, и уж такие начал отделывать завитушки, так защёлкал и забарабанил языком, так неистово защёлкал горлом» (3, 312).

«Его переходы были иногда довольно смелы, - анализирует автор, - иногда довольно забавны; знатоку они бы много доставили удовольствия; немец пришёл бы от них в негодование». Для определения тембра голоса рядчика в рассказе употреблена даже специальная итальянская и французская терминология.

Да, рядчик действительно виртуоз, мастер. Свидетельством тому являются тоже детально зафиксированные писателем реакции собравшихся «сведущих людей», в которых подчёркивается нарастание «сочувствия»: «один удачный переход, заставивший улыбнуться самого Дикого-Барина…»; «все встрепенулись»; «Обалдуй с Моргачом начали вполголоса подхватывать, подтягивать, подкрикивать…»; «Обалдуй затопал, засеменил ногами и задёргал плечиком, а у Якова глаза так и загорелись как уголья…» и наконец – «общий, слитый крик ответил ему неистовым взрывом» (3, 315). Но пение рядчика – это искусство, как убеждает нас автор, в пении же Якова-Турка открывается некое высшее откровение: «Пой, как Бог тебе велит», - напутствует его Дикий-Барин.

Сам портрет Якова-Турка обрисован И. С. Тургеневым при помощи черт, обычных для описания внешности художника-гения в романтических произведениях: «Его впалые щёки, большие беспокойные серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразительные губы – всё его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного» (3, 310). Это описание подчёркнуто контрастирует с первоначальным замечанием автора о том, что его герой «смотрел удалым фабричным малым».

Романтический колорит в портрете Якова усиливается в тот момент, когда этот «малый» предстаёт в высшем проявлении своего гения, вырываясь из коры обычного, повседневного и достигая вершин духовности в момент, когда начинает петь: «Яков открыл лицо – оно было бледно, как у мёртвого, глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы» (3, 316).

Характерно, что автор отказывается от всяких точных, «терминологических» определений звучания его голоса и манеры пения. В описании героя, в отличие от пения рядчика, подчёркнуто полное отсутствие сознательной виртуозности, преднамеренной выделанности; Яковом как бы владеют какие-то вечные, высшие силы вдохновения: самый звук его голоса, сначала слабый и неровный, «казалось, не выходил из его груди, но принёсся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату» (3, 316).

Яков поёт «заунывную», протяжную песню «Не одна во поле дороженька пролегала», песню о погибшей любви, о расставании навеки. Писатель, как бы создаёт особый «образ» пения Якова при помощи развёрнутых сравнений. Причём первоначально эти сравнения никак не связаны с конкретным, социально-определённым, деревенским, мужицким бытом и возводят пение героя к общему, вечному, всечеловеческому искусству. Это особенно очевидно в том воспоминании, которое пробуждается в душе автора в кульминационный момент песни: «Помнится, я видел однажды вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжело шумевшего вдали, большую белую чайку; она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянию зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова» (3, 318). Ни моря, ни чаек не было и не могло быть в лесостепной Орловской губернии.

Далее И. С. Тургенев масштабный и общечеловеческий характер этого сравнения как бы соотносит с родным, знакомым, до боли близким, русским: «Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль» (3, 318). Подлинно «русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нём, и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны».

Пение Якова, как истинное искусство, обладает соединяющей способностью, и какое-то особое духовное, высокое братство, равенство возникает между собравшимися в деревенском кабаке русскими людьми, помимо их социальных и местных различий. Слёзы «закипали на сердце» рассказчика – высокообразованного дворянина; по «железному» лицу Дикого-Барина «медленно прокатилась тяжёлая слеза»; «Жена целовальника плакала, припав грудью к окну»; безымянный «серый мужичок»-полеха «тихонько всхлипнул в уголку» (3, 319).

Особое место в жанровом отношении в «Записках охотника» занимают три рассказа, созданные в 1870-ые годы: в них очерковая описательность, самоценная, детализированная и заземляющая повествование в повседневной жизни, отсутствует. Пейзаж, лица, ситуации, в соответствии с творческой манерой позднего И. С. Тургенева, психологизированы, лиричны и глубоко символичны. Писатель одновременно стремится к масштабному обобщению, выходя к вечным метафизическим темам Судьбы, странных совпадений реальных обстоятельств, отсвечивающих каким-то мистическим значением. В рассказе «Живые мощи» писатель обращается к обобщённой теме русского праведничества. Подлинное величие и душевное богатство Лукерьи заключается в том, что она не сосредоточивается на своей беде. В ней – «долготерпенье» русского народа, которое Тургенев осмысливает не как рабскую забитость и покорность, а как мужественное самоотречение и стойкость в страдании, умение под натиском судьбы сохранить жизнелюбие душевную красоту.

Важное значение в определении жанровой сути отдельных произведений «Записок охотника» имеет их включённость в целостное художественное единство цикла. В его составе даже наиболее близкие к этнографическому и «физиологическому» очеркам произведения («Хорь и Калиныч», «Ермолай и мельничиха», «Малиновая вода») приобретали иной жанровый оттенок и колорит. Они становились отдельными и связанными друг с другом эпизодами в очень насыщенном и динамическом внутреннем сюжете «Записок охотника», который можно определить как постепенное открытие передовым, гуманным, образованным человеком XIX века (и вместе с ним – всем русским обществом и читателями последующих поколений) самобытного, сложного и глубокого народного мира, составляющего основу жизни всей нации.

Примечания
  1. Тургенев И. С. Записки охотника // И. С. Тургенев Полн. СОБР. Соч.: В 30 т. Т. 3. – М., 1979. Далее Тургенев цитируется по этому изданию с указанием в тексте в круглых скобках тома и страницы.
  2. Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. – М.:Л., 1962; Лебедев Ю. В. «Записки охотника» И. С. Тургенева. – М., 1977; Ковалёв В. А. «Записки охотника» И. С. Тургенева. – Л., 1980.