Фрэнсис Бэкон. Великое восстановление наук
| Вид материала | Документы |
- Фрэнсис Бэкон "Новая Атлантида", 451.65kb.
- Философия Ф. Бэкона, 86.15kb.
- Лекция Философия Нового времени. Рационализм Р. Декарта. Проект «великого восстановления, 133.98kb.
- Фрэнсис бэкон сочинения в двух то мах том, 9221.48kb.
- Великое Восстановление Наук Предисловие 63 text htm glava03 Одостоинстве и приумножении, 7583.61kb.
- Московский международный университет бизнеса и информационных технологий кафедра философии, 90.88kb.
- Фрэнсис Фукуяма «Конец истории и последний человек», 166.51kb.
- Фрэнсис Фукуяма. Конец истории и последний человек, 5549.23kb.
- «Великое в судьбах великих людей», 574.06kb.
- Восстановление пищеварения или программа «пищеварение плюс», 5473.01kb.
130 Это им не было осуществлено. -- 173.
131 Ср. афор. LI, кн. I. -- 175.
132 В то время медики считали, что мозг выделяет вещества, вызывающие
различные расстройства организма. В связи с этим в ходу были особые
очищающие средства, которые, как полагали, удаляли из организма эти
выделения. -- 178.
133 Ср. Плутарх, "Сравнительные жизнеописания" (Александр, XXXV). --
178.
134 Удовлетворительное объяснение этого опыта, конечно, основывается на
факторе атмосферного давления. -- 180.
135 Английские комментаторы замечают, что это, возможно, один из самых
замечательных опытов, произведенных Бэконом. Они устанавливают его приоритет
по отношению к Мегалотти, который, будучи секретарем Флорентийской академии,
опубликовал описание этого эксперимента пять лет спустя после появления
"Нового Органона". -- 181.
136 Параллакс -- угол, образованный двумя прямыми: от наблюдаемой
планеты к центру земли и от планеты к наблюдателю на ее поверхности.
Совокупные наблюдения за планетами, произведенные в различных точках земли,
требуют, поэтому, коррекции параллаксов. -- 183.
137 В своей теории морских приливов и отливов Галилей также учитывал и
движение Земли вокруг Солнца. --183.
138 См. афор. LI, кн. II. --184.
139 Этот введенный Аристотелем термин можно также перевести как
"сопротивляемость", "непроницаемость". -- 186.
140 См. афор. XXV, кн. II. --193.
141 Гильберт, "О магните", кн. II, 1. --196.
142 Согласно теории Парацельса, процессы и отправления в организме,
помимо взаимодействия трех алхимических элементов: серы, ртути и соли,
зависят от некоего духовного начала, называемого Археем. -- 197.
143 Отмерший дух -- это часть животного духа, находящаяся в отделенных
от живого тела членах (см. "Historia Vitae et Могtis"). --197.
144 См. афор. XL, кн. II. -- 197.
145 См. "Historia Vitae et Mortis". --197.
146 Бэкон называет этот вид движения десятым, а не одиннадцатым,
возможно, потому, что "первое движение" -- antitypiae, -- присущее всякой
материи, не является специфическим. -- 197.
147 Согласно древнегреческому мифу Кронос (Сатурн) пожирал своих детей,
так как ему было предсказано, что его свергнет его сын. Это продолжалось до
рождения Зевса (Юпитера), которого спасла от гибели его мать Рея. -- 199.
148 Спинет -- старинный музыкальный инструмент, один из
предшественников фортепиано. --199.
149 До сих пор в классификации движений Бэкон не отходил от
перипатетической системы физики, однако далее он вносит в нее существенные
изменения (ср. афор. XXXV, кн. II). Заметим, что свои астрономические
взгляды Бэкон изложил в "Descriptio Globi Intellectualis" и в "Thema Coeli".
-- 201.
150 Бэкон имеет в виду теорию испанских астрономов XIII в. при дворе
Альфонса X, короля Кастилии. Согласно этой теории небесные сферы совершают
небольшую циркуляцию вокруг неподвижных центров, то есть как бы
"подрагивают". -- 202.
151 Имеются в виду: "vacuum permistum" -- пустота, распределенная в
каком-либо теле, и "vacuum coacervatum" -- собственно пустое пространство,
лишенное всякой телесности. Это различение идет от Аристотеля ("Физика", кн.
