Geum.ru

Д. Ливен Империя: Российская империя и её соперники

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3

Автор начинает рассмотрение империй с Рима и современной Риму Ханьской державы. Обе были полиэтническими, господствовали над своими частями мира, воспринимали самих себя как мир или, по меньшей мере, его центр, а соседние народы – как варваров. Они унаследовали, а не создали великие цивилизации. В отличие от современных западных морских империй, Рим и Китай являлись ассимиляционистскими. Имели значение не чистота крови и цвет кожи, не этнос, а культура, поведение и стиль жизни. В обеих империях стремление ассимилировать покорённые народы сочеталось с большим культурным высокомерием (что вообще характерно для империй). При этом если римляне чувствовали свой культурный долг перед Грецией, то китайцы (с ханьского времени и до сего дня) не сомневались в абсолютном превосходстве своей культуры над культурами соседей.

Однако, конечно, были и глубокие различия. В долгосрочной перспективе это различия между цивилизациями, которые эти империи поддерживали и распространяли. Ключевыми элементами римской культуры были рационалистический и логический способ мысли (унаследованный от греков), римская система права, греческий упорна индивида и на экзистенциальную трагедию, греко-римская традиция самоуправления плюс воздействие христианства: вера в индивидуальную душу, её греховность и спасение, важность монотеизма. Всё это было чуждо конфуцианской традиции, легизму и буддизму с их меньшим интересом к вере и бóльшим – к поведению и ритуалу.

Были различия и по способу управления – прямому или косвенному. «Из досовременных империй Китай ближе всех подошёл к созданию бюрократии и испытал кошмар попыток поставить её под контроль» (с.30), в то время как в Римской империи города пользовались самоуправлением. При этом очень важным отличием является то, что в Китае бюрократия рассматривала свою деятельность как гарантию космической гармонии и морального порядка общества – поскольку конфуцианский бюрократ выполнял функции, которые в Европе были поделены между королевским чиновником и священником. Статус и власть гражданских бюрократов резко отличали Китай как от Рима, так и от более поздних европейских политий. Римская элита была военной, для неё завоевания были источником статуса, богатства и чинов, её стремление к ним было главной причиной территориальной экспансии Рима. Более или менее схожая картина наблюдалась и в более поздних европейских империях. Вообще различные традиции отношений военных и гражданских чинов (групп) имели большое значение. В Китае традиционное отношение к военным удерживало их от захвата власти, но ослабляло армию, а следовательно империю. В Риме армия сохраняла силу, однако её положение способствовало военным мятежам, которые ослабляли империю, усиливали хаос.

Хотя Рим и Хань пали по в чём-то схожим причинам, в Восточной Азии империя возродилась, в то время как в Европе развилась в основном неимперская традиция. Последнее произошло, по мнению автора, из-за экспансии ислама, блокировавшего возможность воссоздания европейской империи, в то время как путь к возрождению империи в Китае проложила унификация письменности императором Цинь Ши-хуанди (с.34). Монотеистическая, универсалистская религиозная культура Европы и Ближнего Востока была гораздо более чревата идеологическими взрывами, чем конфуцианская политическая культура с её упором на поведение, а не веру. Другим важным отличием, позволившим китайцам, в отличие от европейцев, воссоздать империю, был географический фактор: Европа была не защищена не только с востока – от степных кочевников, но и с юга, откуда ислам и смог угрожать христианскому миру. Именно появление в VII в. ислама окончательно подвело черту под Римской империей и навсегда изменило геополитику и историю Европы и Ближнего Востока. Китай же не сталкивался с угрозами с юга или со стороны побережья (до XIX в.), напротив, густонаселённый юг Китая можно было использовать как ресурсную базу для освоения вновь северной части страны – после завоеваний, гражданских войн или природных бедствий. Геополитика также благоприятствовала империи в Восточной Азии: Северокитайская равнина – крупнейший единый регион, а её открытость вторжениям кочевников способствовала созданию ими империй в Китае.

Господствующей группой в китайской политике, обществе и культуре была конфуцианская элита учёных-чиновников, для которой единственной легитимной политией являлась всекитайская империя, чего не было в христианском мире, где существовало разделение светской и духовной власти. При этом, в отличие от Византии и позднее – России, в Западной Европе после падения Рима церковь не находилась под контролем светской власти, а с IX в. папство само стало ограничивать власть имперской монархии. Это способствовало появлению независимых центров светской власти – королевств, княжеств, городов, которые обретали свою собственную идентичность. К XVIII в. Европа стала единым (single) сообществом государств, из чего выросла теория и практика баланса сил; в которой были заинтересованы все основные государства. Наличие множества государств и их конкуренция стимулировали развитие Европы.

Однако за динамизм надо было платить – частыми войнами. C середины XVIII в. по 1914 г. в Европе существовало пять великих держав – Соединённое Королевство, Пруссия, Франция, Австрийская империя Габсбургов и Россия. Великой державой страну делало, прежде всего, количество ресурсов, которые она могла мобилизовать для ведения войны: современные военная машина, система управления и налогообложения. Такое государство также нуждалось в эффективном союзе с элитами. В случае с Великобританией и Нидерландами автор обращает внимание на обычную недооценку исследователями более традиционных геополитического и военного факторов, которые внесли вклад в достижение этими государствами могущества. Обычно их триумф считают неизбежным и предопределённым в силу их торговой и финансовой мощи. Однако одного этого им было недостаточно для победы над своими основными противниками, включая и сдвиг власти от Нидерландов к Британии в XVIII в. (Та же схема работала и при смене Британии США.) (с.42). Ливен считает необходимым учитывать и ограничения в возможностях великих держав. В 1662 г. – пик могущества голландцев – династия Цин без труда выбила их с Тайваня. Не Британия, а союз России, Пруссии и Австрии сверг Наполеона. Австрийские Габсбурги могли угрожать Европе только в союзе с испанскими Габсбургами, и то до 1648 г. Царская Россия никогда не имела сил для господства над Европой, хотя англичане боялись её до 1854 г., а страх немцев перед ростом русского могущества стал одной из причин войны 1914-1918 гг.; пика своего внешнеполитического могущества Россия достигла в советскую эпоху, когда речь шла о господстве уже не над Европой, а над миром. В течение столетия после 1850 г. страной, с наибольшими шансами на господство над Европой, была Пруссия-Германия (Пруссия напоминает Ливену древнекитайскую Цинь) (с.44).

Одной из основных дилемм европейских колониальных империй Д.Ливен считает провозглашённый ими этнический национализм – оказавшаяся фатальной для империи идея Великой Французской революции, в том, что суверенитет принадлежит нации (сообществу граждан). Власть над колониальными народами Великобритания, Франция и Нидерланды – ведущие демократии Европы – оправдывали своей цивилизаторской миссией. Но этот аргумент не работал в долгосрочной перспективе, особенно если империя действительно заботилась об образовании колониальных подданных. Колониальные империи сами породили свою Немезиду – национализм в колониях. Другой дилеммой – уже для всех современных империй – являлась необходимость обеспечения лояльности всех составляющих империю народов к империи. СССР попытался создать новую надэтническую идентичность, соединённую с новой универсалистской религией спасения (марксизмом). Другие пути – поддерживать одну из старых универсалистских религий (Османы – ислам, Габсбурги – католицизм) или пытаться консолидировать как можно большую часть населения империи в ядровую (core) национальность (попытка Великобритании путём компромисса и убеждения создать имперскую федерацию белых колоний). Некоторые империи (царская Россия, венгерская часть Австро-Венгрии) использовали более действенные методы такой консолидации. Крайним методом был учинённый Османами геноцид в отношении армянского населения Анатолии.

