Все шедевры мировой литературы в кратком изложении сюжеты и характеры русская Литература XIX века олимп act москва 1996

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 43 44 45 46 47 48 49 50 ... 72

550

не то армяне, — анемподисты тимофеичи, вершащие суд да дело за коньяком, балыком, водочкой. Круговорот суетливо-делового безделья засасывает: все стремятся в театр поглазеть на заезжую актриску Шнейдер — и наш туда же... Жуируют, пустословят, а все угнетает мысль, будто есть еще нечто, что необходимо бы заполучить, но в чем состоит это нечто — вот этого-то именно герой сформулировать и не может. Невольно он припоминает своего дедушку Матвея Иваныча, который и жизнью жуировал — полицию наголову разбивал, посуду в трактирах колотил, — и в мизантропию не вдарялся. Правда, внук додумывается до того, что тоскует он, потому как не над кем и не над чем повластвовать, хоть и жаль ему не крепостного права, а того, что, несмотря на его упразднение, оно еше живет в сердцах наших.

Приятель провинциала Прокоп не дает ему расслабиться: протаскивает беднягу по всем кругам и обществам, где проекты пишут (нынче прожекты эти в моде, все их пишут — один о сокращении, другой о расширении, иной о расстрелянии, сякой о расточении, ведь всякому-то пирожка хочется). «Народ без религии — все равно что тело без души <...> Земледелие уничтожено, промышленность чуть-чуть дышит, в торговле застой <...> И чего цееремониться с этой паскудной литературой? <...> Скажите, куда мы идем?» — демократические круги чрезвычайно озабочены судьбою родины. Что же касается расстреляния, то небесполезно подвергнуть оному нижеследующих лиц: всех несогласномысляших; всех, в поведении коих замечается отсутствие чистосердечия; всех огорчающих угрюмым очертанием лица сердца благонамеренных обывателей; зубоскалов и газетчиков — и только. С раута на раут, от одного общества либерально-испуганных людей к другому, пока провинциал с Прокопом не напиваются до чертиков и ночуют, милости ради, на квартире помощника участкового надзирателя. Нет, видно, без дедушкиной морали никуда не деться: только одно средство оградить свою жизнь от неприятных элементов, — откинув сомнения, снова начать бить по зубам. И в оцепенении герой задумывается: неужели и в новейшие прогрессивные времена на смену уничтожительно-консерватив-ной партии грядет из мрака партия, которую уже придется назвать науничтожательнейше-консервативнейшею?

Итак, начитавшись проектов, преимущественно сочинения Про-

551

копа (о необходимости децентрализации, о необходимости оглушения в смысле временного усыпления чувств, о переформировании де сиянс академии), провинциал впадает в состояние каких-то особенно тревожных и провидческих сновидений. Ему снится, что он одиноко умирает в меблированных комнатах, нажив на откупщичестве миллион рублей. И тут автор описывает, как душа покойного наблюдает за разграблением нажитого. Все, что мог, — от ценных бумаг до батистовых платков — стащил закадычный друг Прокоп. А в родовой усадьбе при деревне Проплёванной сестрицы Машенька и Дашенька, племянницы Фофочка и Лёлечка, елейными голосами поминая покойника, думают, как бы перетянуть друг у друга куски наследства.

Промелькнули годы — и вот уже постаревший Прокоп живет под гнетом шантажиста Гаврюшки, бывшего номерного, который видел, как барин в чужое добро руку запустил. Приезжает адвокат, зачинается дело, страж закона пытается урвать с Прокопа свои законные, и только из-за несговорчивости обоих все доходит до суда. Прокоп выигрывает свое дело, поскольку резон российских заседателей — свое да упускать! этак и по миру скоро пойдешь! После такого сновидения герою хочется лишь одного — бежать! Да куда? Из провинции в столицу уже бежал, не обратно же возвращаться...