IV, 7). -- 204.
152 Это утверждение связано с некоторыми ошибочными соображениями и
расчетами о плотности золота, винного спирта и его паров (ср. афор. XL, кн.
II). Далее Бэкон имеет в виду большую силу ветра при ураганах. -- 204.
153 Lutum sapientiae --особое средство у алхимиков для герметического
закупоривания сосудов. -- 207.
154 Замысел устройства водолазного колокола приписывают еще Роджеру
Бэкону. Практически его применяли начиная с XVI в. -- 207.
155 Подводную лодку на 15 человек изобрел и построил в начале XVII в.
голландский механик Корнелий ван Дреббел. -- 208.
156 См. афор. XLV, кн. II, а также примечание 135. -- 309.
157 Ксилобальзам получали из выделений особой породы деревьев в
Галилее; кассия --дикая корица. --212,
158 Crocus martis -- использованная в качестве красной краски окись
железа. -- 214.
159 В подлиннике стоит: "balneum Mariae", т. е. "ванна Марии". Этот
термин встречался в сочинениях алхимиков, но был, видимо, испорченным
"balneum maris", т. е. "морская ванна". Так называли способ постепенного
нагревания жидкостей, когда сосуд с ними помещался в подогреваемый снизу
сосуд с водой. -- 214.
160 т. Фаулер (Th. Fowler) полагает, что речь идет о школе Парацельса,
уповавшей не на философский камень, а на умелое применение "лампы", т. е
огня. -- 215.
161 Речь идет о триаде ятрохимиков в составе "серы", "ртути" и "соли" в
смысле начал сгорания, улетучивания и обращения в пепел. Утверждение, что
все тела состоят из этих трех "элементов", выдвинул Василий Валентин в XV
в., а развил его Парацельс. -- 216.
162 В подлиннике стоит: "menstrua". Уже Аристотель (см. "О
возникновении животных", кн. I, 20) употреблял это слово в смыслах: материя,
пассивный материал, питательная масса. -- 217. Алхимический термин, см.
подробно в [Author ID1: at Sun Jan 2 13:58:00 2000 ]Oxford[Author ID1: at
Sun Jan 2 13:59:00 2000 ] [Author ID1: at Sun Jan 2 13:59:00 2000
]English[Author ID1: at Sun Jan 2 13:59:00 2000 ] [Author ID1: at Sun Jan 2
13:59:00 2000 ]Dictionary[Author ID1: at Sun Jan 2 13:59:00 2000 ].[Author
ID1: at Sun Jan 2 13:59:00 2000 ]
163 Полагают, что здесь речь идет о цистерц[Author ID1: at Sun Jan 2
13:49:00 2000 ]ианском монашеском ордене из Фельяна (Feuillans) во Франции,
члены которого по воле их настоятеля в 70-х гг. XVI в. влачили полуголодное
существование. -- 317.
164 Так называли яды и "заразу", которые оказывали строго определенное
губительное действие. -- 220.
165 См. афор. XXII, кн. II. -- 221.
166 Ветх. Зав., кн. Бытие, гл. 3, ст. 19. -- 222.
АНТИЧНАЯ ФИЛОСОФИЯ И МИФЫ В ТОЛКОВАНИИ ФР. БЭКОНА
Энтузиаст новых экспериментальных исследований и естественнонаучной
методологии, провозгласивший, что отныне открытия надо искать в свете
Природы, а не во мгле Древности, превосходно знал саму эту Древность -- ее
литературу, историю и мифологию. Объясняется это не только классическим
образованием, которое Бэкон получил в Кембридже, не только риторической
выучкой первоклассного юриста, но и всей духовной атмосферой времени, в
которой он жил. Фрэнсис Бэкон был последним крупным мыслителем европейского
Возрождения и, естественно, выразителем и его стиля. Его сочинения пестрят
многочисленными ссылками на греческих и римских ученых, писателей,
историков, поэтов и риторов. Их высказывания, сентенции, стихи, рассказы о
событиях и лицах он постоянно приводит по памяти и толкует в подтверждение
своих соображений. Но из всего этого каскада цитат, замечаний, критики и
толкований именно в трактате "О началах и истоках" и в сборнике "О мудрости
древних" наиболее контрастно сфокусировано своеобразное бэконовское
отношение к культурному наследию античности.