В Европе XIX в. национализм был активно воспринят консервативными элитами и правыми партиями. Первопроходцами были Бисмарк и Дизраэли. Тем не менее, по иронии истории, первой страной, столкнувшейся после 1850 г. с современной имперской дилеммой в острой форме были США. (Их можно считать империей, с учётом их континентальных размеров, базовых ценностей закона, свободы, прогресса и популизма, не коренящихся в этнической солидарности.) В 1861 г. стоял вопрос: смогут ли южные штаты превратиться в отдельную конфедеративную нацию? Многие американские историки считают главной причиной неудачи Юга слабость конфедеративного национализма. В то же время статистика войны (в частности, людских потерь) показывает, что чувство принадлежности южан к своей новой нации было сильным. Результат войны ни в коем случае не был предопределён. Однако ясно, что в случае победы Юга конфедеративная нация состоялась бы. Ныне возможный тогда «распад Соединённых Штатов трудно вообразить, поскольку многие коренные ценности современной политики и культуры, которые полагают самими собой разумеющимися и неразрывно присущими современности, на самом деле существуют в силу американского превосходства в мире в ХХ в.» (с.56). Поскольку в основе этого превосходства лежит англо-американская солидарность, Ливен считает исход гражданской войны в США крайне важным: возникновение двух североамериканских государств привело бы Великобританию к традиционной игре на сохранении равновесия, а тут уже не до солидарности.

Разбирая две мировые войны, автор отмечает, что без участия в войне России/СССР и США победы союзников над Германией не было бы. Всё, что нужно было Германии для победы в I мировой войне, – это одновременно патовая ситуация на Западе и последствия распада России на востоке. Исход I мировой войны в значительной степени был определён зимой 1916-1917 гг. в конкуренции тылов – таковые Австро-Венгрии и Германии со всей очевидностью резко слабели. Впрочем в любом случае без этого вмешательства и без России Антанта никогда не смогла бы победить центральные державы. После выхода России из войны лишь обращение к США могло спасти её. Вообще события 1916-1917 гг. подтверждают роль случая даже в таком долгосрочном процессе, как подъём и упадок империй. Произойди русская революция несколькими неделями раньше или будь принято решение о подводных лодках позже на несколько недель, даже Людендорф мог бы усомниться в необходимости для Германии той политики, которая заставила Америку вступить в войну. Решения, которые привели к кампании в подводной войне, – иррациональные, опрометчивые и нереалистические, отражающие узкогрупповые интересы правящей элиты, как и решение начать войну в 1914 г. – говорят об очень важных вещах о природе империй и власти. Неспособность наметить приоритеты, определить цели и координировать политику в экономической, внешнеполитической и военной сферах – всё это в значительной степени объясняется ошибками людей, руководивших Германией. Недемократический характер принятия решений делает общую ситуацию зависимой порой от всего лишь одного человека. Вильгельм II не был Бисмарком.

В ХХ в. только Германия и Россия являлись достаточно могущественными державами, чтобы господствовать над всей Европой. В союзе (как в 1939-41 гг.) они были неуязвимы. В конкуренции падение одной неизбежно вело к возвышению другой. В I мировой войне Германия совершила ошибку, сделав своими врагами и Британию и Россию. В неграмотной стратегии немцев Д.Ливен видит проявление институциональной слабости политической системы Германии и некомпетентности её руководства, не соизмерявшего цели с ресурсами. Однако Германии удалось очень быстро оправиться от поражения, и когда Гитлер надавил, Версальский порядок в Европе рухнул. В Центральной и Восточной Европе, где существовали относительно слабые государства, образованные после распада романовской, габсбургской и Османской империй (Польша, Чехословакия, Югославия, Румыния) царил властный вакуум, который легко заполнила собой Германия. С изоляционизмом США с 1919 г. послевоенный порядок потерял один из своих оплотов. У Британии же к 1930-м гг. было гораздо меньше ресурсов для защиты своей мировой империи, чем за полвека до этого. Франция уступала Германии вдвое по населению и значительно – по промышленному потенциалу. СССР не настолько доверял западноевропейским государствам, чтобы вступить с ними в антигерманский союз.

Гитлеровский райх во многом являлся образцовой империей. Его главной целью были власть и экспансия. Однако он был намного больше, чем империя – он вышел за рамки имперского расчёта соотношения власти и прибыли. В силу своей исключающей расовой и националистической идеологии нацистский тоталитаризм не мог тягаться с великими религиями всеобщего спасения или их современным социалистическим эквивалентом. Тем самым они подрывали основу своей имперской власти, действовали нелогично с точки зрения империи (пример – Холокост).

Война с Гитлером ускорила распад Британской империи: расизм и авторитаризм были запятнаны, а обе появившиеся в результате войны сверхдержавы выступали явными врагами империи. СССР поддерживал национально-освободительное движение и антиимпериализм. США же родились в борьбе с империей; после II мировой войны они выступили против сохранения колониальных империй и за мирную передачу власти прозападным элитам «третьего мира». Распаду европейских империй в Юго-Восточной Азии способствовал их захват Японией в 1941-42 гг., уронивший их престиж. Однако ещё до войны, уже к концу 1930-х гг. было ясно, что англичане скоро уйдут из Индии. Сохранять там власть значило для Великобритании неразумную трату военных и экономических ресурсов. Англичане «несомненно, были правы, полагая, что сначала в Индии, а к 1960 г. и в остальных странах Азии и Африки с точки зрения очевидных издержек и пользы сохранять формальную империю больше не имело смысла» (с.65). Колониальные империи имеют экономический смысл в эпохи протекционизма и закрытых торговых блоков. В мире после 1945 г. же господствовал принцип свободной торговли.

Конец колониальных империй пришёлся на время «холодной войны». Независимо от того, называть США и СССР империями или нет, их конфликт был подлинно имперским. Впервые в истории конкуренция двух великих держав охватывала весь мир и была одновременно военной, экономической и идеологической. Преимущество Запада в ресурсах обеспечило ему победу. Автор называет три причины, по которым Запад мог проиграть «холодную войну»: возможное превосходство социализма над капитализмом в создании и распределении богатства; война между основными капиталистическими государствами за рынки, рабочую силу и сферы вложения капитала; возможное поражение западных демократий от диктаторского советского режима в геополитическом и идеологическом соревновании. Ничего этого не произошло (с.67).

С распадом СССР США остались единственной сверхдержавой. С точки зрения целого ряда властных факторов – военного, экономического, политического, идеологического и культурного – США ближе, чем когда-либо какая-либо другая страна подошли с мировому господству. В связи с этим автор ставит вопрос: являются ли США империей? В своей внутренней политике – нет. Они – демократическая нация-государство, население которого разделено на много культурных общностей. Внешняя политика США, по мнению автора, также не является имперской. Он считает, что США не навязывают свою волю никаким государствам. Хотя правила глобальной капиталистической экономики и установлены богатыми странами, они тоже в какой-то мере подчиняются мировым экономическим силам (например, рынкам денег). Автаркия же в нынешнем мире гарантирует обеднение страны, тогда как участие в глобальной капиталистической экономике является единственным путём к процветанию. О «глобальной империи» США вести речь не имеет смысла: они не всесильны. Они не способны пресечь распространение оружия массового поражения или установить мир на Ближнем Востоке – важной зоне их интересов. В будущем сочетание западной идеологии и экологических проблем может создать угрозу для стабильного современного мирового порядка. Официальные ценности и идеология Запада – демократические и эгалитаристские, но в сегодняшнем мире меньше равенства, чем в 1500 г. «Никогда политическая идеология и реальность так сильно не противоречили друг другу. Трудно представить, что это не имеет значения для международной политической стабильности» (с.74).

