Geum.ru

Командиры полков разъезжались после встречи Нового года у командира дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   34   35   36   37   38   39   40   41   ...   65

Младшему лейтенанту очень хотелось произвести впечатление на эту молодую женщину с орденом Красного Знамени, но ему и не надо было особенно стараться. Таня слушала его так жадно, что даже несколько раз остановилась на ходу, а потом, уже в трамвае, все время проталкивалась и стояла вплотную рядом с ним, чтобы не пропустить ни слова. Весь его рассказ про Донской фронт и попавшие в окружение армии немцев и про то, что фашистам некуда деваться и что мы сбиваем по тридцать их "юнкерсов" в сутки, - все это хотя и было уже знакомо по сводкам, но вот так, прямо из уст человека, только что прилетевшего оттуда, все равно казалось новым и удивительным.

Они вылезли из трамвая и расстались с младшим лейтенантом у входа в санитарное управление. По лицу его было видно, как он хочет ей удачи.

- Вы им там не поддавайтесь. Командир корабля лично им письмо сдал и на пакете расписаться велел.

- Ничего, не поддамся, завтра в шесть увидимся, - обещала Таня и, уже открывая тяжелую дверь, помахала ему рукой.

Начальника санитарного управления не было на месте, а его заместитель, у которого Таня уже была один раз, на второй день после приезда, по его словам, был бы рад ей помочь, но ничего не мог сделать: письмо находилось у бригвоенврача.

И только через два часа, когда Таня начала бояться, что сегодня уже ничего не выйдет и тогда пиши пропало - придется ехать поездом, бригвоенврач наконец появился. Он прошел по коридору; она вскочила, приветствуя его, и попросила о приеме.

Он искоса глянул ей в лицо, не остановился и ничего не ответил, но через десять минут вызвал к себе.

- Садитесь, - сказал он. - Имеется письмо на мое имя от генерал-майора Серпилина. Он высоко отзывается о вашем боевом опыте и просит направить вас к нему с последующим использованием по учетной специальности. Как официальное требование не могу рассматривать, но, если сами выражаете желание, могу уважить... Тем более что на Донской фронт. - На лице бригвоенврача мелькнуло подобие улыбки. - Я приказал принести ваши документы. - Он похлопал по ним рукой. - Вы числитесь в отпуску по болезни, первого февраля вам положено явиться на комиссию, где вас после перенесенной вами операции могут демобилизовать или признать ограниченно годной...

- Какая я ограниченно годная?! - сказала Таня. - Я годная! И операция у меня прошла замечательно. Я сама, как врач, понимаю все-таки!

- Что вы врач, я знаю, - бригвоенврач сердито шлепнул ладонью по документам, - но считаю все же необходимым еще раз лично поставить вас в известность, что вы вправе до переосвидетельствования находиться в отпуску по болезни и никаких назначений не принимать. - И, не дав ей возразить, спросил: - Короче говоря, выписывать вам предписание?

- Спасибо, товарищ бригвоенврач!

Он подвинул к себе письмо Серпилина, написал на нем красным карандашом резолюцию и нажал на звонок, прикрепленный к столу.

На звонок вошел старый худой техник-интендант.

- Оформите предписание, - сказал ему бригвоенврач. - А вы идите с техником-интендантом. Желаю боевого счастья!

Он поднялся и протянул Тане руку. Другой руки у него не было, обшлаг гимнастерки был ниже локтя подвернут и зашит. Он не сказал, прощаясь с Таней, ни "завидую", ни "хотел бы я быть на вашем месте", никаких других ненужных слов, которые иногда в таких случаях любят говорить люди.

Через час Таня уже показывала вахтеру в заводской проходной свой временный пропуск, который распорядился ей выписать Малинин. "Позавчера выписали - и вот уже не нужен, иду в последний раз", - подумала она. Вахтер был знакомый. Таня два раза говорила с ним в его дежурства. Его звали дядя Миша, и он был пожилой, за пятьдесят. Но, несмотря на это, его уже брали на войну, и он только недавно вернулся из госпиталя с укороченной на пять сантиметров ногой.

