Муниципальное учреждение культуры
| Вид материала | Документы |
- Отчет о деятельности муниципального учреждения культуры «Лысьвенская межпоселенческая, 935.12kb.
- Земли Юрия Гагарина. Цели конкурс, 34.76kb.
- Муниципальное учреждение культуры, 429.47kb.
- «Планета знаний», 163.32kb.
- Хранение музейных предметов и музейных коллекций; выявление и собирание музейных предметов, 34.09kb.
- Управление культуры администрации Городецкого муниципального района Муниципальное бюджетное, 125.66kb.
- Волгоградское муниципальное учреждение культуры «Централизованная система городских, 3436.76kb.
- Подпись, 64.85kb.
- Муниципальное автономное учреждение, 73.28kb.
- Серия, 1015.97kb.
Муниципальное учреждение культуры
«Централизованная библиотечная система
Волоколамского муниципального района»
Осташевская сельская библиотека-филиал
ЦТиД «Солнышко»
«Они питали мою музу…»
(книги в жизни и творчестве А.С.Пушкина, Ф.М.Достоевского, Н.С.Лескова, А.П.Чехова и М.И.Цветаевой)
Волоколамск
2007
МУЗЫКА Моцарт АДАЖИО,
Михаил Фильштейн ПОХВАЛА КНИГЕ
Венок сонетов
Дряхлеет книга, как порой - наречье.
Душа ж ее, как буквица, горит!
Открой - заглавный лист заговорит
И сам к нему потянешься навстречу.
Упорный труд не терпит суеты,
Не возгордится от тщеты напрасной.
Вдали от этой суетности праздной
Я вчитываюсь в древние листы
Удачу мечу красною строкой
И мысль шлифую - до седьмого пота.
Увековечит добрая работа
И тяжкий труд, и благостный покой.
О, счастье с книгой! Все идет на лад
Темнеет переплет подобьем лат.
Прав был А.С. Пушкин:
«Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная. Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства». И драгоценна она, конечно, не тем, что стала неким музейным раритетом, а тем, что в ней дышит, пульсирует живая мысль художника.
«КНИГ, РАДИ БОГА, КНИГ!» А.С. ПУШКИН
Один я не скучаю
И часто целый свет
С восторгом забываю.
Друзья мне - мертвецы,
Парнасские жрецы;
Над палкою простою
Под тонкою тафтою
Со мной они живут.
Певцы красноречивы,
Прозаики шутливы
В порядке стали тут.
В 1830 году, набрасывая план своих автобиографических записок, Пушкин пометил - «охота к чтению». Брат его и сестра вспоминали, что в доме Сергея Львовича была библиотека, состоявшая из сочинений французских классиков и философов XVIII века, и маленький Пушкин, забираясь в кабинет отца, проводил бессонные ночи, тайком «пожирая» книги - одну за другой.
Двенадцатилетний лицеист поражал своих друзей, наставников и недоброжелателен необычайной начитанностью, прежде всего по французской литературе.
Его любимый писатель - Вольтер: «Всех больше перечитан, Всех менее томит». Из русских литераторов он в первую очередь читает Жуковского, Батюшкова, Вяземского. Юный Пушкин явно предпочитает то, что противостоит классическим образцам, сатирическое послание канонизированному наследию XVIII века.
Южная ссылка. Книги уже сделались для него необходимостью, и среди жизненных благ и наслаждений они занимают прочное место «Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, много стихов»,- пишет он Н.И.Гнедичу о своем времяпровождении.
В Кишиневе Пушкин пользуется библиотекой страстного и неутомимого собирателя книг Липранди, который больше других нам рассказывает о круге пушкинских интересов: «Первое сочинение, им у меня взятое, был Овидий, потом Валерий Флакк («Аргонавты»), Страбон, которого, впрочем, возвратил на другой день, Мальтебрюн (это до сих пор отмечено в моем каталоге: «у Пушкина»). Я заметил, что Пушкин всегда после спора о каком-либо предмете мало ему известном, искал книг, говорящих об оном, и некоторые другие, особенно относящиеся до истории и географии».
Ссылка в село Михайловское. Здесь книга - прямая необходимость. В воспоминаниях Михайловских очевидцев Пушкин предстает непременно с книгой в руках.
Столица недоступна, но она близка. Брат Лев и друг детства Плетнев там выполняют пушкинские поручения. Среди заказов едва ли не первый - требование книг. «Книг, ради бога, книг!», «Да пришлите же мне Старину и Талию, господи помилуй, не допросишься!» Пушкин требует новинок столичной литературы, журналов, новых альманахов, сочинений политических, исторических, историко-литературных. Они нужны ему не только для чтения, но и для изучения.
Уже определившиеся исторические, социологические интересы его заявляют о себе: он занят работой над Борисом Годуновым», он требует «сухого биографического известия о Разине, «единственном поэтическом лице русской истории».
Он пишет брату «Ты мне не присылаешь Conversation de Byron, добро! но, милый мои, если только возможно, отыщи, купи, выпроси, укради Записки Фуше и давай мне их сюда; за них отдал бы я всего Шекспира; ты не воображаешь, что такое Fouche! Он по мне очаровательнее Байрона. Эти записки должны быть сто поучительнее записок Наполеона...»
Читая стихи, он тоже иногда делал на полях замечания. В 1821 - 1824 годах он перечитывал «Опыты» Батюшкова, которые сохранили след непосредственной читательской реакции - от восторга до негодования. Чем глубже затрагивало его читаемое, тем взыскательнее был его литературный суд.
В «Онегине» он изобразил отчасти психологию своего чтения:
Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы.
Устремлены на них живей.
Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем молча соглашался он.
На их полях она встречает
Черты его карандаша.
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом.
То вопросительным крючком
Пушкин сознавался впоследствии, что не любит читать, что чужой ум его стесняет, - и в замечании этом была доля психологической истины. Чтение было для него не усвоением, но начальным моментом творчества, и иногда случалось ему получать творческий импульс от произведения ординарного. Именно поэтому его привлекали скучные книги: они давали сырой материал - жизненный наблюдения и мысли, которые подлинный художник мог возвести на степень искусства.
Он читал много, быстро; он обладал умением сразу схватить мысль автора и оценить его художественный почерк. Иногда он не видел необходимости дочитывать до конца, в его библиотеке есть книги, разрезанные на отдельных главах или только в начале.
В других случаях он приобретал книгу между другими занятиями. Нащокин, близкий друг Пушкина в последние годы, помнил, «как он почти постоянно держал при себе в карманах одну или две книги и в свободное время, затихнет ли разговор, разойдется ли общество, после обеда принимался за чтение». А сам Пушкин шутливо замечал, что за два года он прочитал «двенадцать телег книг».
Эти «двенадцать телег» были его собственностью. Кучер Петр Парфенов через много десятилетий называл число: двадцать четыре ящика, двенадцать подвод.
У Пушкина появилось собственная библиотека.
Все эти книги теперь Пушкин покупает себе сам. В Михайловском он выписывал книги по каталогам французского магазина Сен-Флорана. Но он не чуждался и безвестных развалов, распродаж - на одной из них купил Макиавелли «с дурацкими примечаниями карандашом»; ему были ведомы «брадатые разносчики», носившие в мешках «разрозненную Мальвину», которую продавали задешево или при случае меняли на другие книги.
Он самолично появляется в книжных лавках столицы. В письмах к жене он упоминал о своей привычке «бродить по книжным лавкам.
Приобретение книг сделалось для Пушкина потребностью; попав в Ярополец, имение родителей жены, он не упускает случая осмотреть заброшенную помещичью библиотеку Гончаровых и, получив позволение отобрать нужное для себя, спешит увезти, сколько может, чтобы книги не пропали.
Воспитанный среди библиофилов, дружный с библиофилами он остался библиофилом до конца жизни. Когда он платил 200 рублей за уникальный экземпляр «Путешествия из Петербурга в Москву», бывший в тайной экспедиции (собственное его жалование составляло в это время 5000 рублей в год), когда упоминал в рецензии, что разбираемая книжка не была в продаже, и обращал внимание на «типографическую изящность» «Словаря святых», за которую будут благодарны библиофилы, в нем говорил ценитель и знаток книги как таковой.
«Моя библиотека растет и теснится»,- сообщал Пушкин жене в мае 1834 года. Опутанный долгами, он продолжал покупать книги: суммы, показанные в счетах, иной раз достигали почти половины его годового жалования. «Пушкин беспрестанно выписывал из Петербурга книги,- рассказывал Плетнев,- особенно английские и французские. Едва ли кто из наших литераторов успел собрать такую библиотеку, как он. Не выходило издания почему-либо любопытного, которого бы он не приобретал. Издерживая последние деньги, он сравнивал себя со стекольщиком, которого ремесло заставляет покупать алмазы, хотя на их покупку и богач не всякий решится».
А.В.Дружинин горько сетовал на утрату библиотеки Пушкина. «Сведения о любимых книгах Александра Сергеевича, изложение его заметок со временем будут собраны,- в этом мы твердо уверены. Странно подумать, что мы можем по месяцам проследить за ходом чтения англичанина Соути и знаем так мало о том, что читал и любил читать, поэт, которым гордится наше отечество».
Однако должно было пройти более сорока лет, прежде чем обнаружились следы пушкинской библиотеки. Лишь в 1900 году молодой ученый, впоследствии крупнейший пушкинист Б.Л.Модзалевский привез в Петербург от внука Пушкина 35 ящиков книг, тщательно разобрал их, описал и составил образцовый каталог, а в 1934 году сын его, Л.Б.Модзалевский, продолжил, уточнил и дополнил работу отца. Так началось изучение библиотеки Пушкина, которое продолжается и по сей день, принося все новые плоды.
Он встретил смерть среди книжных полок своего кабинета и на вопрос доктора Спасского, кого из друзей хотелось бы видеть, умирающий Пушкин тихо промолвил, обернувшись к книгам своей библиотеки: «Прощайте, друзья!».
МУЗЫКА Бетховен. РОМАНС.
Всеволод Рождественский
Друзья мои! С высоких книжных полок
Приходите ко мне вы по ночам,
И разговор наш — краток или долог—
Всегда бывает нужен мне и вам.
Как много вас! Здесь все века и страны
Раздумий ваших и тревог цветы.
Скитальцы в бесконечном, капитаны,
Поэты и алхимики мечты
Через века ко мне дошел ваш голос,
Рассеявшийся некогда, как дым,
И то, что в вас страдало и боролось,
Вдруг стало чудодейственно моим.
Что мне теперь надменные пределы
Времен, границ чужого языка,—
Я вижу мир нерасторжимо целый
И утвержденный мыслью на века.
Все лучшее, чем может он гордиться
И чем мечта всегда быта жива
Вложили вы в заветные страницы
И ставшие бессмертными слова.
О, если б мог вот так же передать я
И свой, пусть малый, опыт бытия
Вам, дальние, неведомые братья,
Грядушие, безвестные друзья!
«СДЕЛАТЬ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ ИЗ САМОГО СЕБЯ».