В одном нынешняя глобальная политика как-то напоминает политическую жизнь наиболее развитых европейских государств в 1850-е гг.: «политическая нация» представлена высшим и средним классом, тогда как основная масса населения не имеет избирательных прав. В Европе переход к массовой демократии был обусловлен повышением благосостояния и созданием новых политических институтов. Повторение этого в глобальном масштабе не может быть быстрым или ненасильственным, но пока это не произойдёт, будет трудно говорить о стабильном американском глобальном порядке и глубоком проникновении американских ценностей в мировые массы (с.74-75).

В современном «третьем мире» существуют крупные многоэтнические государства, похожие этим на империи – Индия, Индонезия. Есть точка зрения, согласно которой Азия просто более отсталая по сравнению с Европой, и этнический национализм в Азии ещё восторжествует, превратив Азию ХХI в. зону кровавого хаоса. Однако, по мнению автора, триумф этнического национализма вовсе не неизбежен и сильно зависит от обстоятельств. В разных частях мира национализм может иметь разные значения. В данных странах антиколониальный национализм не был этническим. Ни Индия, ни Индонезия по-настоящему не являются империями: они не обладают значительным влиянием вне своего региона, не воплощают универсалистских религий.

У современной индийской политической жизни есть нечто от позднегабсбургского запаха: в обоих случаях национализм меньшинств внутри страны иногда оказывается связан с ирредентизмом соседних стран. Очень по-габсбургски президентское правление заменяет партийные правительства в штатах.

Индия, однако, обладает качествами, которых не было у Австро-Венгрии: английский язык обеспечивает индийской элите такой уровень единства, которого не имела Австро-Венгрия. У неё нет могущественных врагов; гибкость и компромиссы позволяют решать многие проблемы.

У Индонезии есть меньше этнической, лингвистической или исторической легитимности, чем у Индии. В истории Индонезии не было эквивалента Могольской империи. Чувство индонезийской идентичности и индонезийский национализм созданы в ХХ в. голландским правлением, которое, однако, в отличие от британского Раджа не смогло создать социальное пространство для придерживающегося рамок конституции национализма и демократической политики (с.81).

На первый взгляд наследие империи кажется менее значимым в Европе и Китае, чем на постсоветском пространстве, постосманском Ближнем Востоке или в постбританской Южной Азии. Однако в широкой исторической перспективе это не так. Европа и Китай тоже имеют дело с имперским наследием, но подходят к этой проблеме с противоположных сторон (исходя из господства имперской традиции в Китае и её отсутствия в Европе). Китайская проблема – сохранить политию континентального масштаба и в то же время позволить инициативу регионов и индивидуальное предпринимательство, которые имперские нужды и идеология обычно ограничивали. Европейская проблема – согласовать традицию национального суверенитета и демократического самоуправления с попыткой создания политии континентального масштаба, чтобы достичь целей, лежащих за пределами возможностей национального государства. В Китае чувство национальной идентичности ханьцев слишком укоренилось, чтобы страна распалась на отдельные государства. Это – в целом успешный переход от империи к нации.

Европейский случай сложнее. В каком-то смысле проект строительства ЕС и его дилеммы являются имперскими. Но дилемма империи в Западной Европе не стоит так остро, как в 1900 г. Мультикультурализм, потребительство (consumerism) и возрождение некоторых исторических регионов Европы ослабили роль нации. К тому же опасение Англии и некоторых других стран, что в ЕС будет господствовать Германия, вряд ли оправдано. Традиционная тактика баланса сил в Европе на национально-государственном уровне больше не имеет смысла, а учитывая американскую мировую гегемонию –не имеет смысла вдвойне. Именно в рамках ЕС потенциал Германии можно эффективно мобилизовать и ограничить. ЕС не может претендовать на глобальную роль. Он не является и не может являться империей. Правда, любопытным образом он может стать Райхом (Reih) – но не в смысле Третьего Райха, а того, что исчез в 1806 г. Как и ЕС, тот райх был политической общностью sui generis, представляющую собой взаимопереплетающиеся юрисдикции и суверенитеты. «Несмотря на боль, которую причиняет английскому уху слово «райх», сегодня представляется более комфортным и реалистическим размышлять о Европе, построенной на основе модернизированного варианта этой очень специфической имперской традиции, чем о паневропейской государственности в обычном современном смысле» (с.86).

Автор рассматривает три империи, являвшиеся современниками и соперниками Российской империи, – Британскую, Османскую и Габсбургскую.

Британская империя была самой крупной и неоднородной в истории. По меркам имперских систем управления она являлась чрезвычайно децентрализованной и гетерогенной, Великобритания и белые колонии были парламентскими демократиями. Индия, напротив, была авторитарным централизованным государством. Часть небелых колоний управлялась косвенным путём. Существовали также протектораты и просто сферы британского влияния. Однако был, по крайней мере, один общий принцип, действовавший во всех частях империи, – лояльность по отношению к короне. Такая ситуация имела место и в 1600 г., и в 1939 г., хотя в 1939 г. реальная власть монарха в огромной степени уменьшилась. При этом когда «базовый принцип ответственности правительства перед парламентом был признан в самой Британии, британским министрам стало гораздо легче допустить, чтобы в белых колониях правили выборные правительства, а не представитель монарха, т.е. губернатор» (с.92).

Разные части Британской империи были приобретены и ценились по-разному. В Ирландии английская военная знать завладела завоёванной землёй и поселившись в сельской местности, непосредственно эксплуатировала крестьянство. Поэтому в XIX в. национализм ирландцев сочетался с социальным рессантиментом, что делало британскую власть в Ирландии крайне уязвимой. Завоевание Индии являлось в значительной степени азиатской вариацией на ту же традиционную для империи тему захвата территорий военной знатью. В плантационных колониях юга Северной Америки и Вест-Индии господствовала землевладельческая элита. Однако эти колонии отличались от традиционной модели «аристократического империализма» знати тем, что рабочую силу там составляли ввозимые из Африки рабы. Автор подчёркивает весьма важную роль плантационного рабства в качестве главной формы атлантической торговли между 1600 и 1800 гг. Она была важна для развития как Британской империи, так и современной интегрированной мировой экономики. В контексте данного исследования он сравнивает рабство в Новом Свете с российским крепостничеством (см.с.95). Ещё один тип колоний – фермерские, в умеренном климатическом поясе. Туземное население этих областей было значительно меньше, чем в азиатских колониях (Северная Америка, Австралия) так что колонисты составили там большинство.

При создании Британской империи важную роль играл традиционный для империй фактор приобретения земли. Некоторые другие традиционные причины имперской экспансии в британском случае значили мало (династический брак). Создание после 1778 г. колоний в Австралии, население которых состояло главным образом из осуждённых, было призвано компенсировать потерю части американских колоний.

