Выше свободы статьи о России

Вид материалаДокументы

Содержание


Среди декадентов
Животное из животных
Подобный материал:
1   ...   37   38   39   40   41   42   43   44   ...   52

СРЕДИ ДЕКАДЕНТОВ


Я видел недавно демона и херувима — первого на «декадентской» выставке «Мира Искусства», второго — в итальянской опере. Сначала два слова о демоне и прежде всего — о пандемониуме, то есть о самой выставке. Говорю — «пандемониум», так как, кроме одного, очевидно главного демона, г. Врубель дал ряд других, в разных позах и разных степенях красочного исступления. Демонами претворяются тут и сами авторы, и таланты, и в особенности бездарности; демонизмом дышат здесь не только дьяволы, но и нарисованные кокотки, в демоническом тоне написаны портреты пожилых и чиновных лиц. Пейзажи, декорации, аллегории и орнаменты одинаково корчатся здесь в эпилептических конвульсиях, одинаково одержимы бесом, как выразились бы в старину. Рассматривая с любопытством это припадочное искусство и стараясь постичь его формулу, я вспомнил знаменитый стих г. Бальмонта:

Великое Безликое... —

стих, знаменитый благодаря версии г. Буренина «Гордое Безмордое». Именно что-то гордое без образа, без форм, в полном растлении красок и линий. Нарисованные демоны, видимо, имеют некоторый успех в публике, особенно с тех пор, как было напечатано, что г. Врубель побывал в сумасшедшем доме. Один демон перешел в собственность г. Гиршмана, другой — князя Щербатова и пр. Щедро раскуплены и демонические картинки. Что касается самих демонов, то один представлен лежащим на спине, с отброшенными крыльями и руками, в позе пловца по волнам первозданного хаоса, с лицом мертвым, устремленным в небо. Другой демон — сидит на земле в виде титана среди слагающихся стихий. Он вырастает из скал, он как бы кристаллизуется вместе с минералами из яркой, бесконечно пестрой природы, из медных окисей и купороса. Стихийный образ его, «гордый и безмордый», царит над природой, как некое каменное привидение. Слепое, беспощадное, неумолимое, как тяготение, едкое и яркое, насыщенное химической, молекулярной страстью, это безликое существо — темный бог декадентов, первый Павший в природе.

Замечательно, с какими судорожными усилиями новые художники стараются выжать из своего воображения истинный образ дьявола! Подобно тому как в середине века и позже художники мучительно доискивались образа светлых духов, добивались найти лицо Христа и Богоматери, лицо ангельское, подобное Творцу, — совершенно с тою же страстью гг. Врубели ищут лицо дьявола и духов падших. Прежде христианское искусство силою веры заставляло даже мертвую природу светлеть, преображаться, проявлять скрытые в ней божественные черты — теперь художники с величайшими насилиями заставляют ту же природу обнаруживать ее скрытый дьяволизм, ее бешенство и сладострастие, ее отравленные краски и изувеченные линии. Говорят, декадентство перешло к нам с Дальнего Востока, что импрессионизм вывезен из Японии, что презрение к перспективе взято у Китая. Это очень возможно — в особенности если вспомнить страсть китайских художников к дьяволам, драконам и всякой гадости. Но занесенный к нам монгольский дьяволизм расцвел уже самостоятельно, с тем своеобразием, которое свойственно европейцам. Китайский демон только смешон своею уродливостью. Показать не тело, искаженное до потери образа, а самую душу, падшую и исступленную, — это могли только европейцы. Ходишь по выставкам и спрашиваешь себя: что это за удивительный поворот духа? Понемногу декадентство охватывает все стороны творчества, втихомолку перерождает душу. Что же оно такое? И современная поэзия, где нет уже ни ритма, ни мысли, а лишь калейдоскопическая игра осколков мысли, ярких, разноцветных слов; и музыка, где мелодия исчезла в стихийной детонирующей гармонизации; и архитектура с ее выкрученными и скомканными линиями; и драма с ее напряжением без действия — все роды искусства во власти демонизма. Он вторгся и в философию, и в науку, и даже в религию — на Западе есть уже целый ряд маленьких религий декадентского типа. Не только бездарности, но иногда и даровитые люди увлекаются дьяволизмом. Гениальные таланты, правда, еще держатся — но, значит, какова сила этого наваждения! Что же это такое, спрашиваешь себя тысячный раз. Болезнь ли духа или возрождение? Будущий закон природы или временное бесчинство, сделавшееся заразительным?