Ф.М ДОСТОЕВСКИЙ
Достоевский с детства окунулся в книжный мир. По вечерам в семье читали вслух Жуковского, Державина, «Историю государства Российского» Карамзина. Юный Достоевский с восторгом открывает для себя Пушкина и Шиллера, Е Скотта и Сервантеса, позже - Гоголя, Бальзака Диккенса, Жорж Санд. Д.Григорович, учившийся вместе с Достоевским в Инженерном училище, изумлялся его начитанности. Истовый книгочей, Достоевский облюбовал себе «угол» - уединенное место с окном па Фонтанку, где его всегда можно было найти в рекреационное» время с книгой.
Однако наиболее полное представление о Достоевском - читателе дают его произведения. Многих героев писатель наделил своим кругом чтения. Их отношение к книге поможет представитъ не только что, но и как читал сам Достоевский
Одним персонажам писатель отдал свои самые заветные мысли о любимых книгах, с читательскими симпатиями и антипатиями других он спорил. Достоевский с исключительной зоркостью замечал, как живет в сознании разных читателей то или иное произведение, как меняются эстетические представления людей.
Он любит отмечать, мимоходом их настольные книги и обнаруживает, таким образом, свои собственные читательские вкусы...
Достоевский чувствовал, что ... разбросанные библиографические штрихи отбрасывают иногда самый яркий свет в темную психологию его героев. Он знал, что одно только заглавие настольной книги часто определяет человека полнее самых решительных поступков и речей.
Ни Достоевский, ни его герои не были библиоманами. Как правило,- дешевые издания, поля испещрены пометами. Но писателю и его персонажам были присущи вкус к книге, даже тоска по ней. Брат Достоевского вспоминал, как рад был Федор Михайлович, когда нашел экземпляр своей первой детской книжки. «Сто четыре священные истории...». (К слову сказать, по этой книге учился читать и старец Зосима из романа «Братья Карамазовы" - один из самых близких Достоевскому героев).
Многие герои Достоевского имеют свои главные книги. Иногда, как в «Бедных людях», таких книг не много, об их восприятии говорится прямо, они самым непосредственным образом «участвуют» в развитии действия. В других произведениях читательские вкусы героев скрыты, и нелегко найти сокровенное героя. Прочитанное обнаруживается в «случайно» оброненном слове, которое у современников могло быть на слуху.
Автор «Бедных людей» наделяет каждого героя только ему присущим кругом чтения.
В жизни Вареньки, героини «Бедных людей», книга приходит вместе со студентом Покровским. Ей хочется понять этого загадочного человека. И совсем как пушкинская Татьяна, которая узнает об Онегине по его библиотеке, Варенька пытается постичь Покровского, прочитав его книги.
Варенька задумала сделать подарок ко дню рождения Покровского. Выбор попадает на собрание сочинений А.С. Пушкина
Еще задумывая подарок Варенька решает переплести томики. Вспоминается в связи с этим написанное Достоевским в «Бесах», «... Читать книгу и ее переплетать - это целых два периода развития, и огромных. Сначала он (читатель) помаленьку читать приучается..., но треплет книгу и валяет ее, считая за несерьезную вещь. Переплет же означает уже и уважение к книге, означает, что он не только читать полюбил, но и за дело признал. До этого периода еще вся Россия не дожила Европа давно переплетает».
Умирает мечтатель Покровский, но свою веру - мечтательство - завещает Вареньке. Её мечтательство «погибает», когда её увозит Быков - но остается в Петербурге мечтатель Макар Девушкин. Достоевский утверждает вечность мечтательства, для которого нет границ между - книгой и жизнью, между тем, как жить должно и как можно.
Многое в литературной судьбе Достоевского предопределили «Бедные люди». Навсегда сохранил писатель стремление очертитъ характер, показать, миропонимание героя при помощи круга его чтения. До конца сберег он и пристрастие к персонажам, способным наивно, непосредственно воспринимать прочитанное. Таких чистых сердцем, сходных с Макаром Девушкиным героев, для которых нет границ между прочитанным и пережитым, мы найдем во всех произведениях писателя.
В «Преступлении и наказании книга участвует в сцеплении разновременных событий, соединяет далеких друг от друга персонажей. Соня читает Раскольникову о воскресении Лазаря по Евангелию, которое отдала ей Лизавета. И затем в эпилоге, когда после страшного сна приходит прозрение, Раскольников берет эту же книгу, принесенную ему Сонечкой.
В романе Достоевского «Братья Карамазовы» слуга Григорий после смерти своего ребенка благодаря старцу Зосиме пристрастился к чтению, Он стал читать Четьи Минеи, полюбил книгу Иова.
В книге Иова в Библейском сказании о невинном великом страдальце, восстающем против Бога и находящем его потерявшем смысл жизни и обретшим его,- Достоевский писал жене в июне 1875 года: «Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача ... Эта книга ... - одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!»
«Господи, что это за книга и какие уроки!» - говорит о книге Иова старец Зосима.
Писателю, равно как и его герою Зосиме, близки сочинения. Исаака Сирина с его проповедью любви ко всем людям, птицам, животным - «всякой твари», ко всему миру.
Как много в судьбах героев Достоевского значит книга! На всю жизнь сохранил Достоевский юношескую способность самозабвенного чтения: «Я странно читаю, и чтение странно действует на меня. Что-нибудь, давно перечитанное, прочитаю вновь и как будто напрягусь новыми силами, вникаю во все, отчетливо понимаю, и сам извлекаю умение создавать». Нередко сам герой начинался для Достоевского с книги - для того чтобы подтвердить ее правоту или опровергнуть ее лживость. В черновиках писателя рядом с первым упоминанием персонажа часто встречается название книги, имя автора.
