Борис Агеев хорошая пристань одиссея в двух книгах
| Вид материала | Книга |
СодержаниеВиктор Гюго. «Труженики моря» 2. Огонь и грязь |
- Концепция проведения интеллектуального марафона юных эрудитов «Школьная Одиссея», 40.35kb.
- Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах, 9395.42kb.
- Гомер. Одиссея (пер с древнегреческого В. Вересаева) Гомер. Одиссея. Песнь первая, 5488.42kb.
- Борис Пастернак. Сочинения в двух томах, 5.69kb.
- Тур выходного дня в Севастополе, 14.51kb.
- Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму* и на пути зашли по корабельной, 1608.42kb.
- Реферат написан на основании собственного опыта, а также по материалам напечатанным, 269.77kb.
- Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах, 8444.71kb.
- С книгой по жизни, 18.56kb.
- Реферат на тему: Борис Дмитрович Грінченко Борис Дмитрович Грінченко, 73.83kb.
Соглядатаем
Сердце человеческое — вечный соглядатай.
Виктор Гюго. «Труженики моря»
1. Из племени настоящих людей
У каждого человека что-нибудь спрятано.
Антон Чехов. Записные книжки
...С маяка вышли на тракторе заполночь. На БРУ заметили, что отливная полоса начала обнажаться, и рассчитывали за время малого ночного отлива доехать до Ягодного. По распоряжению Влада Митя с Егором должны были загрузить в Ягодном навоз для удобрения маячных огородиков, и доставить туда Юлю Холол, откуда её должны были забрать катером в Оссорский интернат. В конце летних каникул Юля пешком прошла больше сотни километров от родительской избушки на Третьих устях до маяка, а теперь ей пора было возвращаться в школу.
Митя лежал в спальном мешке в тракторной телеге рядом с Юлей, которая уснула в кукуле сразу, как только отъехали от маяка.
...Днём Митя встретил её в мастерской художника. Он сперва не обратил внимания на незнакомого человечка в большом старом мужском пиджаке, подштопанным у карманов, с загнувшимися в трубочку лацканами. Голова его была замотана выгоревшей красной ситчиковой косынкой в мелкий жёлтый горошек. Когда Илья представил их друг другу, человечек повернулся к Мите и тогда он удивлённо раскрыл глаза: это была та самая корякская девочка с дорофеевской картины. Юлия стала рассматривать Митю с таким откровенно-недетским любопытством, что Митя смутился: девочка с картины повзрослела.
«Ай, и правда красивый! — она рассмеялась, показав мелкие белые зубки. Её чёрные блестящие глаза, похожие на ягодки шикши, восторженно заискрились. У неё было круглое смуглое личико с коротким, приплюснутым носом, а полные сухие губы казались чуть подвядшими, будто от сильной жажды. Лёгким движением смуглой руки она заправила под косынку прядь чёрных волос и объяснилась с подкупающей доверчивостью: — Ксеня рассказала».
Отвернулась и продолжала разглядывать картины Ильи, радостно удивляясь, когда обнаруживала изображённым на полотне знакомое место. Охала над этюдами маслом, привезёнными в прошлый год Ильёй из Ягодного и огорчилась, не найдя на одном из набросков какого-то сарая: «Ай, куда делся? Ушёл сарайчик погулять!». Илья усмехался, подсовывал новый рисунок, но Юлия, то и дело восхищённо айкая, возвращалась к тому эскизу и сокрушённо его разглядывала, не догадываясь, что художник мог исключить деталь, нарушающую цельность изображения. Портреты пробегала, они ей были неинтересны. И даже свой девчоночий портрет в кухлянке посреди цветущей тундры не захотела рассматривать.
«Давай опять нарисую, — предложил художник. — Посиди на табуреточке». «Карандаш поломается», — отшутилась Юлия. «А углём?», — настаивал Дорофеев.
Юля задумчиво посмотрела на отставленный в сторону свой портрет, с сожалением что-то пробормотала, а потом повернулась к художнику: «Скажи, Илья, а с людьми, которых ты рисовал, ничего не случилось?». «Что может случиться? Все живы-здоровы. Ты чай пила с тетей Машей, разве она изменилась? Или с Элиной Васильевной что-нибудь произошло? Я их много раз рисовал».
Юля с сомнением посмотрела на Илью и усмехнулась, подёргав лацкан нелепого отцова пиджака. «Тех, кто отдал своё изображение, нельзя видеть как людей. Они становятся тенями изображений. Нет, ты не понимаешь! — вдруг рассердилась она. — А ещё художник!». «А что будет, если я тебя по памяти нарисую?» — Илью забавляла Юлина непосредственность. «Нельзя! — тоненько, с отчаянной ноткой в голосе вскрикнула она. — Ты своруешь моё лицо! Плохо, Илья! Нельзя!». «Но ты же в зеркало сморишься? Тогда и зеркало ворует. А если тебя отразит поверхность воды?». «В этом я не виновата. Вода или зеркало ничего мне не сделают. А от людей будет порча». «Во-от оно что! — рассмеялся художник. — И что мне делать с твоей картиной?». «Я знаю — что, — сказала она, насупившись. — Только ты её не отдашь». «Ев-стев-ствен-но! Юлия! Семёновна!» — торжественно и артистически отчеканил художник, а Юлия, взглянув ему в лицо, вспыхнула и отвернулась...
...Митя просыпался, когда трактор останавливался перед Китовой и перед Лимимтеваям, Егор откатывал голенища болотных сапог, выходил из кабины разведать брод в свете фар. Сквозь сон Митя слышал плеск воды под днищем телеги, рёв дизеля и ляск гусеничных траков, эхом отражённых от проплывающих мимо скал, взлаиванье собак на молчаливом стане сенокосчиков. И спал до самого Ягодного, пока в отверстии кукуля не забрезжил дневной свет.