Мне кажется, модернизм не есть ни возрождение, как кричат декаденты, ни болезнь, а просто вырождение, столь же законное, как сама жизнь. Декадентство с самого начала было удачно названо, и нет причин придумывать ему другое имя. Оно — явление вечное, оно только теперь бросается в глаза, — на самом же деле встречалось во все времена и во всех сферах духа. Вырождение — это когда дух падает на некоторую низшую ступень, уже когда-то пройденную. Вглядитесь в первобытное искусство, в рисунки детей и дикарей, вы тотчас поймете, что такое декадентство. Это примитивизм, наивность первоначального ощущения, непереработанность нервного материала. Сырая природа тут целиком входит в сырое восприятие, краски и тени ложатся кляксами, в которых уставшая или слишком слабая душа не хочет разобраться. Декадентство — это когда дух снимает с себя тонкую одежду сознания и остается голый, не защищенный от материи, от грубых ее раздражений. Декадентство есть чувственность по преимуществу. В то время как для классиков (которые в сущности — аристократы реализма) все чувства не более как средства некоего высшего состояния — разума, для декадентов эти средства сами по себе составляют цель, и притом окончательную. Зрение, слух, обоняние, осязание, вкус — все это для классика составляет лишь тоны, игра которых сплетается в высшую гармонию духа, в ясное сознание; для декадента каждый тон отделен и все вместе сливаются в анархию ощущения, тем именно обостренных, что они не связаны никаким синтезом. Чувственность, несомненно, более шумное, могучее состояние, чем разум. Как Бог, открывшийся пророку не в урагане стихий, а в «тихом веянии», нормальное состояние разумности — тихое; вся жизнь разума — внутренняя, ощутимая лишь в тайниках духа. Как царедворцы являются умытыми и разодетыми к престолу, так первоначальные чувства, даже сложившиеся в страсть, поднявшись до сознания, являются облагороженными, соглашенными между собой. Одно присутствие высочайшей власти как бы перерождает природу, делает грубое — смягченным. Но расы, еще не доразвившиеся до священного авторитета или потерявшие его, поколения анархические живут без удержу, и этот безудерж возводят в высшее право духа.

Животное из животных


Что декадентство не более как чувственность, доказывает странное тяготение декадентов к сладострастию — до тех утонченных извращений, которые уголовный закон уже не улавливает, предоставляя их психиатрии. На днях мне прислали только что вышедшую, роскошно изданную декадентфкую поэму («Poema Egregium, sive de Fausto fabula»). Меня просят отметить эту «книгу для немногих», как опасную для Нравственности. «С виду, — пишет мне неизвестный корреспондент, — с виду все написано гладко и пристойно, но «ели вникнуть в смысл написанного, то легко понять, что в книге потрясаются святейшие основы морали». Невинная на первый взгляд книга «наполнена идеями, пред которыми бледнеют афоризмы Ницше». Отвечу почтенному корреспонденту, что не мое вовсе дело «указывать» на опасные книги. Опаснее всего я считаю стеснение мысли и просил бы ко мне с полицейскими просьбами не обращаться. Я прочел декадентскую поэму и ровно ничего не нашел в ней ни нового, ни опасного. Ну да, в ней «потрясаются святейшие основы морали», но ведь как же иначе? Ведь декадентство на этом стоит; странно было бы требовать от собаки, чтобы она была без хвоста. Это ее признак. Я лично не считаю декадентские «потрясания» морали страшным. Чего, в самом деле, стоила бы наша мораль, если бы ее можно было «потрясти» дюжине декадентов? Стоит ли даже оборонять стену, если ее колеблют комариные лапки? Но, считая декадентство вещью не Бог весть какой страшной, я думаю, что оно действительно противоположно морали, и всякий честный декадент в этом признается. Философ и божок этого направления — Ницше — откровенно признавал себя врагом Христа, антихристом, и этику христианства — моралью рабов. Наш первый проповедник ницшеанства в России — Д. С. Мережковский — тоже совершенно откровенно объявил свое отношение к «Галилейской теме» и свой взгляд на мораль:

Мы для новой красоты
Нарушаем все законы,
Преступаем все черты...

Многочисленные слушатели Д. С. Мережковского напрасно смущаются его догмами о «святой плоти» и «святом сладострастии». Это не новость какая-нибудь, а основная черта нового миросозерцания. В названной «Книге для немногих» неизвестный автор говорит:

Я знаю, что в мире есть только одно
Настоящее, непризрачное, нетленное.
Не умирающее —
Это любовь.

Чтобы не было сомнения, что речь идет о любви сладострастной, автор дает две символических картинки подряд: на теле тигра посажен женский бюст, и это химерическое существо называется «Тигр-Эрос». Автор спрашивает:

А разум, а красота, а искусство?
Это сон, это майя, это клетка,
В которой держат до поры, до времени
Тигра-Эроса, животное из животных.

* * *

В кошачьих движениях, мягких,
Он крадется, всемогущий,
И настигает в благословенный час
Тебя и меня, о Лаура!

Аттестовав столь удачно своего бога, назвав его «животным из животных», автор дает «гимн вакхический», где предлагает петь в честь Вакха «песни бессвязные», «реветь рыком звериным»:

Тайна, тайна в тебе, Вакх!
Тайна животная,
Первоначальная.
Громче и громче
Ревом ревите
Песни безумные,
Дикие, бесстыдные... — и пр.

Вот, в сущности, самое «опасное» место поэмы. Но нечто подобное уже сто раз печаталось, не вызывая общей катастрофы. Я сомневаюсь, чтобы даже те «немногие», для которых книга издана, заревели вдруг «рыком звериным» и стали «соединяться с Вакхом, таинственным, единственным». Мне приходилось встречать корифеев русского декадентства — все это милые и воспитанные люди, все в скромном подчинении у своих хорошеньких жен. В теории, в глубине воображения они, конечно, чувственники, и там бог их действительно — «животное из животных», Тигр-Эрос. Вы скажете, что человеку свойственно творить себя по образу и подобию своего бога, и кто создал бога на четырех кошачьих лапах и с грудями женщины, тот и сам не прочь стать на четвереньки. Не знаю, не будем об этом спорить. Для нас важно бесспорное стремление декадентства — вниз. Почему же, однако, останавливаться на «животном из животных»? По-моему, совершенно прав г. Врубель, изобразивший своего бога минеральным. Уж если падать, так падать — до дна природы, ниже животного, ниже растения, и прямо до первобытного сцепления, до химического сродства. На этом «новом пути» декаденты безотчетно погружаются в хаос красок, в брожение линий, в распутство грубое духа. Сознание человеческое, как золотая ткань, создавалось, может быть, сотнями тысяч лет всем человеческим родом, где каждая нить прялась и ткалась под впечатлениями природы, — эта драгоценная ткань раздергивается и распускается из кощунственного любопытства — а что из этого выйдет?