Религия как фактор экспансии играла относительно незначительную роль. Однако основанный на чувстве индивидуальной ответственности человека и его стремлении улучшать себя и преуспеть в жизни протестантизм внёс вклад в формирование у англичан сильного чувства культурного превосходства над местным населением и своей цивилизаторской миссии, равно как и веру в прогресс и просвещение. Таким образом, у Британской империи имелось важное идеологическое измерение, которое служило инструментом территориального расширения и создания британских сообществ во всём мире. Первые два века своего существования эта империя являлась прежде всего торговой империей – какой она и стала снова в 1930-е гг. (когда рухнула мировая торговая система), опять превратившись в полузакрытый автаркичный торговый блок.

Период 1840-х – 1930-х гг. был временем Британской «империи свободной торговли». Это неудивительно: «свободная торговля – политика сильных» (Г.Дж.Макиндер). Ключевым элементом британской мощи были финансы, которые являлись важным фактором скрепления империи в единое целое. По сравнению с более населённой Францией (государственные доходы Франции даже в 1760-е гг. на 30% превышали британские, в 1789 г. англичане были самым налогооблагаемым народом Европы, французы, например, платили в три раза меньше налогов – с 102). Британия имела гораздо более эффективные налоговую и кредитную системы, что и помогло ей выйти победительницей в войнах с Францией. В ходе большинства войн между 1700 и 1815 гг. британская торговля увеличивалась, тогда как французские торговля и морской флот слабели и Франция лишалась своих колоний. Растущее богатство и цепь побед способствовали легитимации и укреплению парламентской конституции и господствующего правящего класса Британии.

«Вероятно, лучше всего под Британской империей понимать всемирную систему власти и влияния, подпирающую определённую цивилизацию и её ценности. Эту власть подпитывали многие элементы; финансы, идеология и территория – лишь три самых очевидных из них» (с.103-104).

Главной силой обороны империи был королевский флот. Островное положение Великобритании очень способствовало её победе над Францией, а позднее – над Германией: в отличие от континентальных держав, она не нуждалась в многочисленной сухопутной армии. Отношения королевского флота с британской коммерцией были симбиотическими: защищая её и завоёвывая для неё новые рынки, флот увеличивал государственные доходы и подстёгивал развитие купеческого флота и судостроения. Он играл важную роль и во внутренней политике: в отличие от армии, флот не воспринимали в Англии как угрозу конституционному правлению

В колониях дело обстояло иначе. В Индии англичане содержали крупную сипайскую армию, которую без колебаний использовали для поддержания своего Раджа. Тем не менее британская власть в Индии держалась не на одной грубой силе. Важным принципом англичан в бедном обществе, члены которого искали работу и патронаж, государство могло найти много клиентов (не говоря уже о разделённости страны на языковые группы, религиозные общины, регионы и касты). Без сотрудничества части индийцев и молчаливого принятия массой населения своей власти британцам не хватило бы никаких средств удержать Индию. Парадокс: для поддержания своей власти британцы пользовались отсутствием в Индии нации, но они сами же её и создавали.

Уязвимыми местами Британской империи автор считает её стратегическое сверхрастянутость, которая к 1880-м гг., с превращением в индустриальные державы и других стран, стала заметной. Понимая это слабое место империи, британские государственные деятели и общество искали внешнего союзника – и всегда предпочитали США как представителя англосаксонской цивилизации, стремящегося к тем же целям, ради которых существовала Британская империя. В результате союза Великобритании с США, тщательно выстраиваемого с 1890-х гг., был создан международный порядок, наиболее приемлемый для Великобритании, по сравнению с любой другой стратегической альтернативой.

Огромные расстояния, на которые раскинулась империя, стали причиной не только внешней, но и внутренней угрозы империи. Имея опыт американской революции, в Лондоне понимали всю опасность навязывания своей воли белым колониям, когда они уже достигли определённого уровня развития и демографического потенциала, сопоставимого с американскими накануне независимости (например, Канада достигла этого уровня к 1840-м гг.). «В эпоху до появления самолёта, телевидения и телефона сохранять традиционную идентичность по разным сторонам океанов было гораздо труднее. Так же обстояло дело с политической интеграцией элит метрополии и колоний»; к 1900 г. изобретение парохода, железной дороги и телеграфа сделало это «технически более осуществимым, однако к тому моменту доминионы уже долгое время обладали демократическими институтами самоуправления и, частично – как их результатом, растущим чувством особой идентичности» (с.113-114).

Важным фактором распада Британской империи была демократия, которая (как и растущее нежелание британцев платить за сохранение империи такую цену как кровь или золото) ограничивала возможность использования репрессий для сохранения империи в ХХ в. Альтернативы вигской либерально-консервативной политике мирных реформ с равновесием порядка и изменений у Великобритании не было. В ХХ в. Радж всё более терял легитимность и опирался на полицию, что начинало напоминать царскую Россию. Однако, в отличие от царизма, Британия не могла и не собиралась тратить ресурсы для поддержания авторитарного правления. Как только принцип реформ и увеличивающегося участия населения в политической жизни был принят, его дальнейшее распространение обрело собственные импульс и логику.

К 1900 г. расовый вопрос был одной из главных проблем Британской империи. Проблема заключалась в том, следует ли, принеся «туземцев» в жертву, культивировать имперские белые сознание и солидарность и, таким образом, поставить под угрозу моральное и экономическое лидерство Британии в мире? Единственной империей, с которой британцы любили сравнивать свою, был Рим. Однако в области вопросов расы и ассимиляции две империи коренным образом отличались друг от друга. Если римляне создали чувство универсального имперского гражданства, то британцы не игнорировали цвет кожи. Но даже если они и не принимали его во внимание, всё равно им никогда не удалось бы внедрить свою культуру и ценности в сознание большинства своих подданных. Китайские культура и ценности восторжествовали в Восточной Азии не просто из-за того, что распространялись там тысячелетия, но и в силу изолированности региона. В Британской империи как огромное число подвластного небелого населения, так и время вкупе с геополитикой работали против неё: у Британии не было столетий для внедрения своей культуры.

Сравнивая Британскую и Российскую империи, автор пишет, что если в первой правление основывалось на либерализме, то во второй – на самодержавии, если Великобритания являлась финансовой и промышленной сверхдержавой в ядре глобальной экономики, то Россия – гораздо менее развитым аграрным обществом ближе к её периферии. Поэтому в ряде аспектов царскую Россию правильнее сравнивать с Британской Индией, а не с Великобританией, хотя, конечно же, в целом Россия экономически были более развита, чем Индия. Если в Британской империи существовало чёткое разделение на метрополию и колонии, то Россия поглощала завоёванные и зависимые территории в централизованное гомогенное государство. (Правда, ранняя история Британии повторяет российскую: англосаксы объединили Англию схожим с российским образом – отчасти обращая крестьян в крепостных, отчасти территориальной экспансией. После завоевания англичанами Ирландии английский народ так же не был господствующей или привилегированной нацией, как великороссы – в России.) Наиболее важным различием между империями Ливен считает то, что Великобритания была островной и морской, а Россия – континентальной сухопутной державой. Сходство автор видит в том, что в Европе эти державы занимали периферийное положение. Поэтому не совпадение, что вне Европы они обладали крупнейшими империями. Хотя это привело их к соперничеству, например в «Большой игре» за Центральную Азию. Что касается Европы, то здесь Британия и Россия в качестве естественных союзников против возможной гегемонии континентальных держав (Франции, Германии).