Трактор остановился у реки Гнунваям, напротив освещённого солнцем брошенного посёлка Ягодное. Было свежо и тихо. Спальный мешок Юлии оказался пуст, рядом лежал давешний пиджак. Егор копался в двигателе трактора; он поднял лицо, и улыбнулся, когда Митя спрыгнул с телеги и поздоровался:
— Генератор искрит. Наверное, вода попала. А Юля во-он туда пошла.
Митя заозирался, заворожённый островными картинами, вдыхал воздух, напоённый с утра запахами цветов и трав. Горы были изрезаны поросшими лесом долинками, по которым стремились речонки и ручьи. Низкие отроги гор покрывали травы, ложившиеся набок под дуновениями ветра, кое-где на облысых склонах виднелись валки неубранной поздней травы. Там летом на заготовке сена для рыбкооповского стада работали наёмные косцы, тюковали высушенное сено и отправляли плашкоутами в Оссору.
У Ягодного на зависть маячникам часто стоит удивительно тихая, солнечная погода. И травы и ягоды здесь растут на диво, и сено сушится в несколько часов. Огромные облака, похожие на беломраморные глыбы, невесомо парили над дальними горами, неподвижно застывали в верховьях Лимимтеваям. Похоже, остров в этом месте ограждала от непогоды невидимо вставшая до небес стена. И редкие куртинки деревьев, и вершины голубеющих бугров и сопочек нежились в солнечном оазисе, не ведая о суровой участи островного юга.
Митя спустился к обмелевшей речке, умылся холодной водой и вытер лицо полой штормовки. В прогале деревьев за поворотом реки он заметил Юлию. Простоволосая, она бродила по илистому дну и от её голых ног далеко тянулись поволоки взмученной воды. Взрывая сапогами бурунчики воды, Митя пошёл у невысокого берега, поглядывая поверх травянистой береговой бровки, сквозь ажурное гнутьё ольховых и берёзовых стволов и ветвей видел озолоченные солнцем склоны островных гор и туманное марево, зацепившееся за их вершины.
Юлия взглянула на Митю и, подобрав пальчиками подол мятого ситцевого красного платьица в жёлтый горошек, продолжала скользить по дну босыми ногами. Митя задержался взглядом на её одежде и смутился: под этим лёгким, просвечивающем на солнце платьицем ничего больше на Юлии не было. Во всём её облике, в налившейся женственностью очертании маленькой груди, в округлившихся бёдрах и в смуглых сухих ногах с тонкими щиколотками была уже опасная, недевичья прелесть. Чёрные, прямые и тяжёлые волосы, ранее спрятанные под косынкой, отсверкивали оловом, стекая по плечам. Казалось, в кукуль ночью легла нескладная девчонка в старом мятом пиджаке, а в душной его утробе созрела и утром родилась маленькая юная женщина с лукавой улыбкой и свежим блеском чёрных, с раскосинкой, влажных глаз.
Митя поёжился легкомысленности Юлиного одеяния. От холода речной воды и утренней свежести у неё должно было сводить зубы.
— Замёрзнешь. Вот, возьми, — сказал Митя, снимая с себя и подавая ей холостяцкую штормовку.
Юлия отвела её ладонью, с пристальным интересом взглянув в Митино лицо, беспричинно рассмеялась и вдруг тоненько взвизгнула:
— Ай, рыбки в ноги стучат! Ищут проход. Я их пропущу, а то заблудятся. Плывите, мальчонки!
Она замерла, выпустив подол платья и обратив взгляд на воду, задумчиво провела ладонями по плечам, охватила себя руками. Митя услышал, как бьётся его сердце.
— Это место дух воды охраняет, — сказала она тихо. — Мне дедушка рассказывал. Дух живёт вон в той яме, иногда сердится, пузыри пускает. А выше по течению живёт мать-горбуша. Она на зиму далеко уплывает жениха искать, а летом возвращается. Но её редко можно увидеть. Она такая большая, как дерево, мохнатая. Я в Ягодном родилась, тут до шести лет росла. Мы детьми сюда переходили из посёлка, чтобы взрослые не видели. Играли в кустах, в воду прыгали. Мамик Настя нас увидит с того берега, так сильно кричать начинает: «Юл-ля, ити опратно, вота сильно мокрая!» Плавать не умеет, воды боится, а сама смеётся, по берегу бегает и руками машет.
Она легко вздохнула, не сводя глаз с поверхности бликующей воды:
— А послезавтра в интернат. Опять Светка Сидельцева будет мне в тумбочку сухари подкладывать. Шутки у неё такие. Хорошо, что последний год остался.
— Не нравится в интернате?
— Э-э, вообще не очень. Но куда деться? Наши все в интернатах. Нас, правда, учат. Физике там, химии. И подруги новые. А так не очень. У нас воспитатель букву «р» не выговаривает, представляешь? Нич-чего себе воспитатель! Нам одна ночная дежурная няня нравится. Она нам рыбы даёт. Я котлеты ела и стала худеть. А когда рыбы вволю ешь, то поправляешься. Мамик Настя приплывёт в Оссору на катере, привезёт солёной рыбы и оленины, губами почмокает: «Рыпу ешь, Юл-ля. Олешка ешь. Хутая, парни смотреть не путут». Она меня уже замуж выдаёт. Когда рассердится, губы надует: «За паклана пойтёшь. Он погатый парень, сильно рыпу ловит!»