Многие герои Достоевского сами творцы поэм и статей, страшных «анекдотов» и притч, реалистических сцен и утопий о золотом веке человечества Дня них чтение - жизнетворчество, в нем они черпают энергию для главного: творить собственную жизнь. И они могли бы повторять вслед за Достоевским: «Жить значит сделать художественное произведение из самого себя ...»
МУЗЫКА. Моцарт. АНДАНТЕ.
Михаил Фильштейн
ПОХВАЛА КНИГЕ
Венок сонетов
Спрессованные голоса поэтов
На книжных полках. Старый букинист.
Как временем измятый желтый лист,
Глядит, воспоминаньями согретый
Изысканное слово - антиквар.
И золотой обрез первоизданья,
И корешок граненный, будто зданье –
Все для торговца песенный товар.
Былая слава, призрачный успех
Замеченные веком опечатки.
Меж строчек отсыревший груз взрывчатки.
Как добрый, отслуживший срок доспех...
Прекрасны букинисты! Не монету –
Они возносят гордый стих сонета
«ЛИТЕРАТУРА У НАС - ЕСТЬ СОЛЬ»
Н.С. ЛЕСКОВ.
«Склонность к пересолам, страстность, чрезмерность в чувствах и поступках, «нетерпячесть» — эти особенности характера - Лескова проступают во всем. И в вещах, ему принадлежащих, и в обстановке дома ...
Необычен кабинет писателя, пестро и густо наполненный разнообразными предметами. Обилие икон, статуэток, картин, книг — все плотно приближено друг к другу, - затеснено, почти без свободного пространства. Вразнобой отбивают время многочисленные часы. Задорно кричит в клетке птица. Вещи со стен надвигаются на стол: здесь портрет Л.Толстого, бюст Сенеки, черносилуэтные графические рисунки Елизаветы Меркурьевны Бем к повести Лескова «Оскорбленная Нетэта». Много ламп — и все разнообразной формы. Стулья — ни один не похож на другой.
С книгами было иначе. Они попадали в руки строгого ценителя, профессионала, а не дилетанта. Лесков мог расстаться с любой вещью — статуэткой, картиной, но утрата книги была хуже смерти. О том свидетельствовала и картонка с надписью в назидание бесцеремонному гостю: «Все, кроме книг».
На переплете народных русских легенд еще воззвание, крик души - «Добрые люди! Не крадьте у меня эту книгу, уже три такие книжки украдены. О чем смиренно просит Николай Лесков (цена 8 руб.)».
Книги собирал он постоянно, и они не умирали непознанными на полках. Чтение было тщательным, с карандашом в руках. Букинисты хорошо знали пожилого человека с пронзительными черными глазами, который, едва поздоровавшись и отложив в сторону толстую палку, жадно хватал какой-нибудь раритет и, шумно вздыхая, будто не хватало воздуха, листал страницы.
Дома он надевал светло-серую фланелевую блузу и открывал томик. Он любил старые церковнославянские книги, постоянно читал исследования по истории, русские народные сказки, труды древних философов – Сенеки, Марка Аврелия, подчеркивал понравившееся красным, черным, а чаще синим карандашом. Мир, создававшийся чтением, был столь же объемен, как и тот, что дала его творческая фантазия, и здесь тоже царили свои пристрастия.
Почти все книги, принадлежавшие Лескову, испещрены пометками. И какими! Это не беглый карандашный отчерк – это твердое построчное подчеркивание, проведенное часто по линейке. Это отмеченные обзацы, замечания на полях, каллиграфически выведенные NB. По этим пометам можно судить о лесковских мыслях, настроениях, круге интересов – в сущности, обо всем его миросозерцании.
Кто же из авторов особенно любим, с кем охотнее всего беседовал Лесков?
К концу жизни любимыми стали древние мудрецы Сенека, Марк Аврелий, произведения английского историка Томаса Карнейля, «Дневник» швейцарского ученого Генри Амиеля, полный мудрости, поучительности, утешения» - по словам Л.Толстого. Эти книги превратились в своеобразный свод нравственных правил Н.Лескова, его философских понятий.
Критицизм, отрицание, нигилизм имеют мало ценности для Лескова. Он гневается, когда видит зло, он язвителен и резок, но при этом не забывает, что «смех и горе» - плохая почва жизни. Он помнит о болезни Писемского, который замечает вокруг только «гадость». Он читает «Дневник» Г.Амиеля и находит созвучные своему настроению слова: «Критицизм, ставший привычкой, типом и системой, становится уничтожением нравственной энергии, и всякой силы».
В очерке Т.Карнейля о Вольтере он продолжает искать ответ на мучившие его мысли и отмечает жирной синей чертой: «Не осмеянием и отрицанием, но более глубоким, серьезным и божественным средством создается что-нибудь великое для человечества…» И далее: «Поэтому-то и справедливо, что самая глубокая и могучая сила есть сила мирная, и кротко сияющий луч спокойно совершает то, чего не в состоянии сделать свирепая буря».
Цикл о русских праведниках уже написан («Кадетский монастырь», «Несмертельный голован», «Человек на часах», «Инженеры – бессеребренники» и др.), и Лесков словно проверяет проделанный путь. Прав ли он, собиравший истории о хороших людях? Или следует согласиться с А.Писемским, однажды заявившем Лескову «обозлясь»: «Ни в своей душе, ни в твоей душе ничего, кроме мерзости, не вижу». Неужто и в самом деле вокруг нет ничего, «кроме дряни»? нет, он доказал, что есть люди, без которых не стоит город. Есть сила, которая ведет жизнь. Главная пружина жизни в сердце.
