Geum.ru

А. Ф. Современная западная философия: Учебн. М.: Высш шк., 2001. 784 с. Isbn 5-06-004104-2 Федеральная целевая программа

Вид материалаПрограмма
Подобный материал:
1   ...   45   46   47   48   49   50   51   52   ...   89

Но и здесь, при всех немаловажных новациях, Хайдеггер все-таки продолжает двигаться в общем фарватере западной философии (теперь уже, правда, послегегелевской), которая в своих картинах мира все большее внимание уделяла «миру личности» и человеческой субъективности. Я уже обращал внимание на тот факт, что мало-помалу само понятие «субъект» в западной философии по сравнению с изначальным изменилось чуть ли не на противоположное — идеальная основа мира, божественное Слово, объективный Дух, «Абсолютный субъект» были дискредитированы, и их место заняли разные аспекты человеческого сознания, иногда «совокупного» — родового, национального, общественного, классового, а нередко и индивидуально-личностного. Понятие сознания во всех вышеназванных аспектах, в свою очередь, тоже менялось; его смысл становился все более расплывчатым, в его содержание разными способами были включены «деятельностные», волевые, чувственные и эмоциональные моменты [3]. Более того, именно эти моменты большинство западных философов выдвигает на передний план и трактует как глубинные, более фундаментальные, чем логически-рациональные.

1 Этот момент — один из главных в экзистенциализме; поэтому многие историки философии причисляют к экзистенциалистам и самого Хайдеггера.

2 Этот термин Хайдеггер использует, чтобы отличить подобные характеристики от категорий — последние относятся к тому, что наличествует «внутри мира» и не определено отношением к Dasein.

3 Например, быстро размывалась граница между чувственной и рациональной «ступенями» познания. Так, в теории познания диалектического материализма не только признано «обратное воздействие» абстрактного мышления на чувственное созерцание, но такой момент «чувственного познания», как «представление», оказывается чем-то вроде «промежуточного звена» между ощущением и понятием; а эмпириокритики и вообще ликвидируют эту границу, определив понятие как «всеобщее представление». Ту же тенденцию нетрудно увидеть и в «психологизме в логике», о котором речь шла в главе о Гуссерле — ведь это была по сути своей программа редукции логики к психологии.

429


Здесь нет возможности разбирать в деталях весь понятийный аппарат «фундаментальной онтологии» (точнее, все тонкости терминологии Хайдегтера). Да, пожалуй, и самому Хайдеггеру такая детальная разборка, последовательное и скрупулезное освоение его языка и тем более попытка использовать каждый из его терминов в одном, раз и навсегда зафиксированном значении, не показались бы совершенно необходимыми условиями адекватного понимания сути его философии. Можно сказать, что эта суть — сам способ его философствования. Ведь сам он так и не написал обещанного продолжения собственного первого большого сочинения. И вовсе не потому, что некуда было двигаться дальше, невозможно было продолжить анализ в том же направлении и в том же стиле, реформируя очередные разделы традиционного философского словаря и применяя те же принципы к другим областям знания. Просто такая работа была, видимо, самому Хайдеггеру уже неинтересна [1]. Если согласиться с его установкой, то, для того, кто стремится прежде всего к новизне и оригинальности, работа в таком ключе и в самом деле не сулит особых перспектив. Но тем более имеет смысл основательнее познакомиться с принципами философствования, которых придерживался Хайдеггер.

1 Как, пожалуй, эта работа не слишком привлекала его и с самого начала: ведь, как мы уже отмечали, сама эта книга была буквально «вымученной» — ее нужно было опубликовать, чтобы чиновники утвердили Хайдеггера в профессорской должности (кстати, сначала автор еще надеялся ограничиться публикацией в 15 печатных листов, и только когда чиновники категорически заявили, что «этого мало», он довел книгу до почтенных «профессорских» размеров).


