Решат Нури Гюнтекин Зеленая ночь
| Вид материала | Документы |
- Горячие ночи Востока!!!, 671.35kb.
- Горячие ночи Востока!!!, 667.56kb.
- Правила страхования в рамках международной системы страхования гражданской ответственности, 219.25kb.
- Benvenuto in italia краков, 251.25kb.
- Давным-давно прошли те времена, когда ночь была полновластной хозяйкой Земли, 4100.67kb.
- Программа тура Монреаль (2 ночи), Квебек, Оттава (1 ночь), Торонто (1 ночь), Ниагарские, 37.28kb.
- Лучшее время для выполнения программы начиная с октября. Летом возможны дожди, в июне, 228.19kb.
- Загадочный индокитай: мьянма+лаос янгон (1 ночь) – Баган (2 ночи) Мандалай (2 ночи), 325.49kb.
- Мьянма: экскурсии + пляжный отдых янгон (1 ночь) – Баган (1 ночь) – Мандалай (1 ночь), 252.72kb.
- Мрак. Только черные скелеты веток. Только жухлая трава под чуткими ступнями. Только, 4354.57kb.
Учитель гимнастики рассердился и обрушился на все законы логики, изучаемые в медресе.
Шахин-эфенди спокойно и внимательно выслушал его.
— Вы знаете, в этом пункте я с вами полностью согласен,— сказал он улыбаясь.— Но, отвергнув логику медресе, вы еще не опровергли мои возражения. Прошу вас ответить мне на один вопрос. Поверьте, я спрашиваю вас совсем не потому, что сомневаюсь в вашей искренности, а просто из любознательности. Представим себе, что сошлись в бою две армии, одна состоит из людей нетурецкой национальности, но наших братьев по религии, скажем, индусов, китайцев, яванцев; другая же — из наших братьев турок, но не мусульман. Теперь допустим, вам нужно оказать помощь одной из этих армий. К какой стороне вы бы присоединились?
Молодой учитель, не зная, что ответить, сердито воскликнул:
— Да такого и быть не может!..
— Если вы окажете помощь туркам-немусульманам,— в том же шутливом тоне продолжал Шахин-эфенди,— значит, вы всего лишь националист. Если же примкнете к
мусульманам-нетуркам, значит, вы исламист. Или то, или другое... А ведь если бы я спросил кого-нибудь из наших друзей ходжей, знаю, он бы без колебания ответил: «Конечно, к мусульманам!» Значит, их цели более ясны...
Учитель из Ускюба и его товарищи так и не нашли подходящего ответа и ужасно рассвирепели.
Однако Шахин-эфенди, не желая рисковать, счел за благо прекратить спор.
" Я хотел только пошутить,— сказал он.— Впрочем, надо признать, что все эти проблемы не так уж просты, как может показаться на первый взгляд...
В учительском собрании Шахин-эфенди, пожалуй, особенно внимательно приглядывался к учителям гимназии. Ведь большинство детей, которых он сейчас воспитывает у себя в школе, должны перейти к этим учителям. Именно в руках этих людей находятся судьбы тех, кто должен составить класс избранных, будущих хозяев Сарыова, кто рано или поздно получит право управлять городом. И если гимназия окажется не в состоянии воспитать новое поколение достойным этих высоких задач, значит, и его собственные усилия в конечном счете пойдут прахом. Такие мысли возникали невольно, когда Шахин разговари-вал с учителями гимназии. А доклад, сделанный однажды директором гимназии Талиб-беем в обществе учителей, привел Шахина просто в ужас. Доклад был посвящен теме «Современное состояние науки о душе». Бывший воспитанник Галатасарая, как и следовало ожидать, начал с пространных рассуждений о Европе, о Франции.
— Во Франции существует знаменитое общество Аллана Кардека *... В результате многочисленных научных опытов, проведенных учеными этого общества, точно установлено наличие в человеке души... Это открытие полностью совпадает с теми бесспорными истинами, которые были утверждены нашими богословами еще много веков назад-Так, вместо научного доклада Талиб-бей стал рассказывать басни о спиритизме, о загробной жизни, о духах и душе, уснащая свою речь именами каких-то европейцев. — Кто сомневается в наличии души, кто считает людей существами бездушными — болванами, того нужно с божьей помощью хорошенько стукнуть кулаком, а если
109
он спросит: «Чего дерешься?» — заткнуть ему глотку ответом: «Коль я бездушный чурбан, так чего же на меня обижаться?..