Внимание Лесков проявляет к книгам, сосредоточенным на этических и нравственных вопросах, - пусть они несколько риторичны, назидательны — это не смущает писателя, даже привлекает, зато какой свод жизненных правил, собранных за века и даже тысячелетия!
Он выделяет книгу С.Смайльса «Долг» и дарит ее сыну с назидательной надписью: «Сыну моему Андрею Лескову, с просьбой эту книгу чаще читать, помня, что и я ее читаю и при желании возражать мне для моего усовершенствования - ограничивать себя указанием мне на подлежащие страницы этого превосходного сочинения Смайльса. Николай Лесков. Пасха 1888 года» Перелистаем страницы, на них много помет: размашистых галочек, подчеркиваний — небрежных ломаных линий, явно не рукой Лескова-отца. После такого внушительного посвящения сыну пришлось читать. Обилие помет, вопросительных знаков говорит о том, что между отцом и сыном происходили нешуточные бои. Спорить было о чем. Названия глав: Долг — Совесть, Долг в действии, Героизм добрых дел, Мужество — Терпение, Филантропия, Гуманное обращение с животными и др. Отец черкнул лишь эпиграф: «Строгие веления долга, разверстая судеб, небеса, к которым вы порываетесь, ад, которого вы страшитесь, все это кроется в вас самих».
Кроется в вас самих... Познай себя, пойми, в чем дол твой, не спеши обвинять обстоятельства, среду; спроси с себя - для Лескова это существеннейший вопрос бытия. Он соглашается с Гете, что изречение древних «познай себя» не следует толковать в «аскетическом духе»; оно просто означает: «наблюдай за самим собою, считайся с собою, чтобы ты заметил, в каком положении находишься ты по отношению к тебе подобным и к миру».
О чем бы ни размышлял Лесков с карандашом в руке, очевидно: его богиня - нравственность. Других мерок он не признает и русскую историю судит тоже только так. Читая «Записки декабриста» Розена, он восхищается моральной силой людей 14 декабря. Его волнуют душевные муки первого русского революционера А.Радищева. Он разделяет негодование князя М.Щербатова по поводу «Повреждения нравов в России». Социально-политических оценок почти нет, Лесков остается моралистом, равнодушным к смене социальных формаций, но не равнодушным к нравственному развитию общества.
Он нередко роется в книжном хламе, извлекает старинные документы, письма, указы, жадно читает их и, сделав открытие для себя, спешит рассказать о нем все. И тогда возникает своеобразный лесковский жанр - беседное чтение.
Лесков по природе своей рассказчик. «Извольте, могу рассказать...», «Вот и поведу речь об этом», «Я вам расскажу одну старую историйку» - излюбленный зачин многих его произведений. Он остается рассказчиком и тогда когда говорит о прочитанном.
Лесков читает пристально, не торопясь, со вкусом. Ему, одержимому неистребимым писательским любопытством интересны, прежде всего, детали давнего быта, подробности прошедшего.
Лескову дорого искусство одухотворенное, живописное, которое рождается не игрой ума, а кровью сердца. Он хочет видеть в людях добрых действователей, а не холодных насмешников, прикрывающих иронией свое равнодушие.
Поступок важнее самых прекрасных теорий. Именно он обнаруживает суть человека, определяет истинную цену его образованности.
И как ни высоко ставил книгу, он никогда не забывал об одной истине: простое человеческое деяние выше книжной мудрости.
МУЗЫКА. ШУМАН. РОМАНС
Людмила Татьяничева
СЛОВО О КНИГАХ
Книгу ищу,
Чтоб почувствовать в строчках
Времени ритм и накал.
Книги –
Это бессонные ночи
Тех, кто их мудро слагал.
Страницы листаю,
Беру их на ощупь,
Слышу листвы разговор
Книги –
Это недавние рощи,
Прореженный лес
Или бор.
С детства мечтала:
Глубже взглянуть бы
В жизни бездонную высь.
Книги –
Это узорные судьбы,
Явь,
Возведенная в мысль!
1976
«БУДУ ИЗУЧАТЬ ВАШУ МАНЕРУ»
А.П.ЧЕХОВ
Читать Чехов любил не меньше, чем сочинять, а иногда и больше. Он постоянно мечтал совсем освободиться от «приходно-расходных соображений» о средствах на всю жизнь: «Буду тогда работать и читать, читать, читать…» И шутил: «…в литературе я люблю не те романы и повести, которые Вы ждете или перестали ждать от меня, а то, что я в продолжение многих часов могу читать лежа на диване».
Знакомство со всем новым в художественной литературой сопровождалось у Чехова перечитыванием любимых писателей. Обычно он перечитывал «всего писателя».
Даже юный Чехов поражает независимостью суждений и оценок. Его отношение к писателю никогда не было слепой влюбленностью. Перечитывание приводило обычно к еще более требовательному, критическому переосмыслению прежнего отношения. Но были и у Чехова боги, которых он никогда не свергал с Олимпа. Неизменно его восхищение Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем.
«Читать веселее, чем писать. Я думаю, что если бы мне прожить еще сорок лет и во все эти сорок лет читать, читать и читать, и учиться писать талантливо, то есть коротко, то через сорок лет я выпалил бы во всех вас из такой большой пушки, что задрожали бы небеса. Теперь же я такой же лилипут, как и все».
Произведения Тургенева Чехов любил с юности. До последних дней жизни он считал его корифеем русской литературы. И все же история его отношения к Тургеневу - это история все большего нарастания его критичности к его творчеству.
