Михаил Иосифович Веллер Гонец из Пизы
| Вид материала | Книга |
- Михаил Веллер – Гуру, 162.22kb.
- Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.
- Ц фаенсон Михаил Иосифович енообразование, 149.24kb.
- Пьеса для театра по мотивам романа, 609.4kb.
- Сергей Денисович Шеенко, Сергей Николаевич Главацкий, Михаил Иосифович Чёрный. Вот, 180.84kb.
- Барон Леонид Иосифович, доцент кафедры Международной Экономики гувшэ. Форма отчет, 470.37kb.
- Темы рефератов по «Информатике», 25.47kb.
- Математическая сказка «По щучьему веленью», 119.64kb.
- Чугунов яго, исповедь венецианского мавра, 773.49kb.
- Чугунов яго, исповедь венецианского мавра, 759.76kb.
– 12 —
Преимущества выпивки с утра давно исследованы. Утро и так вечера мудреней, а расширяющий сосуды и взбадривающий нервы алкоголь накладывает на перспективу еще цельного дня оптимизм приятных возможностей. Все только на работу, а нам уже хорошо.
Утренняя Тверская уже шумела вовсю, когда моряки вышли из бара в расположении духа, близком к геройскому. У края тротуара Шурка поднял руку. Первая машина проехала мимо, вторая вильнула и обдала грязным веером из-под колеса, а номером третьим цокала подковами по мостовой лошадь, впряженная в прогулочно-экскурсионную пролетку. Бородатый кучер в декоративном синем армяке натянул вожжи.
– Тпру-у, – сказал он. – Вам куда?
– Да нам машину, – с сомнением сказал Шурка.
– А какая разница? Сейчас везде пробки, машина быстрее не будет. А здесь город посмотрите, воздухом подышете, покурите спокойно. Закапает – фартук поднимем. Возьму как все.
Воздух состоял в основном из двуокисей углерода и серы и недогоревшего от плохой регулировки низкосортного бензина. Дышать им хотелось лишь в меру необходимости.
Но никто из троих никогда не ездил в конном экипаже – лишь иногда наблюдая эти музейные извозчичьи пролетки на улицах: в них было что-то от детского праздника и одновременно от шика небедных гуляк.
– Вообще-то нам на Пречистенскую набережную. Ближе к Храму, – колеблясь, сказал Ольховский.
– Сорок рублей устроит? Садитесь.
Не успели тронуться – заморосило. Под надвинутым кожаным тентом сделалось необыкновенно уютно. Это напоминало детское ощущение от пересиживания дождя в самодельном балагане. Только этот балаганчик покачивался и плыл над вонючими автомобилями.
– По бульвару поедем или через Манежную? – спросил извозчик.
– А как быстрее?
– А так на так выйдет. Вы не против, если я бороду сниму? Чешется после ночи.
Он стащил бороду вместе с усами, закрепленную на резинке под шляпой, и оказался интеллигентным человеком с усталым изжелта-серым лицом. Поскребся и удовлетворенно покряхтел.
Лишенное маскировки, теперь на его лице открылось выражение горького и неуверенного достоинства, которое в девяносто втором году навсегда приобрели бывшие работники умственного труда, каковой труд был не столько умственным, сколько необременительным и сносно оплачиваемым оплеванной соввластью. В соответствии с этим выражением, он недолго искал поводов к разговору.
– Порядок прибыли наводить, авроровцы? – спросил он с маневренной усмешкой, которую одинаково удобно и правильно обернуть как иронией над собеседником, так и солидарно взывающей к собеседнику иронией над предметом разговора.
– Почему вы решили, что мы с Авроры? – польщенно изумился Ольховский, стряхивая пепел с сигареты неловко так, что его задуло ему в рукав. – Что, уже знаете?
– А что тут знать, – извозчик кивнул на матросов. – На лентах у вас что написано – или это внутривидовая мимикрия?
Я устал, подумал Ольховский. Черт, что такое мимикрия – приспособляемость? Чертов город с академиками на козлах.
– Вы раньше кем работали? – спросил он, и через пять минут проклял свою вежливость: у извозчика произошло недержание речи. Всю ночь он искал седоков и выслушивал их похвальбу, критику, деловой жаргон и поучения, а разговаривать с лошадью он считал литературным плагиатом ниже своего достоинства.
Он был биологом, он был доцентом, он принадлежал к боковой ветви рода Вавиловых, а теперь он работал в зоопарке, брал в почасовую аренду лошадь с повозкой, армяк и бороду купил на распродаже бутафории обанкротившегося театра, и если бы не спонсорство Greenpeace'a, подох бы с голоду вместе с семьей и лошадью, потому что овес нынче дорог, а от хлеба у лошади болит живот.
– Вот четыре дня назад катал ночью одних, в туалет мне понадобилось, у Белорусского вокзала остановил, я не могу как-то на тротуаре, знаете, мочиться, возвращаюсь, так они ведро у уборщицы взяли, водки туда налили, пивом развели и напоили. Она как рванет с места, ржет, еле остановил, а она встала тогда, головой мотает и плачет, вот такие слезы из глаз катятся. А они хохочут, вот, говорят, русская душа, или вскачь, или в слезы. Это что, люди, я вас спрашиваю? Ну что, можно с такими людьми жить?
– А что ж вы ночью работаете?
– А днем она занята.