Провинциал устремляется к своему старинному приятелю Менандру Перелестнову, который еще в университете написал сочинение «Гомер, человек и гражданин», перевел страницу из какого-то учебника и, за оскуднением, стал либералом и публицистом при ежедневном литературно-научно-публицистическом издании «Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница». Вообще-то нашего героя нельзя назвать чуждым литературному труду: экземпляр юношеской повестушки «Маланья», из крестьянской жизни, отлично переписанный и великолепно переплетенный, и доднесь хранится у провинциала. Друзья сошлись на том, что нынче легко дышится, светло живется, а главное — Перелестнов обещает ввести товарища в почти тайный «Союз Пенкоснимателей». Герой знакомится с Уставом Союза, учрежденного за отсутствием настоящего дела и в видах безобидного препровождения времени, а вскоре и с самими его членами, в основном журналистами, сотрудниками различных изданий, вроде «Истинного Российского Пенкоснимателя», «Зеркала Пенкоснимателя»,

552

«Общероссийской Пенкоснимательной Срамницы», где, кажется, под разными псевдонимами один и тот же человек полемизирует сам с собой. А так... кто из этих пенкоснимателей занимается родословной Чурилки; кто доказывает, будто сюжет «Чижика-пыжика» заимствован; кто деятельно работает на поддержание «упразднения». Словом, некомпетентность пенкоснимателей в вопросах жизни не подлежит сомнению; только в литературе, находящейся в состоянии омертвения, они могут выдавать свой детский лепет за ответы на вопросы жизни и даже кому-то импонировать. При этом литература уныло бредет по заглохшей колее и бессвязно бормочет о том, что первым попадает под руку. Писателю не хочется писать, читателю — читать противно. И рад бежать, да некуда...

Однако главнейшим событием для провинциала, после погружения в мир пенкоснимателей, стала мистификация VIII международною статистического конгресса, на который слетаются заатлантические друзья, дутые иностранцы; легковерные же русские делегаты, среди которых Кирсанов, Берсенев, Рудин, Лаврецкий, Волохов, их кормят-поят, устраивают экскурсии, собираются показать Москву и Троице-Сергиеву лавру. Между тем на рабочих заседаниях выясняется, по каким статьям и рубрикам в России вообще возможно проводить статистические исследования. Наконец, любовь россиян пооткровенничать с иностранцами, полиберальничать перед европейцами приводит к, казалось бы, неизбежному завершению: весь конгресс оказался ловушкой, чтобы выяснить политические взгляды и степень лояльности господ российских делегатов. Их переписывают и обязывают являться на допросы в некое потайное место. Теперь смельчаки и фрондеры готовы друг друга заложить, да и сам себя каждый разоблачает, лишь бы выказать свою благонадежность и отмазаться от соучастия уж Бог знает в чем. Кончается все обычным свинством: у подследственных вымогают хоть сколько-нибудь денег, обещая тотчас прекратить дело. Вздох всеобщего облегчения... Впрочем, по многочисленным ляпам и оговоркам давно пора было бы догадаться, что это глупо-грубый розыгрыш с целью поживиться.

Оробевший провинциал сидит дома и с великой тоски начинает строчить статейки; так свободная печать обогащается нетленками на темы: оспопрививание; кто была Тибуллова Делия? геморрой — рус-

553

ская ли болезнь? нравы и обычаи летучих мышей; церемониал погребения великого князя Трувора — и длинный ряд других с тонкими намеками на текущую современность. И снова, как наваждение, надвигается на провинциала сонная греза о миллионе, о собственной смерти, о суде над проворовавшимся Прокопом, чье дело, по кассационному постановлению, решают разбирать поочередно во всех городах Российской империи. И снова неприкаянная душа летает над окаянной землею, над всеми городами, в алфавитном порядке, наблюдая повсеместно триумф пореформенного правосудия и вальяжную изворотливость Прокопа, радуясь неумолкаемому звону колоколов, под который легко пишутся проекты, а реформаторские затеи счастливым образом сочетаются с запахом сивухи и благосклонным отношением к жульничеству. Сестриц же навешает в Проплёванной молодой адвокат Александр Хлестаков, сын того самого Ивана Александровича. Он перекупает право на все наследство за пять тысяч наличными. Душа провинциала переносится в Петербург. Александр Иванович обдумывает, где найти совершенно достоверных лжесвидетелей, чтобы завалить Прокопа? Лжесвидетелей находят, да только тех, которых подсунул сам Прокоп, чтобы надуть новых родственников провинциала. Его душа снова переносится в самый конец XIX в. Прокоп все еще судится, с триумфом выиграв в ста двадцати пяти городах, раздав на то почти весь украденный миллион. Между тем прогрессивные перемены в царстве-государстве необычайные: вместо паспортов введены маленькие карточки; разделения на военных и статских не существует; ругательства, составлявшие красу полемики 70-х гг., упразднены, хотя литература совершенно свободна... Пробуждается герой в... больнице для умалишенных. Как туда попал, не помнит и не ведает. Одно утешение — там же сидят оба адвоката Прокопа и Менандр. Тем и завершается год, проведенный провинциалом в Петербурге.