Она так смешно передразнила мать со словами о богатом женихе-баклане, что Митя расхохотался.
— Мне в интернате мамика не хватает, — с грустью сказала Юлия. — И братиков с сестричками. Они все в разных интернатах. От оленей отвыкла, только во сне вижу. И мамика. Мне больше всего вспоминается, когда в землянке за Плоксаном жили — на Третьи устя мы потом вернулись, из Ягодного. Я нерпичью шкуру зимой сосала. Оленей тогда много умерло и рыба кончилась. Вертолет из Оссоры с продуктами по радио вызвали, ждали долго, пурга мела. Голодать начали. Потом ничего, прилетел.
Она посмотрела на виднеющиеся меж кривыми стволами чозений столбы электропередач с пружинками оборванных проводов, крыши поселковых домов, конусообразные повети юкольников.
— А дальше? — подбодрил её Митя, безотчётно коснувшись рукой её прохладного плеча. Юлия взглянула на него смеющимися глазами, опять вздохнула:
— Значит, ты мной интересуешься. В интернате девчонки говорят: вон тот интересуется, хочет с тобой в сопки сходить. Но ты не думай... Эти дурачки-малолетки — так, шкодят только. А ты парень серьёзный. Как баклан.
И легко рассмеялась, запрокинув головку.
Митя вслушивался в её безгрешный шёпот и не мог себе признаться, что очарован чужеземной девушкой, что ему интересно всё, что она говорит.
— Папик Семён мне басни рассказывает, а мамик Настя слушает, улыбается и папику вот так делает: «Хек-хек». — Погружаясь в облачко детских воспоминаний, Юлия оживилась, смуглые щёки её порозовели. — Это значит — в бубен не умеешь бить. Дразнит его, говорит, что не всё ладно сочинил. Он рассказывает, что подземные духи мухомором опились и забуянили, оттого и земля трясётся. А нужно говорить, что они китовыми костями гремят. Папик вообще-то не из наших, у него сказки другие...
— О чём шепчешь, Юлиянна! — Лицо Егора, вынырнувшего из-за травянистого вала, за которым тянулась тропа, расплылось в довольной улыбке. — Пошепчи на ушко. Я никому не расскажу.
Юлия не удивилась появлению Егора, скорее, — она давно заметила его.
— Ты так громко говоришь, будто хочешь испугать. Но ты не злой, Егор. Только вертишься. Моя мамик Настя знаешь, как говорит: «Хочешь вертеться — умей жить»...
Егор захохотал и удивлённо зыркнул на Юлю:
— Очень умная мамик. И ты себе на уме, оказывается. А женихи не одолевают, дружок-пирожок?
— На что тебе мои женихи? Я из племени настоящих людей и сама выбираю жениха.
— А где такое? — сморщился Егор. — Что-то не припомню. Коряки есть, ительмены, эвены...
— Нас осталось человек десять, которые помнят.
— Это Семёнова родня?
— Папик Семён не из настоящих людей. Он чукча с севера. А мамик Настя записана корячкой.
— Подожди! Если твой отец — чукча, а мать — корячка, как же ты получилась настоящий человек?
— Не спорь со мной, Егор, — строго сказала Юлия. — Ты ничего не понимаешь!
— Поговори с такой: то-то маху дашь, — пробормотал Егор. И прокричал: — Тогда я ухожу! Сами речку перейдёте, или перевезти?
Юлия не удостоила его ответом. Молчала, когда трактор с чёрным столбом дыма прошёл по броду, поднялся на косу, на которой раскинулся посёлок и заглох. Она подошла к выемке в обрывчике, вспрыгнула наверх и села, свесив мокрые ноги.
— Мамик сказала, что меня зовут Балча, а Юлией меня записали в сельсовете. Она узнала моё настоящее имя, когда погадала на камне, подвешенном за нитку. — В выражении её лица появилось что-то горделиво-неприступное. — Ты, Дмитрий, должен стать моим мужем.
— То есть, как — мужем?.. — опешил Митя, не зная, как дальше разговаривать с этой непредсказуемой девчонкой. — Может, я и не хочу... Может, ты мне не нравишься. Да и мала ты ещё…
— А кого ты хочешь? — она снисходительно посмотрела на Митю и фыркнула. — Тётю Любу? Ксения рассказала, как ты её гулять водил. Тётя Люба — жена Егора. Она старая, как она может нравиться? А со мной ты бы хотел сходить в сопки, ты мной интересуешься. Разве неправда?
Да это настоящий лазутчик, вспыхнув, подумал Митя. Как она успела за день всё разузнать? Значит, на маяк шла с определённой целью. Его поразила мысль о проницаемости маячной жизни: оказывается, на маяке ничего не держалось…
Но в повороте её мыслей и в открывшейся ему частице характера Юлии Митя не находил лукавства. Она руководствовалась чуждой Мите правдой жизни. И то, что она назвала Любаню тётей Любой, вдруг открыло ему чувствительность сердца этой девушки, живущей простой и грубой жизнью. И обнаружило чутьё её, схожее с чародейством, перед которым не могло утаиться сердце мужчины — хотя, казалось, что она могла знать в этом сердце?
— Либо она собачка, чтоб её гулять водить? Егору некогда сходить с ней на Северную, а я свободен был. Тут ничего худого и не было. И Егор даже не обиделся.
— Какой ты смешной! Ты не заболел? — она взглянула на Митю с усмешкой, как на ребёнка: — Зачем тебе тётя Люба, если она бросает детей? Даже если Егор согласится её уступить?