Протянув пропуск, Таня не удержалась и сказала ему первому, что завтра летит под Сталинград.

- Смотри-ка, под Сталинград! - сказал вахтер. - Ну, будь здорова. - И не спеша протянул ей руку с таким лицом, словно подумал в эту минуту: "Вижу, что рада, а воротишься ль оттуда, ни ты, ни я, никто не знает..." И Таня, прочтя это на его лице, сама в первый раз за день подумала о себе, что ее могут убить.

В литейке была горячка: спешно готовили для заливки земляные формы, чтобы не остановить конвейер. Таня долго не могла подойти к матери, издали наблюдая, как лихорадочно работает она и другие женщины, готовя последние земляные формы. И только когда начали разливать металл, мать вместе с другими женщинами отошла в сторону, села на гору шлака, утомленно тыльной стороной руки отерла лицо и, отнимая руку, увидела Таню.

- Давно ты здесь?

- Нет, недавно.

- Зачем пришла? Вчера говорила, что на толкучку поедешь.

- Я еще поеду. Я к тебе ненадолго зашла...

- Зачем?

Глядя, как работают мать и другие женщины, Таня за эти полчаса несколько раз по-разному придумывала, как она издали начнет объяснять матери, что ей завтра надо ехать на фронт. Но теперь все разом выскочило у нее из головы.

- Мама, я завтра в шесть утра на фронт уезжаю, то есть улетаю.

Мать ничего не ответила, а лишь опять тыльной стороной руки провела по лбу и глазам и, отняв руку, посмотрела на Таню удивленно, словно со сна не могла понять, что происходит.

- Ты не сердись на меня, мама, - сказала Таня. - Мне генерал Серпилин через санитарное управление вызов прислал. И завтра самолет летит прямо туда, в Сталинград.

Мать сложила руки на груди, зябко обхватив одной другую, и, закрыв глаза, несколько раз тихонько молча качнулась из стороны в сторону - то ли не могла понять, что же происходит, то ли не могла совладать со своими чувствами, то ли просто закружилась голова.

Таня встревоженно подсела к ней и тесно придвинулась плечом.

- Ну, мама...

Мать, все еще не открывая глаз, опять качнулась от нее и к ней и снова от нее. Потом открыла глаза, повернула к Тане измазанное землей и копотью лицо и спросила:

- До послезавтра нельзя?

Таня объяснила, что нельзя, что самолет будет только завтра, а потом не будет, и тогда нужно будет долго, с пересадками добираться поездами. Мать мелко закивала головой и сказала:

- Да-да. Конечно. Понимаю...

Но, хотя она сказала и "да", и "конечно", и "понимаю", все это относилось к внешнему ходу вещей: она понимала, что завтра будет самолет, а послезавтра не будет, и понимала, что поездами надо ехать долго и с пересадками и это ни к чему. Но другого, самого главного, она все еще не понимала. Не понимала, как же это вышло, что завтра в это же время она снова останется одна, а Тани здесь, в Ташкенте, уже не будет. И когда она еще раз будет и будет ли, этого никто не скажет, потому что никто не знает.

- Эй, Ивановна! - окликнула ее одна из женщин.

Они все уже поднялись и двинулись в другой конец цеха, в землеприготовительное отделение, где надо было готовить землю для новой плавки.

- Иду! - крикнула мать и встала с горы шлака, разогнув спину таким трудным, старческим движением, что у Тани все дрогнуло внутри.

- Мама, я еще съезжу на толкучку и продукты по аттестату попробую вперед взять, а потом зайду за тобой, ладно?

Мать молча кивнула и пошла.

- Мама, - догнала ее Таня, - ты только не обижайся на меня.

