Ольга Погодина-Кузмина Толстой: дело о миллионе Драма

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8

Илья Васильевич. Прикажете убирать чай?

Софья Андреевна. Убирай, Илья Васильевич, никто уж пить не будет… Спать пора. (После паузы.) Ты приказчику передал документы для управы?

Илья Васильевич. Передал, ваше сиятельство.

Софья Андреевна. Пошли кого-нибудь, чтобы позвали мне с конюшни Адриана. И найди Варю.

Илья Васильевич. Слушаю-с.

Софья Андреевна. Скажу им, чтобы на Петров день или сразу после играли свадьбу.

Возвращается доктор вместе с Александрой Львовной.

Доктор. Я уложил его и дал лекарство… Александра Львовна, загляните через час, удостоверьтесь, что он спит. Но не беспокойте.

Софья Андреевна. А мне что же, нельзя заглянуть?

Доктор. Ради вашего же блага, голубушка… Вы нервны и нетерпеливы. Но я обещал вас осмотреть.

Софья Андреевна (пожимая плечами, встает). Как будто я злодейка какая-то и могу навредить своему мужу… Но идемте. Знаете ли, доктор, я тоже давно ощущаю перебои, и стеснение в груди, но не объявляю об этом каждую минуту. Ведь мои близкие постоянно требует от меня сочувствия и деятельной помощи, не думая о том, что я сама могу быть больна, и нуждаться в сочувствии… (Льву Львовичу.) Если без меня придет Адриан, вели ему подождать у крыльца.

Она и доктор уходят. На террасе остаются Лев Львович, который курит сигару, Александра Львовна и Илья Васильевич, который собирает чайные чашки.

Александра Львовна. Если кто управляет делами нашей жизни, то мне хочется упрекнуть его. Это слишком трудно и безжалостно!

Входит Илья Львович с небольшим чемоданом.

Илья Львович. Матери нет? И хорошо. Попрощайтесь с ней за меня.

Лев Львович. Что ж ты, уезжаешь?

Илья Львович. Да. Доеду с доктором в Тулу, переночую в гостинице, а там возьму лошадей у Грекова.

Александра Львовна. Подожди до утра. Мама даст тебе лошадей.

Илья Львович. Не хочу. Устал. Мы здесь как пауки в банке – так пускай одним пауком будет меньше.

Лев Львович. А я настоятельно советую тебе остаться, Илья. Уже вызваны письмами брат Сергей, Татьяна и остальные. Мы хотим держать семейный совет о завещании отца. Твое участие было бы полезным в защите наших общих интересов.

Илья Львович всё же идет к лестнице, но затем останавливается и возвращается. Садится на диван, поставив чемодан на пол.

Илья Львович. Пожалуй, ради этого случая надо остаться. (После паузы.) А не выпить ли нам травнику?

Лев Львович (слуге). Илья Васильевич, подай нам травнику и закусок.

Александра Львовна. Как смешно! Это завещание, похоже, единственный пункт, на котором наша семья еще может объединиться.

Не отвечая ей, Лев Львович подходит к патефону и ставит пластинку Вари Паниной.

Сцена третья. Новое завещание

Буфет на железнодорожной станции Щекино. Все тот же буфетчик Семен за прилавком раскладывает на тарелках пироги. За столом сидят Александра Львовна в дорожном платье и доктор – они ждут поезда, с которым должен приехать из Москвы Чертков.

Александра Львовна. Года три назад изобретатель Эдисон из Америки прислал отцу усовершенствованный граммофон для записи устной речи. Папа был очень увлечен этим граммофоном, и первое время всё записывал в него – и письма, и статьи… А после ему прискучило, и теперь мы снова пишем на бумаге под его диктовку… Я чувствую, что и во мне есть это свойство – я жадно увлекаюсь чем-то, но быстро остываю. Мне надоедает однообразие, и становится скучно…

Доктор. Вам бы замуж выйти, Александра Львовна. За доброго, порядочного человека… У вас же, кажется, и приданое есть?

Александра Львовна. Я получила сто тысяч при общем разделе имущества. И еще Овсянниково, но там я хочу всю землю отдать крестьянам…

Доктор. Похвальное решение. Однако, с этим не нужно торопиться.

Александра Львовна (после паузы). А вы почему не женитесь, доктор?