Митя почувствовал душевную тяжесть и тотчас замкнулся. Он не знал, как сладить с этой девчонкой... Нет — с девушкой, которая кажется гораздо моложе своего опыта. Юлия мотнула головой и её волосы волной встали вокруг головки:
— Ты, наверное, хочешь, как показывают в кино?
— Что в кино?
— Ну, любовь?
— А разве любовь не надо?
Юлия с оттенком превосходства посмотрела на Митю и с упрямой ноткой в голосе произнесла:
— Любовь в кино! А у нас будет не любовь.
— А что должно быть? — Митя совсем растерялся.
Юлия исподлобья разглядывала Митино лицо, снова вздохнула, медленно, словно переводя дух.
— Я из племени настоящих людей, — произнесла она тихо. — Наше племя совсем маленькое, оно почти умерло. Кто остался, переписываются то коряками, то чукчами. И я не Юлия. Меня называют Юлией в интернате и на маяке. А я — Балча. Так звали девушку из племени настоящих людей. Она была знатная, по-вашему княжна. Это было давно...
— Но... Такая история записана на маяке в «Вахтенном журнале склеротиков». Эту легенду сочинил Данила Никифоров.
— Я читала. Данила не всё выдумал, потому что эту историю слышал от мамика. Он жил у нас в Ягодном две недели, потом пошёл работать на маяк. Это не легенда, потому что настоящие люди помнят всех предков, всё, что с ними случилось...
— И получилось, что Настя угадала в тебе Балчу? — Митя вспомнил об обычае гадать на камне, как он был описан в повести Данилы. — Не могла она ошибиться?
— Как она могла ошибиться, если я ношу в себе её кровь? А она из племени настоящих людей. Она знает.
Слово «знает» Юлия подчёркнула, вздёрнув круглый подбородок.
О таинствах крови Мите приходилось читать, и на сведения о почти исчезнувшем камчатском племени кереков, некогда попавшем между жерновами корякской и чукотской племенных распрей, он где-то натыкался. В мире убывающих этносов о многих исчезнувших уже забыли. При большой смертности от голода, болезней, межплеменных войн, неблагоприятных обстоятельств, продолжает воздействовать и какая-то непонятная причина, уменьшающая численность племени. В семье Семёна из семи детей умерло трое. Женщины в таких племенах рано взрослеют, расцветают быстро, как цветок саранки, облекаясь необыкновенной красотой, а после двадцати пяти-тридцати лет увядают.
Речи Юлии Митя сперва принял за россказни экзальтированной барышни, но что-то слишком точно совпадающее было в её оговорках и намёках, слишком серьёзно обо всём рассказывала эта милая девушка. В её словах слышался вещий зов, голос крови, когда она, может статься, была общей у зверей, птиц, людей.
— Настоящие люди никогда не исчезнут. Они спрятали кровь в других племенах. Кровь когда-нибудь заговорит, выйдет наружу и настоящие люди возродятся. Нужно несколько человек, которые знают, чья кровь. Папик не знает, а мамик знает. И я знаю.
— И что будет, когда настоящие люди возродятся?
— «Что будет?» — снова фыркнула Юлия. — Опять станут народом. Для того и создал нас ворон Кутты.
— Выходит, вы вечные?
— Все люди вечные. — Юлия серьёзно посмотрела в глаза Мити. — И вы, русские, вечные. Только не все из вас об этом знают.
— А для чего нужно, чтобы я стал твоим мужем? Чтобы спрятать кровь ещё дальше? Как в сундучок — на самое дно?..
— Чужая кровь лучше хранит. Скажу...
Юля снова задумалась, не сводя с Мити блестящих глаз и в глубине её взгляда появились отрешённость и зыбкая тревога, будто она видела в Мите не молодого мужчину, а свою древнюю судьбу:
— Может, я рожу будущего Кечгэнки...
2. Огонь и грязь
Но уж такова была моя судьба —
из всех возможных путей я выбрал самый худший.
Даниэль Дефо. «Робинзон Крузо»
…Оссорский катер отошёл от Ягодного в три часа пополудни. Егор подогнал трактор с тележкой к куче плотного, перепревшего навоза, скопившегося за глухой стеной поселковой фермы. Когда забросали навозом телегу, стало темнеть. В обратный путь тронулись в сумерках, и, едва трактор переехал Гнунваям, отказало электрооборудование и погасли фары. Встали напротив лагеря сенокосчиков, и выяснили, что придётся заночевать на берегу, а до маяка добираться с рассветом.
Егор сидел на гусенице трактора, горящая в уголке губ сигарета освещала его скулы и нос, в глубине глазниц вспыхивал весёлый огонёк:
— Запалим эту ночь! Смотри, дружок-пирожок, что мы сделаем…
Он встал, бросил в висящее на фаре пустое ведро мазутную тряпку, которой вытирал грязные сапоги, накидал травы с береговой бровки, туда же сыпанул две горсти песка из-под ног, полез под сиденье за ключами. Вывернул впотьмах одну из форсунок, отогнул её стальную трубку и направил форсунку соплом в ведро. Завёл тракторный двигатель, а когда над ведром пыхнуло облачко распыленного топлива и остро запахло соляром, Егор поджёг клочок от сигаретной пачки:
— А теперь включаем свет!
Он бросил горящую бумажку в ведро, облачко распыленного соляра с коротким шипом вспыхнуло, вспышка озарила лица Егора и Мити, траву берегового вала, ближнюю часть моря.
— Прошу! — Егор повёл рукой, приглашая Митю в кабину и, когда они уселись на сиденья, прокричал: — С Богом, Димыч!..
Клубящиеся в ведре огненные сполохи освещали дорогу на несколько метров впереди, и, таким образом, используя вместо фар этот извлечённый из грязи свет, можно было беспрепятственно ехать до маяка.
