Борис Агеев хорошая пристань одиссея в двух книгах
| Вид материала | Книга |
СодержаниеДаниэль Дефо. «Робинзон Крузо» |
- Концепция проведения интеллектуального марафона юных эрудитов «Школьная Одиссея», 40.35kb.
- Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах, 9395.42kb.
- Гомер. Одиссея (пер с древнегреческого В. Вересаева) Гомер. Одиссея. Песнь первая, 5488.42kb.
- Борис Пастернак. Сочинения в двух томах, 5.69kb.
- Тур выходного дня в Севастополе, 14.51kb.
- Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму* и на пути зашли по корабельной, 1608.42kb.
- Реферат написан на основании собственного опыта, а также по материалам напечатанным, 269.77kb.
- Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах, 8444.71kb.
- С книгой по жизни, 18.56kb.
- Реферат на тему: Борис Дмитрович Грінченко Борис Дмитрович Грінченко, 73.83kb.
3. Огонь должно зажигать
Я никогда не задавался вопросом, какие цели преследует
Провидение, управляя ходом событий в этом мире.
Даниэль Дефо. «Робинзон Крузо»
Вернувшись в кают-компанию второй раз за ночь, решили продолжать без разошедшихся женщин. Теперь нужно было восстанавливать не только градусы, но и шатнувшуюся в минувший час уверенность в своём существовании. Каждый из маячных мужчин мысленно побывал на скользком ледяном краю, и это не добавило ему мужества.
А когда затеплились батареи отопления, загудел расшевелённый каминный огонь и замигала разноцветными огоньками ёлка, в кают-компанию стало возвращаться прежнее настроение...
Вернулся в кают-компанию и Семён. Поставил на подоконник «Спидолу» и сказал Иотке:
— Это не мой...
Инженер оторопел:
— То есть, как не твой? А чей?
— Это не мой. Я другой отдавал приёмник.
Лицо коряка приобрело непроницаемое выражение. По нему невозможно было догадаться, насколько серьёзна его претензия.
— Подожди, Сень... Ты приехал, попросил отремонтировать радиоприёмник. Я отремонтировал, заменил выключатель, подобрал выпрямитель. Он и от сети теперь может работать. Вот, смотри...
Иотка подсоединил к приёмнику забытый Семёном электроприбор, сунул вилку в розетку и включил приёмник.
— Это не мой, — упрямо повторил Семён. — Я другой приёмник привозил...
Мало сказать, что инженер был удивлён. Заявление Семёна его ошеломило и он некоторое время не мог и слова вымолвить.
Кнут подавился смехом, уронил вилку и спрятал голову под стол, делая вид, что ищет её. Из-за столешницы виднелось одно его хрящеватое покрасневшее ухо. Наконец и Влад догадался, в чём дело: инженер расстарался, отчистил, отмыл корпус и шкалу частот, — и приёмник преобразился настолько, что хозяин его не узнал.
— Знаете что, Семён Ефимович. Я, как начальник маяка, могу подтвердить... — Влад выбирал верный тон разговора, который подействовал бы на упёршегося коряка. — Хочу сообщить, что на маяке нет радиоприёмников модели «Спидола».
— Почему нет?
— Никто их сюда не привозил. Есть другие личные радиоприёмники, но нет «Спидол». И я письменно могу подтвердить этот факт.
Что изменилось в представлениях Семёна и почему предложение Влада показалось ему разумным, никто из маячников не мог понять. Когда Влад на расчищенном от посуды уголке стола записал в листок свое сообщение и поставил внизу кучерявую подпись со всеми, её сопровождающими титулами, Семён выразил на невозмутимом лице лёгкое удовлетворение. Бережно сложил листок вчетверо, опустил его в карман и потянулся за радиоприёмником...
Семён ушёл, захохотал, не сдерживаясь, Кнут, к нему сперва нехотя, потом с освобождающей истеричностью и с подвизгами присоединились остальные... Решили, что Семён сделал заявление без задней мысли, не думая потешить маячников, но получилось настолько непредсказуемо, что невольно навело всех на подозрение о розыгрыше. И вместе с раскатами смеха из кают-компании вынесло и остатки напряжения, которое исподволь гнело маячных мужчин...