Вопрос о бытии

Мы уже имели возможность убедиться, что Хайдеггер совершенно сознательно трактует бытие не так, как это имело место в традиционных метафизических системах, таких, какими были системы Платона, Аристотеля, Св. Фомы, Гегеля или Маркса. Все подобные учения, по мнению Хайдеггера, если так можно выразиться, «скользили по поверхности» человеческого бытия, вопреки утверждениям их создателей, претендовавших на обладание самым глубоким знанием о мире — пусть одни считали это знание метафизическим, другие — научным. Когда Парменид (впервые использовавший термин «бытие» в качестве философской категории) утверждал, что «все есть бытие», он выразительно конкретизировал этот тезис, говоря, что бытие «наполняет все», что оно «плотное» (поэтому, кстати, в парменидовском «мире» нет места для «ничто» или для «пустоты»), и даже что оно «имеет

430

форму шара». Тем самым он рисовал некую картину сущего (другими словами, для него бытие и совокупность всего того, что существует, были понятиями тождественными). То же самое можно сказать и о других традиционных «онтологах», как об идеалистах, так и о материалистах: ведь в своих базисных утверждениях они, сами того не замечая, подменяли «бытие» «сущим». Тезис «все есть идея или ее проявления» и тезис «все есть материя и ее свойства» — равно «объективистские»: следующие шаги ведут философа к разработке «картины объективного мира» в деталях; он не видит иного пути, кроме как рассказывать о том, как устроен мир (тогда эта картина превращается в систему категорий — и не столь уж важно, с точки зрения принципиальной установки, предстанет ли эта система категорий философским учением о саморазвитии Абсолютного понятия, как у Гегеля, или научно-философской картиной мира, то есть системой категорий материализма и законов материалистической диалектики, как в марксизме).

Трансцендентализм (дорогу, которому, как неоднократно отмечает Хайдеггер, проторил прежде всего Кант) открыл другие горизонты, горизонты феноменологии, которая вместе с тем предстает как фундаментальная онтология. Она не только отказывается от непроясненных и некритично принимаемых предпосылок прежних онтологий (сначала нерешительно и непоследовательно, в форме кантовского агностицизма, а потом радикально — отбросив как метафизический предрассудок и понятие непознаваемой «вещи-в-себе»), но и представляет все традиционные толкования мира, все «объективистские» картины мира как феномены не понявшего себя самого, «отчужденного сознания». Во всех этих случаях, согласно Хайдеггеру, имело место отчуждение человека от собственного бытия: то, что связано с человеком в его жизни, то есть то, что составляет предмет его интереса, его внимания, его опасений и надежд — короче, окружающие человека «вещи» — человек принимает в качестве самого бытия, того, что существует объективно, то есть независимо от его сознания. Это происходит даже в тех случаях, когда, казалось бы, должно быть очевидно противоположное — например, когда говорят, что земляника ягода вкусная и душистая, что лицо этого человека красиво, а этот цвет обоев приятен. Разве не говорят, что о вкусах не спорят? В самом деле, для одного земляника вкусна и душиста, а у другого она вызывает жесточайшую аллергию... Более того, многие люди пытаются искать ответ на вопрос о смысле собственной жизни так, как будто бы жизнь — это что-то вроде неразгаданного до поры слова в мировом кроссворде. Не в этом ли причина успеха гадалок, астрологов, идеологии религиозного или социального провиденциализма? А многие другие не ставят даже и такого вопроса: зачем, если «все зависит от сложившихся обстоятельств» и «от судьбы не уйдешь»? Но разве сама такая установка не является

431


уже определенным ответом на вопрос — пусть не поставленный эксплицитно — что же такое человек, и не человек как вид живых существ, а я сам в качестве человека? К тому же такой ответ в известной мере удобен — ведь он снимает с человека тяжкий груз ответственности за собственные поступки! На этот же вопрос пыталась ответить и метафизика, даже когда рассказывала об устройстве мироздания: как христианская метафизика, ставившая человека в центр вселенной и трактовавшая его как венец творения, так и Ницше, когда писал, что человек сродни плесени, что он — ничтожное животное, которое обитает на ничтожной планете в самом захолустье вселенной. И в том и в другом случае философия дает ответ на вопрос о смысле бытия — в первую очередь и в конечном счете о смысле собственного бытия человека. Ни камень, ни растение, ни животное не задают подобных вопросов — и вопросов вообще: первый испытывает механические и химические воздействия, во втором происходит фотосинтез, третье питается или становится пищей — и при этом «никаких вопросов» ни о глубочайших основах устройства мироздания, ни о смысле собственного бытия! Не значит ли это, что только человек способен задавать вопросы, и что любой вопрос в глубине своей несет рефлективный заряд, что он обращен к собственному бытию? Не в этом ли смысл знаменитой надписи на вратах дельфийского оракула, призыва, идущего из глубин античной культуры и обращенного к человеку: «познай самого себя»?