Митя показал Егору оттопыренный большой палец, дивясь его изобретательности.
— На Атласовской зоне, в леспромхозе мужики научили! — прокричал довольный Егор. Вопреки рёву дизеля человеческий голос в кабине трактора не только можно было разобрать, но слышны были даже его оттенки.
— А ты сидел? За что?
— Не за что, а почему. Так будет правильнее.
— И почему?
— Это другой вопрос…
Отблески вспышек в ведре освещали внутренность кабины, лицо Егора, обмётанное загустевшей курчавой бородкой, его высокие, будто удивлённо поднятые брови, слабую улыбку:
— Я знаю, ты в Камчатском пароходстве работал, на «торгашах» ходил. Питер-Владик?
— Почти год.
— А я в Дальневосточном, на ФЕСКО-лайн. Фрахт на загранлиниях, кто нанял, тот и платит. «Мотылём», мотористом, то есть. Мы тогда на Индонезию шли, к Джакарте приближались. Я после ночной машинной вахты душ принял, вышел на палубу обсохнуть. Стою, курю, о леер облокотился. Жара, море тихое, лазурное. Слышу, капитан окликает с верхнего мостика: «Зайди, Меновщиков». Не знаю, почему он позвал, догадался, когда уже поздно было. Машина с капитаном не общается, знаешь сам, у нас свой начальник, стармех. Поднимаюсь на мостик, капитан открывает дверь, приглашает в каюту. «Ты после вахты? Тогда составь компанию». На столе еда, бутылки. В рейсе «сухой закон», но над капитаном на судне нет хозяина. Даже «помпа», если кэп с ним не задружит, только на берегу может его постращать. Бюро там, парткомом. Но с этим «помпой» кэп не враждовал, даже где-то выпивали. «Садись». Сажает в своё кресло, наливает фужер коньяку, подвигает тарелки. «А выпьем, — говорит, — за сермяжную правду». Я и выпил, за правду кто не выпьет? Закусил, сижу, молчу. «А в чём она, «мотыль»?», — вдруг он меня спрашивает. Надо сказать, кэп был странный человек. С женой в разводе, дети взрослые. Двадцать лет по морям, пять раз весь мир повидал. Я с ним на Индонезию не первый рейс делал. И одно к другому: молчун, спокойный, незаметный человек, ни на кого ни разу голос не поднял, а всё на судне крутится, так что мы в пароходстве с первых мест не слезали. На людей только смотрел как-то, знаешь, с улыбочкой. Говорю: «До пароходства я на прииске полгода работал. Начальник рассказывал, как он учил туземцев золото мыть в Сахаре. Там наши геологи нашли промышленное золото. Туземцы столбенели от золота, глаз отвести не могли. Понимали, какую оно имело цену, хотя им платили бумажными деньгами за каждый грамм... А когда мы на прииске сдавали золото, начальник выносил аптекарские весы, на одну чашку ссыпал намытые сверх нормы крупинки, а на другую — махорки по весу, или, бывало, хороший курительный табак. У начальника была большая заначка». Капитан слушает, усмехается: «И что?». «Многие меняли. Курево-то у всех кончилось. А золото и не курится, и любить его трудно». Капитан рассмеялся, налил коньяку, зажевал лимоном, на меня посматривает: «Но правда-то тут в чём? Что курить хочется, или что золото — дерьмо? Узнаю нашего мужичка: за одну крупинку потом и человека зарежет». Сощурился, поманил согнутым пальцем, а сам кивает на дверь, за которой у него спальня: «Покажу, в чём она, сермяжная правда». Открывает дверь, рядом с рундуком стоит что-то прямоугольное, под кумачом. Тем, что «помпа» на лозунги по праздникам пользовал: писал зубным порошком что-то вроде «Да здравствует!..» Отдёргивает кумач, а под ним стоит чёрный гроб, блестящий, как зеркало. Он его довольно погладил, будто сервант старинный, подышал на него: «Эбеновое дерево, натуральное. Три года в «загранках» валюту на него копил. Представляешь, «мотыль», такое дерево триста лет растёт, доска из него вечная». Я оробел, не знаю, что и сказать. По мне гроб — он гроб и есть, хоть из нержавейки его делай. В нём не жить, потому вещь хотя и нужная, но на один раз. Об этом гробе по судам слухи давно ходили, но я как-то не проникся. Не зря говорили о кэпе, что он с придурью. Я стою, и мне страшно: как этот гроб за правду признать, если даже капитану на него нужно три года копить?
Трактор подошёл к устью Лимимте, Егор остановил машину, спрыгнул на песок и при свете полыхающего ведра наметил линию перехода по барам, ниже устья, которое начинала захлёстывать приливная волна. Когда тронулись через бродный путь, вода замочила пол кабины, но Егор уверенно выправил трактор на берег. Частые клубы огня бросали блики на обрывистый берег, выхватывали из темноты кедрачовые заросли в зеве распадка. Лицо Егора выплывало из сумрака кабины и снова пропадало.
— Так вот…И не знаю, что сказать. А он на меня посмотрел с улыбочкой, запахнул столик в спальне этим кумачом и опять приглашает в каюту. Мне бы тогда извиниться и уйти, — мол, нужно отдохнуть после вахты. А я от робости хватил ещё фужер коньяку, и повело меня…В общем, то ли уснул, то ли придремнул. А проснулся от выстрела. Меня аж подбросило в кресле. Распахиваю дверь в спальню… На столике этот гроб, в нём лежит капитан, запах пороха, дым от выстрела. Я стою, не могу дыхание перевести. Не слышал, как «помпа» прибежал, старпом, вахтенный штурман с мостика. А он застрелился аккуратно, в сердце, так что и крови не было. На костюме, — он в костюм успел переодеться — только пятёнышко.