Доктор. Да как-то во время не успел, а теперь уж поздно менять холостяцкие привычки.

Пауза.

Александра Львовна. А на мне вы могли бы жениться?

Доктор. Стар я для вас, дорогая Александра Львовна. К тому же, я хоть и не прочь быть женат, но не хочу быть рогат… Вы ведь другого любите-с?

Александра Львовна. Нет, я никого не люблю. Было бы легче, когда бы любила. А так пустота на душе и скука…

Пауза.

Доктор. Да-с… Вы где новую упряжь покупали, в Туле?

Александра Львовна. Нет, в Крапивне. Адриан всегда там выбирает.

Пауза.

Доктор. Хм… Заеду в Крапивну, как будет оказия. (После паузы.) Что нужно делать с лошадью и не следует делать с рисом?

Александра Львовна качает головой.

Доктор. Лошадь ковать нужно, а рисковать не следует.

Пауза.

Александра Львовна (немного оживляясь). Я вам секрет скажу. Сестра Таня вздумала вдруг всё устроить, чего мы никто не можем уже столько лет. Она предлагает нам с мама и отцу ехать в Крым, а управление Ясной передать всем братьям. Она держит со мной пари на два фунта тянушек, что она это уладит… Я сказала, что готова ей дать целый пуд тянушек, лишь бы что-то разрешилось!

Доктор (после паузы). Я люблю вашего отца, Александра Львовна. И всю вашу семью. Но есть во Льве Николаевиче что-то такое, из-за чего я понимаю вашу матушку… Понимаю ее нервность и раздражительность.

Александра Львовна (холодно). Что же этому причиной, как не ее скверный характер и эгоизм?

Доктор. Не торопитесь судить ее. Она прожила с вашим отцом нелегкую трудовую жизнь, при этом не утратив самобытности характера. А как метки и справедливы часто бывают ее наблюдения! Вот она сказала как-то, что Лев Николаевич напоминает ей Святогора-богатыря, которого земля не держит. (Отпивает чаю из чашки.) И в самом деле, его непомерно разросшаяся личность в общественном сознании сегодняшней России – явление чудовищное, почти уродливое.

Александра Львовна. В этом он не виноват. Это люди сделали из него пророка, помимо его воли.

Доктор внимательно смотрит на нее.

Доктор. Вы правда так думаете? Что ж, может быть…

Александра Львовна. А вы разве не видите, как тяжело ему быть возведенным на пьедестал «мирового учителя» и «прорицателя»?

Доктор (снова смотрит на нее). Знаете ли, Александра Львовна, может быть, именно ваша мать, а не почитатели и последователи, ближе всего подошла к пониманию «загадки Толстого». Она не умеет это сформулировать, и додумать до конца, но недаром она так часто упрекает мужа в равнодушии и нигилизме. В нем и в самом деле есть эта демоническая склонность к «отрицанию всех утверждений». Он ощущает себя настолько выше и мощнее обыкновенных смертных, что должен испытывать поистине отчаянное одиночество… Думаю, все мы кажемся ему мелкими мошками, а суета наша – смешной и жалкой.

Александра Львовна (качая головой). Вы страшные вещи говорите.

Доктор. Простите. Я – всего лишь уездный врач, мне не по чину судить об этих вещах…

Александра Львовна. Нет, продолжайте.

Доктор. Иногда, глядя на него, я вижу, что он не с нами в комнате, а далеко ушел в некую пустыню и там, с величайшим напряжением сил своего мощного духа, одиноко всматривается в самое главное, что его волнует и заботит – в смерть.

Александра Львовна (подумав). Да, смерть занимает много в его мыслях в последние годы… Но это естественно на закате дней.

Доктор. Однако такой жуткой завороженности смертью, смешения трепета перед ней и влечения я не встречал еще в людях. Когда он рассказывает про пережитый им «арзамасский ужас», он словно утягивает слушателя за собой в какой-то бездонный колодец, и глаза у него в эту минуту пустые и страшные… (Доктор видит, что Александра Львовна неприятно поражена его словами.) Впрочем, когда он хочет нравиться, он достигает этого легче, чем красивая и умная женщина. Иногда посмотришь, сидят вокруг него какой-нибудь живописный сектант из Сибири, тут же профессор консерватории, а с ним молодой Абрикосов, сын кондитера, который уехал от богатой сытой жизни и живет в избе у мужика. И все смотрят на Льва Николаевича влюбленными глазами…

В комнату входят Михайлов и Лицке. Они так же одеты и несут ту же своеобразную поклажу, что и в первой сцене.