Совсем нетрудно понять, что предпосылкой постановки мировоззренческих вопросов, вопросов о смысле жизни, да и вообще любых вопросов, является то выделение человека из «всего остального» (скажем так — «из природы»), о котором было сказано выше. Об этом свидетельствует уже этимология слова мировоззрение: оно в наличии только тогда, когда человек «зрит мир», то есть когда мир предстает перед ним как нечто внешнее ему, как его «предмет».

Следовательно, когда философ говорит об антропогенезе, о возникновении человека, то речь идет вовсе не о появлении в ходе биологической эволюции вида обезьян, которые отличаются от других либо наличием мягкой мочки уха, либо особенностями черепа и скелета, либо способностью производить и использовать орудия труда. Все подобные признаки — это «объективные» отличия, такого же рода, как отличие азота от кислорода, шара от куба или амебы от солнечного луча. Каждый из таких объектов, разумеется, не такой, как другой; но человек не только отличен от других объектов — он сам, в собственном сознании, в самопонимании отличает себя от всего остального. При этом различия всех других объектов становятся второстепенными — все они как бы сначала превращаются сознанием человека в его картине мира в серый фон, на котором контрастно выделен только он

432

сам, человек. Вот в этом и состоит, с точки зрения трансцендентальной онтологии, главное, принципиальнейшее отличие человека. Это отличие, в плане онтологическом, фундаментально — ведь множество, которое обнаруживает (или выделяет) человек потом, «на стороне объекта», множество предметов является производным от него, человеческого субъекта. Предметный мир коррелятивен в отношении человеческого существа, ставшего основанием своего предметного мира (еще раз напомним, что слово «субъект» в буквальном переводе с латыни и означает «подлежащее» — то, что лежит в основе) — аналогично тому, как в гегелевской идеалистической онтологии субъектом мироздания, его «подлежащим», был Абсолютный дух. Понятно, что предметный мир «земного» человека таков, каков сам человек, ведь «мир» этот, как мы уже неоднократно отмечали, связан с интересом (как сказал бы Кьеркегор), или с интенциональностью человеческого сознания (как писал Гуссерль). И поскольку человек (согласно определению, которое после эпохи Просвещения для любого образованного европейца звучит как аксиома) — именно разумное существо (Homo sapiens), а язык — мысль воплощенная, и потому существующая не только для отдельного мыслящего человека, но и для других (или, как писал Маркс, «непосредственная действительность» мысли), то предметный мир человека — это область смыслов языковых выражений. Разумеется, мир в таком толковании «по определению» коррелятивен сознанию, воплотившемуся в языке, ведь предмет — не что иное, как значение слова [1].

Отсюда следует, что фундаментальная онтология, исследование оснований предметного мира человека — это анализ смыслов языковых выражений. Каждый предмет существует в качестве предмета лишь постольку, поскольку связан с «вопросом»; он предстает как ответ на вопрос. Потому и первый шаг исследования фундаментальной онтологии — это представление формальной структуры вопрошания, структуры вопроса о бытии. Скажем так: каков вопрос по структуре своей — таков и ответ [2]. Поскольку предметно-сущее определено вопро-


433


сом об этом сущем, поскольку первая среди задач фундаментальной онтологии — анализ структуры самого общего вопроса о сущем (то есть такого вопроса, который касается любого сущего), вопроса о смысле бытия сущего в качестве сущего. Сделаем несколько шагов по пути такого анализа, следуя Хайдеггеру.

1 Вопрос о том, может ли существовать «безъязыковое» сознание, для подавляющего большинства западных философов представлялся излишним, а отрицательный ответ на него очевидным: энгельсовский аргумент «от противного» — что в этом случае самыми отвлеченными мыслителями были бы животные, не обладающие речью, — казался весьма убедительным.

2 Можно сказать и иначе: ключ к смыслу — или смыслам — «предметного», то есть осмысленного ответа, скрыт в том, как построен вопрос; нет вопроса — нет и ответа; неясен смысл вопроса — не ясен смысл ответа; на нечетко поставленный, плохо структурированный вопрос нельзя надеяться получить четкий ответ. И это справедливо не только применительно к диалогу между людьми, но, например, и применительно к научному эксперименту, к «испытанию природы».