В юности на Чехова большое влияние оказал тургеневский Базаров. Однажды он признался, что в молодые годы «базаристей» его никого не было. Вероятно, и профессия «лекаря», которой Чехов гордился, была избрана не без влияния Базарова. Его очень привлекали такие черты тургеневских героев, как самостоятельность, стремление жить своим трудом, независимость мнений и чувство собственного достоинства. В одном из писем к брату он так характеризует свою сестру Машу: «Она ничем не хуже теперь любой тургеневской героини».
Несомненно, что во многом под влиянием личности демократа Базарова Чехов составил свою программу самовоспитания, основным пунктом которой было «выдавливание из себя по капле раба». Даже во внешнем облике его в молодые годы было что-то от Базарова. Это заметил при первой встрече с ним художник И.Е.Репин: Положительный, трезвый, здоровый, он мне напомнил тургеневского Базарова. Враг сантиментов и выспренних увлечений, он казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием носил на себе кольчугу мужества».
Второе перечитывание Тургенева совпало у Чехова с достижением мировоззренческой и творческой зрелости.
Сложность, противоречивость критического мнения Чехова хорошо видна из его знаменитого письма 1893 года к Суворину в связи с новым чтением произведений Тургенева «Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было такое чувство, как будто я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это черт знает, как сделано. Просто гениально. В «Накануне» мне не - нравится все, кроме отца Елены и финала. Финал этот полон трагизма. Очень хороша «Собака»: тут язык удивительный. Прочтите, пожалуйста, если забыли.
Женские отрицательные типы, где Тургенев слегка карикатурит (Кушкина) или шутит (описание балов), нарисованы замечательно и удались ему до такой степени, что, как говорится, комар носа не подточит. Описания природы хороши, но ... чувствую, что мы уже отвыкли от описания такого рода и что нужно что-то другое».
Перечитывая Тургенева в последний раз в 1902 году, Чехов высказал еще более резкое суждение о его творчестве: «От этого писателя останется 1/8 или 1/10 из того, что он написал, все же остальное через 25-30 лет уйдет в архив». Эти слова как будто свидетельствуют о полном ниспровержении кумира юноши Чехова. Однако в его творчестве благодарная памяти о Тургеневе и одновременно спор с ним продолжались еще и в «Вишневом саде».
Огромное эпистолярное наследие Чехова доносит до нас его живые читательские реакции. Следы чтения видны в каждом третьем-четвертом письме.
Активность и органичность освоения прочитанного, насыщенность памяти писателя литературными текстами столь велики, что цитаты совершенно естественно «выпадают» из его памяти, как кристаллы из перенасыщенного раствора соли. Если это письма с Украины — много цитируется Гоголь; если они сочинялись во время путешествия по Кавказу - цитируется Лермонтов.
При этом текст источника перерабатывается чаще всего в юмористическом плане: серьезное, трагическое, романтическое снижается. «Неуместность» применения какого-либо литературного образа к описываемой реальной ситуации, лицу, факту создает комический эффект. Вот, например, как возникают реминисценции из Лермонтова с Кавказа: «Пережил я Военно-Грузинскую дорогу. Это не дорога, а поэзия, чудный фантастический рассказ, написанный Демоном и посвященный Тамаре. Видел я море во всю ширь, Кавказский берег, горы, горы, горы, эвкалипты, чайные кусты, водопады, свиней с длинными острыми мордами, деревья, окутанные лианами, как вуалью, тучки, ночующие на груди утесов-великанов, дельфинов, нефтяные фонтаны, подземные огни, храмы огнепоклонников, горы, горы, горы».
Он изучал стиль других писателей. «Буду читать Вашего «Слепого музыканта» и изучать Вашу манеру»,- сообщал он Короленко. С таким же намерением он приступил в 1887 году к чтению рассказа «Лес шумит». Исследователь творчества Чехова З.С.Паперный пишет: «Это была своеобразная форма активного чтения, изучения короленковской манеры с карандашом в руках, ее мысленного сопоставления с манерой собственной.
Однако чтение-изучение сразу же превратилось в чтение редактирование: по принципу «как бы я это написал».
Другой поразительный случай чеховского чтения творчества рассказан Я.М.Ежовым, писателем, который общался с Чеховым. Его знакомый «однажды видел у Чехова сочинения Толстого. Одну повесть, Чехов всю исчеркал карандашом и вставками:
- Что это выделаете? - спросил он у Чехова
- Я исправлял повесть Толстого. Мне хотелось бы показать, так бы я ее написал».
Надо сказать, не только для Чехова, но и для других литературных талантов характерна непримиримость к «иновидению», свойственное другой писательской индивидуальности.
Не только Чехов редактировал Толстого, но и Толстой с пером в руке читал рассказ «Душечка» Толстой очень любил этот шедевр Чехова, хотел включить рассказ в составляемый им сборник «Круг чтения» и все же «исправил» образ Душечки с позиций своего миропонимания.
МУЗЫКА. Моцарт. АНДАНТЕ. Вариации
«ВСТРЕЧА С КНИГОЙ ДЛЯ МЕНЯ РАДОСТЬ»
М.И. ЦВЕТАЕВА
Римма КАЗАКОВА
Из первых книг, из первых книг,
которых позабыть не смею,
училась думать напрямик
и по-другому не сумею.
Из первых рук, Из первых рук
я получила жизнь, как глобус,
где круг зачеркивает круг
и рядом с тишиною — пропасть.
Из первых губ, из первых губ
я поняла любви всесильность.
Был кто-то груб, а кто-то глуп,
но я - не с ними, с ней носилась!
Как скрытый смысл, как хитрый лаз,
как зверь, что взаперти томится,
во всем таится Первый Раз —
и в нас до времени таится.