Некоторое время он ехал молча, собираясь с мыслями, вспоминая подробности того случая.
— А «помпа» очнулся, осмотрелся и понёс на меня. Что я замешан, что я капитана... Тут надо признать, что само по себе непонятно: чёрный «мотыль» пьёт с капитаном в его каюте, кэп убит, я стою над трупом. Гром же по всему пароходству. Хотя по ситуации видно: с какой руки укладывать кэпа в гроб, потом стрелять из его же пистолета? Или наоборот. Да и какая к тому причина? Я ему ни сват, ни брат, он мне не задолжал. Это только в гнилом «помповом» воображении… «Помпа» был человек беспокойный, всё заботу себе искал. Не люблю суетливых. Мужик сытый, дородный, ему бы в десанте служить. Но когда я ему врубил промеж глаз, он обмяк, как мешок с говном. Коньяк-то ещё бродил… Пошёл швырять, дальше не помню. Как меня повязали, как под замок посадили — это в тумане. В общем, дознание на судне провели, моей вины в смерти капитана не нашли. Я перед всеми повинился, но «помпа» не простил. Хорошо, «политику» не пришили. Так что я два с половиной года с зоной знакомился... Почему, спрашиваешь? По дурости. Кого я должен винить? «Помпу»? Слов не хватило и пришлось, как проще, — кулаком. Он хоть и «помпа», но тоже человек. Обиделся...
Егор снова замолчал, короткими рывками поправляя рычаги фрикционов.
— Атласовскую зону мне не забыть. Это как клеймо на сердце. — Он сказал это так тихо, что Митя наклонил голову, чтобы услышать его слова. — Там всякие сидели. За убийства, грабежи, изнасилования. Не верь, не бойся, не проси — закон блатарей. Одно точно — не бойся: больше смерти никого не ждёт. А в остальном всё наоборот, и верить надо, и просить. Их правда — как липучая сажа. Свой закон, свои блатные права: они, холуи, под нож за них идут, как поросята. А разве могут быть несколько законов для подневольного человека, Димыч? То-то и оно...
— А на чём держался?
Он искоса взглянул на Митю, усмехнулся.
— Точно спросил. Нужно выжить на чём-то, на подпорке. На искуплении вины, на законе? Закон на зоне для рабов, свободных нет. Как решето: дырок много, а вылезти некуда. На зоне многие чувствуют себя уверенней, — ответственности нет. С зоны откинуться, как они говорят — начинаются трудности. Одному мать с воли писала: я, мол, за тебя, сынок, спокойна, только когда ты в тюрьме. Но всегда есть выход. С Юрой судьба свела в отряде, через полгода освобождался, он-то и объяснил подпольную обстановку. И ещё бабушка в детстве молитвам научила. Как сердце защемит, я молитвы повторял. Помогало…
Наконец, стало ясно, какие отношения связывали Егора и Кнута. Это была дружба по несчастью.
— А Кнут-то почему?
— Вот он как раз не почему, а за что. То не мой секрет, — сказал Егор. — Серьёзные люди на зоне рассказывать не любят. Знаю, что жена повесилась.
— Сама?
— Что-то с головой было. Лечилась. А Юра, когда крепко заливал, применял силу. Я этого не понимаю, но другие так дрессируют женщину. И сел за принуждение к самоубийству.
Митя был ошеломлён. Он готов был к тому, что отношения Кнута и Егора скрывали что-то тёмное, но прошлое Кнута оказалось ещё неожиданее.
Егор выпрямился, потянулся, упершись головой в потолок кабины, снова бросил руки на рычаги:
— Остров для меня вправду — как край света. Дальше темнота. Жду, когда судимость можно снять, чтобы визу открыли. Я на ФЕСКО хочу вернуться. Душа просит, ещё не весь мир повидал. Смотри, дружок-пирожок: как выходим за бананами в Африку, или за кофе в Бразилию, всё внутри замирает... Знаешь, что ничего, кроме бананов и кофе не привезёшь, а азарту!.. Вроде за алмазами сходил. Когда-нибудь надоест, за тягомотину посчитаешь, но каждый раз, как диковинку, ждёшь новый рейс. А кэп...
Егор помолчал, подёргивая рычаги. Его лицо колебалось рядом с плечом Мити, и было непонятно, то ли его лицо вспыхивало в ответ на сполох огня, то ли оно пропадало само собой, а потом проявлялось снова.
— Никто не знал, как он сумел годовую медкомиссию пройти. Оказалась предпоследняя стадия сифилиса. Человек начинает с ума сходить. И загадку оставил. Какая, к чёрту, правда в вечном гробу из чёрного дерева? Как думаешь, Димыч?
— От болезни, наверное. Или выгибон, как Немоляка говорит. Разве человек должен озадачиваться, в каком гробу его похоронят? Тут ты прав. Это нужно очень сильно об этом думать…
— Выгибон, говоришь?
— Я в пароходстве историю о самоубийстве слышал, Егор. С четвёртого этажа общаги человек выскочил. Положим, тут отваги не нужно, главное — надраться. Работал у геологов, лес валил, рыбачил. А когда вспомнили, то выяснили, что перед тем он заходил в одну компанию, сидел, сосал ириски, слушал разговоры. Потом спросил: почему, дескать, восемнадцатого, когда — двадцать второго? Встал, с каждым попрощался за руку. Вспомнили, что именно за руку. В этой компании не было принято... И ушёл. Предусмотрительно сделал: выбросился в пятницу, так что его в воскресенье хоронили. Денег оставил на похороны и на поминки. А перед этим матери большую сумму отправил — мать его жила на материке. Значит, когда он в ту компанию приходил, ириски сосал, он всё решил. Не стал истерики закатывать, драть страсти в клочья. Попрощался за руку и ушёл. И вот знаешь, Егор... Когда он решил, — что с ним произошло? А он не был больной, как капитан. Что с его душой было?