– Чем?…
– А днем ее другой арендует, ветеринар. Он раньше меня устроился, так что мне только ночь осталась.
– Так она ж подохнет!
– Типун вам на язык, – сказал доцент-извозчик и перекрестился.
– А о чем зоопарк-то думает?
– А он с аренды, что я ему плачу, корм для животных покупает. Лошадей много, а львы дороги… им мясо нужно.
Ольховский вытянул из кармана шинели сложенный пополам красный пакет и посмотрел на него. Он собирался вскрыть его в каюте. Вскрывать секретный пакет с боевым приказом в баре не подобало. Как, впрочем, и на извозчике. Но выпив, продышавшись и придя в себя, он отметил совершенное нежелание гвоздить по целям Генштаба (или кого бы там ни было) в Москве – пусть сумасшедшем городе, но в сущности заслуживающем жалости. Кроме того, было ясно, что в этом случае он становится крайним, и его головой пожертвуют в первую очередь.
Он зубами оторвал угол необыкновенно плотной неподатливой бумаги и разодрал пакет по краю.
В нем оказалась сложенная в восемь раз карта Москвы, отпечатанная в одну краску четким угольным штрихом. Она пестрела красными значками. По верху крупным твердым почерком значилось:
Схема минирования ключевых объектов г. Москва. Вкось левого угла – резолюция: Утверждаю. В правом: Ответственный. Подписи неразборчивы. Внизу стояла дата: 17 октября.
На приложенных одиннадцати листах шел перечень зданий, электростанций, водонапорных станций, радиостанций, железнодорожных станций, продовольственных складов и мостов. Против каждого пункта указывался расход взрывчатки.
Пожевав губами, Ольховский пробормотал:
– Ну, это уже слишком. – И откинулся на сиденье.
Шурка присвистнул.
– Ох да ни хуя себе… – протянул перегнувшийся Бохан, капая из носу на красный треугольничек у Большого театра.
Посовещались. Действительность превзошла их скромную мечту. Как часто бывает в военных верхах, им дали не тот приказ. Наказание должно было последовать как за невыполнение своего, так и за осведомленность о чужом. Выход?
Слыхал я об этом… да не верил, – похлопал Ольховский по карте.
– Есть закон, – сказал Шурка. – Опасную информацию – сбрось. Тогда ты будешь уже никому не нужен.
– На телевидение надо, чтоб передали, – предложил Бохан.
Шурка захохотал. Ольховский поморщился.
– Извозчик! Гони в Думу!
– Точно! Там ор поднимут!
– Ксерокс надо снять на всякий случай!
– У них прямо там ксероксы должны быть.
– Вообще охренели – весь город взрывать…
У главного подъезда Думы в Охотном уже собралась обычная мелкая демонстрация – с парой невнятных лозунгов и неразборчивыми призывами. В дверях то и дело показывались два-три молодца в малиновых пиджаках: они выносили на руках очередного сопротивляющегося мужика. На раз-два-три его, качнув, по дуге пускали на тротуар. Дрыгнув лаптями, мужик шлепался, поднимался, ощупывая поясницу, и отходил отряхиваться в сторону, освобождая посадочную площадку для следующего. Иногда мужик случался дороден, в расчищенных сапогах и с ухоженной бородой; такого обычно спускали тычком взашей и пинком, и он шлепался на брюхо, а ближайший из демонстрантов подавал ему откатившийся картуз.
– И это вы называете демократическими выборами! – не слишком громко, с опаской, выкрикивал худой мужик в рваном зипуне, с медным крестом поверх.
Рядом стояла шаланда, набитая узлами и фанерными чемоданами; на груде пожитков сиял пузатый самовар и мокла канарейка в клетке.
– Парламентские фракции делят комитеты государственной безопасности, – тоном экскурсовода прокомментировал извозчик. – Ничего, мы с бокового входа заедем.
Малиновый амбал вынес, брезгливо кривясь, огромную фарфоровую вазу, расписанную китайскими драконами. Он подтащил ее к мусоровозу, приткнувшемуся за шаландой, и с натугой метнул. Ваза раскололась над разинутым ковшом, сполз бурый потек, запахло отвратительно и характерно.
– Ишь насрали депутаты, – добродушно усмехнулся извозчик.
Он чмокнул, дернул вожжой и свернул на Большую Дмитровку. С этой стороны здание чрезвычайно напоминало Зимний Дворец. Не то чтобы вовсе Зимний, но сходство было. Даже крыльцо с атлантами высилось дальше по фасаду.
– И жить еще в надежде до той поры, пока атланты небо держат на каменных руках, – сказал извозчик, превращаясь в доцента-шестидесятника. – Только они и не воруют – руки заняты. Как насчет шестидесяти рублей, командир? Все же крюк сделали.
Просторный дворцовый холл отблескивал зеркалами и мрамором. Секьюрити пасла вход и киоск с сэндвичами и глянцевыми журналами.
– Могу ли я видеть кого-нибудь из депутатов Думы? – обратился Ольховский к ближайшему охраннику.
– Можете, разумеется, ваше превосходительство, – отвечал тот, соединяя в стойке смирно почтительность с небрежностью бывалого служаки, – но не здесь.
– То есть?
– Здесь вас ожидает министр двора его сиятельство граф Фредерикс. Позвольте проводить.
В голове у Ольховского зазвонила корабельная рында, и он осел на подхватившие его руки.