На примере Британской империи Ливен ставит вопрос о том, как относиться к империям вообще и колониальным в частности. Рассматривая историю Британской империи, пишет он, можно сконцентрироваться на её худших аспектах – на торговле рабами и опиумных войнах с Китаем. Да, это были негативные проявления феномена империи. Но не они ли сыграли значительную роль, проложив путь глобализации? «Европейцы вывозили рабов из Африки и заставляли китайцев покупать опиум с тем, чтобы создать прибыльную торговую сеть. В то время они не взяли на себя ответственность управления в Африке или в Китае. По сравнению с торговлей рабами и опиумом британское правление в Индии или Западной Африке в начале ХХ в. выглядело намного более имперским и часто обладало настоящим чувством ответственности и этики» (с.414). Колонизация мира англичанами сделала английский язык глобальным, и здесь есть над чем задуматься.

В своём происхождении Османская и Российская империи имели много общего. Они возникли в пограничной зоне территорий и культур, над которыми они позже установили господство. Значительная часть легитимности первых османских и московских правителей основывалась на военном успехе. Для обеих династий стало важным наследование земель одним наследником. Со временем правящие семьи создали институты, поддерживавшие их власть веками. Хотя институты Османов коренились в ближневосточной и исламской традициях (которых не было в России), какое-то время существовали и подобия: ядро и московской и османской армии даже в XVI в. составляли конные воины, получавшие за службу землю от монарха (её отбирали в случае невыполнения служебных обязанностей). И Московия и Османы «выросли в тени монголов» и заполнили оставленный ими имперский вакуум; впрочем, держава иранских Сефевидов лишила Останов доступа к их родине и традиционной зоне «рекрутирования» воинов – Средней Азии. Даже в 1850 г. только 40% населения империи были этническими турками.

В османском случае не имеет смысла говорить о метрополии и периферии или о правлении имперских наций над зависимыми колониями. Конечно, Стамбул являлся имперской столицей; но Стамбул представлял империю в целом, не принадлежа какому-то отдельному региону или народу. Не была метрополией и Анатолия. До потери Османами она не являлась стратегическим, экономическим, политическим или налоговым ядром империи. Напротив, Анатолия всегда была одним из самых бедных и отсталых османских областей. Геополитическим центром империи были Балканы – из-за своего богатства и близости к столице. Но в Балканах была и серьёзная слабость империи: треть их населения являлись мусульманами – слишком мало, чтобы удержать эти земли, но слишком много, чтобы уйти оттуда безболезненно. «Нерешительная колонизация, оставляющая имперский народ явным, но значительным меньшинством, порождает худшие долгосрочные проблемы, прежде всего – для самих колонистов» (с.132).

Территориально Османскую империю можно разделить на три части: Анатолию (к 1500 г. в основном турецкую и мусульманскую), Балканы (в основном христианские) и азиатско-африканские мусульманские провинции, чьё завоевание началось в 1512-20 гг. Последние не колонизовались турками (по причине недостатка людей для этого и густой заселённости этих территорий арабами), в то же время их приобретение в корне изменило характер империй, сделав её по преимуществу исламской. Однако такое расширение империи стало началом её конца. Проблема её обороны могла быть решена только в том случае, если арабские провинции будут в долгосрочной перспективе вносить свой военный и фискальный вклад. Прошло всего лишь столетие после завоевания этих провинций, и, они перестали это делать. «Как в случае со всеми империями, Османам стало исключительно трудно контролировать и эксплуатировать обширные и густо населённые провинции на концах протяжённых и уязвимых линий коммуникаций. К XVIII в. Северная Африка была Османской лишь по названию» (с.133).

Турецкая нация никогда не господствовала в Османской империи, потому что такой нации не было. С завоеванием Константинополя и великих центров ислама османская элита становилась всё более имперской и всё менее турецкой. Её культура заимствовала из персидской, арабской и европейской так же много, как и из турецкой. Османская элита и не воспринимала себя турецкой, считая турками обитателей анатолийской провинций. Последние тоже не мыслили себя нацией, самоидентифицируясь со своей деревней, племенем и с исламской общиной в целом. Когда же в последние десятилетия существования империи турецкий национализм возник, встала проблема определения турецкой нации и зоны её расселения. Развитие нации и сохранение империи сочетаются нелегко. «Младотурки» пытались это сделать, акцентируя наднациональность империи и ислам, но предоставив арабам в 1913 г. значительную автономию.

Враг «младотурков» – султан Абдул Хамид II – столкнулся с другой имперской дилеммой. При всей важности заимствования западных технологий и профессиональных навыков было ясно, что их импорт невозможен без принятия западных ценностей, которые могут подорвать власть султана. И европейски обученная армия, и бюрократия представляли для неё угрозу. С целью борьбы с секулярным национализмом (как турецким, так и арабским), для упрочения своей легитимности султан подчёркивал свою роль халифа и значение ислама для мощи империи.

В начале ХХ в. перед Османской империей стояли серьёзные проблемы идеологического (одни считали ислам необходимым для сохранения империи, другие видели в нём препятствие на пути модернизации) и властного (Стамбул как никогда прежде нуждался в солдатах и доходах, но подданные всё яснее ощущали свою этническую самостоятельность) порядка.

Причиной упадка Османской империи традиционно называют воздействие глобальной экономики, где господствовали капиталистические великие державы. Однако в последние десятилетия некоторые историки поставили под сомнение упадок империи в XVII-XVIII вв. Они считают, что в этот период воздействие европейских стран было весьма ограниченным, политический кризис начала XVII в. был преодолён под руководством визирей Кепрюлю. Тем не менее, между 1550 и 1800 гг. власть, престиж и доходы Османов действительно резко сократились по сравнению с их главными внешними противниками. В 1789 г. доходы Османской империи оценивались в 3,75 млн. фунтов стерлингов, Великобритании – 16,8 млн., Франции – 24 млн. Если в конце XVIII в. в России –фискально самой неэффективной стране Европы – в казну попадало 75% собранных налогов (остальное разворовывалось сборщиками), то в Османской империи – лишь 18,75% (с.140).

Ещё до того, как европейский капитализм стал господствовать в ключевых сферах османской экономики, империя потерпела неудачу в попытке осуществить военные, фискальные, административные и культурные изменения, которые превратили Россию XVIII в. в европейскую великую державу. Если Пётр I в 1690-е гг. преодолел сопротивление стрельцов, раскольников и городских ремесленников, то консервативные янычары блокировали реформы до 1820-х гг., когда их разгромил Махмуд II.

В изменениях, о которых идёт речь, решающее значение имела геополитика. К XVII в. Османы достигли естественных пределов своей экспансии, а Россия всё расширялась. Ещё одним важным фактором успеха России по сравнению с Османами была гораздо бóльшая открытость российского общества европейской технологии, иммигрантам и идеям. Правда, в 1500 г. Османская империя тоже была открыта для европейских мастеров, но со временем эта открытость исчезла. Причиной тому была, возможно, менявшаяся роль ислама. С включением арабских провинций империя стала более ортодоксальной исламской, чем до того, когда Османы были неортодоксальным княжеством на границе исламского мира. Восприняв высокую исламскую культуру и став ведущей исламской империей и поборником ислама, Османам стало труднее принимать и внедрять европейские нововведения, тем более, что многие из них в конечном счёте бросали вызов коренным исламским верованиям и ценностям» (с.144).