Егор так долго молчал, что Мите показалось, что он не услышал вопроса. Посматривал на Митю, на дорогу, щёлкал рычагами фрикционов. Впереди трактора мотались огненные языки, выхватывая из тьмы неверные очертания замытых песком валунов, от которых струились извилистые тени, рубленые складки берегового обрыва, беспокойную волну, одетую розовой пеной.
— А что думать, — наконец, сказал он негромко. — Душа, что поплавок. Стал тонуть, значит — продырявился. А нового поплавка не предусмотрено… Я о другом подумал, дружок-пирожок. Не бывает такого, будто за кого-то другого живёшь? Маешься, пытаешься прожить светло, по совести. Но чувствуешь, налипло чужое, вонючее, а твоё в другом месте... Так-то я приживчивый, могу со всеми поладить. Но враждуешь, потому что натура сильнее. А натура, чувствую, пакостная. Хочу людям доверять, а натура на дыбы: обманут! Хочу прийти к человеку, сказать: я тебе друг. Но придётся бороться. Побеждать не хочу, а натура кричит — надо... Это как пулю остановить.
Откровенность Егора заразила Митю. Он даже внутренне поджался, напряг слух, чтобы разобрать его речи. Егор открылся с той стороны, с какой Митя его не жаждал узнать. Что-то подталкивало задать Егору и опасный вопрос, который витал на маяке после поездки в Петропавловск.
— Я хотел спросить, Егор... Что случилось в Питере? Как ты Кнута обсчитал?
— Не обсчитал, Димыч! — неожиданно рявкнул Егор. — Задолжался…
— А он знает, что ты задолжался?
— Вопросцы у тебя! — замотал головой Егор. — Только мы с Юрой решим это дело. А задолжался…
Он на минуту задумался, потом с улыбкой повернул голову к Мите:
— Не знаю, зачем это рассказываю… Чувствую, ты человек не суетливый, над собой задумываешься. Могила? Тогда слушай.
И Митя услышал историю, — будто узрел тайные закоулки чужой жизни, как соглядатай. То ли Егора сблизил с Митей рассказ о самоубийстве капитана, то ли исповедь о налипшем чужом, — как непроизвольная оговорка, — но он раскрылся перед Митей так искренне, как мало бывает дано человеку.
— После зоны я шарахался, работы искал. Принимали либо в бичёвник — контору пелагического рыболовства — там половина таких же, как я, бывших… Полгода рыбалка на Бостонской банке. Треска, минтай. Вернулись в порт — месяц на пропой, и опять на банку. В общем, капкан. А меня простор манил, в открытый океан хотелось. ...Либо грузчиком в порту. Это дно. Я не о профессиональных грузчиках — в такую бригаду ещё попасть надо. А у нас пустая тара, бочки, ящики, контейнеры. Затосковал я, Димыч. Думал опять на прииски, только мыть чужое золото меня как-то не манило. Ну, не манило — и всё! И однажды на автобусной остановке познакомился с ней… Она авоську уронила. Я подобрал кульки с пряниками и макаронами, говорю: «Три рубля». Она рассмеялась. Я голову поднял и, дружок-пирожок, меня в секунду замутило. Не знаю, что с человеком происходит. Может, тоска от жизни, может, не влюблялся никогда… Никогда не видел такой! Наверное, на женщину нужно один раз глянуть снизу вверх... Почувствовал: либо смерть, либо она — моя. Не помню, как её проводил до дому, внаглую ткнул пальцем в горящее окно на пятом этаже: «Хочу там чаю пить!» А дверь открыл мальчишка лет четырёх. Мать пропустил, стал на моём пути и смотрит ясными глазами: дескать, ты кто такой? Я было засумятился, а когда заметил краем глаза, как она раздевается под вешалкой в коридоре, как под мешком-пальтом её фигура обозначилась, так и гаркнул: «Ревизор!» Это гарканье паренька и поломало. Он меня пропустил. А с его мамой мы разобрались. Её муж на ФЕСКО чужие порты шерстил. Деньги грёб. Получку привезёт, переночует дома — и опять на Австралию, Колумбию, Японию.
На кухне я её и разглядел… Говорит: «Чего не ешь, не пьёшь?» «А есть?» Она достаёт из шкапчика бутылку армянского, разливает... Знаешь, Димыч, есть женщины, которых не замечаешь. Они везде: в столовых, в бане, в конторе. А такая роза прячется. Она из этих была. Тонкая, как струнка, встала, чтобы бутылку достать, у меня в голове помутилось. У неё каждая жилочка напряглась, каждая молекула взбудоражилась, каждая клеточка настоялась, чтобы меня сразить! Села напротив, глянула с лукавинкой, говорит серебряным голосом: «А давай!» Глаза синие, брови русые, лицо круглое, шея столбом… В общем, сгорел. А утром…Отпал я от неё и думаю, какая ещё паутина может захомутлять, чтобы я на ФЕСКО не попал?