Лицке. А, господин доктор… И вы, Александра Львовна! Приятнейшая встреча. А мы, как видите, новоявленными Одиссеями, от сих гостеприимных берегов, населенных циклопами духа и обманчивыми цирцями, устремляемся в обратный путь к нашей бедной покинутой Итаке.

Доктор. Где, полагаю, вас ожидает фрау Пенелопа с парочкой пухлых белокурых Телемаков?

Лицке. Восторгаясь вашей проницательностью, господин доктор, смею заметить, что фрейлен Пенелопа пока еще состоит в девицах, хотя у нее и имеется парочка пухленьких белокурых братцев.

Доктор. А также любящий папаша, готовый вознаградить будущего зятя пухленьким приданым?

Лицке. И этого не буду отрицать. (Буфетчику.) А что, дядя, подай-ка нам пирожков с печенью. И анисовой.

Семен. Сию минуту, господин Лицке.

Доктор. А, вы уж и здесь известны?

Лицке. Большей частью обязаны этим знакомству с уважаемым нашим другом Владимиром Григорьевичем, а также печальной истории несчастной любви двух сердец, навеки разлученных самодурством родных девицы. История, достойная пера Шекспира.

Михайлов тяжело вздыхает.

Александра Львовна. Я очень сожалею, господа, что это дело так обернулось. Мне жалко Вари – за Адрианом она будет несчастна. Но тут уж ничего не сделаешь, свадьба назначена.

Доктор. Я тоже вам сочувствую, Алексей…

Михайлов (подсказывает). Дмитриевич.

Доктор. Алексей Дмитриевич. Но отчего же вы не написали вашей матушке и не попросили благословения на брак? Думаю, пасечник отдал бы за вас девушку – вы из господ, имеете определенное занятие. А если бы вы нашли путь к сердцу Софьи Андреевны, она могла бы за Варей и приданое дать.

Михайлов. Что ж вы думаете, я не написал маменьке? Но она отвергла мою просьбу, и угрожала даже, что проклянет, если я женюсь.

Доктор. Полно, вы взрослый человек. Слушать родителей надобно, но в вашем возрасте и свой ум должен быть.

Александра Львовна. Вероятно, ваши чувства, господин фотограф, были не так сильны.

Михайлов. О, если б вы заглянули в мое сердце, вы б не говорили так!.. Я люблю Варю, я бы жизнь отдал за нее… Но что ж делать, когда нам было назначено разлучиться!

Михайлов сидит, грустно опустив подбородок на руку, Лицке закусывает. Семен, который смотрит на перрон, стоя у распахнутой двери, объявляет:

Семен. Московский прибывает. Стрелочник семафор опустил. А за ним следом и Курский.

Доктор. Так вы что же сейчас, в Москву?

Лицке. Да-с, а оттуда в Нижний. Ярмарочные гулянья будем снимать и цирк Никитиных. А там поедем в Макарьевский Желтоводский монастырь. Наша фирма имеет обширные интересы в центральных губерниях… (Доедает пирожок.) Ну что же, пора. Давайте прощаться, доктор.

Доктор. Счастливый путь.

Лицке. Вам, Александра Львовна, позвольте выразить благодарность за приятнейшим образом проведенные минуты, и за ваше сердечное покровительство. Кланяйтесь матушке и батюшке. Внукам буду рассказывать, как великий старец, сотрясающий троны, пожимал вот эту руку… (Семену.) И ты прощай, дядя. Что-то ты нынче не шутишь, как в тот раз.

Семен. Живем-то, ваше благородие, шутя, а помрем-то вправду.

Михайлов (прижимая руки к груди). Александра Львовна! Прошу вас, разрешите мне писать на ваше имя для Варвары Ниловны!

Александра Львовна. Извольте. Зачем только?

Михайлов (достает из кармана измятое письмо). Вот, хотел отправить со следующей станции, но если вас не затруднит… Здесь я пишу, что вечно буду хранить память о ней в своем несчастном сердце. И ещё – пусть люди разлучили нас на земле, настанет день, когда мы соединимся в небесах!