Директор гимназии продолжал вещать в том же духе, пересыпая свой доклад грубыми словечками, плоскими остротами.
Шахин-эфенди тихонько шепнул сидевшему рядом с ним Расиму:
— Ведь такую лекцию я должен был бы услышать, еще когда в медресе учился.- Потом, помолчав, добавил с горькой усмешкой: — Впрочем, наши муллы говорят куда убедительнее... Да и знают они больше и в логике сильнее. Но что толку, если сами принципы никуда не годные. А ведь подумай-ка, Расим, этот человек начинал свой доклад с заявления: «В Галатасарае мы получили почти европейское образование».
После того как старые философы ислама и современные европейские ученые были приведены к одному знаменателю и как следует перетасованы, Талиб-бей коснулся движения за обновление и реформы, упомянув, что страна уже пробудилась ото сна. Затем он заявил, что последняя война была войной креста и полумесяца, и стал рассказывать о зверствах балканцев. Тут он остановился, не зная, как свести концы с концами.
— Странно, у меня такое впечатление,— заметил Шахин,— будто взяли Зюхтю-эфенди и Джабир-бея, сначала разложили на составные элементы, потом смешали вместе и получили какое-то новое вещество, называемое Талиб-беем. По своим знаниям и по общему развитию ему дала-г ко до Зюхтю-эфенди. И в своем националистском рвении он просто щенок перед Джабир-беем. Тот хоть по крайней мере говорит то, что чувствует, а этот только бледно копирует его...
Не лучше обстояло в гимназии и с учителями. Многие были всего лишь жалкими карикатурами на софт. Еще как-то выделялись бывшие воспитанники учительских институтов; хоть и они получили довольно поверхностное образование, но все-таки преподавали географию, математику, естествознание — науки точные и полезные. Среди них попадались способные, даже талантливые молодые люди. Только некоторые придерживались чересчур крайних взглядов, и поскольку они действовали открыто, не скрывая своих убеждений, то в глазах народа слыли сумасшедшими и безумцами, безнравственными безбожниками. Поэтому в трудном, серьезном деле положиться на них было просто невозможно. Одним словом, в этой громадной школе оказалось всего лишь двое-трое учителей, на которых можно было рассчитывать.
Впрочем, на этот счет Шахин придерживался особого мнения и от столь печального вывода в отчаяние не впал. В подобных делах, полагал он, количество не играет первостепенной роли,— один разумный, сознательный человек, черпающий силу в собственной правоте, верящий в справедливость, способен подчинить своему влиянию целую толпу и повести ее за собой.
Уже полгода Шахин-эфенди трудился конспиративно. Он намеревался действовать таким образом и впредь, пока не укрепит хорошенько свои позиции в Сарыова.
Никто не видел его в истинном свете, никто не мог составить определенного мнения ни о его принципах, ни о целях. Ему всегда удавалось, и всегда с успехом, держаться в стороне, в тени. Без надобности он никогда не выступал в открытую, не рисковал и не позволял себе увлекаться.
Даже Эйюб-ходжа не мог высказать о нем законченного суждения. Если Шахин замечал, что какой-либо поступок его вызывает подозрение, он тотчас же делал крутой поворот, совершал обходный маневр и представал перед своими противниками совсем не таким, каким его считали...
В разговорах со своими друзьями Шахин-эфенди часто замечал:
— Чтобы одолеть Эйюба-ходжу, у нас нет другого средства, вот и приходится прибегать к его же тактике. Что поделаешь?
Даже Неджиб Сумасшедший, глядя на него, стал вести себя гораздо осторожней и предусмотрительней.
Но неожиданно произошли события, которые вынудили Шахина с открытым забралом ринуться в бой,— од не мог больше прятаться, надо было сражаться в открытом поле. К счастью, за это время Шахин сумел подготовить резервы и найти себе достойных помощников.