...Под утро, когда отяжелели от еды, спиртного и разговоров, и когда уже не ждалось ничего дурного, вновь явился несгибаемый Немоляка. Чтобы выплеснуть в пасть стакан картофельного самогону и сообщить о погасшей лампе светового маяка.
— Прямо вестник смерти, дед!.. На твоей бдючке ещё осталось, что не сгорело бы и не поплавилось? — Иотка откинул голову и визгливо расхохотался...— Собирайся, Дим. Такая работа. Выпишу тебе одну лампу весом в пятьсот ватт...
Из «кондейки» Митя возвратился в первый подъезд, спрятав хрупкую лампу на груди, под полой телогрейки. Пересекая гудящее пространство между техническим зданием и жилым домом, он представил последовательность своих действий.
В обычное время замена лампы не представляла труда. Нужно было подняться по лесенке с площадки второго этажа у Митиной квартиры, откинуть люк надстройки, в которой располагался расходный бак питьевой воды, открыть обитую жестью дощатую дверцу, ведущую на крышу дома. Вторая лесенка с подветренной стороны вела на крышу надстройки с установленным на ней фонарём маяка. Коническая стальная крышка фонаря крепилась к верхней обойме тремя барашками и откидывалась на петле, как осветительный плафон. Сгоревшую лампу нужно вывернуть из керамического патрона, вкрутить новую...
...Уже на этом движении Митя почувствовал, как окоченели руки. Ледяной ветер поддувал сзади под куртку, невидимая снежная крупка трещала о рифлёные призмы стекляного фонаря, крышка трепетала и тряслась, угрожая прихлопнуть Митину голову.
Цоколь лампы примёрз к контактам, и, когда Митя крутнул лампу, колба хрустнула и рассыпалась. Митя раздолбил отвёрткой остатки колбы, но вывернуть цоколь не сумел. Возвращаться в техническое здание за пассатижами было поздно и тогда Митя стянул зубами шерстяные перчатки, смял их в кляп и, вдавив его в патрон, с неимоверным усилием, с хрустом, разрезая осколками и тряпичный ком и кожу руки, сорвал цоколь по резьбе. Вынул из-за пазухи нагретую телом лампу и, пятная кровавыми потёками колбу, голыми руками вкрутил её на место.
...Не чувствуя пальцев, с помощью отвёртки он завернул барашки на крышке фонаря, потом ползком, чтобы не снесло, развернулся на крыше надстройки ногами к её краю и спустился по лесенке на крышу дома... В разлитом над островом мертвящем лунном свете кряжи Карагинского хребта были видны ясно, как днём, стенающее небо было посечено косыми штрихами снежной крупы.
Митя всмотрелся снизу в фонарь, мерцающий радужными на изломе призменными гранями. Вспомнил лицо Унучика, когда тот встретился ему на дороге у маячного городка, вспомнил отпечаток непостижимого вдохновения на нём, весь облик этого безумного ребёнка с молитвенно сложенными руками. И понял, что огонь должно зажигать, что бы ни случилось.
Даже если остров под прессом льда уйдёт на дно, а над поверхностью останется один этот фонарь — его придётся зажигать, потому что больше будет некому. Для того, чтобы подать сигнал бедствия судоводителям и пилотам самолётов, — или чтобы оберечь их от опасности...
...В квартире льдистым ногтем он сбросил крючок с дверцы проблескового аппарата, толкнул запястьем никелированные гири маятника и локтем включил тумблер на боковине МЭПА. За окном изнутри засветилась морозная тьма и затем начала периодически отзываться вспышками щёлканью пускового реле.
Извиваясь всем телом, Митя сбросил на пол телогрейку и пошёл в ванную набирать воду в эмалированный тазик: знал из детства, что примороженные руки лучше восстанавливать холодной водой. Запястьями, как граблями, провернул кран, и, пока вода набиралась в тазик, сел на край ванны и сунул обе руки под несильную струю. Казалось, каждый сустав рук и каждая пясточка ладоней превратились в пустые, позванивающие стеклом трубки. С пораненной руки застукали капли безжизненной крови, пятная и тазик и фаянсовую обливку чугунной ванны.