Александра Львовна. Что ж, я передам. Но лучше бы вы ей не писали. Время пройдет, она вас забудет, и успокоится. А так только напоминать о несбывшемся.

Лицке. Как всегда правы, разумнейшая нимфа здешних мест… Идем, Алешка. Слышишь, поезд?

Слышен свисток и стук колес подъезжающего поезда. Крики кондукторов: «Станция Щекино! Остановка пять минут!». Лицке и Михайлов еще раз кланяются и выходят.

Александра Львовна (с усмешкой). Какие странные и неприятные люди… Он это всё выдумал, немец, я ему никогда не покровительствовала. И отец ему никогда руки не пожимал.

Доктор. А рассказывать будет, что на брудершафт целовались…

В помещение буфета входят несколько пассажиров, среди них Чертков и Файнерман. Они подходит к столу, Александра Львовна встает навстречу Черткову.

Александра Львовна. Здравствуй, Владимир. Вы с Курским поездом?

Файнерман. Прибыл раньше на пять минут. У нас нельзя, как в Европе, чтобы всё строго по табло, обязательно или раньше приедешь, или опоздаешь…

Чертков целует Александру Львовну в щеку, здоровается с доктором, садится за стол. Файнерман также садится.

Доктор. А вы и в Европе бывали, господин бывший студент?

Файнерман. Нет, не был, но мне Владимир Григорьевич рассказывал. А к чему этот допрос?

Чертков. Перестань, Исаак, доктор без умысла спросил. (Буфетчику.) Здравствуй, Семен, налей нам чаю. (Доктору.) Что в Ясной? Как здоровье Льва Николаевича?

Доктор. Всё как прежде, но ухудшения нет.

Александра Львовна. Отец передал к тебе письма, и новые заметки к статье по земельному вопросу.

Чертков (берет письма и пакет с рукописями). Хорошо. Я привез для Льва Николаевича «Лекции по истории древней церкви» Болотова. А вам, доктор, брошюру по гистологии.

Доктор. Благодарствуйте, Владимир Григорьевич. Я, собственно, Александру Львовну доставил, и вас дождался, а теперь позвольте откланяться, потому как более не имею досуга. Волка ноги кормят.

Чертков. За мной должны прислать коляску, я Александру Львовну отвезу.

Доктор подходит к прилавку.

Доктор (Семену). Заверни мне, Семен, штук пять пирогов с ливером.

Семен. С нашим удовольствием, Сергей Иванович. Как это вас еще в усадьбе не обратили в вегетарианство? Оттуда гости больше с капустой и грибами кушают-с.

Доктор. Ну, кому скоромно, а нам на здоровье.

Доктор уходит. Буфетная уже опустела, только Александра Львовна, Чертков и Файнерман сидят за столом. Чертков отпивает чая, отставляет стакан, рассеянно смотрит в окно.

Дальнейший разговор идет тихо и быстро – сидящие за столом не только кажутся заговорщиками, но и являются ими.

Александра Львовна. Доктор ушел, мы можем говорить.

Чертков. Да, я должен сообщить тебе нечто важное.

Александра Львовна. Исаак Борисович в курсе нашего дела?

Файнерман. Графиня, я принимаю в нем самое непосредственное участие.

Чертков (поморщился). Мне не хотелось бы, чтобы это дело трактовалось как «наше», или чье-то личное. Оно совершается на благо всех людей. И ныне живущих, и будущих поколений, для которых очистительная мощь слова Толстого необходима, как окно, дающее свежий воздух в затхлом склепе. Мы не можем позволить закрыть это окно.

Александра Львовна. Ты знаешь мой образ мыслей, зачем повторять эти фразы? Чертков. Затем, что от тебя может зависеть будущность писаний твоего отца.

Александра Львовна (пристально смотрит на него). Владимир, ты уже много лет блестяще справляешься с разборкой и печатанием его трудов. Тебя он сделал распорядителем и издателем его наследия. Я не верю, что ты хочешь отказаться от этой обязанности.

Чертков. Главный смысл и счастие моей жизни состоит в том, чтобы быть простым поденщиком Льва Толстого – переписчиком, редактором, собирателем и хранителем рукописей.

Александра Львовна. О чем же мы говорим сейчас?