Усугубляла ситуацию и конфронтация с сефевидским шиитским Ираном, благодаря которой Османам приходилось ещё решительнее поддерживать традиционный суннитский ислам. Другой причиной долгосрочной неудачи Османов сравняться с Россией были отношения центрального правительства с региональными элитами. Если в XV-XVI вв. контроль Стамбула над провинциями был эффективным, но к середине XVIII в. его уже не существовало и налоги реально собирала местная знать. В России же отношения царя с помещиками были жёстче.

Существует несколько объяснений падения эффективности центральной власти империи в XVII и XVIII вв. Отчасти это было следствием прежних успехов. В XII в. Османская империя управлялась более быстро, эффективно и справедливо, чем любая из раннесовременных империй, и никто не думал об улучшениях.

До XVII в. «Османская империя была в значительной степени механизмом, работавшим на войну и приобретение трофеев, земли и доходов. Успех придавал легитимность политии, обеспечивал единство правителя и провинциальной элиты, обогащал и первого, и вторую. Однако уже к 1600 г. эпоха трофеев и территориальной экспансии почти целиком принадлежала прошлому» (с.146). Менялся и характер войн, причём не в пользу Османов. Ядром современной армии становилась профессиональная дисциплинированная пехота, а конница сипахи становилась лишней. Поскольку сипахи был не только солдатом, но и поддерживал порядок в сельской местности, это поражало серьёзные проблемы. Если в Европе рыцарская знать превратилась в офицерство в армии монарха, то Османы не смогли сохранить такого стабильного и плодотворного союза центра с землевладельческой элитой. К тому же права собственности на землю у османской провинциальной элиты были весьма непрочны.

Раньше всех ослабление османской власти почувствовало христианское население Балкан. В первые два века османского владычества оно приветствовало мир и порядок, который принесли Османы и их контроль над местной элитой, который ограничивал эксплуатацию ею крестьян. Османы не притесняли христиан и иудеев. Однако «легче быть терпимым, когда чувствуешь свою силу, чем когда чувствуешь свою слабость и угрозу себе» (с.150). Допущение автономии в вопросах семьи, культуры, образования и социальной жизни было сутью системы «миллиет», регулировавшей отношения Османов с немусульманскими общинами. По меркам многих империй и большинства христианских государств эта система отличалась терпимостью по отношению к религиозным и этническим меньшинствам. Однако в долгосрочной перспективе, прежде всего когда возник национализм, позволив меньшинствам сохранить свою идентичность, она стала серьёзной угрозой для режима,.

К 1900 г. Османская империя давно была «больным человеком Европы». Все проблемы империй здесь присутствовали в гипертрофированной форме: бюрократия требовала от султана всё бóльших прав в выработке политики, высшие чиновники вступали в заговор с революционерами-эмигрантами с целью свержения собственного суверена, империя теряла территории, стала неспособной конкурировать с соседями и контролировать свои меньшинства. Империю до поры спасало лишь то, что потенциальные хищники не могли договориться между собой о её разделе. Развитие узкоэтнического турецкого национализма и такое «сжатие» империи ко времени I мировой войны, что у неё не хватало ресурсов для самозащиты, погубили Османскую империю.

Как и в случае с Османами, у Австрийской империи было немало сходств с Россией. Обе являлись многонациональными, по преимуществу континентальными военными и (в последние века своего существования) бюрократическими империями. Торговля и мореплавание имели второстепенное значение. Две империи возникли и распались почти одновременно (соответственно первая половина XVI в. и окончание I мировой войны). Обе окончательно были признаны европейскими великими державами лишь к 1720 г. И для Габсбургов, и для Романовых статус великой державы был главным приоритетом в политике.

Австрийская монархия перестала быть конгломератом отдельных территорий и стала государством при Марии Терезии (1740-80 гг.). Чтобы выжить, Австрия должна была следовать примеру Пруссии. Реформы графа Хаугвица создали эффективную военную и налоговую систему – прежде всего для отвоевания Силезии у Пруссии (правда, этого сделать не удалось). В XIX в. Габсбурги (как и Романовы) продолжали подчинять внутреннюю политику требованиям военной мощи и международного престижа. В качестве средств использовались крайняя авторитарная централизация, а во внешней политике – безжалостная Realpolitik. Поражения от Франции в 1859 г. и от Пруссии в 1866 г. показали несостоятельность этой политики и заставили переосмыслить её.

Компромисс 1867 г. стал решающим в истории поздних Габсбургов. Франц-Иосиф передал мадьярской элите почти полный контроль над внутренними делами Венгрии (более половины населения которой не были венграми), добившись её поддержки делу империи. После объединения Италии Савойским домом, а Германии – Гогенцоллернами международное значение Габсбургов существенно уменьшилось. Единственной областью, где они могли действовать как великая держава, остались Балканы. У Австро-Венгрии не было даже колоний, существование которых позволило бы отвлечь внимание от соперничества между нациями империи. Тем не менее логика политики великой державы заставляла Франца-Иосифа вести пусть безнадёжную борьбу, альтернативой которой была бесславная гибель.

Империя могла отступить, но лишь с боем – сохранив лицо. Так считали элиты как Австрийской, так и Российской империй. Они происходили из одной и той же социальной и культурной среды и имели сходный стиль жизни и карьеры. Две империи были похожи и тем, что обе являлись восточноевропейскими – отдалёнными от главных европейских финансовых, промышленных и торговых центров. Активизация атлантической торговли и триумф контрреформации в Габсбургских землях создали огромный разрыв между Австрией и странами Северной им Северо-западной Европы; тем не менее, в 1700 г. этот разрыв был не столь велик как между Москвой, с одной стороны, и Амстердамом и Лондоном – с другой. Между 1700 и 1914 гг. они были беднее и менее развиты, чем Северо-Западная Европа, являясь периферией европейского экономического ядра. В XVIII в. Австрия имела гораздо более высокий уровень образования и урбанизации, чем Россия: к концу правления (1740-1780) Марии Терезии в Австриии было 6 тыс. школ и 200 тыс. студентов (с.163). Однако с властно-политической точки зрения Австро-Венгрия не могла равняться с Россией по количеству природных и человеческих ресурсов и по способности их мобилизовать, поэтому между 1800 и 1914 гг. Габсбурги никогда не могли надеяться на успех в борьбе с Романовыми (при этом с 1870-х гг. многие государственные деятели империи, особенно венгры, считали столкновение с Россией неизбежным).

По сравнению с Россией у Габсбургской империи было меньше пространства для экспансии: на протяжении большей части её истории она была окружена государствами равной с ней или превосходящей её силы (Франция, Пруссия, Россия). Геополитическое положение и относительная слабость делали для Габсбургов необходимыми союзы. До середины XVIII в. имел место такой союз с Испанией, но с её упадком и упадком семейных связей с Мадридом австрийские Габсбурги оказались в тяжёлом положении. Однако Австрии удалось выйти из него, сумев убедить другие державы, что её выживание выгодно отвечает их интересам (союз с немцами и поляками против Османов в 1683 г., с Англией и Нидерландами против Франции в войне за испанское наследство). Во время Крымской войны политика Австрии была катастрофически глупой. Она привела к изоляции Габсбургов, хотя в 1870-х гг. они снова смогли убедить более сильное государство – Пруссию-Германию, что их существование – в её интересах (в случае распада империи началось бы кровопролитие между составлявшими её народами, что втянуло бы в конфликт Германию, с одной стороны, и Россию с Францией, с другой.