В желтом доме, на досуге, герой подводит итоги всему увиденному-услышанному, а главным образом, разбирает, кто же такие эти «новые люди», которых он познал в столице. Тут до него доходит, что «новые люди» принадлежат к тому виду млекопитающих, у которых по штату никаких добродетелей не полагается. Люди же, мнящие себя руководителями, никак повлиять на общее направление жизни

554

не в силах по одному тому, что, находясь в лагере духовной нищеты, они порочны. От среднего человека тоже ждать нечего, ибо он — представитель малочувствительной к общественным интересам массы, которая готова даром отдать свои права первородства, но ни за что не поступиться ни одной ложкой своей чечевичной похлебки. И винит себя провинциал как новоявленный либерал, что на новые формы старых безобразий все кричал: шибче! наяривай!

Итак, одним из итогов дневника провинциала становится осознание жизненной пустоты и невозможности куда-нибудь приткнуться, где-нибудь сыграть деятельную роль. И напрасно провинциальная интеллигенция валом валит в Петербург с мыслью: не полегче ли будет? не удастся ли примазаться к краешку какой-нибудь концессии, потом сбыть свое учредительное право, а там — за границу, на минеральные воды...

И. А. Писарев

Помпадуры и помпадурши Очерки (1863 — 1874)

В кратком предисловии автор говорит о том, что книга эта написана с целью пролить свет на очень своеобразную сферу жизненной деятельности, в которой все настолько темно и неопределенно, что каждый начинающий помпадур нуждается в экспликациях и толкованиях. Ну, например, приезжающий на новое место начальник должен знать, как организуются его и чужие встречи и проводы, как относятся к подчиненным, к закону, к выбору помпадурши и т. п. Автор книги вместо наставлений читателям избирает форму пространных рассказов. Именно они скорее всею высветят весь спектр помпадурской деятельности.

Начальники меняются довольно часто. Это прежде они засиживались на одном месте, потому что от начальника ничего не требовалось, кроме того, чтобы называться администратором. Теперь же требуется, чтобы он еще какую-нибудь «суть понимал, чтобы был надежным и благонравным от самой природы». Чиновник, по опреде-

555

лению, человек непременно преданный, на всех начальников смотрит одинаково, потому что все они начальники. Так вот, встречать начальников надо с максимумом радушия, провожать же — другое дело, требующее более тонкой политики. Торжество прощания должно носить характер исключительной преданности. «Мы поняли, — изрекает ответственный за тосты и спичи, — что истинное искусство управлять заключается не в строгости, а в том благодушии, которое в соединении с прямодушием извлекает дань благодарности из самых черных и непреклонных сердец».

В то время как новый начальник либеральничает, создавая новую эру и в согласие ему настраивается весь подначальный люд, старый администратор выслушивает от бывших наушников доклады о новых деяниях «заменившего незаменимого» и садится за мемуары, на первых страницах которых уже отмечено, что «первым словом, которое опытный администратор имеет обратить к скопищу чем-либо недовольных, — это слово матерное». Задача номер два: добиться административного единогласия как противодействия такому же многогласию. Обывателя следует всегда держать в строгости, всеми способами воздействуя на его порочную волю. «Юный! Если ты думаешь, что наука сия легка, — разуверься в этом...»

Вместе с помпадуром исчезают с горизонта и помпадурши, хотя их судьбы иногда складываются вполне утешно. Надежда Петровна Бламанже сумела подчинить себе и нового помпадура, и период ее нового правления отмечен бесполезными жестокостями: она и выслала из города, и удалила от должности, и разлучила близких людей.

Конечно, помпадурские биографии складываются по-разному. Есть и такие, которые весьма неожиданны. Никто никогда не думал, что Дмитрий Павлович Козелков, которого сверстники называли кто Митенькой, кто Козликом, кто Козленком, однажды начнет управление губернией. Облик его тотчас меняется, в лице возникает какая-то «глянцовитая непроходимость». Пытаясь очаровать губернских чиновников, он произносит немало глупостей, но со временем его поначалу хорошо принятая болтовня всем надоедает, и в его уже помпадурскую душу западают семена сомнения. Он становится «задумывающимся администратором», что значит не что иное, как «разброд мыслей». Мысли бродят в его голове, «как в летнее время мухи по