Мать повернулась, посмотрела на нее и сказала ровным голосом, полным такого горя, при котором уже нет сил ни кричать, ни плакать:

- А я не обижаюсь на тебя... что ж обижаться... жизни ты меня лишила. - Повернулась и пошла.

Таня проводила взглядом мать и, прежде чем уйти, несколько минут оглушенно простояла на месте. Она все еще искала в себе ответ на последние слова матери, искала и не находила, потому что ответа на эти слова не было и не могло быть.

На заводском дворе два подростка, узбек и русский, катили по рельсам тяжелую вагонетку с железным ломом. Узбек оглянулся на Таню, повернулся к русскому и что-то сказал про нее. Русский тоже обернулся и посмотрел на нее.

- Приходите к нам еще раз в общежитие! - крикнул он. - Новые инструменты купили, вчера первый раз играли!

Таня ничего не ответила, только улыбнулась и помахала рукой.

Когда она была в общежитии, ребята, вывезенные из ленинградского ФЗУ, жаловались, что директор завода никак не купит им духовые инструменты. Там, в Ленинграде, у них был оркестр, правда, из того оркестра осталось только четверо, остальные умерли, но желающих ребят на заводе много. Жаловались не просто так, а с подходом, чтобы Малинину, явившемуся вместе с Таней, стало стыдно перед товарищем фронтовиком за то, что они с директором все только обещают купить ребятам инструменты. "Значит, все же купили", - подумала Таня. И вспомнила, что ей надо проститься с Малининым. И не только проститься, а сказать ему о матери.

Что сказать ему о матери, Таня и сама еще не знала. Но что-то надо было сделать, чтобы мать не так тяжело переживала, хотя что мог сделать для этого Малинин, Таня не знала, да навряд ли он и мог что сделать. В парткоме Малинина не было. Сначала сказали, что он скоро придет, а потом спохватились, что сегодня собрание в инструментальном и Малинин там.

Таня пошла в инструментальный, но собрание уже кончилось, а про Малинина сказали, что он в первом механическом. Таня пошла в другой конец заводского двора к первому механическому. Но и там Малинина уже не было - приходил и ушел.

Решив разыскать его вечером, когда зайдет за матерью, Таня повернула к заводским воротам и сразу же увидела Малинина. Он медленно шел через двор, наверно, обратно к себе в партком. Шел один, понурясь, тяжело вытаскивая из грязи ноги в кирзовых сапогах.

- Алексей Денисович! - поравнявшись, окликнула его Таня.

- Что скажешь? - Малинин на ходу сунул ей руку и продолжал идти, глядя себе под ноги.

- Завтра на Донской фронт улетаю, Алексей Денисович. Прислали вызов. Самолет прямо до штаба фронта, и меня берут.

- Ну что ж, поздравляю. - Малинин наконец поднял глаза на Таню. - Мать уже обрадовала?

- Сказала.

Таня посмотрела ему в глаза, и Малинин, прежде чем она успела что-нибудь сказать, понял ее просьбу.

- Ладно. Все понятно. Письма ей пиши. Как ни долго идут, а коли часто пишешь, так и часто приходят. Мне уже пришлось с некоторых требовать, чтобы писали домой, дурака не валяли. Смотри, чтоб замполиту твоей части такое письмо не пришло.

- Что вы! Я, если бы поездом ехала, еще с дороги бы написала.

- С дороги можно и не писать. Лишние нежности.

- Я маме часто буду писать. Только вы ее тоже поддержите первое время. Очень уж она сегодня... - Таня, не договорив, покачала головой.

- А как ты думала... - сказал Малинин. - Она, может, на этом всю свою жизнь строила, что ты не уедешь. Хоть ты ей и сказала, а все же надеялась: вдруг не возьмут или где-нибудь здесь оставят. Девка все же, а не мужик. Она не слепая, видит, что и тут тоже ходят врачи в шинелях, не все на фронте... Да и без шинелей ходят. А ты раз топором: завтра лечу. И по лицу видать, что рада. Тоже и это мать поняла, не дурей меня. Думаешь, легко?