«К 1914 г. комбинация как внешне-, так и внутриполитических факторов опять отвратила австрийских правителей от осторожности и консерватизма и заставила сделать выбор в пользу силы и Realpolitik. При дворе считали, что так нужно для укрепления власти внутри империи и престижа и влияния за её пределами. Как это уже бывало не раз в истории Австрии, радикальная ставка на агрессию и силу вызвал катастрофу» (с.170). Война на три фронта привела к распаду империи.

Главным в Габсбургской империи было то, что она представляла собой конгломерат отдельных территориальных единиц, бóльшая часть которых обладала глубоко укоренившимися и сильными идентичностями. Важнейшими из этих территорий были королевство Венгрии (корона св. Стефана) и королевство Богемии (корона св. Венцеслава). Венгрия к XIX в. включала почти половину империи, а Богемия всегда была самым экономически развитым её регионом. Без Венгрии или Богемии Габсбургской империи не существовало бы. В отдельных королевствах, герцогствах и графствах империи власть монарха отнюдь не была абсолютной: на среднем и нижнем уровне почти вся власть принадлежала феодальной знати, церкви, полуавтономным городам. Представительные органы обладали немалой властью: законы и налоги подлежали их согласию.

В своём традиционном смысле под «нацией» в этом регионе и понимали группы, представленные в этих органах – знать. Однако, когда в XIX в. «нацией» стали называть весь народ, определяя его с этнической и языковой точки зрения, «конфликты между такими нациями стали важнейшей внутренней проблемой Габсбургской империи. Существование древних королевств с их историческими границами и идентичностями сильно осложняло эту проблему» (с.172), поскольку эти границы не совпадали с границами расселения этносов.

Большинство королевств вошли в империю посредством династических браков и наследования, а не завоевания. Поэтому они сохранили свои исторические конституции и привилегии. Габсбурги пытались сделать империю более однородной. В XVII в. в качестве инструмента решения этой задачи использовалась католическая контрреформация. Венгерская мелкая знать с оружием в руках отстояла протестантизм. В XVIII-XIX вв. гомогенизация и унификация приняли более светские и административные формы: создание централизованной системы управления и единого её аппарата для австрийского и чешского королевств. В 1780-е и 1850-е гг. Габсбурги пытались навязать Венгрии прямое управление из Вены, но в конце концов Франц-Иосиф был вынужден пойти на Компромисс 1867 г. Успехом в защите своей автономии Венгрия обязана не только сопротивлению мадьярской знати, но и внешним геополитическим факторам. Габсбургская империя была окружена могущественными соперниками, готовыми предложить венграм военную помощь (в XVII в. такими соперниками были Османы, а в 1790-е и 1860-е гг. – Пруссия).

Компромисс 1867 г. примирил венгров с империей. Главным raison d’être империи для них была вражда с Россией: венгры составляли лишь половину населения своего королевства и сильно уступали славянам в Восточно-Центральной Европе в целом. Только с кажущимся распадом России как великой державы в 1917 г. ключевой аргумент в пользу лояльности Габсбургам потерял для венгров силу.

Австрийцы и венгры питали мало симпатии друг к другу, но нуждались в империи как средстве сохранения своего господства над другими народами, прежде всего славянскими. В таких обстоятельствах подлинно популярная внешняя политика, способная объединить народы империи, была невозможна. К I мировой войне в империи обострилась «проблема воссоединения» (ирредентизма).

Главной слабостью Габсбургской империи было то, что в 1914 г. из одиннадцати крупных народов только пять жили исключительно в её пределах, а большинство немцев (наиболее богатая группа), итальянцев, поляков, румынов, русинов и сербов жили вне их. Австрийские немцы были крупнейшим, самым состоятельным и исторически ведущим народом империи, смотревшим на неё как на своё создание и принимавшим своё экономическое и культурное господство как должное. Однако в 1867 г. половина империи была отдана венгерской знати, в невенгерской части немцы также теряли контроль (например, над Прагой). Неудивительно, что симпатии немцев, составлявших накануне I мировой войны лишь 23,4% населения империи, стали склоняться на сторону созданного Бисмарком немецкого райха. В 1871 г. граф Андраши указал на опасность этого факта для Австро-Венгрии и на, что может произойти объединение немцев и австронемцев. Его предсказание, вполне «логичное в националистическую эпоху, становившуюся всё более демократичной, обрело реальность в гитлеровской форме, и остаётся лишь задаться вопросом, почему это не произошло до 1914 г.» (с.180). Причин – несколько. Протестантским прусским элитам, господствовавшим во Втором райхе, не нравилась идея включения в страну австрийских немцев. Это включение нарушило бы баланс сил в Европе и едва ли прошло бы мирно. Наконец, австрийские немцы, составлявшие в 1914 г. 23,4% населения монархии, представляли собой разобщённую общность с различными идентичностями.

Демография имеет решающее значение в истории современных империй. В 1900 г. Германская империя была по сути национальным государством. «Не было совсем уж нереалистичным для англичан считать, что имперская федерация может превратить белую империю в великобританскую нацию, а для российских элит – надеяться превратить ядро их империи в русское национальное государство. Однако никто не мог вообразить, что Габсбургскую империю, менее четверти населения которой были немцами, можно трансформировать в какую-то форму или версию нации» (с.181). Ко второй половине XIX в. ею нельзя было и управлять, опираясь лишь на немцев. Правда, основа, например, британской власти в Индии была гораздо ỳже, но Индия была крестьянской страной, где правители взимали дань, играя на противоречиях местных элит. В отличие от этого, Габсбургская империя к последней трети XIX в. становилась всё более образованной и урбанизированной, а некоторые её народы находились на пути превращения в нацию. В 1910 г. немцы и венгры составляли вместе 44% населения – столько же, сколько русские в царской России.

Однако обреченность остальных 56% на второсортность не была гарантией политической стабильности, тем более, что отношения Вены с Будапештом и после 1867 г. оставались сложными и внесли большой вклад в ослабление империи. В Цислайтении же главной проблемой австрийцев (35% населения этой области) были чехи (25%). Многочисленный чешский средний класс бросал немцам вызов в экономике, культуре и на государственной службе. Чешско-немецкая борьба была, вероятно, важнейшим национальным конфликтом в империи. В этом и в других, позднейших, конфликтах габсбургские власти по-настоящему пытались сохранить беспристрастность. «Габсбургский режим разработал ряд законов и практических форм, которые позднее переняли другие цивилизованные общества, сталкивающиеся с проблемой полиэтничности и конфликта между представителями различных рас и национальностей» (с.184-185): равенство и защита для представителей всех национальностей и языков в сфере образования, управления и общественной жизни. Армия, лояльная только императору, вполне могла в крайнем случае навести порядок. Однако самое важное заключается в том, что габсбургская культура, в развитии которой большую роль играли власть закона, гражданские права и представительства, оказывала воздействие на политическую практику. Националисты могли кричать и заниматься мелким обструкционизмом, но они не стали бы убивать друг друга или вести партизанскую войну.

Австрийские немцы едва ли были правящей нацией. Хотя и в 1914 г. они занимали сильнейшие позиции в экономике и культуре, они не выбирали императоров и не контролировали их политику; в то же время ни один император не мог игнорировать их интересы, предрассудки и ценности без угрозы политической стабильности и долгосрочному сохранению империи. Австрийские немцы не были нацией, будучи разделенными на много групп с различными идентичностями и фокусами политической лояльности. Не существовало чёткой австрийской идентичности. (Это было, в частности, причиной того, что не ассимилировались австрийские евреи, игравшие важную роль в финансах, бизнесе и культуре: чтобы потерять свою идентичность, надо ассимилироваться обществом, имеющим собственную чёткую идентичность.)