Когда мы спрашиваем: Was ist das? (дословно — Что есть это?), в формальную структуру вопроса, заданного на немецком языке, непременно входит связка «есть». Неопределенная форма этой связки-глагола в немецком языке — sein (быть), что может иметь также значение и неопределенного притяжательного местоимения (в русском переводе — «его» или «ее» как ответ на вопрос «Чье это?). Существительное, образованное от этого глагола, — das Sein; русским эквивалентом немецкого Sein и является «Бытие». С одной стороны, в любом вопросе такого рода «содержится» утверждение в качестве неопределенного бытия («просто наличия» — Da-sein) того, о чем задан вопрос. Это составное слово, где акцентирована его этимология, Хайдеггер превращает в целое, без выразительного дефиса — Dasein. Спектр значений, в которых этот термин используется, не менее выразителен. Для начала Dasein, по Хайдеггеру, вовсе не что-то вроде качества объекта, независимого от человеческого сознания: «простое наличие» — это совсем другое «качество», чем, например, удельный вес железа, валентность кислорода или родинка на щеке: ведь любая из подобных характеристик «принадлежит» объекту, независимо от того, знает ли о ней кто-нибудь [1]. Термин Dasein выражает как раз некое изначальное (можно сказать — зачаточное) отношение сознающего человека к предмету его интереса; отношение, в котором акцентирован именно человеческий субъект. И Dasein — отношение совсем иного рода, чем отношение между листом и шляпкой гриба, на которой лежит этот лист, или бабочкой и цветком, на котором сидит бабочка. Сравнительно наглядно смысл этой характеристики ощутим в высказываниях вроде «мне кажется, что там что-то есть». Камень, куст, собака сами по себе — вовсе не само «что-то, что, кажется, находится там, на тропин-

1 В. И. Ленин, утверждая, что единственным свойством материи, которое безусловно должен признавать материалист, является ее независимое от познающего субъекта существование, ставил слово «свойство» в кавычки; уж очень отличается это «свойство» от других — в случае, например, с магнитом или куском дерева: магнит притягивает железо независимо от того, знает ли об этом человек, а дерево сорит или гниет тоже «само по себе» — даже в том случае, если ни рядом, ни во всей вселенной нет ни какого бы то ни было сознания, ни его носителя. Со «свойством» независимости от сознания сложнее: ведь его смысл — это отношение между сознанием и его предметом, в существование коего до того, как возник человек и его сознание, верить как-то неудобно. Впрочем, отсюда ведь следует вывод: если это «свойство» и в самом деле определяющее свойство материи, без которого понятие это лишено смысла, то как можно верить в существование материи, если сознания еще нет?

434

ке», когда я сам еще не понял, что же это такое на самом деле. «Качество» неопределенного наличия — оно «от меня», от моего страха, от моего любопытства, от моего интереса. Поэтому Dasein — это моя, человеческая характеристика; это первое определение человеческого существования, это «я сам» [1].


1 Многие европейские философы (например, С. Кьеркегор или К.Ясперс) называли это «экзистенцией». Хайдеггер с таким отождествлением Dasein с экзистенцией не согласен. Он экзистенцией называет «само бытие, к которому Dasein может так или иначе относиться...» (Sein und Zeit», S. 12). Dasein — это «моментальное состояние», а человеческое бытие — общая «характеристика», выделяющая человека из всего прочего сущего (то, что выражается в достаточно известном языковом выражении «Оставайся человеком!»). Так, науки, будучи человеческим продуктом и способами человеческой деятельности, согласно Хайдеггеру, способы бытия Dasein. Поэтому им свойственны методы (то есть приемы работы с их специфическим материалом); поэтому, даже когда ученые разных специальностей работают с одним и тем же «объектом», у них разные предметы. Dasein же (в этом примере — Dasein как «Здесь-Бытие» этого конкретного ученого) обнаруживается в постоянном вопросе, обращенном этим ученым к самому себе, хотя бы в такой форме: «А какое отношение к физике и вообще к науке имеет то, чем я сейчас занимаюсь?» Постоянные сомнения такого рода свойственны не только ученым (особенно в периоды кризисов), но и любому человеку как таковому. Они выражаются как в постоянных поисках собственной идентичности, «собственного Я», так и в страхе утратить эту идентичность, «потерять самого себя». Причем проблема самоидентичности в европейском культурном сознании теснейшим образом связана с проблемой отчуждения: самоидентичность как личностная характеристика человеческого индивида предстает как безусловная ценность лишь в позднем демократическом обществе — тогда, когда словосочетание «права человека» означает прежде всего «права отдельной личности», а не расы, нации, класса, сословия и пр. Точнее, образуется некая ценностная иерархия, на вершине которой «права личности», а под нею и в субординации с нею — права меньшинств любой «природы» (начиная от национальных и кончая сексуальными). Такие понятия, как «честь имени», «честь дворянина», «офицерская честь», «рабочая честь» и пр., либо предстают как эхо исторического прошлого, либо свидетельствуют о том, что мы имеем дело с такими культурами, для которых отчуждение личности выступает как «естественное состояние» (таковы все формы тоталитаризма; бюрократические, теократические или технократические режимы суть социальные «системы с отчуждением», «внутри» которых «общественное» стоит выше «личного», а люди, не принадлежащие к данному сообществу, рассматриваются как враждебное или, в лучшем случае, как безразличное «окружение»).