Однажды вечером Шахина-эфенди пригласили на праздничное собрание хафызов; ученик, только что окончивший обучение, приобщился к славному ремеслу чтецов Корана. Счастливцем оказался старший сын одного бедного старого квартального имама. Юный хафыз когда-то учился в школе Эмирдэдэ; года полтора назад мальчика взяли из школы и отдали к почтенному Рахиму-эфенди, человеку весьма раздражительному и вспыльчивому, которого боялись не только его ученики, но даже пожилые бородатые соседи. Когда учитель опускал свою увесистую 'палку на голову ученика, уличенного в лености или шалости, он забывал, что перед ним тоже создание аллаха. Короче говоря, Рахим-эфенди слыл великим мастером своего дела.
Маленький Ремзи был одним из лучших учеников: даже Хафыз Рахим говорил, что он способен все запомнить. И когда старательность ребенка соединилась с чудодейственной силой, заключенной в палке учителя, из озорного и упрямого ученика начальной школы получился покорный, благовоспитанный хафыз. Однако последнее время здоровье мальчика почему-то стало ухудшаться; он худел, часто падал в обморок, у него носом шла кровь.
Собрание хафызов напоминало пышную свадьбу. Жители квартала помогли своему старому имаму, кто чем мог,— справили мальчику новое платье, приготовили изысканные кушанья для приглашенных...
Так как дом имама был слишком мал, то один из местных богачей разрешил обществу собраться в его особняке.
На этом именитом собрании Шахин-эфенди встретил многих знатных людей городка, крупных чиновников и, конечно, всех сладкоголосых хафызов и улемов Сарыова.
Среди гостей расхаживал виновник торжества в белой чалме, шитой золотом. Мальчик выглядел больным. Шахин-эфенди заметил, как иногда маленький хафыз, отки.-нув голову, прислоняется к стене, глаза его закатываются, лицо бледнеет. Наверно, он волнуется от радости и гордости...
Вдруг, совершенно неожиданно, переступая через порог одной из комнат, мальчик пошатнулся, словно споткнулся обо что-то, преклонил колено и стал падать. Со всех сторон сбежались гости, подняли юного хафыза на руки. Он был без сознания, лицо смертельно бледное, ни крошки, прозрачное и восковое. Мальчик улыбался, словно во сне..
Брызнули водой в лицо,— он как будто ожил, разжал губы, и тоненькая струйка крови поползла на подбородок.
— Ничего! — проговорил кто-то.— Ударился о дверь, когда падал, наверно, зубы разбил...
Мальчика уложили на диван, омыли лицо, вытерли рот, дали понюхать лимон, растерли ему виски и кисти рук одеколоном. Но маленький хафыз не приходил в себя. Иногда он глухо кашлял, и кровотечение усиливалось. Наконец решили мальчика отправить домой. Какой-то здоровяк взял его на руки и осторожно понес, как маленького ребенка... Старого имама обступили гости, ходжи и улемы Сарыова жали руки, гладили ласково по плечу. У бедняги со страху отнялся язык.
— Все будет хорошо, пусть немного отдохнет,— утешали его,— По милости бога, всевышнего и всемогущего, придет в себя... Бог дал, бог и взял...
Через три дня маленький хафыз скончался. С помощью прихожан и местных богачей были устроены торжественные похороны. Вся. знать, все улемы и крупные чиновники города собрались к ветхому домику старого имама. Такой чести могли удостоиться, наверно, не многие родителя... И старый имам, вместо того чтобы в уединении оплакивать смерть своего сына, должен был падать ниц, простирать руки к небесам, благодарить и благословлять аллаха за великую честь, оказанную ему...
Маленький хафыз стал райской птичкой! В тот вечер, когда он должен был впервые читать Коран, вступив в ряды славных хафызов. господь бог рассудил по-своему: простил ему все грехи и возвел в ангелы. Всемогущий аллах не хотел, чтобы мальчик осквернил душу свою и погряз в грехах этого низменного мира, поэтому призвал его к подножью своего трона... И плакать по райской птичке — величайший грех...