Но хоть чуть-чуть очнется вдруг,
живем - как истинно живые;
из первых книг, из первых рук,
из самых первых губ, впервые.
Наилюбимейшие стихи в детстве - пушкинское «К морю» и лермонтовский «Жаркий ключ». Дважды - «Лесной царь» и («Лесной царь»), Пушкинских «Цыган» с 7 лет по нынешний день - до страсти ...
Любимые книги в мире, те, с которыми сожгут: «Нибелунги», «Илиада», «Слово о полку Игореве».
Мама за книгой
… Сдавленный шепот… Сверканье кинжала…
- Мама, построй мне из кубиков домик!
Мама взволнованно к сердцу прижала
Маленький томик
Гневом глаза загорелись у графа:
«Здесь я, княгиня, по благости рока!»
- Мама, а в море не тонет жирафа?
Мама душою – далеко!
- Мама, смотри: паутина в котлете!
В голосе детском упрек и угроза.
Мама очнулась от вымыслов: дети –
Горькая проза!
Последовательность любимых книг (каждая дает эпоху): Ундина (раннее детство), Гауф-Лихтенштейн (отрочество), Aiglon («Орленок» Ростана (ранняя юность). Позже и поныне: Гейне – Гете – Гельдерлин. Русские прозаики – говорю от своего нынешнего лица – Лесков и Аксаков… Русские поэты – Державин и Некрасов. Из современников – Пастернак.
Из этого, далеко, разумеется, не полного перечня встает главное: немыслимость для Марины Цветаевой, как и для ее родителей, жизни без книг: насущность книг, начиная с детства.
Книги в красном переплете
Из рая детского житья
Вы мне привет прощальный шлете,
Неизменившие друзья
В потертом красном переплете.
Чуть легкий выучен урок,
Бегу тотчас же к вам, бывало.
«Уж поздно!» - «Мама, десять строк!..»
Но, к счастью мама забывала.
Дрожат на люстрах огоньки…
Как хорошо за книгой дома!
Под Грига, Шумана и Кюи
Я узнавала судьбу Тома
Темнеет… В воздухе свежо…
Том в счастье с Бэкки полон веры
Вот с факелом Индеец Джо
Блуждает в сумраке пещеры…
Кладбище... Вещий крик совы...
(Мне страшно!) Вот летит чрез кочки
Приемыш чопорной вдовы,
Как Диоген, живущий в бочке.
Светлее солнца тронный зад,
Над стройным мальчиком - корона...
Вдруг,- нищий! Боже! Он сказал
«Позвольте, я наследник трона!»
Ушел во тьму, кто в ней возник
Британии печальны судьбы...
«О, почему средь красных книг
Опять за лампой не уснуть бы?
О золотые времена,
Где взор смелей и сердце чище!
О золотые имена:
Гекк Финн, Том Сойер, Принц и нищий!
Отношения с книгой — это всегда роман с ней, ее автором, с его жизнью.
Весь жар души вкладывался не в них. С шести лет маленькая Марина, была влюблена в поэзию Пушкина.
Пушкин цветаевского детства был олицетворен и одушевлен в «огромном сине-липовом томе с золотой надписью вкось — ранние сочинений А.С.Пушкина». В нем жили обожаемые на всю жизнь «Цыгане» и «Капитанская дочка» с любимым героем Пугачевым.
А хрестоматия, где было напечатано пушкинское «К морю», в которое маленькая Марина тоже была влюблена, за полноценную книгу вроде бы не считалась, и вот: «Все... лето 1902. года я переписывала его из хрестоматии в самосшивную книжку. Зачем в книжку, раз есть в хрестоматии? Чтобы всегда носить с собой в кармане, чтобы с Морем гулять ... чтобы, мое было, чтобы я сама написала... Книжка — десть писчей бумаги, сложенной ввосьмеро, где нужно разрезанной и прошитой посредине только раз, отчего книжка топырится, распадается, распирается, разрывается... как я ни пытаюсь ее сдвинуть, все свободное от писания время, сидя на ней всем весом и напором, а на ночь, кладя на нее мой любимый булыжник — с искрами. Не на нее, а на них, ибо за лето — которая? Перепишу и вдруг увижу, что строки к концу немножко клонятся, либо, переписывая, пропущу слово, либо кляксу посажу, либо рукавом смажу конец страницы — и кончено, этой книжки я уже любить не буду, это не книжка, а самая обыкновенная детская мазня. Лист вырывается, но книга с вырванным листом — гадкая книга, берется новая (Асина или Андрюшина) десть - и терпеливо, неумело, огромной вышивальной иглой (другой у меня нет) шьется новая книжка, в которую с новым усердием: - «Прощай свободная стихия!» («Мой Пушкин»).
Самодельные книжечки маленькой девочки в известной мере предшествовали тому, что осуществилось через два десятилетия.
Как я теперь понимаю «глупость взрослых», не даюших читать детям своих взрослых книг! — пишет она М.А.Волошину 18 апреля 1911 года — Дети - не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо верней и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно верном!
Каждая книга — кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сама
Книги — гибель. Много читавший не может быть счастлив...
Я забываюсь только одна, только в книге, над книгой! ...
Книги мне дали больше, чем люди. Воспоминание о человеке, всегда бледнеет перед воспоминаниями о книге... Я мысленно все пережила, все взяла. Мое воображение всегда бежит вперед...»
Нужно сказать, что с книгами, будь то свои или чужие, Цветаева обращалась с истинно антибиблиофильским темпераментом: делала не только карандашные, но и чернильные пометы на полях, полемизировала с автором, ставила знаки вопроса, восклицания и т.п. - и в таком виде возвращала владельцам.