Хорошо известна заслуга Бэкона как критика догматизма и спекуляций
перипатетиков. Однако его большая заслуга и в том, что, сумев избежать
оппозиционных аристотелизму, модных в философии Возрождения увлечений идеями
Пифагора, Платона и Плотина, он обратился к античной материалистической
традиции, к древнегреческим физиологам и натурфилософам, к "линии
Демокрита". Этот сторонник христианского дуализма боговдохновенной души и
тела, учение которого еще кишит "теологическими непоследовательностями",
вряд ли мог лучше продемонстрировать свои истинные философские симпатии, чем
сделал он это, сказав свое похвальное слово греческим досократикам.
Их наивные, но свежие, жадно обращенные на мир взгляды напоминают ему о
забытой в схоластической науке природе вещей, о подлинных природных телах и
процессах, об опыте, о любезных ему проблемах естественной философии. В их
понимании материи как оформленной, активной и заключающей в себе начало
движения Бэкон видит исходный и единственно плодотворный принцип всякой
истинной, то есть опытной науки. Именно его он противопоставляет
перипатетикам, считавшим материю пассивной и бескачественной, лишь чистой
возможностью и придатком другого, активного начала -- умопостигаемой формы.
И в науке иногда надо отойти назад, освободиться от ненужного балласта,
выработанного вхолостую работающей спекулятивной мыслью, и непосредственно
взглянуть на вещи. Бывают времена, когда такая реформация особенно
настоятельна. Грандиозная фантасмагория о сущем как о царстве форм,
отвлеченных идей и фиктивной материи, Бэкон глубоко в этом убежден, отнюдь
не способствовала ориентации на терпеливое и строгое опытное исследование
природы, которого требовала новая наука. Поэтому, оценивая отношение Бэкона
к Аристотелю, Платону и греческим материалистам, надо иметь в виду, что его
интересует не то, каким образом можно мысленно, категориально охватить и
определить природу сущего, а то, какова реальная природа той первой материи,
тех простых начал, из которых образуется все в мире. Над его подходом
доминирует интерес естествоиспытателя, физика, хотя сам анализ зачастую
ведется на спекулятивно-метафизическом уровне и философском языке.
Вот его основные установки. Первосущее должно быть столь же реально,
как и то, что из него возникает, А поэтому все рассуждения об абстрактной
материи и противопоставленной ей форме имеют не больше смысла, чем
утверждения, что мир и все существующее образованы из категорий и других
диалектических понятий как из своих начал. Следует приветствовать тех, кто
подчиняет свои мысли природе вещей, а не природу вещей мыслям, кто стремится
рассекать, анатомировать природу, а не абстрагировать ее, кто полагает
материю способной производить из себя всякую вещь, действие и движение, а не
абстрактной и пассивной. И в свете таких установок Бэкон рассматривает и
оценивает учения древнегреческих материалистов.
В трактате "О началах и истоках" Бэкон сплетает аллегорическое
толкование мифа о Купидоне (в древнейшем мифологическом сознании греков
олицетворявшем стихийное созидающее начало в природе) с анализом идей
ионийских философов. Ведь это они первые представили Купидона одетым, или,
иначе говоря, приписали первичной материи, началу всего сущего, определенную
естественную форму: Фалес -- воды, Анаксимен -- воздуха, Гераклит -- огня.
Не обольстили ли они себя при этом представлениями о таком совершенстве
некоторых тел, что они окрасили своим цветом все остальные? Ведь, по
существу, они удовлетворились тем, что нашли среди видимых и осязаемых тел
такое, которое казалось им превосходящим все остальные, и назвали его
"началом всего сущего". Но если природа этого начала есть то, чем она
является нашим чувствам, и все остальные вещи имеют ту же природу, хотя она
и не соответствует их внешнему виду, тогда встает вопрос -- правомерно ли
подходить ко всем вещам неодинаково и считать за начало лишь то, что более
значительно, распространено или деятельно. Ведь сам Бэкон принимает другую
аксиому: "Природа проявляет себя преимущественно в самом малом". И еще
возражение. Если в других вещах это начало, хотя бы временно, но утрачивает
свою природу, не значит ли это, что за начало принято нечто преходящее и
смертное, т. е. то, что, в сущности, противоречит самому понятию "начало".