Очень важно обратить внимание на этот пассаж: здесь определение человека («Я сам» — ведь это человек, не так ли?) получается из определения человеческого существования, каковое есть отношение! Именно отношение, а не особая субстанция, вроде души: подобная «десубстанциализация» стала уже в конце XIX века практически общепринятой не только в философских картинах мира, но и в «частных» науках — например, в физике элементарных частиц или в экономических и социальных теориях. Физики уже не ощущали неудобства от того, что энергия лишалась своего носителя; Маркс определял «элементарную клеточку» собственной теории, товар, как «отношение», и даже


435


человека трактовал как «совокупность всех общественных отношений». Даже яростный критик «энергетизма» В.И.Ленин считал единственным непременным свойством материи ее способность «существовать независимо от сознания» — а что это, если не отношение? Самое сознание предстает как отношение уже в гегелевской философии, в которой оно — рефлексия, не говоря уж о сменивших ее теоретико-познавательных концепциях или онтологических конструкциях Шопенгауэра и Кьеркегора.

Непосредственная связь, первичное отношение человеческого существа с «иным» (которое тем самым превращается в предмет) начинается с интереса и выражается в вопросе. Общая форма вопроса по поводу бытия, вопроса, отнесенного к бытию в плане его предметного содержания — «Что это такое?» («Was ist das?»), диктует форму ответа: «Das ist der Bleistift» («Это — карандаш»). Правила русской речи мешают расставить в этой паре вопрос — ответ семантические акценты, важные для понимания концепции Хайдеггера, поскольку связка, которая мной выделена в немецких предложениях, в русских отсутствует. Поэтому я попытаюсь переформулировать русское предложение так, чтобы этот акцент можно было также выразить: «Тот предмет, сущий здесь и теперь перед нами — это карандаш». В этом ответе уже в явном виде «содержится» то, что наличествует в немецком предложении: утверждение предметного бытия некоего сущего как именно такого, определенного (в нашем примере — в качестве карандаша; хотя, разумеется, предметом нашего интереса может стать что угодно, например, «Бог», «вечность», «фантазия», «добро»; и если в любом из этих предметов нас интересуют его содержательные характеристики, то мы имеем дело с So-Sein). Понятно, что отрицательная форма вопроса или ответа на вопрос ничего не меняет в сути дела: суждение «Это — не ...» — тоже утверждение бытия — но «бы-тия-не-сущим», или «бытия-не-сущим в качестве того-то и того-то» (например, знаменитое язвительное замечание Суворова в адрес павловских гвардейских полков, что-де «пудра не порох», утверждает бытие пудры, которою в изобилии снабжались эти полки, в качестве того, что не могло быть использовано, при необходимости, для того, чтобы пушки могли стрелять). Разве отсюда не следует, что So-Sein, так же как Da-Sein или недифференцированное Sein, равно «коренятся» в вопрошании и связаны с вопрошающим, с тем, кто способен задавать вопросы? И когда философы их называют понятиями, то даже этимология этого слова, по Хайдеггеру, должна была бы наводить на мысль о специфической активности своеобразного существа, «производящего» понятия: ведь слово Begriff созвучно слову greifen — «хватать». Из такой этимологической разборки следует, что понятия обла-