Пауза, во время которой Чертков вынимает из кармана конверт, открывает его и достает несколько плотно сложенных бумаг.

Чертков. В Москве я был у присяжного поверенного Муравьева, и точно выяснил, что прежнее завещание неудовлетворительно как по существу, так и по форме. Нам нужно иметь бумагу, которая, по возможности, не подаст никаких поводов к возбуждению судебного иска. (Разворачивает прежнее завещание.) Прежде всего, неудовлетворительна формулировка желания Льва Николаевича, чтобы его писания не составляли после его смерти «ничьей частной собственности».

Александра Львовна. Но если такова его воля?

Файнерман. Как выяснилось, по русским законам завещать собственность возможно только определенному лицу или нескольким лицам.

Александра Львовна. Ты хочешь, чтобы отец снова переписал права наследования на тебя?

Чертков (смотрит на нее, после паузы). Мы должны твердо помнить, что к «формальному» завещанию, имеющему юридическую силу, Лев Николаевич прибегает не ради утверждения за кем бы то ни было собственности на его писания, а наоборот, для того, чтобы предупредить возможность обращения их после его смерти в чью-либо частную собственность. Кому бы он ни поручил распорядиться его писаниями после смерти, необходимо защитить эти труды от возможности отнятия в чью-то пользу на основании законов о наследстве.

Александра Львовна. Что же мы можем сделать?

Чертков. У нас было совещание с Муравьевым, где присутствовали Страхов и Гольденвейзер. Вместе мы составили проект текста завещания в нескольких версиях. Теперь нужно показать их твоему отцу, чтобы он прочел и остановился на каком-нибудь из них. Или забраковал все, если найдет их не соответствующими его намерениям.

Чертков передает ей несколько бумаг.

Александра Львовна. Хорошо, я всё сделаю.

Чертков. Сделай это вместе с Булгаковым – он посвящен в наше дело и может быть полезен. Пусть он же сообщит мне о решении Льва Николаевича.

Александра Львовна. Я сама напишу тебе. Или, может быть, приеду.

Чертков. Возьми еще это письмо от меня. И передай на словах Льву Николаевичу, что я понимаю, как ему тяжелы эти процедуры. Нам всем также тяжел этот груз из-за необходимости поступаться нашими убеждениями. Но другого пути нет.

Александра Львовна прячет в свой портфель бумаги и письма.

Файнерман (небрежно). Сегодня взрывают бомбы и на виселицу добровольно идут из-за желания увидеть свое имя в газетах. Или становятся пожизненными калеками и убиваются насмерть ради того, чтобы побить рекорд на автомобиле или аэроплане. Все это блестяще и крикливо, но никого уже не удивляет.

Александра Львовна. К чему вы это сказали, Исаак Борисович?

Файнерман. К тому, что взять на себя жертву ради служения простому незаметному делу, без желания тешить мимолетное тщеславие или возвышаться над ближними, бывает труднее, чем открыто выстрелить в полицейского генерала.

Сцена четвертая. Свадьба

Та же терраса в доме Толстых. В глубоком плетеном кресле сидит Старик, укрытый пледом. Рядом с ним Булгаков разбирает почту. Издалека слышны звуки гармоники, веселые пьяные выкрики – на пустыре за конюшнями дворовые празднуют свадьбу Вари и Адриана.

Старик (задумчиво). Крепостное право отменено пятьдесят лет назад, а в умах и на деле – все то же… Барыня велела, и молодая чистая девушка была выдана за пожившего мужика, пьющего, со скверным характером. (Пауза.) Жалко ее. И всё тяжелее становится мне видеть рабов, обслуживающих нашу семью… Ведь вся деревня – дети, старики, беременные женщины трудятся по шестнадцать часов в сутки, а единственное, что получают – это избавление от голодной смерти. Мужики за тридцать копеек в день бьют камень на дороге, чтобы иметь кусок черного хлеба… А у нас съехались мои сыновья – бородатые мужчины, которые от скуки целыми днями играют в карты, пьют и волочатся за прислугой. Вчера пятнадцать человек за столом едят блины, пятеро людей обслуги бегают, еле поспевая готовить, разносить. Мучительно, невыносимо стыдно. А тут эта добродушная Саша со своим смехом, и Андрей с рассуждениями о женском вопросе, и Лев со скверными стихами… Как странно повторяется в них – в мужчинах ум отца и характер матери, а в дочерях ее ум, но характер мой… (Пауза.) Скажите, Валентин Федорович, каким образом может человек, не лишенный совершенно рассудка и совести, жить так, как мы живем?