Пионер индуктивной методологии был мастером и спекулятивного анализа. Вместе
с тем его тревожит постоянно возникающий призрак ненавистного перипатетизма.
Поскольку ионийские физиологи не открыли (как полагает Бэкон, даже не думали
о том), какой стимул и причина заставляет это начало изменять свою природу и
вновь обретать ее и каким образом это совершается, в этой проблеме
возникновения всего многообразия из одного начала у них намечается та же
трудность, что и у перипатетиков, с той лишь разницей, что, будучи
актуальным и оформленным в отношении одного рода вещей, их начало
потенциально в отношении всех остальных. Редукция к позициям аристотеликов
равносильна для Бэкона reductio ad absurdum.
Вообще, из всех древних Бэкону более всех импонирует тот, кто считал,
что Купидон это Атом, кто принял за начало одну твердую и неизменную
субстанцию, выводя многообразие всего существующего из различия ее величин,
конфигураций и положений. К разбору взглядов Демокрита он и должен был
приступить, но эта часть трактата "О началах и истоках" осталась
ненаписанной. Все же из введения, отступлений и попутных замечаний трактата,
из эссе "Купидон, или Атом", из других сочинений Бэкона, можно составить
определенное представление о его отношении к Демокриту. Картина
атомистического движения, которую он, видимо, следуя Лукрецию, приписывает
Демокриту, складывается из первоначального движения атомов под воздействием
их тяжести и вторичного, производного от их столкновения между собой. Сам
Бэкон полагает, что нельзя отождествлять силы, движения и свойства атомов и
их макросоединений, и поэтому считает эту картину, которая заимствует
понятия тяжести и толчка из макромира, узкой и недостаточной. Какие свойства
и движения присущи атомам по Бэкону -- не вполне ясно. В атомах коренится
причина всех причин (если не говорить о Боге --обычное теологическое
добавление Бэкона). Они --минимальные семена материи, которые обладают
"объемом, местом, сопротивляемостью, стремлением, движением и эманациями и
которые также при разрушении всех естественных тел остаются непоколебимыми и
вечными"[1]. Их сила и движение отличны от сил и движений продуктов
их соединений и комбинаций, и вместе с тем "в теле атома есть элементы всех
тел, а в его движении и силе -- начала всех движений и сил"[2].
Бэкон ставит под сомнение правомерность демокритовского противопоставления
атомов и пустоты, решительно отвергает мнение Эпикура о самопроизвольном
отклонении их движения и намекает на способность атомов к дальнодействию.
Впрочем, он даже оправдывает "открытость" этого вопроса -- если можно
познать способы действия и движения атомов, то, быть может, не следует
надеяться, что человеческое познание полностью охватит их сущность, так как
нет ничего более "близкого природе", более первичного и всеобъемлющего.
Своеобразная концепция "неисчерпаемости" познания этих неделимых в условиях
чисто умозрительной постановки вопроса была, пожалуй, лучшим решением.
Кажется, именно Бэкону принадлежит заслуга восстановления научной
репутации Демокрита, само имя которого на протяжении многих веков старались
предать забвению. Бэкон ценит Демокрита за то, что он устранил Бога из
физической системы объяснения мира, отделив, таким образом, естественную
философию от теологии; за то, что он приписал строение Вселенной
бесчисленному ряду попыток и опытов самой же природы; за то, что в присущей
материи естественной необходимости он усмотрел причины вещей, исключив
вмешательство целевых, или "конечных", причин. Для него важно, что Демокрит
различает сущность и явление, свойства материальных начал и образованных из
них вещей, существующее "по мнению" и "по истине". У Демокрита его
привлекает все то, что и сам он будет разрабатывать в своей естественной
философии, закладывая оазис материализма и опытной науки нового времени.