Австрийская стратегия терпимости, уважения закона и кооптации была на руку и антисемитской христианской социальной партии (которая, придя к власти, стала сотрудничать с элитами, включая еврейских банкиров), и социал-демократам. Австрийские (как и британские) марксисты поддерживали империю отчасти из-за гордости за её историческую исключительность, культурную миссию и прогрессивные политические принципы. Кроме того, они отдавали себе отчёт в том, что национализм угрожал единству партии и рабочего класса и вслед за Токвилем, Сили и другими считали, что будущее – за великими державами континентальных масштабов, а не национальными государствами, выстроенными по догмам Великой Французской революции. Поэтому социалисты предложили уничтожить исторически сложившиеся королевства, заменив их экономически и географически рациональными провинциями. Моделью для национально-культурного разделения населения должны были стать церкви. Однако «разведение национально-культурного и территориального управления не было бы лёгким. К тому же оно вовсе не обязательно успокоило бы желание наций иметь собственную территорию и государственность или покончило бы с ожесточёнными ссорами соседствующих народов… С учётом сил национализма и этнической смеси империи решение национального вопроса было немыслимо, по крайней мере, в ХХ в., после десятилетий межобщинного напряжения и конфликта» (с.190).

Уже к последней четверти XIX в., лучшее, на что можно было надеяться – это «сносное неудовлетворение» (знаменитая фраза графа Таффэ). Управление империей, состоявшей, как заметил В.Бек, из 8 наций, 17 стран, 20 парламентов, 27 парламентских партий, двух сложных мировоззрений с Венгрией, было кошмаром. Тогда многие наблюдатели воспринимали её как умирающую, слабую и обречённую. Однако при взгляде из XXI в., при сравнении с историей Восточно-Центральной Европы при Гитлере и советской власти эпоха Габсбургов, при всём её кафкианстве, кажется купающейся в золотых лучах. Более того, габсбургская империя обладала общими легитимными институтами и символами в такой степени, которая не снилась сегодняшним европейским федералистам. «В известном смысле в 1914 г. империя была и архаичной, и одновременно обогнала своё время. Архаизм очевиден. Однако мелочность и цинизм националистической политики в поздней Австрии какофония голосов и интересов, безропотное согласие с тем, что сносное неудовлетворение – это лучшее, чего можно ожидать от любой политики, – всё это знакомо современной демократии. Старая Австрия являлась очень неэффективной великой державой в эпоху национализма и империализма, социального дарвинизма и массовой призывной армии. Она вписалась бы гораздо лучше в мир, где экономическая мощь значит больше военной, где господствуют мультинациональный капитализм и мультикультурная политика, а призывные армии являются лишними» (с.192).

Поразительным образом к 1900 г. Австро-Венгрия «начала преодолевать историческое определение империи и двигаться в направлении демократической многонациональной федерации, способной предложить своим народам экономические выгоды обширного рынка, законодательно защищённое равенство в статусе и безопасность» (с.193). Однако это процесс не был завершён и сопровождался ростом ненависти и конфликтов. В своём собственном контексте австрийские достижения внушительны. Вене приходилось справляться не только с грубыми и эгоистичными национализмами, но и с воздействием быстрой индустриализации, урбанизации и широкомасштабной миграции на социальную стабильность и массовое сознание. Одновременно происходило усиление роли государства как работодателя – неизбежная причина борьбы народов и групп интересов за контроль над бюрократической машиной. Посреди всего этого произошли введение демократии и выход массовых политических партий. «Ожидать, что все эти тенденции совпадут и не вызовут крупного конфликта, было бы слишком нереалистично» (с.193).

Важными факторами гибели Габсбургской империи стали поведение венгров и сербский вопрос. В результате компромисса 1867 г. Франц-Иосиф по сути бросил не-венгров в венгерском королевстве на произвол судьбы. Обладавшая властью в государстве мадьярская знать пыталась проводить мадьяризацию славянского и румынского населения и превратить королевство св. Стефана в венгерское национальное государство. Примером для них служила централизаторская, гомогенизирующая политика Франции. Однако венгры поставили себе более трудную задачу, чем та, что стояла перед Францией, причём имея меньшие ресурсы. В отличие от британцев во Франции, сербы и румыны имели национальные государства вне империи, а их языки не имели ничего общего с венгерским. Отказываясь смириться с реальностью, мадьярская элита создала серьёзные проблемы для себя и внешней политики империи.

Именно внешняя политика и война разрушили венгерское королевство. Какими бы серьёзными ни были внутренние трения в 1914 г, сами по себе они не переросли бы в националистическое противостояние или социальную революцию. Одновременно с этим венгерский парламент и правительство ослабляли вооружённые силы империи, постоянно саботируя военные расходы из страха, что армия может быть использована против Венгрии. В эпоху восхваления «национального эгоизма» слабость армии способствовала развитию чувства кризиса, вызванного национальными конфликтами. В 1914 г. нападением на Сербию правители империи – выходцы из старых элит, и считавшие современность своим врагом, решили вновь утвердить свою власть, и, пока не поздно, запугать внешних и внутренних врагов. Независимая Сербия была магнитом для сербов или даже всех южных славян в империи. С подобной проблемой столкнулось советское руководство в Западной Украине после II мировой войны и британцы – в отношениях с бурами в 1890-х гг. Однако Великобритания была более могущественной и справилась с бурами, жившими вне Европы. Там великие державы могли себе позволить то, что не потерпели бы в Европе. «Когда австрийцы прекратили соблюдать это правило, результатом стал паралич европейской цивилизации и начало конца европейского глобального господства» (с.198).

Характеризуя Российскую империю, начало которой он относит к середине XVI в. (с.231), Ливен большое внимание уделяет географии (пространство, система водных путей), бедной природной основе, низкому уровню сельскохозяйственной техники (даже в 1850-е гг. таковая русских находилась на более низком уровне, чем у народов Прибалтики) и крайнему разнообразию историко-географических зон («много империй»). Однако несмотря на это разнообразие, экспансия (не считая Кавказа и Средней Азии) происходила главным образом в рамках одной и единой экосистемы. В отличие от англичан, голландцев, испанцев и португальцев, русские до XIX в. не сталкивались с новыми мирами. Не создавала проблем для биоиммунитета даже Сибирь, западная часть которой к 1913 г. была самым процветающим земледельческим регионом империи: при населении 10,3 млн. чел. (при общей численности 164 млн. России) сибирский крестьянин обеспечивал 16% мирового рынка масла – с.233.

«География… сыграла большую роль, заставив русских смотреть на самих себя, Европу и империю таким образом, который значительно отличался от взглядов как европейских, так и неевропейских народов, ставших объектом колонизации» (с.227). К этому следует добавить поразительную комбинацию общественных и военных порядков примитивной периферии с высокоразвитой техникой, заимствуемой у более развитых соседей. Единая территория не позволила возникновение в России чёткой разграничительной линии между метрополией и колонией.

Среди исторических факторов, обусловивших уникальный русский опыт развития, Ливен выделяет такие факторы, как татаро-монгольское завоевание и ордынское иго