556

столу. Побродят-побродят и улетают». От сомнения он переходит к решимости, страстному желанию что-то предпринять, желательно в опоре на закон, например задать порку маленькому чиновнику из мешан за то, что тот ходит всегда подвыпивши... Интересно ему узнать, а что же думают о его правлении простые люди, и он, переодетый в простое платье, отправляется на городскую площадь. Случайные прохожие и простые люди отвечают ему, что закона для простых людей не существует, только «планида». «Закон — это для тех, кто наверху». Первые исполнители и нарушители закона — это всего лишь помпадуры, которых легко сменить, если они перестают соответствовать определенному положению вещей. А если кто вздумает возмутиться или, пуще того, начать бороться с законом, то «из всех щелей выползут ябедники и доносчики, следящие за зеркальной поверхностью административного моря». В таком случае помпадуры гибнут десятками.

Недоумение вызывает старый добрый помпадур, вдруг кончающий свой административный бег. «Как можно-с?» Ведь нет примера, чтобы помпадур, однажды увядший, вдруг расцвел вновь. Поэтому, лишь только задуют ветры перемен, помпадур думает, что все, что он пьет и ест, случается с ним «в последний раз». В последний раз ему отдаются почести, оказываются услуги, звенит музыка. А когда на эту существенную тему говорит компания экс-помпадуров, то вспоминается бывшее привольное житье-бытье, стерляжья уха, цены на рябчиков и индюков, любопытнейшие сенатские указы. Никто из помпадуров не предполагает, что в будущем их ожидает возмездие. Напрасно они думают, что всегда можно дерзить в государственных интересах, мода на определенные шутки кончается, и пенки снимают лишь помпадуры с абсолютным политическим слухом. Власть — штука суровая, при перемене ветра на «иной операционный базис мыслей» никакие заслуги, выполненные в виде донесений, предписаний, постановлений и указов, не спасут. Придут другие люди, для которых новый образ мышления станет чем-то вроде усвоенной с молоком матери идеи. Они-то и станут новыми помпадурами. '

Общественное развитие происходит быстро: от копеечной взятки обыватели быстро переходят к тысячной или десятитысячной. Взятка иной раз отливается в форму, о которой даже не догадаешься, на-

557

столько она имеет облагороженный вид. «Сегодня в человеке важно не геройство и способность переносить лишения, а покладистость, уживчивость и готовность». И тут для помпадура снова начинается счет на копейки. «Ради возможности оприходовать лишнюю монетку он готов ужиться с какой угодно внутренней политикой, уверовать в какого угодно бога». Однако сумей при этом выразить отсутствие всяких опасений, сумей, если новый начальник приехал, ежемгновен-но и неукоснительно трепетать. Тогда только ты пройдешь в «дамки».

Ну, а что же в этот момент образованное общество? Его одолевает апатия: «Идти некуда, читать — нечего, писать — не о чем. Весь организм поражен усталостью и тупым безучастием ко всему происходящему. Спать бы лечь хорошо, но даже и спать не хочется». Литература и журналистика вымешают отсутствие своих собственных и политических, и общественных интересов на Луи-Филиппе, Гизо и французской буржуазии. Но и тут звучат бесформенные общие фразы: «Скучное время, скучная литература, скучная жизнь. Прежде хоть «рабьи речи» слышались, страстные «рабьи речи», иносказательные, но понятные, нынче и «рабьих речей» не слыхать. Я не говорю, чтобы не было движенья, — движенье есть, но движение докучное, напоминающее дерганье из стороны в сторону».

Впрочем, и на фоне общего застоя и отупения иногда возникают достойные лица, такие, например, как зиждитель прогресса граф Сергей Васильевич Быстрицын, наладивший хозяйство у себя в Чухломе, а потом пытавшийся это сделать в масштабах России. Обозревая «с птичьего полета» страну, он видит в ней «сотни тысяч, миллионы, целое море мучеников» и понимает, что их грешно изводить, придумывая жестокую и косную внутреннюю политику». Ясно ему также, что русское «общежитие без водки немыслимо»: «В нашем суровом климате совершенно обойтись без водки столь же трудно, как, например, жителю пламенной Италии обойтись без макарон и без живительных лучей солнца, а обитателю более умеренной полосы, немцу — без кружки пива и колбасы». Быстрицын начинает войну с семейными разделами и общинным владением. В кругу друзей Быстрицын идет еще дальше, он мечтает о всеобщем возрождении, о курице в супе Генриха IV и даже на ушко может шепнуть: «Хорошо бы жизнь была так организована, чтобы каждому доставалось по потребностям».