А вот и другой аспект предпочтительности школы древних натурфилософов
по сравнению с перипатетиками -- антидогматизм. О нем Бэкон упоминает в эссе
"Прометей, или Статус человека". Насколько и Эмпедокл, и Демокрит,
жалующиеся на то, что все покрыто тайной, нам мало что известно, истина
погружена на дно колодца, а правда повсюду удивительным образом перемешана и
перепутана с ложью, достойнее самонадеянной и безапелляционной школы
Аристотеля, более заботящейся о том, чтобы иметь на все словесный ответ, чем
о внутренней истине вещей. В конечном счете правда за сомневающимися и
ищущими истину, а не за шумно превозносящими и не за выхолащивающими ее.
Ведь кто безмерно прославляет человека и его искусство, кто приходит в
несказанное восхищение от вещей, которыми люди владеют, считая абсолютно
совершенными науки, которые они изучают и преподают, те вряд ли способны на
то, что сделают недовольные уже имеющимся, сохраняющие душевную скромность и
постоянно стремящиеся к новой деятельности и новым открытиям.
Читатель трактата "О началах и истоках", конечно, заметил эту одну из
его особенностей -- фигуры строго логического рассуждения здесь вдруг
расцвечиваются игрой вольного, причудливого воображения. Это как раз места,
где Бэкон обращается к мифу о Купидоне. Еще более яркий фейерверк свободной
фантазии пронизывает эссе "О мудрости древних". Так вырисовывается другой
аспект бэконовского отношения к наследию античного прошлого -- его
аллегорическая интерпретация мифологии.
Нет, он не считает мифы, по крайней мере в основных инвариантных
сюжетах и образах, созданиями тех, кто их излагал в древности и донес до
нашего времени. Поэты заимствовали их из старинных преданий, из сказаний еще
более древних народов. Но что же собой представляет миф, в чем тайна его
долговечности, как следует его понимать? Бэкон считает, что как
иероглифическое письмо древнее буквенного, так и аллегорическая мысль
появляется раньше отвлеченных логических рассуждений. С ней мы как раз
встречаемся в мифах, притчах, загадках, сравнениях и баснях древних. Здесь
таинства религии, секреты политики, предписания морали, мудрость философии,
житейский опыт как бы нарочно облекаются в поэтические одеяния и задача
состоит в том, чтобы выявить этот их скрытый смысл. Дан образ, нужно найти
его значение. Миф -- это иносказание в определенном художественном символе,
требуется определить его рационалистическое содержание. Правомерна ли такая
редукционная задача, такое решение системы культурно-поэтических уравнений?
Своеобразие состояло в том, что для решения непоэтической задачи Бэкон
применяет поэтические средства, так сказать обратную образность, ибо
изобретательность его воображения не в создании самой аллегории, а в
толковании того, что он принимает за аллегорию. "Он относится к мифам
подобно тому, как Эзоп к животным; он их пересоздает и влагает в них истины,
которые они должны воплощать. Он... в этом случае есть аллегорический поэт.
Он столько же истолкователь мифов, как Эзоп зоолог", -- заметил Куно
Фишер[3]. Занимаясь дешифровкой квази-зашифрованного текста, наш
мыслитель использует самые широкие и свободные ассоциации своей фантазии.
Эта свобода ограничена лишь в одном -- истины, которые он вкладывает в
мифологические сюжеты и образы, это хорошо нам знакомые истины бэконовской
естественной, моральной и политической философии.
Что побудило Бэкона рассматривать миф как аллегорию? Не то ли
обстоятельство, как сказал бы Шеллинг, что дух подлинно мифологической
поэзии уже давно угас и миф невольно стали трактовать как фигуру и
философему, свойственные более поздним поэтическим формам? Аллегорическими
были средневековый эпос и моралите. Аллегоричны образы в поэзии великого
Данте. Как иносказание воспринимался и миф, и Джованни Боккаччо писал
трактат, в котором изображал образы античной мифологии как аллегорию
звездного неба. Трактат был опубликован примерно за сто лет до рождения
Бэкона. Эта традиция истолкования мифов оказалась более живучей, чем могло
бы показаться, судя по первоначальным образцам. Позднее ей отдадут дань
немецкие романтики, а в XIX в. она в виде так называемой
солярно-метеорологнческой теории даже приобретет довольно широкую
популярность. Такие толкователи исторических поэтических древностей зачастую
бывали менее всего историчны.