«Вольное» подчас обращение с книгами уживалось, однако, в Марине Ивановне с бережным, даже трепетным отношением к ним, и одно как бы дополняло другое. Ее дочь А.С.Эфрон вспоминает: «Ничто так не возмущало Марину, как небрежное, неуважительное отношение к книгам» (Звезда. 1973. №3. с. 163). Листала она книгу только с правого верхнего угла: ведь читают, говорила она сверху вниз, а не наоборот... Пометы же говорили отнюдь не о небрежности, а как бы воочию демонстрировали отношения Поэта с Книгой.
Уезжая в мае 1922 года за границу, Цветаева большинство своих книг раздарила или продала. Однако с некоторыми она не расставалась никогда. То были в первую очередь книга Анны Ахматовой.
Весной 1921 года Цветаева послала Ахматовой ее книги с просьбой надписать их: «Спасибо за очередное счастье в моей жизни - «Подорожник». Не расстаюсь, и Аля не расстается. Посылаю Вам обе книжечки, подпишите.
Не думайте, что я ищу автографов, — сколько надписанных книг я раздарила! — Ничего не ценю и ничего не храню, а Ваши книжечки в гроб возьму — под подушку! ... Как я рада им всем — таким беззащитным и маленьким: Четки — Белая стая – Подорожник. Какая легкая ноша — с собой! Почти что горстка пепла».
Бесценными были для Цветаевой книги Бориса Пастернака, которого она называла своим братом «в пятом времени года шестом чувстве и четвертом измерении».
Никогда не расставалась Цветаева с книгами боготворимого ею Райнера Мария Рильке.
«Райнеру Мэрия Рильке - моему из всех любимому на земле и после земли (над землей!). Марина Цветаева Сен-Жиль-сюр Ви (Вандея). 12 мая 1926».
Марина Ивановна имела обыкновение обращаться с просьбой к тем, кого она любила и чтила, чтобы они подарили ей ее любимую, насущную, «на всю жизнь», книгу. Такая книга как бы приобретала еще и душу дарящего и становилась для Цветаевой бесценной.
К числу подобных «книг на всю жизнь» относилась Библия, которою Цветаева знала, чуть ли не с детства. Она обыгрывала и переосмысляла библейские сюжеты в поэзии, прозе и письмах. Уезжая в 1922 году за границу «налегке», она не смогла взять с собой эту книгу. 19 ноября 1922 года она пишет Пастернаку «...у меня есть к вам просьба: подарите мне Библию: немецкую, непременно готическим шрифтом, не большую, но и не карманную: естественную. И надпишите... Буду возить ее с собой всю жизнь»!
К книгам, полюбившимся ей, насущным для нее, составляющим бытие ее духа, Цветаева всегда относилась так, словно сама их написала - разницы не было. Именно об, этом свидетельствует ее изречение, сформулированное еще в молодью годы; за его кажущейся парадоксальностью скрыта простая правда - завет, которому должен следовать всякий истинный служитель Слова: «Нужно писать только те книги, от отсутствия которых страдаешь. Короче: свои настольные».
МУЗЫКА. Моцарт. АНДАНТЕ.
Чтение у литературно одаренного человека служит таланту, участвует в его творчестве.
Читая, он не просто воссоздает (как обычный читатель), но и пересоздает прочитанное; не только сопереживает (как всякий читатель), но и переживает ту действительность, на осмысление которой наталкивает источник.
Для писателя чтение и сочинение - две ипостаси литературного творчества. Талант писателя и читателя едины в творческой индивидуальности художника.
Александр Лизунов
КНИГИ
За прилавком книжным продавец
Мне торговца птицами напомнил
Было время, с летнею толпою
Приходил я под его навес.
Неспроста мне вспомнились теперь
Те щеглы, малиновки и славки –
Я увидел в книгах на прилавке
Этот же порыв – летать и петь.
О, как раньше я не мог понять.
И в своей догадке убедиться:
Книги - заколдованные птицы,
Те, что летом пели для меня
Те, что пели много лет назад
В клетках падишаха для Саади
И для Блока - в соловьином саде
Память книг - и клетки те и сад
В этих книгах - птичья плоть и стать.
Их страницы то же, что и крылья
Коль ни разу книгу не открыли, -
Не умела птица та летать!
И среди разноголосья книг,
Тех, что дарим мы и покупаем,
Канарейки есть и попугаи.
Трогают нас песни, - да не их.
А бумага хочет быть другой:
Есть ведь книги - фениксы Их столько
Жгли на площадях, в гудящих топках -
Но бессилен был любой огонь.
А они, еще моложе став.
Возвращались в мир, им век - что сутки.
В нескончаемости их пречистой сути-
Смысл и назначенье волшебства.
Потому и вьются вензеля
Русских сказов в землях заграничных,
Что пером написаны жар-птичьим,
Ум будя и душу веселя ...
А над Русью - горы облаков.
И туда крыла свои листая,
Журавли влетают, словно стая
Чьих-то расколдованных стихов.
Используемая музыка
Моцарт АДАЖИО
Бетховен РОМАНС
Шуман РОМАНС
Моцарт АНДАНТЕ: Вариации
Используемая литература
«Они питали мою музу…»: книги в жизни и творчестве писателей / сост. С.А.Розанова.- М.: Книга, 1986.- 255 с.
Альманах библиофила. Вып. 9.- М.: Книга, 1980.- 302 с.
Цветаева М. Стихотворения / М.Цветаева.- М.: Дет. лит, 2004.- 381 с.