558

Однако такие, как Быстрицын, работают среди многих прочих, препятствующих любым начинаниям, поскольку дело государственных чиновников не мудрствовать лукаво, не смущать умов, не созидать, а следить за целостью созданного, защищать то, что уже сделано, например гласные суды и земства. Для административного творчества сейчас нет арены, но что же делать помпадурам, обладающим живой энергией, ее необходимо куда-нибудь поместить!

Во вставной новелле-утопии «Единственный» автор представляет еще одного «симпатичного» помпадура, «самого простодушного в мире». Как философ от администрации он убежден, что лучшая администрация — это отсутствие таковой. Чиновники строчат бумаги, а он не желает их подписывать: «Зачем-с?» В городе должны быть только праздничные дни, тогда не может быть никаких экзекуций, революций, бунтов: начальники бездействуют.

Самой большой трудностью для этого помпадура становится выбор помпадурши, ибо по этому поводу ни уставов, ни регламентов не существует. Негласно вроде требуется, чтобы женщина была высокопоставленная дама, но у начальника вкус к мещанкам. После недолгих поисков он находит белотелую вдову у дверей кабака. Довольно долго ему потом пришлось объяснять квартальным, что нельзя помпадура подстерегать по ночам.

В городе в течение десяти лет правления не случилось ни одного восстания, ни одного воровства. Обыватели отъелись, квартальные тоже, предводитель просто задыхался от жира, помпадурша та и вовсе стала поперек себя шире. Помпадур торжествовал, начальство о нем не вспоминало. А в родном городе у всех на уме было только одно: «заживо поставить ему монумент».

В заключении книги автор приводит мнения знатных иностранцев о помпадурах. Преобладает суждение о существовании в России особого сословия — помпадуров, «нарушающих общественную тишину и сеящих раздоры» (австрийский серб Глупчич-Ядрилич). А «Ямуцки прынц, слова которого записаны его воспитателем Хабибулой, ему возражает: «Ай-ай, хорошо здесь в России: народ нет, помпадур-есть-чисто! Айда домой риформа делать! Домой езжал, риформа начинал. Народ гонял, помпадур сажал; риформа кончал».

Этой фразой записки о помпадурах заканчиваются.

О. В. Тимашева

559

Благонамеренные речи. Очерки (1872- 1876)

В главе-предисловии «К читателю» автор представляется как фрондер, жмущий руки представителям всех партий и лагерей. Знакомых у него тьма-тьмущая, но у них он ничего не ищет, кроме «благих намерений», хорошо бы в них разобраться. Пусть они ненавидят друг друга, но часто болтают одно и то же. Все озабочены способами «обуздания». Миросозерцание громадного большинства людей только на этой идее и держится, хотя она недостаточно исследована и даже оболгана фанатиками и лицемерами. А потому насущной потребностью современного общества становится освобождение от лгунов, ибо истинные герои «обуздания» вовсе не теоретики, а простецы. Подобно лунатикам эти последние решаются на преодоление всяких препятствий и иногда даже совершают подвиги без намерения их совершить.

«Зачем писан рассказ?» — задается вопросом автор в первой главе, представляющей собой путевые зарисовки. «Ах, хоть бы и затем, милостивые государи, чтобы констатировать, какие бывают благонамеренные речи».

Русский народ стал слаб на всех ярусах современного общества. Слаб мужик, но и просвещенный хозяин не лучше, одолевает его немец повсеместно. уж больно мы просты! «Но ведь, как часто бывает, русских надувают при покупке не потому, что они глупы, а потому что им на ум не приходит, что в стране, где есть повсюду полиция, возможно мошенничество. «Не будь дураком!» Это паскудное и наглое слово «дурак» прямо и косвенно преследует автора, как панегирик мошенничеству, присваивающему себе наименование ума.

Хороший чиновник-администратор, на которого делают ставку большие начальники, отличается врожденностью консервативных убеждений и боевой готовностью по первому трубному звуку отправляться туда, куда пошлют. Бюрократ новейшего закала — это Держиморда, «почищенный, приглаженный, выправленный балагур, готовый родного отца с кашей съесть». Невозможно представить себе ни одного русского начальника, Который отнесся бы к себе с иронией, с оговорками, это помпадур, который всегда серьезен или бесшабашно амикошонствует.

Blog

Все шедевры мировой литературы в кратком изложении сюжеты и характеры русская Литература XIX века олимп act москва 1996