Было бы соблазнительной задачей перечислять уязвимые стороны
бэконовского подхода -- некритическое принятие той или иной редакции мифа,
неоднозначность интерпретации одних и тех же мифологических символов,
очевидные натяжки и бесконтрольный домысел. Между тем бэконовские эссе
значимы сами по себе как самостоятельное видение мифов, как художественное
преломление их в призме другой эпохи, как усмотрение в древнем
мифологическом символе актуального "осмысленного образа". Надо сказать,
такие операции он умел проделывать весьма эффектно. Вместе с тем любопытно,
что в предпоследней книге своего трактата "О достоинстве и приумножении
наук" Бэкон с подобным же ключом подходит уже к библейской мудрости. Целый
ряд сентенций из "Екклезиаста" и "Книги Притчей Соломоновых" он
истолковывает в сугубо светском, даже житейско-прозаическом духе. И так
поступал человек, провозгласивший не только принципиальную невозможность
объяснения естественной философии с помощью Св. Писания, но и недопустимость
объяснения Св. Писания теми же способами, какими мы постигаем писания
человеков!
В произведениях Фрэнсиса Бэкона отчетливо прослеживается его отношение
к трем основным сферам идейного наследия, так или иначе тяготевшим над
европейской мыслью -- античной философии, мифологии и христианству.
Отношение Бэкона к античности по-своему продумано. Он знает, что ему нужно в
этом великом складе прошлого, и использует взятое для подкрепления идей
своего мировоззрения. Здесь метод Бэкона не исторический, а ретроспективный,
отбрасывающий в прошлое тень его, бэконовских, установок, понятий, исканий и
умонастроений, деформирующий прошлое и навязывающий ему чужие контуры.
Иное дело -- христианство, которое для Бэкона не только -- и не столько
-- традиция, но прежде всего живая идеологическая действительность. Он
неоднократно подтверждает свою приверженность учению церкви (см., напр., "О
достоинстве и приумножении наук", кн. IX, гл. 1). И тогда вырисовывается
один из основных парадоксов бэконовского мировоззрения, так как отношение
Бэкона к христианству далеко не согласуется с главной тенденцией его
философских взглядов. Концепция двух параллельных книг -- Природы и Св.
Писания, которой в общем придерживался Бэкон, понятная исторически, отнюдь
не снимала самого противоречия. Здесь правоверный христианин Фрэнсис Бэкон,
как писал Л. Фейербах, выступает "дуалистическим, исполненным противоречий
существом"[4]. Сам Фейербах следующим образом раскрывает эту
парадоксальность бэконовского мировоззрения. Главная установка Бэкона --
понять природу из нее же самой, построить ее картину не искаженную
привнесениями человеческого духа. Именно этому служат и его критика Идолов
Разума, и его теория опытного, индуктивного познания. Между тем, такая
тенденция находится в противоречии с сущностью и духом христианства, которое
учит, что Бог словом и мыслью творит мир и среди всех его созданий лишь
человек, обладающий душой, подобен Богу. Но если так, то как же
Бэкон-христианин может упрекать Платона и Аристотеля в том, что они
конструируют мир из слов, идей и категорий? Разве в этом они не предтечи
христианства? И почему человек, подобие Бога, не может в своем познании идти
тем же путем, что и его высокий прообраз в своем творчестве?
Конечно, и постановка подобных вопросов и ответы на них были делом
позднейшей критики, надо сказать, в этом отношении к Бэкону довольно
снисходительной. Правда, фанатик и клерикал Жозеф де Местр, почувствовав
истинную равнодействующую этого противоречия бэконовского мировоззрения,
через двести лет обрушится на него с обвинениями в атеизме и материализме.
Для самих же материалистов и атеистов, сделавших Бэкона своим идейным
вождем, подобной проблемы вообще уже не существует. Они возьмут из философии
Бэкона живое и трезвое, связанное с наукой и ее методами, считая остальное
издержками слишком бурного воображения или, наоборот, данью господствующему
мировоззрению. Для них это уже перелистанная страница великой книги
человеческого знания, наследие прошлого, традиция, на которую уже брошена
тень их взглядов и устремлений, выросших в другую эпоху и решающих другие
задачи.
1 Наст. изд., т. II. стр. 335.
2 Там же, стр. 302.
3