Прошло, может быть, десяток минут, когда руки стали отходить. И тогда Митя начал стонать, потом закричал, замычал тягуче, как паровозный гудок.
Дверь в квартиру скрипнула и в проёме двери ванной возникла испуганная Элина. Она была в бараньей шубке нараспашку, под которой виднелся глубокий вырез платья, в красных сапожках на каблуке и всем видом подтверждала сходство с недавно сыгранной ролью Снегурочки.
— Что ты, Дима?! Что случилось?
— У-у-у! — выл Митя, невольно добавив голоса в присутствии маячной шахини. — Ручки свело!
— Ты лампу в маяке менял! — догадалась Элина. — Я даже не представляю! Может, лучше было до утра подождать...
Митя едва не расхохотался её дикому неведению: Элина продолжала существовать в вымышленном отделении действительной жизни. Чем утренний мороз отличался б от ночного, и зачем менять лампу маяка утром, когда она должна гореть ночью?..
— Не знаю, Элина Васильевна! Поменял — и всё... Так надо было! Не люблю откладывать.
— И почему, почему так, Дима? Сто раз на дню говорим «не люблю», а в любви признаёмся редко? — пылко прошептала она. — И почему опять Элина Васильевна? Мы же с берега на «ты».
— Н-не могу, язык онемел.
Элина села на край ванны сзади Мити, посмотрела вниз, на дно тазика, в котором сплавлялась в слиток червонная Митина кровь. Митя услышал запашок перегара и почувствовал, как Элинины груди коснулись его спины.
— Ужас! Крови так боюсь... — Она придвинулась ещё ближе. — А какая я была змея, — жарко зашептала Элина в Митино ухо. — Ты видел! Ты устоял бы? А Юра такой холодный...
Митю проняло ознобом, хотя от близости Элины пристывшая было кровь его начала закипать.
— Он не холодный, он терпеливый.
Митя повернулся к ней всем телом и столкнулся со взглядом в упор её расширившихся ярких зелёных глаз, и его встретила Элинина грудь. Он едва не рухнул в ванну, и, чтобы удержаться на месте, только крепче обхватил женщину нечувственными запястьями. От боли в оттаивающих пальцах невольные слёзы хлынули из глаз. Оторопевшая Элина откачнулась и прошептала:
— Дима, ты плачешь?
Неизвестно, что взбрело в её хмельную головку, но, очевидно, она была потрясена слезами молодого холостяка, которые приняла на свой счёт.
— Боже! И ты столько времени страдал...
— О-о, не страдал я, Элина! — заскрежетал Митя, невольно сбиваясь на выспренний тон. — Каждый день и каждый час!..
Он сообразил, что Элина приняла случившееся в эту минуту за истинное происшествие, — с безоглядностью человека, не отдающего отчёта в своих побуждениях.
— Эля, ты не то подумала! — забормотал он, пытаясь отодвинуться.
Невольно вспомнился эпизод из Древнего патерика, в котором премудрая водительница женского монастыря упрекала одинокого монаха, избегавшего ездить на пароме с её воспитанницами: «Был бы ты совершенный монах, не боялся бы этого искушения». Он с тоской представил себя одиноким монахом, который не опасается сокрушающей женской красы...
— Да у тебя щёки белые. Ты обморозился!
Мелькнув горячим голым коленом, она сдёрнула с гвоздя вафельное солдатское полотенце, опустилась на кафельный пол и, насильно склонив к себе Митину голову, стала растирать ему щёки. Совсем рядом, напротив Митиного лица, раскрылся вырез Элининого платья, в котором заколыхались глубокие жаркие океаны; запах ярого её тела отуманил Мите голову, чресла взнялись огнём. Ещё минута — и Митя бы бесповоротно пал...
Если бы не явление того самого Провидения, которое благодатно остерегало легкомысленного Робинзона. В образе Элининого мужа оно загрохотало дверью Митиной квартиры, возникло в дверном проёме ванной и одним взглядом оценило обстановку:
— Пшла!