У декадентов, несомненно, есть таланты. Вернее, это таланты старой школы, которых тянет побаловаться пороком юного искусства. Талантливые декаденты с их повышенной чувственностью, несомненно, расширяют гамму ощущений. Их уродливое искусство подчеркивает едва пробивающиеся в природе силуэты новых или забытых форм. Как грубо нарисованный перст, новое искусство указывает новые, до того вами не замеченные оттенки, на нечто тайное, всегда говорящее, но что можно услышать, лишь прислушавшись. С этой стороны заслуга новой школы бесспорна. Всегда полезно возвращаться к свежести детства, к источникам, бьющим из недр природы. И уже заметно, что после ужаса и изумления, ошеломленное дерзостью декадентов старое искусство начинает присматриваться к нему и кое-чему учиться. На выставках уже есть картины не декадентского и не прежнего искусства, а какого-то нового, что сменяет их. Обыкновенная пропускная бумага, обработанная кислотами, дает пергамент. Так прежняя реальная школа, обработанная едким безумием декадентства, перерождается в более одухотворенное и богатое искусство.

Когда потолкаешься среди фантасмагорий упадочной кисти, перейти к здоровому искусству — это прямо выйти на свежий воздух. После «Демона» г. Врубеля — поглядите на милые головки Харламова — они напомнят вам херувимов. Я имел на днях счастье видеть живое воплощение херувима, правда — лишь на два, на три мгновения, — это г. Собинова в роли Ромео. Вообще этот артист прекрасен (раньше я видел его в роли Ленского), но вот эти немногие мгновения, когда замысел великого автора, чудная музыка, очаровательный голос и молодая красота артиста соединяются в одно — эти минуты поразительны. Например, когда Ромео в первый раз во дворце Капулетти издалека видит Джульетту. Передать это вспыхнувшее восхищение, эту молитвенную страсть, как будто его невинная душа увидала светлое божество, — о, для этого нужно больше чем талант, для этого нужно, чтобы все музы вложили в артиста свое сердце. Когда Ромео грезит наяву, прикованный взором к такой же юной красоте, — вся эта тысяча мужчин и влюбленных в артиста дам в зале переживают самое сладкое состояние на земле. Они и он видят наконец-то, чем все мы должны бы быть, они видят прекрасного человека. Уверяю вас, это «похоже на видение ангела, и это можно пережить или во «не, или на хорошей сцене. Все мы, зрители, старые и молодые, вообще похожи на деревянные изваяния: искренно растрогать нас и взволновать так трудно. Но зато, взволнованная этой радостью ранней любви, толпа прекрасна. Искусство тут явно для всех приподнимает нашу природу и дает заглянуть нам за черту неведомого, в даль возможного. Да, такими могли бы быть люди, блаженными, невинными, прекрасными, и такова должна бы быть наша нечаянная восхищенная влюбленность. Подобное создание искусства обращается, как хороший сон, в событие и волнует вас долго, целые годы. Но тут же рядом вспомните декадентскую иллюстрацию «любви» — картину «Ужин» г. Бакста. В отдельном кабинете за столом сидит женщина, тонкая, как угорь, вся в черном, с обнаженным тощим бюстом. Бескровная, белая как мел, под колоссальной шляпкой, с бокалом в руке и тусклым огнем самых затаенных и грязных пороков в глазах. Не женщина, а какая-то в шикарном платье белая пиявка, холодная и скользкая. Как пиявку ее каждый может приложить к своему больному сладострастию, и она бессознательно вопьется и замрет на нем. Боже, какая невероятная гадость — хотя бы написанная художником даровитым. От этого дьявольского .видения — как от картины гимназиста, режущего падшую женщину в рассказе г. Андреева, — попробуйте-ка отделаться! Это не так легко. Расширяя пределы чувственности и тем способствуя росту искусства, декаденты одповременно вводят в общество скрытый яд. Они грязнят воображение публики, вносят кошмарные призраки, жестокие и сладострастные, они населяют бесами душу поколения, отцы которого гордились своею трезвостью. Нужна терпимость к декадентам, но нужна и какая-то борьба с ними, борьба здоровья с болезнью.

1903