Булгаков. Я горячо предан вам, Лев Николаевич, и поверьте, я понимаю, как вам тяжело.

Старик. Знаете ли, Валентин Федорович, я в последнее время всё более убеждаюсь, что есть люди, по природе своей лишенные нравственного чувства. С ними нельзя говорить – они не слышат. Вроде собаки, которая понимает, как открыть дверь и войти, но не может притворить дверь за собой. И бесполезно ее этому учить.

Булгаков (оглядывается и наклоняется к Старику). Лев Николаевич, скажите, а правда ли, что ваши семейные съехались будто бы по просьбе Софьи Андреевны? И что она намерена запродать права на издание ваших книг каким-то иностранцам? Неужели она может это сделать без вашего согласия?

Старик (тоже оглядывается, тихо). Не знаю, может ли формально... Она имеет доверенность от меня, но эта доверенность сделана еще в 1881 году, и предполагает только распоряжение моими писаниями, изданными ранее этого года… Я давно еще решил, и объявил в печати, что отказываюсь от всяких прав и вознаграждения за всё, написанное мной, и желаю передать все свои бумаги в общественное достояние.

Булгаков. Но у нее в руках самые известные ваши вещи – «Война и мир», «Казаки», «Анна Каренина»…

Старик. Сейчас уж я совсем не ценю этой беллетристики. Велика нужда описывать барыню, которая влюбилась в офицера! Нынче я не стал бы заниматься этакой чепухой… (С грустью.) Но всегда лежит у меня на совести, что я, желая отказаться от собственности, сделал какие-то акты. Мне теперь смешно думать, что выходит, будто я хотел хорошо устроить детей. Я им сделал этим величайшее зло. Посмотрите на Льва, Михаила, Андрея. Ну что они из себя представляют? Совершенно не способны что-нибудь делать. И теперь живут на счет народа, который я когда-то ограбил, а теперь они продолжают грабить. Как мне тяжело это видеть! Это противоречит всем моим мыслям, желаниям…

Булгаков (снова беспокойно оглядывается, с видом заговорщика). Мне ужасно не хочется вас торопить с решением, но Владимир Григорьевич меня уже второй раз спрашивал, когда вы дадите ему ответ по тому делу.

Старик. Милый, милый Дима… Знаете ли, Валентин Федорович, если бы Черткова не было, его надо было б выдумать. Для меня, по крайней мере, для моего счастья… Впрочем, он напрасно тревожится, что Софья Андреевна запродаст права на издание при моей жизни. Она не решится без моего согласия, а я согласия никогда не дам. (Прислушиваясь к звукам попойки, которые раздаются с улицы.) А что она, пошла туда, на свадьбу?

Булгаков. Да, они все пошли поздравить молодых.

Старик (задумчиво). Нынче когда жених с невестой приехали из церкви, я вспоминал свою женитьбу, и подумал, что это было что-то роковое. Мне сейчас кажется, что я даже не был влюблен. А не мог не жениться – так уж пошло, и поехало, и не остановить… Поначалу ее спасали дети — любовь животная, но все-таки самоотверженная. А когда дети подросли, то остался один чудовищный эгоизм… Вы не знаете этого унижения, и не дай вам бог знать, что такое это рабство у балованного дитяти, избалованного самим тобой. Да и не дитяти, а безрассудной, своевольной женщины, которая уверена, что чего она ни захочет, то должно быть сделано… (После паузы.) Господи, где взять силы? (Испуганно оглядывается, прислушиваясь к какому-то шороху.) Знаете ли, не будемте говорить об этом – мне всё кажется, что кто-то подслушивает… Что ж там свадьба? Они всю ночь гулять будут, видимо… Перепьются, и снова пойдут деревенские на дворовых. У них вечная вражда.

Булгаков. Да, пьянство – большая беда нашего народа.

Рассеянно смотрит на Булгакова, потирает лоб.

Blog

Ольга Погодина-Кузмина Толстой: дело о миллионе Драма

Содержание