Элина вспыхнула, с гневом швырнула полотенце на край ванны и бросилась к выходу.
Митя повернулся к крану и снова подставил кровоточащие руки под струю воды.
— Йоду сейчас принесу и бинты, — сказал Иотка, осмотревшись. — Потом вазелином смажешь... Ничего в аптечке нету.
...Не сдерживаясь, Митя стонал от трескучей ломоты в руках, макая кисти в кровавую жижу в переполненном тазу, куда закапали и его слёзы.
Он и сам не знал, отчего плачет. То ли от невыносимой боли в насквозь промороженных руках, то ли от боли иной, — от ощущения, сколько всего сразу вместилось в эту мучительную ночь. Происшествие со Скородовым, шаманное беснование Семёна. Внезапно сдавшая техника, дырявые аккумуляторы, остывающие котлы. Этот небывалый ветер, павший с ледяных равнодушных звёзд... Мёртвый свет обледеневшей Луны... Точнее сказать, — сведение напастей в ревущую сквозь маячный городок трубу.
...В комнате он сел на тахту, смазал раны сперва йодом, потом вазелином, замотал бинтами. Боль утихала, потихоньку рассасывалась.
Нужно было дождаться хоть какого-нибудь утра. И оно, наконец, пришло...
Забрезжил рассвет, из-за Карагинского хребта выпятился полированный пятак замороженного солнца и со стихающим ветром на остров ступил первый день нового года. Между наглухо замазанными рамами северного окна Митя заметил горку снежного пуха: похоже, снег продавило даже сквозь кристаллическую решётку оконных стёкол.
Стены дома сотрясались, но далёкий пушечный грохот всё реже проникал внутрь. Митя прижался пылающей щекой к окну и увидел в голой бесконечности окованного льдом моря радужную вспышку: искрящееся облако вспучивалось над тем местом, где сжатый лёд лопался на рёбрах подводных камней...
На ленивой версте он неожиданно заметил удаляющуюся на север нартовую упряжку: семейство Холол уезжало с маяка не попрощавшись.
Митя выключил пробесковый аппарат. И в эту минуту в кухонное окно увидел чёрную фигурку лыжника, — уходил и Скородов.
А справа от него встал тонкий султанчик белого дыма, — там, у истоков лагуны Ельнаван, где тлело ядро пожара... Чувства бессилия и беззащитности невольно охватило Митю и снова подумалось о том, что чья-то недобрая воля осадила маяк, и что от людей теперь требуется готовность к сражению.
Вертикальная стрелка дыма из ожившей котельной трубы показала, что ветер на улице совершенно стих. В небо над Карагинским хребтом всплыли серебристые недвижные руна облаков. По сторонам набирающего ярость солнца снова возникло реющее крестообразное гало. Митю озарило: в этом кресте в небе он увидел знак.
Повернул голову в угол, где на тумбочке стоял образ Христа и встретился взглядом с Его золотистыми гневными глазами... Скомканно и неумело перекрестился, удивляясь этому безотчётному движению. Мите показалось, что он должен был так сделать...
Опустился на табурет у осветлевшего окна, задумчиво осмотрел прилегающую к маяку территорию. Увидел обломки угловых столбов размётанной солдатской баньки, перенесённый снегом подмаячный овраг, онемевшую ледяную стихию, в которую обратился карагинский простор.
Чем дальше смотрел, тем больше его охватывало чувство грустное, неосудительное.
...Где-то далеко, на других материках, овеянных тёплыми ветрами, бубнила жизнь, смеялись дети и люди любили друг друга. Здесь, на южном охвостье острова глухими ночами скапливалась люто-морозная тьма, и всё складывалось даже не как в монастыре, не в точке простора, названной «хорошей пристанью», а как в случайном, захламленном притоне...
При том, что здесь ничего долго не бывало, и всё время скрытно от взора что-то происходило, маяк на острове Карагинском оставался совершенным местом, где достоинство можно было сохранить общими усилиями, сноровкой и согласием людей...
КОНЕЦ
КНИГИ ПЕРВОЙ