Утром будит её сын: «Ты папа?» Я простыню откинул: что за таракан? Забыл, как он меня вечером пропустил. А он: «У меня игрушка: называется «хок». Японская». Думаю — зачем ещё чужой ребёнок? Хотел отбояриться, мол, в моря ухожу. Не думал его привязывать. А получилось — сам привязался. Его отец, считай, семью потерял. Сын его забыл. Жена вроде соломенной вдовы, кинулась в блудню без оглядки, перестала соседей стесняться, так что я среди дня мог к ним зайти, и на выходные оставался. А ночью… Французы говорят: наши ночи лучше ваших дней.
В общем, признал Мишка меня отцом, и я ничего не мог с этим поделать. Стал думать, что он мой истинный сын, кровиночка, только никто об этом не догадывается. Начали с ним шептаться. Он мне свои секреты рассказывает, я ему — былины про Илью Муромца. У него ведь и детства не было. Мать его одного часто оставляла, а он игрушки разбросает, в окно пялится, ждёт. Всплакнёт от страха или одиночества. Так и закис в женском обществе. А в меня вцепился мёртвой хваткой, ему нужно было с кем-то поделиться соображениями, в которые женщины войти не могут, захотелось мужской солидарности. Я его понимал, — тоже без отца вырос.
А мать ревновать стала. Копоти мы по-прежнему подпускали, но уже какая-то тень прошла…
Женщине не обо всём рассказывай, дружок-пирожок. В злую минуту она откровенности вывернет и против тебя обратит. Чтобы отомстить. Она по-своему самоутверждается. Особенно лютует, когда себя виноватой чувствует. А она знала, что муж с морей придёт. Какой ни был, а в дом копейку тащил, на машину скопил, кооператив на материке достраивался. На её месте женщина молчит день-деньской, либо врать ничинает. Вот и эта… Когда голод прошёл, она стала подругу приводить. И при ней начала меня цитировать, понимаешь? То, о чём мы в ночи друг другу шептали. И однажды всё вроде бы случайно склеилось, что она нас с подругой оставила наедине. Я всё понял, повернулся и хлопнул дверью. Мишка меня держал: а я его, получилось — предал…
Стал на перекрёстке на «Силуэте», а навстречу — Сашка Сотников из нашей приисковой партии. Я с ним во Владике подрался в кабаке, он мне зуб выбил. Потом подружились, поехали золото мыть. Он ушёл на маяки, сейчас начальником на Озерном-Восточном. Говорил: всех денег не заработаешь, а мне охота больше нравится. Там, на перекрёстке, он меня и совратил. С ним Люба была, — они, как я понял, из одной деревни родом. Женщин-одиночек на маяки не берут, а он прямо на улице нас сосватал и оформил на маяк, как семейных. В конторе слово замолвил. Месяц походили с Любой на буёвый двор, а ещё через месяц мы здесь и оказались, на Карагинском.
А что случилось в Питере?.. Питер гудел в то время. Все ездили на окраину смотреть на «кукурузник», — из окна на пятом этаже торчал. И я ездил. Глубоко застрял, потом вызывали тяжёлый кран, вытаскивали. А что оказалось? Парень авиационным механиком работал в аэропорту на Халактырке. Заправился, завёл самолёт и угнал. И воткнулся в окно квартиры, где его зазноба жила. Она ему отворот, с другим сошлась, — он и обиделся. Главное, что всех удивило: нос самолёта в окно пролез, новый любовник у зазнобы как раз был, но все остались живы...
Деньги-то я снял, пошёл по магазинам, закупил мопеды, снегоход, лодку на своё имя. Таскал-возил один на буёвый двор. На следующий день прикинул докупить мотор Юре и остальное. И всё время меня в ту сторону вело... Где Мишкин дом. Один раз зашёл во двор, вижу — сидит у окна. Подумал, что один. Решил зайти. И подфугасил сам себе...
Приливная волна отжимала трактор к обрыву. Под правую гусеницу стала подлизываться чёрная вода, на заднее и боковое стёкла кабины начали залетать захваченные траками клочья водорослей, грязный песок. Неожиданно впереди полыхнуло подцвеченное вспышкой огня мутное облако: лопасти вентилятора разметали попавшую в моторный отсек воду. Егор сбавил скорость, поджал машину к обрыву, и ехал, почти задевая обрыв углом телеги. Через некоторое время обрыв понизился, потом закончился, впереди прерывисто замелькал береговой вал, а за его бровкой ехать уже стало легче.
— Она дома оказалась. Сперва обмерла, потом истерика началась. Я не обратил внимания, а потом заметил — квартира-то пустая. Мебели нет. Стоит кровать, стол, два стула... А получилось вот что. Муж вернулся из рейса, ему добрые люди доложили, он забрал шкафы, диваны — всё, на что копил. Оставил ей квартиру и подал на развод. Я такого крохоборства не понимаю, не совсем же он фуфлыжник. Разобрало так, что захотелось на него посмотреть, за жабры пощупать. Но потом стал на его место и, знаешь, — несладко сделалось. Он же, получается, семьёй пожертвовал ради этих шкафов, кооператива...
На Мишку смотрю, и у меня душа переворачивается. У него слёзы на глазах, весь сжался, глазеет, как побитый щенок. Так сделалось тошно, что я вырвал из кармана деньги, клюнул пачкой в стол, не считая. И ушёл. И не думал, как буду долг возвращать. Получается, я вор. Чужие деньги отдал... Юре я не рассказывал, куда деньги дел, а тебе открылся... Придётся мне год-другой на маяке отработать. За долги...
Он замолчал, а Митя, по-новому оценивая извилины Егоровой судьбы, приходил к выводу, что эти извилины каждый раз случались оттого, что Егор в определённую минуту жизни делал не тот выбор.
Какой — Митя и сам не знал.