Когда Малинин сказал "и без шинелей ходят", Тане показалось, что он подумал о ее бывшем муже.

- Алексей Денисович, у вас Колчин был?

- А что, приходил к тебе после этого, Лазаря пел? Да? Удивляешься, что угадал? А он для меня ясный, как дважды два. Умирать боится, а жить не умеет. Испугался, что раскопаю, где броня взята и чем за нее заплачено, - вот и побежал к тебе.

- А вы что, только припугнули его?

- Для чего же его зря пугать, - хмуро сказал Малинин. - Мне уже на такие бирюльки времени в жизни не остается. А ты что, в самом деле за него просить хочешь?

- Нет, - сказала Таня. - Я просто подумала: зачем он там, на фронте?

- Э, нет! Это мысль не с того конца. Попадет на фронт - подберут работу. А если такую философию, как ты, развести да опубликовать, много таких негодящих найдется: рад бы душой, да боюсь, пользы не принесу! Ничего, принесет!..

- Откуда только такие люди берутся? - задумчиво сказала Таня, словно еще раз взвешивая сейчас все свое прошлое с этим человеком.

- Оттуда, откуда и все, - сказал Малинин. - А вот такие люди, как ты, откуда, интересно? - Он остановился и поглядел ей в глаза. - Откуда такие глупые бабы бывают, что за таких мужиков замуж выходят? Не откуда он, а откуда ты такая?

- Верно, глупая... - покорно сказала Таня.

- Насчет матери не бойся, - сказал Малинин, когда они молча прошли еще несколько шагов. - Ее из ума не выпущу. Тянет она, конечно, сверх сил. Не только совесть, а и характер надо иметь, чтобы, смену отработав, недоедающему человеку еще идти и вокруг котлов да вокруг хлеба дежурить. А что делать? Слыхала, какая у нас история с завстоловой вышла, мать говорила?

- Говорила. Сказала, что ей десять лет дадут.

- Это, значит, наши бабы еще до суда ее приговорили.

- А скоро суд будет?

- Не знаю. Она не одна в деле. Еще трех спекулянтов забрали да мужа ее сегодня с поезда сняли. С мануфактурой. Он из Фрунзе сахар возил, отсюда - рис, а из Москвы - мануфактуру.

- Он правда майор? - спросила Таня, вспомнив свою первую вчерашнюю догадку, что, может быть, это тот самый сахарный майор, которого она видела в Москве. Ей даже хотелось, чтобы это был именно тот самый, чтобы, кроме него, таких людей больше не было на свете.

- Назывался майором, - сказал Малинин. - С ним долго говорить не будут. Петлицы сорвут, перед трибуналом поставят, высшую меру дадут, штрафбатом заменят - и давай воюй! А у этой стервы дети. А детей в детский дом брать придется. И придется им объяснять, где их мать и где их отец и почему мы их сиротами сделали... а не сделать нельзя. Значит, завтра улетаешь - это без перемен?

- Без перемен.

- Жаль. Хотел от тебя завтра еще раз пользу иметь. Сержант, Герой Советского Союза Рахим Ахмедов, здешний, ташкентский, после ранения на побывку приехал и третий день по заводам выступает; сообщили, что завтра в перерыв у нас будет. Возможно, Юсупов, секретарь ЦК, сам его привезет. Имел в виду, чтоб и ты на том митинге выступила. Ну да ладно, бывай! Ты теперь, как говорится, уже отрезанный ломоть. - Малинин крепко пожал Танину руку, посмотрел на расстилавшийся кругом залитый жидкою грязью заводской двор и вдруг сказал: - Взяла бы, что ли, меня с собой на фронт, а?..

И была в его словах такая тоска и усталость и такое вдруг вспыхнувшее желание, ни о чем не думая, обо всем позабыв, уехать на фронт и поставить там жизнь ребром и сгореть, если придется, хоть за одни сутки, да с треском, а не с копотью, что Таня даже вздрогнула от его голоса.