Маленький хафыз ушел. Он ушел, чтобы приготовить отцу, матери и брату дворцы в райских садах. И его покровительство распространяется не только на родителей и родных, но и на всех правоверных, которые заполнили тесные улочки квартала.
Маленький хафыз — мученик-герой, павший за веру, старый имам - отец героя. Да разве многих рабов своих аллах удостоил столь превеликим счастьем и высокой честью?..
Между тем не только старый имам не способен был оценить беспримерное счастье, которое выпало на его долю. В доме находилось еще одно существо, еще более непонятливое и неразумное,— мать ребенка.
Тело покойного вынесли из дома. Община простилась с маленьким хафызом и дала ему отпущение грехов. Когда траурная процессия, сопровождавшая гроб, убранный дорогими коврами, шелковыми, тканными золотом покрывалами и увенчанный шитой серебром чалмой, стала величественно удаляться по направлению к кладбищу, раздался звон разбитого стекла. Со второго этажа неслись душераздирающие вопли женщины, заглушая величественные слова торжественной молитвы; кулаки, разбившие стекло, были в крови, одежда на женщине разодрана. Несчастная, судорожно извиваясь всем телом, порывалась выброситься из окна. Несколько женщин - их не было видно, мелькали только руки — старались удержать несчастную мать, пытались за руки, шеф, даже за волосы оттащить ее от окна. Звуки молитвы внезапно оборвались! Женщина, обезумев от горя, кричала:
— Дитя мое убили... дитя мое!.. Убийцы!..
Толпа заволновалась, остановилась в замешательстве. Раздались возмущенные голоса:
— Держите ее!..
— Заставьте замолчать!..
— Уведите!..
И снова грянул хор: «Аллах экбер! Бог велик!..» — все громче и громче, как будто эти слова могли заглушить крик потерявшей рассудок матери, ее гневный протест против бессмысленной смерти, обращенный к престолу аллаха.
Женщинам наконец удалось справиться с матерью маленького хафыза. Куском материи закрыли от постороннего взгляда ее растрепанные волосы, заткнули рот, произносивший богохульные слова, с трудом отодрали окровавленные пальцы от рамы разбитого окна.
Похоронная процессия медленно двигалась вперед. В толпе еще возмущались недостойным поведением женщины, однако большинство людей уже сочувствовало ей:
— Да простит господь бог ее прегрешения... — Что с нее взять, ведь женщина... — Все-таки мать... Сердце болит...
— Помутился разум у несчастной, сама не понимает, что говорит...
Похоронная процессия свернула за угол, и голоса, славившие аллаха, стали удаляться.
Шахин-эфенди шел вместе с Расимом в самом конце процессии. На углу он невольно остановился и долго смотрел на дом имама. Лицо учителя побледнело, осунулось, губы кривила горькая улыбка.
— Знаешь, Расим, несчастная женщина права,— сказал он неожиданно,— мальчика убили мы все... Да! да!., Я, ты, вот он тоже, все мы... все вместе.
Оторопевший Расим удивленно смотрел ему в глаза. Старший учитель тихо продолжал:
— Да, Расим, бедная женщина права. Мы все убили — и я, и ты, и он... Все эти люди, шагающие за гробом. Кое-кто принял непосредственное участие в этом убийстве, кто-то действовал в силу своего фанатизма, невежества, тупости, а кто-то смолчал из трусости... Мы убили дитя! Раздавили его, возложив на слабые детские плечи непосильную тяжесть. А в этом возрасте мальчику расти бы и расти, набираться сил, и раскрылся бы он, расцвел, как цветок, на свежем воздухе, под лучами солнца. Будь он покрепче, может быть, и не умер бы. Но все равно погиб бы духовно. Угас бы его разум, и жил бы он, ничего не видя вокруг, ничего не ведая и не понимая, ученым дураком. Вот так, Расим, это мы убили несчастного мальчика... А сколько еще таких же, похожих на него, погибла. И все по нашей вине...
Маленького хафыза похоронили на городском кладбище. В главной мечети состоялось торжественное чтение Корана. А потом ходжи разошлись по домам, чтобы на сороковой день снова собраться на поминки.