- Я бы с удовольствием, Алексей Денисович, - растерянно сказала она, совершенно не представляя себе, что вообще можно сказать в ответ на это.

- Ты бы с удовольствием, и я бы с удовольствием, - сказал Малинин. - О наших удовольствиях после войны подумаем. Будь счастлива. - Он еще раз крепко пожал ей руку, повернулся и, ссутулив широкие плечи и закинув за спину руки, пошел к себе в партком.

 

-27-

Захаров вошел в избу, мельком взглянул на поднявшуюся в углу с лавки маленькую женскую фигурку и, на ходу сваливая с плеча распахнутую бекешу, спросил у подскочившего помочь адъютанта:

- Начальник штаба у себя?

- Так точно.

- Один?

- Так точно.

Захаров толкнул дверь во вторую половину избы. Серпилин, сидевший за столом над картой, недовольно поднял глаза: приказал адъютанту до тринадцати без крайней нужды никого не пускать.

- Здравствуй, сиди. - Захаров тиснул Серпилину руку и сел напротив. - Как думаешь строить свои дальнейшие взаимоотношения с Батюком?

- Как положено начальнику штаба армии с командующим.

- Брось, - сердито сказал Захаров. - Я не формально, а по существу.

У него у самого только что вышел крупный разговор с Батюком, и он еще не остыл. Сначала решил вызвать начальника штаба к себе, но передумал и зашел сам - хотел подчеркнуть, что дело не в форме.

- Долго я еще буду болтаться между вами как главноуговаривающий?! Плохо подхожу для этой роли.

- Отношения в целом, считаю, складываются нормально, - сказал Серпилин.

Захаров исподлобья посмотрел на него. С минуту оба молчали. В общем-то, сказанное Серпилиным было близко к истине. Вопреки ожиданиям, он сработался с Батюком. И не потому, что сглаживал углы, а, наоборот, после двух резких стычек.

После первой - еще до начала наступления - Батюк попробовал с ним расстаться, но в штабе фронта не посоветовали.

После второй - уже в ходе наступления, когда командующий фронтом при докладе с первых же слов поддержал вариант решения, который отстаивал Серпилин, - Серпилин ни одним словом не дал понять, что Батюк был за другой вариант, даже бровью не повел. И Батюк оценил, понял, что начальник штаба хотя и ершист, но подсиживать не будет.

После этого все шло более или менее нормально - до сегодняшнего утра. Батюк нервничал, хотел непременно первым, раньше соседей разрезать немцев и соединиться со сталинградцами, с 62-й армией. С вечера сам уехал в одну из своих отстававших дивизий - толкать, беспокоился, что 111- , вырвавшаяся клином вперед, обнажила фланги. Требовал, - кровь из носа! - чтобы две соседние к утру вышли на один уровень с ней.

А ночью ужо без Батюка, уехавшего на левый фланг, командир другой правофланговой дивизии доложил, что разведка боем подтвердила прочность немецкой обороны и в намеченные для ее прорыва сроки он не укладывается - не успел подтянуть артиллерию и подвезти боеприпасы, - и попросил у Серпилина добавить ему еще шесть-семь часов на подготовку.

- А о чем раньше думали? - спросил Серпилин.

- Метель подвела.

Но это была от силы полуправда. Подвела не только метель. Подвел характер - не хватило решимости сразу же сказать командующему, что предложенный им срок нереальный.

- Ждите, свяжусь с командующим и позвоню, - сердито ответил Серпилин и стал искать Батюка.