Шахин-эфенди вернулся к себе в комнату, на верхний этаж школы. Он молча разделся, лег в постель, но уснуть никак не мог.
В ушах его все еще раздавались крики убитой горем матери. И голос этой женщины разорвал в сознании Шахй-на-эфенди плотную завесу облаков и открыл перед ним новый горизонт. Женщина!.. С удивлением спрашивал он себя самого: «Почему до сих пор я не замечал значительную часть вселенной? Я забыл о созданиях порабощенных и безвестных, составляющих, быть может, добрую половину населения страны».
В целом свете Шахин знал и любил лишь одну женщину — свою мать. Впрочем, он даже сомневался, можно ли назвать его чувство любовью. Он понимал только, что ему всегда было жалко старую женщину, которую он видел вечно за работой,— несчастную женщину, не изведавшую в жизни ничего, кроме лишений и страданий.
Теперь легко вспоминать обо всем... А ведь когда-то было иначе: только уйдя из 'дому в горы, где он пас овец, Шахин мог вздохнуть полной грудью. Такое же чувство облегчения он испытывал, странствуя по деревням... А потом, уже в медресе, ему принесли однажды пожелтевший от времени конверт, весь истрепанный и замусоленный — так долго он путешествовал из рук в руки. И когда Шахин вскрыл его, оттуда выпало письмо, край листа был закопчен. Увидев черную каемку, Шахин не проявил особого волнения. Он даже не огорчился, лишь сокрушенно вздохнул.
— Царство ей небесное... Умерла несчастная мама... Вот и все... И снова принялся за книгу, которая лежала у него на коленях,— прямо с того места, на котором только что остановился.
Да, горе как будто не отразилось на поведении Шахи-на, разве что дня два он чувствовал какое-то недомогание, как при легкой простуде, пропали обычные веселость и аппетит, а затем и это врошло.
Но все это было только внешне. Когда наступило время рамазана и молодой софта отправился странствовать по деревням, он вдруг почувствовал, что не испытывает больше радости, как раньше, и все ему безразлично ••— и необходимость трудиться, зарабатывать деньги, и его проповеди,— ничто уже не доставляло прежнего удовольствия. В душе царствовала пустота, волю сковала какая-то необъяснимая апатия. И сколько Шахин ни думал, как ни пытался найти причины такого странного своего состояния, так ничего и не понял он тогда...
Сколько времени прошло с тех пор! Только теперь, этой ночью, Шахин-эфенди разгадал старую загадку: оказывается, единственной целью для него в этой жизни было желание помочь матери. И это было даже не желание, а обязанность, долг. Он всегда помнил, что, странствуя из одной деревни в другую, собирает подаяния не только для себя, но и для старой, больной женщины. Однако пришла смерть, не стало матери, п в целом свете не осталось близкого человека, которому надо было помогать. Отныне содержимое сумы и несколько меджидие *, что звенели за пазухой,— все казалось ему бесполезным и ненужным грузом...
Несмотря на усталость, Шахин-эфенди никак не мог уснуть. Он ворочался в постели с боку на бок и все думал:
«Женщина — великая сила... А вот, оказывается, есть человек, который не признавал женщин, даже не думал о них. Этот человек г— я... Как же так могло случиться? Ведь для меня так много значила мать... Быть может, все наши сегодняшние несчастья в какой-то степени происходят оттого, что мы забыли о женщине, относились всегда к ней с пренебрежением, угнетали ее, разрешали ей жить в невежестве, и так — на протяжении многих веков... И мать маленького хафыза, пусть существо неразумное, не столь образованна, не так умна и развита, как те несколько сотен мужчин, что присутствовали сегодня на похоронах, однако именно она поняла то, чего мы со всей своей сомнительной ученостью, своим мутным разумом никак не могли понять. Эта женщина познала истину, почувствовала правду сердцем, несчастным материнским сердцем, раздираемым от горя. Она кричала нам вслед: «Убийцы!» Как она права! Мы все вместе убили ее бедного мальчика,— кто по невежеству, кто по тупости или преступному равнодушию, а кто трусливым молчанием...»
Медленно приходил сон, и мысли начинали кружиться и путаться: только что такие отчетливые и ясные, они превращались в страшные видения, и перед взором Шахи-на проходили трагические призраки — нескончаемая похоронная процессия невинных младенцев, павших жертвой бесчеловечной жестокости.
В школе Эмирдэдэ учился брат маленького хафыза — Бедри. Отчаянный шалун, но очень смышленый и способный мальчуган лет тринадцати, Бедри был одним из самых любимых учеников Шахина-эфенди. "После смерти Ремзи старший учитель привязался к его брату еще сильнее.
Бедри частенько удирал из школы и в компании таких же, как он, сорванцов, своих товарищей, живших с ним в одном квартале и учившихся в других школах, отправлялся на прогулку за город.
И вдруг Бедри пропал надолго. Шахин-эфенди был настолько поглощен заботами о новом здании, что не собрался как-то узнать, что случилось с мальчиком.
Однажды утром, когда учитель сидел в своей комнате, исправляя расписание уроков, отворилась дверь, и вошел Бедри в сопровождении своего отца. На голове мальчика красовалась новая чалма.
Старый имам сказал:
— Бедри должен отныне покинуть школу, Рахим-зфенди будет готовить его в хафызы. Я привел Бедри проститься с учителями.
Шахин так и застыл на месте. Он удивленно переводил взгляд то на имама, то на Бедри, личико у которого сразу как-то состарилось, а сам он съежился оттого, что голову ему повязали чалмой. Шахин смотрел, не находя слов, чтобы выразить свое удивление.
Впрочем, на личике Бедри было написано радостное и довольное выражение. Ласково улыбаясь, он подошел к учителю и поцеловал ему руку. Шахин-эфенди усадил имама в кресло. Не выпуская маленькой детской ручки из своей, он спросил:
— Что случилось, имам-эфенди? Чем вызвано такое решение?
После смерти старшего сына имам стал чрезмерно слезливым и начинал плакать по любому поводу,
— Вам известно, какое несчастье постигло нас, - сказал он, вытирая платком нос и глаза. Господь отнял у меня старшего... А ведь на его поддержку я надеялся в старости. Господи, страшусь плакать, дабы не прогневить всемогущего аллаха, но внутри все жжет, будто горящий уголь в грудь мне вложили...
Это, конечно, не было ответом на вопрос, заданный Шахином, • однако учитель поспешил сказать несколько слов в утешение:
— Что поделаешь... Таков уж мир.., Все под богом ходим. Да продлит господь жизнь тем, кто жив остался.- Потом, указывая на мальчика, добавил: — Счастье, что у
вас есть сынок. Если угодно аллаху, он будет утешением для своих родителей... Вот только никак не могу понять, зачем вам отдавать его к Рахиму-эфенди?.. Уж больно он мал... Посмотрите, ведь Бедри такой слабенький, как птенчик.
Шахин-эфенди волновался и нервничал, однако старался не показывать этого и говорить как можно спокойнее.
Старый имам глубоко вздохнул.
— Что верно, то верно, Бедри слабенький мальчик. И я хотел бы, чтобы он несколько подрос и окреп. Но что делать, другого выхода нет. Обязанности имама я смогу исполнять еще год-два, не больше. Будь жив старший сын, он бы занял мое место. Уж он, конечно, не допустил бы, чтоб родители его на старости лет нуждались... С его смертью лишились мы последней опоры. Вот почему спешим, чтобы Бедри за год, за два на хафыза выучился,— да будет на то воля аллаха! — а то ведь имамат к другому перейдет. Даст бог, Бедри станет достойным преемником своего старого отца. Не так ли, дитя мое? Только вот шалостям теперь конец пришел. Коль хотите знать правду, я вовсе не был сторонником воспитания его в светской школе. Не в обиду вам будь сказано, но дети в ваших школах просто бродягами растут, настоящими авара... Да, Бедри теперь бросит свои шалости, будет прилежно заниматься... А ведь прежде он никак не желал быть хафызом. Но всемогущий аллах вселил в' сердце моего мальчика любовь... Ему теперь больше чем мне не терпится приступить к занятиям у Рахима-ходжи. Бог даст, года через два вы будете пить шербет, когда Бедри станет хафызом.