Но Батюк все в той же метели где-то застрял - из одной дивизии выехал, а в другую не прибыл. Приходилось брать ответственность на себя. Серпилин в душе считал, что на активную операцию - удар в основание нашего клина - немцы при сложившейся обстановке не пойдут, и за фланги 111-й не боялся. А в то же время чувствовал по донесениям, что перед ее соседом справа действительно крепкий орешек. Немцы еще сильны. На легкий хлеб рассчитывать не приходится, и швырять под огонь пехоту, пока не соберешь артиллерийский кулак, бесцельно. Шесть-семь часов на это, пожалуй, жирно, но необходимый минимум надо добавить. Он позвонил в дивизию и от имени командующего разрешил отодвинуть срок наступления. Из-за этого, когда вернулся Батюк, и загорелся сыр-бор.

За ночь ничего не произошло: по клину немцы не ударили, артиллерия уже подтянулась, и части дивизии вышли на исходные рубежи для атаки. Серпилин оказался прав, и Батюк это поникал. Но сам факт отмены его предыдущего приказания, хотя бы и от его имени, привел Батюка в бешенство. Серпилин понимал, что случай из ряда вон выходящий, но оправдывался тем, что внес коррективы, учитывая сложившуюся обстановку и донесение командира дивизии, что на его участке немцы обороняются исключительно упорно. С этим следовало посчитаться.

- Значит, с фрицами считаешься - это для тебя основной фактор! - сказал Батюк.

Серпилин сказал в ответ, что с силой сопротивления противника приходилось считаться всю войну, видимо, придется и впредь.

- С фрицами считаешься! - яростно повторил Батюк. - А с командующим не считаешься! Приказ для тебя не приказ! Колхозник ты, а не начальник штаба!

Он хряснул кулаком по столу и крикнул:

- Уходи, не задерживаю!

Серпилин откозырял и ушел к себе.

Приказание, которое он отдал от имени командующего, так и не было отменено - на это у Батюка ума хватило. Наступление дивизии развивалось успешно, и это было самое главное, что не дало Серпилину потерять равновесие и выйти из себя. Но думать о том, как сегодня, подводя итоги дня, они сойдутся с Батюком и поглядят в глаза друг другу, было трудно.

- Отношения, в общем, нормальные, - усмехнулся Захаров. - А в частности, командующий второй раз ставит вопрос: или ты, или он.

- Перед кем? - спросил Серпилин.

- На данный момент - передо мной. Люди жизни кладут, все отдают, чтоб на Сталинграде - точку, а вы склоки устраиваете! Коммунисты называется!

- Не ожидал это от вас услышать.

- Мало ли чего ты не ожидал! - огрызнулся Захаров. - Только нам и не хватает в разгар операции начальника штаба менять! Ты здесь полезен и сам это знаешь.

- Я здесь полезен, пока провожу в жизнь то, что считаю верным и грамотным, - сказал Серпилин. - А если поставлю себя в положение, когда не смогу этого делать, то здесь я уже не полезен. Может, на другом месте и с другим командующим буду полезен, а здесь нет. Пусть снимет, если сможет. Обругал меня за то, что я с противником считаюсь. По сути, намекнул, что трус. Независимо от оценки противника, видишь ли, надо действовать. Кто и когда нас этому учил?

- Подумаешь, обругал! - сказал Захаров. - Не барышня.

- Вот именно, не барышня, а начальник штаба армии.

- Мог бы понять, что нервничает он, - примирительно сказал Захаров. - Спит и видит первым с Шестьдесят второй соединиться!

- Спит и видит! - сказал Серпилин. - Я это тоже сплю и вижу. Но безграмотно воевать из-за этого не буду. Из-за того, что соседи соединятся на час раньше, чем мы, войны не проиграем и Советскую власть не загубим. Трус я, видите ли, потому что боюсь лишние головы класть! А он по старинке каждого километра оголенного фланга боится и готов из-за этого "чудеса" творить. Так он - храбрый, а я - трус. Я считаюсь с тем, что немцы исключительно упорно и грамотно обороняются, - я трус! А он дрожит, что они нам клин подрежут, когда они на такие наступательные действия в данное время и в данном месте уже не способны, - он храбрый. Я, видишь ли, переоцениваю, а он... - Серпилин сердито махнул рукой.